Очерк контекстов одного стихотворения Тютчева

Роман Лейбов

 

Стихотворение "Небо бледно-голубое..." (далее - НБГ), о котором пойдет речь, никогда не было предметом специального рассмотрения. Причины такого пренебрежения исследователей лежат на поверхности — перед нами одно из "стихотворений на случай", вдобавок относящееся к разряду "официальных". Написано оно в сентябре 1866 г., как отмечено А. А. Николае­вым в комментариях к последнему полному собранию стихо­творений Тютчева, "по поводу приезда в Петербург <...> дат­ской принцессы Дагмары, невесты наследника престола вел. кн. Александра Александровича (будущего императора Алек­сандра III)"¹ и впервые напечатано в первой книге журнала "Литературная библиотека" на 1866 г. В советской тютчевиане тексты, имеющие отношение к придворной жизни, автоматически попадали в разряд отверженных². Указанием на "повод" традиционно исчерпываются комментарии к приводимому ниже тексту этого стихотворения (Тютчев 1965, 386. Тют­чев 1957.385):

Небо бледно-голубое

Дышит светом и теплом

И приветствует Петрополь

Небывалым сентябрем.

Воздух, полный теплой влаги, 5

Зелень свежую поит

И торжественные флаги

Тихим веяньем струит.

Блеск горячий солнце сеет

Вдоль по невской глубине — 10

Югом блещет, югом веет,

И живется как во сне.

Все привольней, все приветней

Умаляющийся день. —

И согрета негой летней 15

Вечеров осенних тень.

Ночью тихо пламенеют

Разноцветные огни...

Очарованные ночи.

Очарованные дни. 20

Словно строгий чин природы

Уступил права свои

Духу жизни и свободы.

Вдохновениям любви.

Словно, ввек ненарушимый. 25

Был нарушен вечный строй

И любившей и любимой

Человеческой душой.

В этом ласковом сиянье.

В этом небе голубом 30

Есть улыбка, есть сознанье.

Есть сочувственный прием.

И святое умиленье

С благодатью чистых слез

К нам сошло как откровенье 35

И во всем отозвалось...

Небывалое доселе

Понял вещий наш народ,

И Дагмарина неделя

Перейдет из рода в род. 40

 

1.

Прежде всего, комментария требует словосочетание "Дагмарина неделя" или "Дагмарова неделя" в варианте 2 и 3 автогра­фов ЦГАЛИ (346). Как нам представляется, слово "неделя" употребляется здесь в церковнославянском значении — "праздник". Однако и этого лексического комментария явно недостаточно. Мы ощущаем "некий преизбыток" лирической эмоции, нехарактерный для тютчевских "стихотворений на случай". И размер – четырехстопный хорей, и лексико-синтаксические формулы, далекие от ораторского стиха с его архаизмами, подхватами, развернутой системой риторических вопросов (ср. например, ближайшее по времени стихотворение "На юбилей Карамзина", 229-230) — все эти черты НБГ заставляют нас отказаться от рассмотрения его в ряду "табель­ных" стихотворений. Несомненно, здесь налицо развернутость текста, характерная для стихотворений, рассчитанных на появление в печати, и не характерная для классического тютчев­ского "фрагмента". Однако, если позволить себе эксперимент, не имеющий впрочем силы научного аргумента, и попробовать "свернуть стихотворение, взяв две строфы из первой по­ловины и две — из второй (1, 4, 6 и 7), мы получим типичный "фрагмент", не отсылающий ни к какому определенному контексту, но демонстрирующий высокую интегрированность в корпус тютчевской лирики. Укажем также на характерную тютчевскую черту этого стихотворения — его двухчастность. Первые пять строф представляют "пейзажную" картину, следующие пять – истолкование ее, описание "человеческих" смыслов, содержащихся в природе.

По необходимости кратко укажем на тематические пересе­чения рассматриваемого стихотворения с другими текстами Тютчева.

1. "Лето/осень". Тема времен года представлена у Тютчева как "объектная" ("пейзажная лирика") или как "метаязыковая". "Весна" и "осень" становятся языком описания человече­ских чувств в таких стихотворениях, как "Когда в кругу убийственных забот" и "К. Б.":

Как поздней осени порою

Бывают дни, бывает час,

Когда повеет вдруг весною

И что-то встрепенется в нас, —

Так, весь обвеян дуновеньем

Тех лет душевной полноты <...> (1870. 255).

Дня рассматриваемого текста по контрасту с двумя упомяну­тыми характерно, что речь идет о противопоставлении не "осени" и "весны", но "лета" и "осени": временная модель тек­ста основана не на частом у Тютчева сюжете "возвращения прошлого", но на более маргинальном в его лирике сюжете "остановки времени". Это особенно заметно на фоне "скепти­ческого" стихотворения "Лето 1854" (187).

2. "Ночь/День". Неотвратимое наступление ночи — мотив, представленный в таких стихотворениях, как "Как сладко веет над долиной или "Я помню время золотое, здесь тоже преобразован и дан в виде сюжета остановки времени (ст. 16-20). "Ночи" и "дни" уравнены общим эпитетом "очарованные".

3. "Север/Юг". Аналогичным образом снимается в тексте обычное тютчевское противопоставление Севера и Юга. Север превращается в Юг. Это особенно очевидно при сопоставле­нии с написанным тем же размером ст. "Вновь твои я вижу
очи" (1849, 157-158)³, где противопоставление развернуто. Ср.
аллитерацию, подхваченную в НБГ (цитируется ранняя редак­ция):

С но в иденьем безобразным С ло в но строгий чин природы

С крылся С е в ер роковой. У с тупил права свои

Св одом легким и прекрасным Духу жизни и св ободы.
Св етит небо надо мной. Духу св ета и любви.

С но в ажадными очами

Св ет живительный я пью

И под чистыми лучами

Край волшебный узнаю.

Таким образом, ночь и день, Север и Юг, лето и осень — ан­тиномически противопоставленные в мире Тютчева пары по­нятий – оказываются в НБГ слитыми. Это позволяет гово­рить об утопичности пространственно-временной модели тек­ста.

4. Заключительные строфа НБГ вводят тему единства при­роды и человека. Б. Я. Бухштаб видел здесь формулизацию найденного в ранней лирике тезиса шеллингианского тождества: "К старости то, что было раньше связано с романтической метафизикой, все больше становится орудием лирического произвола. Тютчев пишет в 1866 г.:

В этом ласковом сиянье,

В этом небе голубом

Есть улыбка, есть сознанье,

Есть сочувственный прием.

Это напоминает ранние стихи об одушевленности природы:

В ней есть душа, в ней есть свобода.

В ней есть любовь, в ней есть язык...

Но теперь шеллингианский догмат о душе и свободе природы использован для условного придворного комплимента: приро­да встречает солнцем и лазурью невесту русского наследника <...>" (Тютчев, 1957., 41). Еще более резко — как уступку жан­ру придворного мадригала, вступающую в противоречие с ра­нее выработанными лирическими сюжетами, — оценивает НБГ Б. М. Козырев: "И недаром эти посвящения относятся к женщинам, чужим Тютчеву, вплоть до принцессы Дагмары, будущей царицы Александры <sic! — Р.Л. >" (ЛН — 1, 125).

Однако НБГ, на наш взгляд, отнюдь не представляет "формулизации" языка тютчевской лирики. Оставляя в стороне да­леко не простой вопрос о "центре" и "периферии" тютчевского наследия, укажем на связи НБГ с текстами, тематически дале­кими от приезда в Петербург будущей императрицы Марии Федоровны. Прежде всего, следует обратить внимание на "утопический" экспрессивный ореол четырехстопного хорея, восходящий у Тютчева к канонизированному Митей Карама­зовым переводу шиллеровской "Песни Радости" (1823, 62-65) и проявляющийся, например, в раннем панславистском стихо­творении "К Ганке" (1841, 147-148). Последний текст, как и НБГ, содержит тему утопического преодоления антиномий со­временного мира:

И наречий братских звуки

Вновь понятны стали нам, —

Наяву увидят внуки

То. что снилося отцам!

(ср.: "Понял вещий наш народ...", а также семантику света последних строфах "К Ганке" в связи с отмеченными чертами НБГ).

Имеют ли эти связи НБГ с тютчевскими тестами какой-ни­будь смысл? Иными словами — является ли стихотворение "незаконнорожденным", относящимся к ведомству "случай­ной" поэзии, а переклички его с другими текстами — следствием формульности поэтического языка, или же оно само является интегральной частью "тютчевского текста"? Для ответа на этот вопрос нам необходимо вернуться к реальному ком­ментарию. В самом деле – что же такое "небывалое" понял вещий народ? Уж явно не прекрасную сентябрьскую погоду, о которой А. В. Никитенко с похвалой отзывается в своем днев­нике (запись от 12 сентября, накануне въезда Дагмары в Пе­тербург): "Чудный сентябрь, какого я не запомню в Петербур­ге. Все дни совершенно летние. Сегодня, например, в тени и в шесть часов вечера 19° тепла. Теперь, ночью, 13°, и луна сияет в полном блеске на чистейшем небе" (Никитенко — 3, 47)⁴.

Для ответа на вопрос о месте интересующего нас стихотво­рения в контексте тютчевского мира, необходимо обратиться к внетекстовым связям иного рода, проецирующим стихотворе­ние на исторический контекст.

2.

Датская принцесса Дагмар (в русской традиции – "Дагмара") была невестой наследника российского престола великого кня­зя Николая Александровича, скончавшегося в Ницце 12 апре­ля 1865 года. Тютчев откликнулся на болезнь и смерть на­следника тремя стихотворениями. В первом - "Сын царский умирает в Ницце" (219) примечательно соединение "царской" и "польской" тем. Вариант "То казнь отцу за поляков" вводит тему восстания 1863 (и возможно 1830) и "смутного времени". Отвергая версию неназванного и до сих пор не узнанного ком­ментаторами источника "кова" ('То божья месть за поля­ков". — / Вот что мы слышим здесь, в столице"). Тютчев тем не менее связывает смерть наследника с апокалиптической "изменой", помещая злободневное событие в типично тютчевскую перспективу "вечных повторений" истории:

И отповедью — да не грянет

Тот страшный клич, что в старину:

"Везде измена, царь в плену!"

И Русь спасать его не встанет.

Тема измены подхвачена в написанном позднее четверости­шии, намекающем на халатность или преступление воспитателя наследника графа Строганова якобы "уходившего цесаре­вича:

Как верно здравый смысл народа

Значенье слов определил:

Недаром, видно, от "ухода"

Он вывел слово "уходил" (220).

Третье стихотворение, датируемое днем смерти наследника "Все решено, и он спокоен...", вводит еще одну значимую те­му. В последних двух строфах появляется образ императрицы Марии Александровны:

О ней, чью горечь испытанья

Поймет, измерит только та,

Кто, освятив собой страданья,

Стояла, плача, у креста... (220).

Между тем, евангельские проекции сюжета "смерти царского сына"⁶, равно как и попытки интерпретировать разыгравшую­ся в Ницце драму в широком контексте отечественной истории не были чертой тютчевского отношения к событиям, но ха­рактеризовали высказывания очень разных современников происходящего.

По сути дела, трагедия 1865 г. была скрытым династиче­ским кризисом. Болезнь наследника развивалась весьма скоро­течно, его младший брат никогда не воспринимался в качестве претендента на престол. Интересное свидетельство растерян­ности, охватившей двор (и более широкие круги общества) находим в "Воспоминаниях" С. Ю. Витте — они, несомненно, откорректированы временной дистанцией, но фиксируют ре­альные настроения 1865 г.: «<...> когда Цесаревич Николай был безнадежно болен (о чем он сам знал), то на восклицание одного из приближенных к нему: "Что будет, если что-нибудь с Вами случится? Кто будет править Россией? Ведь Ваш брат Александр к этому совсем не подготовлен? ⁷" - он сказал: "Вы моего брата, Александра, не знаете: у него сердце и ха­рактер вполне заменяют и даже выше всех других способно­стей, которыя человеку могут быть привиты"» (Витте, 170)⁸.

Сходным образом корректирует post factum кризисные на­строения 1865 г. и кн. В. П. Мещерский: "Тогда каждый из нас в полном недоумении стоял перед тяжелым вопросом: зачем? о котором я говорил выше, ибо никто из нас не мог понимать сокровенного смысла этого печального события в жизни Рус­ского государства и мириться с потерею для России столь прекрасно приготовленнаго Наследника Престола...

Но стали проходить года, стало печальною скорбью заво­лакиваться, как тучами время, стали усложняться и затруд­няться условия жизни и требования, предъявлявшиеся к Рус­скому Престолу, и пришел день, когда в событиях можно было читать довольно ясно разъяснение тайны 12 апреля 1865 года и ответ на вопрос, столь тревоживший нас тогда: зачем?

Два сосуда заключали в себе ту же чистую и благотворную влагу: но один был тонкаго хрусталя, другой был плотнее, сле­довательно, и менее хрупкий... Пришли минуты, когда я по­нял, что сосуду из хрупкаго хрусталя угрожала опасность от неумелаго и суетливаго обращения с ним человеческих рук – и русский Промысл избрал сосуд более твердый, более безо­пасный.

Я понимал, что душа покойнаго Цесаревича была подго­товлена царствовать, но пришли дни, когда я понял, что она была слишком нежна для ожидавшаго ее черстваго времени. Душа Его Брата не готовилась царствовать, но она готова была не только устоять против времени, но побороть его и по­вести…" (Мещерский — 1, 448).

В процитированных отрывках из воспоминаний Мещерско­го и Витте характерен мотив, настойчиво повторяющийся в разных источниках, зафиксировавших активные изменения "династического дискурса" в 1865-66 гг., мотив равноценно­сти Александра и Николая Александровичей. Несомненно, женитьба младшего брата на невесте старшего, была символи­ческой кульминацией этой полуобрядовой трансформации. В тех же воспоминаниях Мещерского обнаруживается фрагмент, точно фиксирующий эту кульминационность бракосочетания в "легитимизации" младшего наследника: «В начале лета ре­шено было, что Цесаревич поедет в Копенгаген на десять дней. Он сел на "Штандарт" и предпринял Свое путешествие... Состояние души Его было светлое и ясное... Перед глазами не поблекла картина умиравшаго брата, соединившаго в послед­нюю минуту сознания руку своего любимаго брата с возлюб­ленною Им невестою, и следовательно, что кроме желания вернуться из Дании женихом принцессы Дагмары могло сопутствовать Его в этой поездке, тем паче, что желание это раз­деляли и Государь, и Императрица, и все русские сердца...» (Мещерский — 2, 53-64).

Символический жест соединения умирающим цесаревичем рук брата и невесты находит частичное подтверждение в днев­никовых записях и воспоминаниях свидетелей. Однако то, что Мещерский описывает как "соединение рук", видимо не явля­лось 12 апреля 1865 г. "вручением" невесты брату и не прочи­тывалось таким образом. Имена Дагмары и Александра Алек­сандровича соединялись, но посредником неизменно служил умерший наследник. Приведем обширную цитату из дневника помощника воспитателя великих князей Н. П. Литвинова: «В 7 часов <утра 11 апреля. — Р. Л.. > послали за принцессой Дагмарой. Наследник всех еще узнавал и со всеми поздоро­вался. <...> По окончании священнаго обряда, он начал со все­ми прощаться. Он каждаго присутствующаго называл по име­ни и говорил по два раза: "прощай, прощай". Когда он со все­ми простился, подле него остались только свои; в головах с правой стороны стоял Александр Александрович, а с левой принцесса Дагмара; наследник все время держал их за руки; принцесса часто становилась на колени и впивалась в левую руку умирающаго жениха. Государь и императрица стояли по обе стороны больного в ногах; таким образом отец и мать как будто уступали первенство подле больного его другу и невесте. Цесаревич все еще был в полной памяти и говорил ясно. Так, после минутнаго забытья, он открыл широко глаза, взял за руку Александра Александровича и, обращаясь к государю, сказал: "папа, береги Сашу, это такой честный, хороший чело­век".

<...> Вообще, он очень любил Александра Александровича; он часто говорил императрице, что он никому не пишет таких нежных писем, как "Саше", и даже, что он не может дать себе отчета, кого он больше любит, "Сашу или Дагмару". Часу в третьем он поднял руки и правой рукой поймал голову Алек­сандра Александровича, а левой искал как-будто голову прин­цессы Дагмары Тут язык у него стал значительно слабеть и скоро он произнес последнюю фразу, а именно, взяв за руку императрицу и указывая на нее Гарману, сказал: "Soignеz... la... bien" <...>

Принцессу Дагмару насилу оттащили от трупа и вынесли на руках. На беднаго Александра Александровича было жалко смотреть» (Литвинов. 48-44) ⁹.

Образ Дагмары связывался с сюжетом умирающего наслед­ника в массовой литературе эпохи. Некий В. Бажанов, автор стихотворения на кончину наследника, завершает его следую­щим пассажем, демонстрирующим высокую степень разрабо­танности сюжета и укорененность в нем образа юной возлюб­ленной наследника:

 

«И вот подругу Он избрал,

Звезду и сердцем и красою:

Не даром "Утренней зарею"

Ее отец именовал.

Давно-ль весть радостная эта

По всей отчизне разнеслась

<…>

Но вот над нашей головой

Все также ясен цвет лазури.

В природе мир, не слышно бури,

А в сердце скорбь и мрак ночной.

Пришла из Ниццы весть другая,

Как гром, нагрянула беда,

Он нас оставил навсегда,

Его болезнь сразила злая.

Угаснул Он в стране чужой,

Покрылись бледностью ланиты,

Его глаза на век закрыты

Невесты нежною рукой.

<…>

А ты, с которой думал Он,

Соединясь на веки, вскоре

Делить и радости и горе,

Прими привет наш и поклон

 

За то, что Ты Его любила

И что последний жизни час

Тому, кто дорог был для нас

Своею (sic! - Р. Л.) любовью усладила»

(К 50-летию..., 150-151).

 

3.

В обозначенной бегло выше перспективе становится ясно, что брак Александра Александровича и Дагмар символически должен был закрепить образ Александра как преемника умершего старшего брата (ср. оформление этого сюжета в цитировавшемся нами отрывке из воспоминаний кн. Мещерского). Ха­рактерно, что этот пласт значений был выведен за рамки официальных текстов, посвященных бракосочетанию, однако про­читывался, скажем, в символическом акте принятия православия датской принцессы, приуроченном не только к именинам предшественниц Дагмары на российском престоле, но и ко дню рождения покойного наследника — Рождеству Богороди­цы¹⁰. Тютчев, чуткий к семиотике придворного ритуала, косвенно отразил это в своем стихотворении¹¹. Именно чудо вос­крешения, преодоления любовью смерти — то "небывалое доселе", о котором говорится в последней строфе НБГ. Сквозь весь текст проходят исключительно значимые в тютчевском мире образы и мотивы, устойчиво связанные здесь с семантическим полем "жизни'' (дыхание¹², тепло¹³, улыбка¹⁴, сочувствие¹⁵, любовь). "Ненарушимый вечный строй" природы, болезненный разрыв с которым мучительно ощущает тютчев­ский герой¹⁶, здесь оказывается "нарушенным", главный враг Тютчева — время — преодоленным, остановленным (см. вы­ше об "утопичности" первых строф).

Связь ритуала принятия датской принцессой православия с днем рождения Николая Александровича никак не отразилась в брошюре, специально посвященной бракосочетанию наслед­ника. Зато здесь на первый план выступает бриколаж имен, призванный связать совершающееся торжество с династическими традициями: "Истекло девяносто лет с того времени, когда избранная в супруги сыну Екатерины II. юная принцесса усвоена русским народом под именем (Цесаревны и потом Императрицы) Марии Феодоровны. За четверть столетия вен­чалась другая Избранница, с именем Марии возсевшая на трон русских Государынь и оправдывающая душевными качествами все надежды, возбужденныя. тезоименитым ЕЯ ВЕ­ЛИЧЕСТВ, вечно незабвенным именем Наш Венценосец, тоже тезоименитый великому предшественнику, отличенному в истории титлом Благословеннаго.. Сам совершил уже дело великое, при мысли о котором не найти слов кроме благословенный. Незабвенныя имена АЛЕКСАНДРА и МАРИИ, повторились ныне в высокой чете Новобрачных" (Иллюстр. оп., 2)¹⁷.

Тютчев уводит в подтекст все аллюзии, связанные с этой сложной игрой именами. Одновременно НБГ включает две пушкинские реминисценции, отсылающие к текстам разных жанров и демонстрирующие интегрированность стихотворения не только в придворный ритуал, но и в более широкий историко-культурный контекст.

Первый пушкинский претекст лежит на поверхности — это "Пир Петра Первого". Ср.:

Над Невою резво вьются Небо бледно-голубое

Флаги пестрые судов; Дышит светом и теплом

Звучно с лодок раздаются И приветствует Петрополь

Песни дружные гребцов: Небывалым сентябрем.

В Царском доме пир веселой; Воздух, полный теплой влаги.

Речь гостей хмельна, шумна; Зелень свежую поит

И Нева пальбой тяжелой И торжественные флаги

Далеко потрясена. Тихим веяньем струит.
(Современник, 1)

Проекции на пушкинский текст как будто достаточно легко объяснимы здесь темой императорского торжества. В связи с этим следует напомнить о том исключительном месте, которое занимает "царская" тема в лирике и идеологии Тютчева. Тют­чев "смягчает" пушкинскую картину праздника (не "пальба и клики", а "тихое веянье" флагов) в соответствии с тематикой текста (воспевается не Чудотворец-Исполин, а датская прин­цесса). Между тем, стоит обратить внимание на два момента.

Во-первых, тютчевское стихотворение, подобно открывав­шему новый журнал пушкинскому, описывает "небывалое до­селе". Предметом изображения является не обычное, а экстраординарное событие. Это вписывается в тютчевский сюжет "чудесной благодати", снимающий непреодолимые обычно в его лирическом мире конфликты между смертностью человека и вечным "строем" природы, между идеологическим предпоч­тением "православного Востока" и личным пристрастием к "блаженному Югу". Во-вторых, следует учитывать типично тютчевскую косвенную аллюзию¹⁸на статью Плетнева "Императрица Мария", помещенную вслед за пушкинским "Пиром…", в первом томе "Современника".

В пушкинистике высказывались две точки зрения на место плетневской статьи в "Современнике" – согласно мнению М. П. Еремина, она играла "роль благонамеренного фасада" (Еремин, 262), с точки зрения М. И. Гиллельсона. публикация Пушкиным статьи Плетнева свидетельствует о "пристальном внимании Пушкина к вопросу женского образования в Рос­сии" (Гиллельсон. 45). Между тем, как нам представляется, Тютчев разглядел в плетневской статье (воспринимаемой не как произведение Плетнева, а как часть пушкинского жур­нального текста) идеи, объединяющие этот очерк женского образования с "Пиром Петра Первого". Если попытаться ко­ротко сформулировать это тематическое единство, речь идет о программе идеальной монархини (в pendant к идеальному мо­нарху "Пира..."). Кроме того, проекция на плетневскую статью позволяет связать "дагмарин" текст с так называемым "денисьевским циклом" – Денисьева была, как известно, воспи­танницей того самого учебного заведения, в создании которых видел особую заслугу Марии Федоровны Плетнев, а скрытая в историческом контексте, но несомненно актуальная для современников тема любовной утраты, объединяющая НБГ со стихами, посвященными памяти Денисьевой, объясняет пере­клички НБГ с другими "денисьевскими" текстами, например, с написанным тем же размером стихотворением "На Неве" (1850, 165).

И, наконец, в этом контексте особое значение приобретает спрятанная Тютчевым достаточно глубоко аллюзия на еще од­но хореическое стихотворение Пушкина. Она достаточно, впрочем, очевидна, в раннем варианте НБГ (2-й автограф ЦГАЛИ):

И святое умиленье,

Недоступное уму,

К нам сошло как откровенье

И сказалося всему (346).

Аллюзия на "Жил на свете рыцарь бедный" и заложенное в текст НБГ воспоминание о тютчевской рецепции "Современника" позволяют не только связать НБГ с тютчевскими стихо­творениями, посвященными имп. Марии Александровне, но и предположить гораздо более глубокий интерес к пушкинской лирике, чем числился до сих пор за Тютчевым. В этом контексте понятно становится и церковнославянское словоупотреб­ление "неделя" = "праздник". Речь идет о празднике, объеди­няющем день Рождества Богородицы с принятием правосла­вия датской принцессы и бракосочетанием наследника.

Еще один важный для анализа текста НБГ аспект темы – историко-политический. Превращение датской принцессы в жену русского наследника, с ее одновременным переходом в православие — некоторый осуществившийся вариант тютчев­ских исторических предсказаний, согласно которым Россию ждет судьба "всемирной империи''¹⁹. Особенно рельефно эта тема выделяется при сопоставлении НБГ с написанным тем же размером (и содержащим еще более заметные, но на этот раз иронически окрашенные аллюзии на "Пир Петра Первого") стихотворением "Современное"²⁰ (1869, 249-250), написанном по поводу завершения строительства Суэцкого канала. Здесь не только иронически обыгрывается тема "пира"' ("Ныне весело ликует / Благодушный падишах. // Угощает он на славу / Милых западных друзей — /И свою бы всю державу / Зало­жил для них ей-ей"), но и инверсируется сюжет НБГ.

В обоих текстах в центре женские образы (будущая русская императрица Мария Федоровна и императрица Евгения), в обоих сюжет связан с перемещением героини с Запада на Восток, и в обоих "западная" героиня оказывается "ассимилиро­ванной" "восточным" пространством. Однако, если в НБГ Дагмара превращается в Марию (католические обертоны пушкинского стихотворения для Тютчева идеологически несуще­ственны), то в "Современном" в подтексте, возможно, обнару­живается совсем другой пушкинский источник:

И всех ярче и милее

Светит тут звезда одна.

Коронованная фея.

Рима дочь, его жена.

С пресловутого театра

Всех изяществ и затей.

Как вторая Клеопатра

В сонме царственных гостей,

На Восток она явилась,

Всем на радость, не на зло,

И пред нею все склонилось,

Солнце с Запада взошло!

Дагмара в России превращается в Марию, Евгения в Египте оборачивается Клеопатрой.

4.

Практика комментирования тютчевских текстов (и в значи­тельной степени — лирики XIX в. в целом) до сих пор исходит из устаревшего принципа доминирования реального коммен­тария. Отказываясь от интертекстуального измерения (как "внутреннего", так и "внешнего", то есть учитывающего связи тютчевских текстов между собой, с одной стороны, и связи между рассматриваемым текстом и произведениями других авторов — с другой), комментарии обречены на отсутствие объясняющей силы²¹. Одновременно, сведение "реального" комментария к указанию "повода" чаще всего приводит к не­верному указанию на "повод"²², что и порождает многочислен­ные и уже ставшие каноническими квазикомментарии. Тют­чевский "фрагмент", обладая всеми признаками текстовой оформленности. в большей мере, чем произведения кого-либо из его современников, открыт для взаимодействия с разными рядами контекстов. Иными словами — у тютчевского (и не только у тютчевского) текста всегда несколько поводов. Не учитывающие этой многомерности тютчевских контекстов комментарии обречены в лучшем случае на неполноту, в худшем — на затемнение смыслов²³.

Особое место здесь занимает вопрос об историческом контексте. От наивного биографизма литературной науке уйти удалось. Необходимо скорректировать представления об "исторической реальности", которая чаще всего в случае Тютчева (и опять же — далеко не только Тютчева) — вовсе не "фактологична", а "дискурсивна", — то есть не может быть сведена к указанию на событие, но требует комментариев, восстанавливающих смыслы, вкладываемые в событие современниками²⁴.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Тютчев 1987. 410. Далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках с указанием года написания и страницы. Прочие цитаты даются по списку использованной литературы с указанием тома через тире и страницы через запятую. Все даты в статье приво­дятся по старому стилю.

² Наглядно разделение тютчевских текстов на "любовных", "пей­зажных" и "философских" агнцев, с одной стороны, и "политиче­ских" козлищ — с другой — выразилось в практике выделения двух корпусов текстов (наиболее отчетливо — в двухтомном из­дании "Литературных памятников"). Анекдотический пример – история стихотворения "Когда сочувственно на наше слово..." (225). Ничем не обоснованное предположение о связи этой вполне "философской" миниатюры с написанным по поводу покушения Каракозова стихотворением "Так! Он спасен! Иначе быть не мо­жет...", высказанное редакторами издания 1933-1934 гг., заста­вило К. В. Пигарева переместить текст во второй том издания: Тютчев 1965.

³ Подробнее о коннотациях четырехстопного хорея в этом тексте см. далее.

⁴ Эта прекрасная погода стала общим местом в текстах, посвящен­ных торжествам. Анонимный автор "Иллюстрированного описа­ния торжеств бракосочетания Государя Наследника Цесаревича и Государыни Цесаревны" приводит следующие детали, служащие реальным комментарием к тютчевскому стихотворению: <17 сентября> "Ясное утро предвещало прекрасный день, действительно напомнивший жаркую пору краснаго лета. <...> В три часа ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР, ВЕЛИКАЯ КНЯЖНА Мария Александровна и ГОСУДАРЬ НАСЛЕДНИК с ПРИНЦЕССОЮ, изволил проезжать в экипаже по улицам города; встречаемые всюду радо­стными восклицаниями народа, в этот день оставившаго свои обычныя занятия, чтобы насладиться праздником, особенно удавшимся при прекрасной, теплой погоде. Толпы гуляющих видны были всюду, особенно на Невском проспекте, где на фасадах домов развевались ярких цветов флаги, которыми иллюминированы были и все суда на Неве. <...> При полном безветрии, после жаркаго дня наступил ясный вечер. С распространением сумрака засияла везде праздничная иллюминация, среди которой особенно выделялись, горевшия белым огнем, газовыя звезды и вензеля из букв А. М." (Иллюстр. оп., 6-10).

⁵ Напечатано в "Русском инвалиде" 14 апреля под заглавием "12 апреля 1865".

⁶ Ср. в том же стихотворении: "Знать, он пред богом был достоин / Другого, лучшего венца — // Другого, лучшего наследства. На­следства бога своего, — / Он, наша радость с малолетства. / Он был не наш, он был его...". К сопоставлению имп. Марии Александровны с Богоматерью, значимому для анализа НБГ, ср. запись в дневнике П. А. Валуева, описывающую церемонию присяги нового наследника (20. 07. 1865): "Особое впечатление произ­вела на меня императрица во время военной присяги. Она стояла одна, перед троном, лицом к нам. Государь сошел и стал близ цесаревича. Императрица стояла неподвижно, не поднимая глаз и только как бы слегка шатаясь от усилия выдержать до конца. На лице то глубокое выражение страдания или скорби, которое за­ключается в отсутствии всякой подвижности впечатлений. Душа обращена вовнутрь. Внешне безжизненна. Если бы я мог быть уверен, что при этом не было никакой aigreur, я бы пожелал бы преклониться перед ней, как пред иконой" (Валуев, 191).

⁷ Здесь и далее жирный шрифт в цитатах наш, курсивы — авторские.

⁸ Ср. также: "Он <Александр Ш> в юности к царствованию не был приготовлен; Наследником был Его старший брат Николай <...> Будущий же Император <...> был с точки зрения образования и воспитания как бы в загоне" (Витте, 365).

⁹ О болезни и последних днях наследника см. также: Рако, Оом. Последний мемуарист также отмечает предсмертный жест наследника: "Были минуты трогательные, когда вошла невеста уми­рающего, когда он, смотря на нее, говорил императрице: "Не правда ли, какая она милая?", когда он держал руки стоявших с обеих сторон его одра любимого брата и дорогой нареченной его; когда она, эта бедная, едва познавшая первую любовь, стоя на коленях у изголовья царственного жениха своего, молилась за него или поправляла подушку, на которой покоилась голова с этим чистым, непорочным ликом." (Оом, 238) Ср. лексическую окрасил последнего фрагмента в связи с отмеченными выше евангельскими подтекстами образа императрицы.

¹⁰ Ср.: "8 сентября <1843 г>. вдень Рождества Богородицы, у Мари родился сын Николай, будущий наследник Престола. Радость была неописуемой. Папа приказал своим трем сыновьям опуститься на колени перед колыбелью ребенка, чтобы поклясться ему, будущему Императору, в верности. – Кто мог тогда думать, что этот наследник, этот ребенок, который связывался со столькими вполне заслуженными надеждами, которого так тщательно воспитывали, что это существо сгорит вдали от родины, незадолго до свадьбы с датской принцессой Дагмар" (Сон.... 156). Автор приносит благодарности А. Л. Осповату за указание на этот источник и помощь в работе.

¹¹ Примечательно, что НБГ посвящено прибытию Дагмар в Петербург, ее крещение и обручение с наследником состоялось почти через месяц. 12 октября, а бракосочетание — 28. однако Тютчев, несомненно, был посвящен в символику предстоящих торжеств.

¹² Ср.: Bilokur, 88-89.

¹³ Ср.: Bilokur, 285.

¹⁴ Ср.: Bilokur, 298-299.

¹⁵ Ср.: Bilokur, 263.

¹⁶ Ср.: "Невозмутимый строй во всем. / Созвучье полное в приро­де, / — Лишь в нашей призрачной свободе / Разлад мы с нею соз­наем" (1865, 220). Здесь, как и в НБГ "строй" – атрибут приро­ды, недостижимый для человека. Ср. более сложный случай употребления той же лексемы в ст. "Памяти Жуковского" (1852, 183-184): "Душа его возвысилась до строю: / Он стройно жил, он стройно пел... // И этот-то души высокий строй, / Создавший жизнь его, проникший лиру, / Как лучший плод, как лучший под­виг свой. / Он завещал взволнованному миру...". Здесь "строй" достижим, но противопоставлен современному миру и, в скрытом виде, лирическому "я" текста. На фоне этих колебаний значения, особенно резко выделяется формулировка НБГ.

¹⁷ Ср. там же эпиграф из стихотворения Бенедиктова: "С именем ты повторишь нам и душу Марии" (Иллюстр. оп.. 10).

¹⁸ Подробнее о технике тютчевских аллюзий см. в нашей статье "Тютчев и Жуковский: поэзия утраты" (Тютчевский сборник. 2. Тарту, 1999. — В печати).

¹⁹ Мы намеренно оставляем в стороне специфические смыслы, связанные со Шлезвиг-Голылтсйнским конфликтом, несомненно существенные для погруженного в дипломатические вопросы Тютчева. Этот контекст был весьма актуален в 1866 г.. спустя два го­да после датско-германской войны, закончившейся отторжением датской территории, и особенно в связи с вызванной вопросом о престолонаследии в Гольштейне прусско-австрийской войной 1866 г.. завершившейся поражением Австрии и Пражским ми­ром, закрепившим позиции Пруссии. Дагмар прибыла в Россию на пароходе "Шлезвиг" (Иллюстр. оп.. 3).

²⁰ Можно предположить, что и заглавие тютчевского стихотворения хранит память о журнальном контексте своего пушкинского претекста.

²¹ Пожалуй, единственное известное нам исключение — комментарии А. Либермана к его переводам Тютчева на английский (Liberman).

²² См. работы А. Л. Осповата, убедительно показывающие, что часто Тютчев откликается не непосредственно на "событие", а на чужие отклики. (Осповат. 1986; Осповат. 1987; Осповат. 1988; Осповат. 1990).

²³ В этой статье осталась незатронутой тема проекций НБГ на поэзию XVIII - начала XIX вв., указанием на зна

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: