История и вечность в системе культурных ценностей

Л1ШИНГРАТТ

Г лава первая «БУНТАШНЫЙ ВЕК»

В монографии исследуется переход от древнерусской культуры к новой (хронологически — последняя треть XVII в. —1700 г.). В книге рассматривается общественная мысль «бнтчшного» XVII в. дается историко-кльтурный анализ московского собора 1661—1667 гг., который одобрил европейский п>ть развития рсской кльтуры. Анализируются изменения в культуре, в резльтате которых Древняя Pусь превратилась в Новую Россию: секуляризация культуры, создание новой системы духовных авторитетов, переориентация на будущее, утверждение идей динамизма, новизны.

Книга предназначена для всех интересующихся историей русской культуры.

Рецензенты: А. X. ГОРФУНКЕЛЬ, Г. М. ПРОХОРОВ

ИНОТИТУТ

 

14

Духовная культура делится на обиходную и событийную. Событийный ее слой — сочиняемые одна за другой книги, вдруг приобретшие известность авторские имена, неслыханные прежде мелодии и невиданные живописные композиции, только что возведенные постройки и монументы, неожиданные для публики мысли и публичные о них споры. Это учреждаемые и отменяемые празднества, преходящие репутации людей и явлений. Это день ото дня воздвигаемые и день ото дня повергаемые кумиры. Не-бывалость— вот непременный признак культурного события. Совокупность таких событий — плоть и кровь эволюция, неиссякаемого потока новизны.

Многим из них суждена короткая жизнь. Это поденки, обреченные на скорое забвение. Другие события не подвержены или почти не подвержены старению. В качестве «вечных спутников» они сопровождают поколения, все больше от них отдаляющиеся. Таковы Нестор-летописец и Пушкин, «Слово о полку Игореве», Гоголь, Толстой и Достоевский... То, что некогда было культурным событием, переходит в разряд культурного обихода.

Эта метаморфоза не всегда протекает гладко. Пример — драматические события, сопутствовавшие московскому книгопечатанию эпохи анонимной типографии 1550-х гг. и Ивана Федорова. Интрига, о которой он сдм упомянул в послесловии к львовскому Апостолу 1574 г. и которая заставила его продолжить книжное дело на Волыни, видимо, имела и культурную подоплеку. Такое небывалое для Руси событие, как печатный станок, не могло вызвать всеобщего, немедленного и безоговорочного признания. Дело не в пресловутой рыночной конкуренции писцов и типографов: печатная продукция и тогда, и позднее была дороже рукописной, так что имущественным интересам переписчиков ничто не угрожало. Дело и не в пресловутой «московитской» отсталости: достижения западной цивилизации хотя бы в военном искусстве не встречали отпора и легко усваивались Русью. Но в этом случае техническое новшество затрагивало духовную жизнь и естествен-

жирование истин смущало русские умы разве книги можно печь, как подовые пироги Конечно, это ремесло, потому что писцу а писателю, равно как золотых дел мастеру, кузнецу, строителю, изографу, роспевщику, потребны образцы. Все вообще люди работают «по образу и подобию», учил на заре славянской письменности Иоанн Экзарх Болгарский. Один бог творит «хотением», лишь его творчество — «чистаа словеса».¹ Но книжное ремесло — особое ремесло. Рукопись и человека, который ее изготовляет, связывают незримые, но неразрывные узы. Создание книги есть нравственная заслуга, и недаром в этикет писцовой само уничижительной формулы входит просьба к читателю о поминовении. Созданию книги приличествуют «чистота помысла» и определенные ритуальные приемы, например омовение рук. Все это печатный станок делает нелепым и автоматически упраздняет. Ясно, что книгопечатание воспринималось как резкое нарушение традиции. Неодушевленное устройство оттесняло человека от книги, рвало соединявшие их узы. Требовалось время, чтобы человек смирился с этой новацией, чтобы книгопечатание стало привычкой русской культуры, ее обиходом.²

Обиходный слой составляет фундамент слоя событийного. Обиход слагается из «прописей», из принятых каждой социальной и культурной формацией аксиом, трактующих о добре и зле, о жизни и смерти, о прекрасном и безобразном, определяющих поведенческие структуры, нравственные и эстетические запреты и рекомендации. Естественно, что обиходный слой весьма консервативен; он меняется гораздо медленнее, нежели событийный. Обиход трудно описывать, потому что это обиход, который сам себе довлеет и сам собою разумеется. В периоды «спокойного» развития о нем не спорят, носители обихода его как бы не замечают (в отличие от сторонних, воспитанных в иной среде наблюдателей; заметим, что посетившие «Московию» иностранные путешественники и послы, начиная с Николая Поппеля и Сигизмунда Герберштейна, интересуются прежде всего обиходом — религией, нравами, семейным укладом и т. д.). Но в эпохи скачков обиход превращается в событие. И старые, и новые аксиомы становятся предметом обсуждения, предметом отрицания или апологии: на переломе культура всегда испытывает потребность в самопознании и занимается им.

Такой скачок Россия пережила при Петре I. До сих пор его грандиозная фигура словно бы застит историкам глаза, мешает рассмотреть тех его предшественников, кто начал готовить и проводить реформу обиходной культуры. «Обман зрения» воплоща-

¹ Шестоднев, составленный Иоанном, ексархом болгарским, по харатейному списку Московской синодальной библиотеки 1263 года. М., 1879, л. 2 (Пролог). 4

ется, в частности, в противопоставлении динамичного Петра его «тишайшему» отцу. Между тем царь Алексей Михайлович вовсе не был «тишайшим» — ни по натуре, ни по делам. Думать иначе — значит, как говорил Лейбниц, «принимать солому слов за зерно

вещей».

Если второй монарх из дома Романовых и обнаруживал некую «тихость», то лишь в первые годы царствования, когда он был юн и находился под влиянием своего духовника Стефана Во-нифатьева: «Добро было при протопопе Стефане, яко все быша тихо и немятежно».³ Взяв бразды правления в свои руки, царь Алексей, напротив, сделал ставку на динамизм. При нем, как показал А. С. Демин, на передний план выдвигается новый тип государственного деятеля — легкого на подъем, работающего не покладая рук.⁴ Царь требовал быстроты в мыслях и в поступках, требовал служить «не замотчав», без устали, и его сподвижники соответствовали этому требованию. «То мне и радость, штобы болыпи службы», — писал А. Л. Ордин-Нащокин. Вспоминая «работы свои непрестанныя», боярин А. С. Матвеев заметил: «А прежде сего никогда <...> не бывало». Традиционалисты тоже зафиксировали эту новацию, изображая враждебный им мир как мир стремительно меняющийся, находящийся в состоянии конвульсивной перестройки. Патриарх Никон для них — «борзой кобель» и «рыскучий зверь».⁵ Что до царя, то он, по отзыву Аввакума, «накудесил много, горюнов жизни сей, яко козел скача по холмам, ветр гоня, облетая по аеру, яко пернат».⁶

Разумеется, было бы наивно думать, что до А. Л. Ордина-На-щокина все русские администраторы, дипломаты и полководцы были похожи на Фабия Кунктатора. Например, в знаменитом сражении 1572 г. у Молодей, где русское войско разгромило орды крымского хана, воеводы князь М. И. Воротынский и особенно князь Д. И. Хворостинин выказали поразительную «борзость». В поворотные моменты истории Русь умела действовать решительно и без промедления. Что касается повседневного обихода, то и здесь испокон веку восхвалялись «делатели» и осуждались «ленивые, и сонливые, и невстанливые». У ленивого «раны <...> по плещам лежат и унынье <... > на главе его, а посмех на бороде, а помаз на устех, э оскомина на зубех, на чюжое добро смотриши — горесть на языце, а полынь в гортани, сухота в печенех, а во чреве воркота <...> Недостатки у него в дому седят, а убожье в калите у него гнездо свило, тоска в пазухе <...> А тот человек лежнивой и сонливой в дому йе господин, а жене не муж, э детем не отец,

Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. M., J960, с. 186.

_YVT Дмин А. С. Русская литература второй половины XVII—начала „:,^екал „Новыехудожественные представления о мире, природе, чело-

а по улицам люди его не знают <...> Аще бы пеклся бог ленивыми, то былью повелел бы жито растити, а лесу всякий овощ». И все-таки А. С. Матвеев имел все основания считать стиль поведения своего времени «небывалым». В чем тут дело

Дело в том, что динамизм не был и не мог быть идеалом православного средневековья. Поскольку живший в сфере религиозного сознания человек мерил свои помышления и труды мерою христианской нравственности, постольку он старался избежать суеты, ценил «тихость, покойность, плавную красоту людей и событий».⁸.Всякое его деяние ложилось на чаши небесных весов. Воздаяние считалось неотвратимым, поэтому нельзя было жить «с тяжким и зверообразным рвением», нельзя было спешить, следовало «семь раз отмерить». Пастыри учили древнерусского человека жить «косня и ожидая», восхваляли косность даже на государственной службе: «Убо к земному царю аще кто приходит прежде и пребывает стоя или седя у по латы всегда, ожидая царева происхождения, и коснит, и медлит всегда, и тако творяй любим бывает царем».⁹ «Косность» была равновелика церковному идеалу благообразия, благолепия и благочиния. Это слово приобрело пейоративный оттенок не раньше середины XVII в., когда стало цениться новое, то, чего не бывало прежде, когда поколебался идеал созерцательного, привыкшего «крепкую думу думати» человека, вытесняемого человеком деятельным.

Но почему все же царь Алексей Михайлович остался в исторической памяти «тишайшим», т. е. смиренным и кротким Как сложился этот культурный миф Его истоки — в старинной формуле «тишина и покой», которая символизировала благоустроенное и благоденствующее государство. Соответствующая фразеология обильно представлена в Хронографе 1617 г. и в более поздних его редакциях.¹⁰ О правлении Федора Ивановича здесь сказано: «Тогда во всем царствии его благочестие крепце соблюдашеся и все православное християньство без мятежа и в тишине пребы-ваше» (с. 186). В «чаше государевой» (это особый словесно-музыкальный жанр) времен Бориса Годунова содержится моление «о мире и тишине» (с. 217), о «покое и тишине и благоденстве» (с. 218). G помощью той же формулы прельщал народ в своих грамотах Гришка Отрепьев («И все православное християнство в тишине и в покои и в благоденственном житии учинити хотим», с. 231), хотя и он, и Тушинский вор — это «развратники тишины» (с. 197), а приверженцы их — «мятежники тишины» (с. 198). Есте-

⁷ Измарагд. М., 1912, л. 87—87 об. (второй пагинации). ⁶ Демин-А. С. Русская литература второй половины XVII—начала YVTTT пркя г 87.

6
ственно, что избрание на престол Михаила Романова изображается как «сладостныя тишины свободный день» (с. 204).

Все это — как бы экспозиция к следующему фрагменту: по смерти Михаила Мономахову шапку надел «благородный сын его, благочестивейший, тишайший, самодержавнейший великий го-суД^аР^ь Ч^аР^{ь и в}е^ликии князь Алексей Михайлович, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец. Тогда убо под ево высокодержавною рукою во всем царствии его благочестие крепко соблюдашеся, и все православное християнство безмятежно тишиною светлюща, и друг со другом радостно ликующе» (с. 210).

Итак, в государственной фразеологии «мятеж» регулярно противопоставляется «тишине». Из этого следует, что «тишайший» мо-_нар_Х — это «обладатель тишины», царь, который умеет поддержать порядок. Слово «тишайший» — титулярный элемент (хотя в официальный титульно так и не вошло). Именно в титулярном смысле употребляет его Аввакум: «И царя тово враг божий (патриарх Никон, — А. 7.) омрачил, да к тому величает, льстя, на переносе: „благочестивейшаго, тишайшаго, самодержавнейшаго государя нашего, такова-сякова, великаго, — больше всех святых от века — да помянет господь бог во царствии своем, всегда, и ныне, и присно, и во веки веков" <... > А царь-ет, петь, в те поры чается и мнится, бутто и впрямь таков, святее его нет А где пуще гордости той.. Прежде во православной церкви на переносе не так бывало, но ко всему лицу мирскому глагола дьякон и священник: „всех вас да помянет господь бог во царствии своем, всегда, и ныне, и присно, и во веки веком"; а до царя дошед, глаголет: „да помянет господь бог благородие твое во царствии своем"; а к патриарху пришед: „да помянет господь бог святительство твое во царствии своем". А не в лице говорили имянем его, посылая во царство небесное: буде он и грешен, ино род его царев православен, а в роду и святой обрящется. Тако и патриарх, аще и согрешит нечто, яко человек, но святительство непорочно. А ныне у них все накось да попе per; жива человека в лице святым называй: коли не пропадет. В Помяннике напечатано сице: „помолимся о державном святом государе царе". Вот, как не беда человеку».¹¹ Эта инвектива из «Книги толкований» чрезвычайно важна для истории и культурологии «тишайшего» царя. Во-первых, Аввакум удостоверяет, что такое титулование появилось лишь при Никоне. Конечно, можно сомневаться, что Аввакуму довелось слышать его между июлем 1652 г. (поставление Никона в патриархи) и сентябрем 1653 г. (арест Аввакума). Видимо, Аввакум в «Книге толкований» передает впечатления 1664 г., когда он вернулся в Москву из сибирской ссылки. Во-вторых, новое титулование связано с церковной службой (перенос — это большой выход, когда святые папы привносятся с жертвенника на пиестол). В-тоетьих.

инство. Иначе говоря, это новый и небывалый, кощунственный титул — в сущности, не столько никонианский, сколько антиниконианский: Никон исповедовал принцип «священство выше царства», пытался подчинить государство церкви, а нарисованная Аввакумом картина этот принцип недвусмысленно отрицает •— в пользу абсолютизма. Впрочем, именно такой и была реальная ситуация 60-х гг., когда царь распоряжался церковью как своей вотчиной.

В последнее десятилетие жизни Алексея Михайловича слово «тишайший» получило права гражданства в придворной поэзии. Симеон Полоцкий часто включает его в заглавия своих «при-ветств» (ср., например, «приветства» в день именин и по случаю переезда государя в Коломенский дворец).¹² Есть оно и в надпи-сании траурного «Гласа последнего ко господу богу святопочив-шаго о господе благочестивейшаго, тишайшаго, пресветлейшаго государя царя и великаго князя Алексия Михайловича». Коль$ скоро это титулярный элемент, имеющий отношение не к лицу, а к сану, не к характеру монарха, а к его власти, то он естественным образом должен был наследоваться преемниками первого «тишайшего». Так и было.

18 июня 1676 г., в день венчания на царство, «тишайшим» стал Федор Алексеевич, и Симеон Полоцкий поднес ему, «нововоцарившемуся благочестивейшему, тишайшему, пресветлейшему великому государю»¹³ удостоверяющую это «Гусль доброгласную», стихотворную «книжицу» в жанре prseucticn (этот жанр предусматривал моления об успехах адресата — здесь они воплощены в цикле «благих желаний» патриарха, членов царской семьи, освященного собора, боярской думы и т. д., вплоть до «всех православных христиан»). Еще в бытность Федора царевичем Симеон Полоцкий не раз посвящал стихи этому любимому своему ученику, но «тишайшим» его никогда не называл. Прошло шесть лет, и Федор умер. До 1696 г. в России было два царя и два «тишайших», единокровные братья Иван и Петр Алексеевичи, а потом в течение тридцати лет один Петр. При нем Московская Русь превратилась в петербургскую, императорскую Россию. Соответственно реформировался и монарший титул (см. об этом в третьей главе), но эпитет «тишайший» время от времени использовался и применительно к Петру.

В 1701 г. одним из профессоров Славяно-греко-латинской академии был составлен «Букварь, рекше Сократ учения христиан-скаго» (в заглавии очевидно влияние барочно-католической концепции, согласно которой Аристотель, Сократ, Сенека были как бы стихийными христианами, animae naturaliter christianae;

8
Сократа даже уподобляли Христу: оба умерли мученической смертью за провозглашенную ими «правду о боге»).¹⁴ Автор «Букваря», чудовский монах Иов, трудился «на славу безсмертную и похвалу того преславную и пресветлую, в пресветлом благочестии поесветло сияющаго, пресветлейшаго, преславнейшаго, благочестивейшаго и православнейшаго, яснейшетишайшаго и держав-нейшаго < Петра Алексиевича».¹⁶ Иова то ли уже лишили, то ли собирались лишить руководства Академией — отсюда чрезмерный сервилизм посвящения и угодливо-тяжеловесное прилагательное «яснейшетишайший».¹⁶ Просто «тишайшим» Петр назван в надписании «Риторической руки» Стефана Яворского — точнее в русском ее выборочном переводе, который принадлежит перу Федора Поликарпова.¹⁷

Он же в «Лексиконе треязычном» перевел «тишайший» как se-renissimus, aискусственное существительное «тишайшество» как serenitas.¹⁸ Оба латинских слова употреблялись в титуле римских императоров. Это факт окончательно дезавуирует культурный миф о том, что царь Алексей заслужил у современников репутацию кроткого и смиренного. Они, напротив, видели в нем реформатора — и справедливо, потому что при его активнрм участии во второй половине XVII в. в обиходной культуре произошли коренные и необратимые перемены. Традиционалисты воспринимали царя Алексея и его сподвижников как «прелагатаев», которые, «отеческое откиня <...> странное (иностранное, — А. П.) бого-борство возлюбиша, извратишася». Такими словами Аввакум подвел итог его тридцатилетнему царствованию.¹⁹ Если убрать оценочный момент и переменить модальность этой фразы, нельзя не признать, что Аввакум имел право писать об эпохальном перевороте.

XVII век недаром вошел в историю как «бунташный век». Он начался Смутой — первой в России гражданской войной. Он окончился стрелецким восстанием: в июне 1698 г., когда Петр I был в заграничном путешествии, четыре стрелецких полка, несших пограничную службу, двинулись из Торопецкого уезда на Москву. Стрельцы хотели поднять московский посад, перебить бояр, разорить Немецкую слободу и вручить власть царевне Софье

¹⁴ См.: Dmanski J. Erazm i ilzia: Studium kncepcji ilzü Erazma z Rtterdamu. Wrclaw, 1974, s. 184.

¹⁶ ИРЛИ, Древлехранилище, Пинежское собр., № 113, л. 608.

См.: Панченко А. М. Придворные вирши 80-х годов XVII столетия. — ТОДРЛ, М.; Л., 1965, т. 21, с. 65, примеч. 1.

⁷ Стефан Яворский. Риторическая рукаПер, с латин. Федора Поликар
пова. СПб., 1878. j<v mv

¹⁸ Поликарпов Федор. Лексикон треязычный. М., 1703, л. 128 об. — латинском и «еловенолатинском» словарях Епифания Славинецкого и ^: С^атановского, которые были созданы незадолго до появления слова

— - -.—.«.•«, _л.., •ппм«<<ггг csTrhVtiia -rt GûmnliâQ тжЛППЛТТТСi"W

или какому-нибудь другому «доброму» государю. Под стенами Новоиерусалимского монастыря на Истре регулярное войско генерала Гордона наголову разгромило восставших. Между Смутой начала века и 1698 г. было несколько крупных народных волнений и десятки малых мятежей: таковы «замятии» 1648—1650 гг. в Москве, Новгороде и Пскове, когда «всколыбалася чернь на бояр», таков «медный бунт» 1662 г., крестьянская война под предводительством Степана Разина, возмущение Соловецкого мона стыря в 1668—1676 гг., такова знаменитая «Хованщина» 1682 г., когда стрельцы, переименовавшие себя в «надворную пехоту», целое лето правили Москвой.

Смута воочию показала, что «тишина и покой» канули в вечность. Русь переживала тяжелейший кризис — династический, государственный, социальный. Рушились средневековые авторитеты, и прежде всего авторитет власти. Процессы по «слову и делу» содержат на этот счет весьма красноречивые свидетельства.²⁰ О царе говорят такие речи, что сыщики их в «отписку писать не смеют» (с. 373), — это речи «матерны и с государевым именем» (с. 374). Выберем наудачу несколько дел времен царя Михаила Федоровича о «невежливых» и «воровских непригожих словах» (с. 393-394).

На масленой неделе 1622 г. коломенский кабацкий откупщик Михаил Колодкин бранил цареву мать, «государыню-иноку» Марфу Ивановну: «Какая де она государыня» (с. 425). В сентябре того же года в Москве один пушкарь на пиру так отозвался о царевом отце Филарете Никитиче, который фактически правил Россией: «Патриарх сам ворует и ворам спущает» (с. 421—422). Ругательски ругал князей, бояр, патриарха некий тюремный сиделец (Шацк, 1624 г.): «Много де на свете патриархов» (с. 432). Сам царь тоже подвергается нападкам. Ростовский кирпичник Любим Богданов сын Репкин в марте 1626 г. заявил, «что де он_т Любимка, в Ростове не боится никого, да и на Москве де он государю укажет» (с. 439). Служивший в одной из церквей Переяс-лавля Рязанского поп Федор подал в июне 1637 г. донос на кабацкого чумака Ивашку. «Чумак де Ивашко молыл такое слово: „Ныне де государь царь на Москве, а и он де бывал наш брат мужичий сын, полно де, ныне бог его возвысил (с. 468—469). В Осташкове в апреле 1638 г. поссорились патриархов крестьянин медведчик Родя и приезжий торговый человек романовец Петруша. Родя (он с медведем увеселял публику в кабаке) проявил себя вполне лояльным: «Дай бы, государь здрав был на многия лета». Здравица вызвала резкую реакцию Петруши: «Яз де тебе в гузно боду и с государевым именем» (с. 410).

Ситуация ясна и комментариев не требует. Это повсеместное брожение, всегдашняя готовность к оскорблению величества, счи-

10
тавшемуся одним из самых тяжких преступлений. Но чтобы понять смысл и меру перемен в отношении к власти вообще и к царю в частности, надлежит «бунташное» время сопоставить с временем Ивана Грозного, когда создавалась русская концепция царской власти, когда ее авторитет казался незыблемым и неприкосновенным.²¹

XVI век можно назвать веком русского одиночества. Средневековая Русь не страдала болезнью национальной замкнутости и национальной исключительности. Древнерусская культура не пребывала в изоляции. «В пределах до XVII в. мы можем говорить об обратном — об отсутствии в ней четких национальных границ. Мы можем с полным основанием говорить о частичной общности развития литератур восточных и южных славян. Существовали единая литература, единая письменность и единый литературный (церковнославянский) язык у восточных славян (русских, украинцев и белорусов), у болгар, у сербов, у румын. Основной фонд церковнолитературных памятников был общим».²² Иначе говоря, б средние века существовала «культура-посредница» (ибо общими были также иконопись, музыка, церковный обряд), обслуживавшая тот круг, который Р. Пиккио назвал Slavia rthdxa.²³ Но в XVI в. положение резко изменилось. Пала Византия,Балканы стали провинцией Османской империи. Из православных держав только Русь и Грузия сохранили независимость.,

О русском одиночестве шла речь в заключении 1-й редакции Хронографа: господь «не до конца положи во отчаяние благочестивая царства, аще и предаст неверным, — не милуя их, но нашего согрешения отмщая и обращая нас на покаяние, и сего ради остави нам семена, да не будем яко же Содом и не уподобимся Го-мору. Сие же семя искру скры в пепеле во тме неверных властей <...> Православнии <...> надежду имеют, яко по довольнем наказании нашего согрешениа паки всесильный господь и погре-беную яко в пепеле искру благочестия во тме злочестивых властей возжет зело <...> и паки поставит благочестие и царя право-славныя. Сия убо вся благочестивая царствия, Греческое и Сербское, Басанское и Арбаназское и инии мнози грех ради наших бо-жиим попущением безбожнии турци попленита и в запустение положиша и покориша под свою власть. Наша же Российская земля, божиею милостию и молитвами пречистыя богородица и всех святых чудотворец, растет и младеет и возвышается. Ей же, Христе милостивый, даждь расти и младети и разширятися до скончания века».²⁴

²¹ Подробнее см.: Панченко А. М., Успенский В. А. Иван Грозный и Петр Великий: концепции первого монарха. Статья первая. — ТОДРЛ, Л., 1983, т. 37, с. 61 и след. „_л²² Л^ихачев Д- С. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд., доп. М., 11

Это написано на рубеже XV и XVI вв.²⁶ Здесь нет отчаяния, — напротив, здесь есть надежда. Но автор этого рассуждения превосходно понимает, что культурное одиночество порождает сложнейшие умозрительные и практические проблемы. Русь «растет и младеет и возвышается», но теперь ей не опереться на единокровных и единоверных братьев. Ей приходится самой определять свой путь; ей приходится учиться. Именно поэтому XVI век, при очевидном стремлении официальной культуры к единообразию, — это век споров, полемики, публицистики, затрагивающих прежде всего идею и практику монаршей власти.

Острота этой проблемы зависела от того, что княжеская, удельная Русь только-только стала абсолютистским Московским царством, а Иван Грозный — первым венчанным, т. е. законным, царем. (Раньше титул царя применялся на Руси к двум государям —> к византийскому императору и к хану Золотой Орды. В XVI в. царями называются и преемники последнего — хан казанский, хан астраханский, хан крымский. Турецкий султан, узурпатор власти василевса и его фактический наследник, тоже как бы имеет жраво на этот титул, — соответственно Иван Пересветов в" своих сочинениях пишет о турецком царе Магмете). Новоявленному московскому царю естественно было обращать взор к Царьграду, сообразовываться е византийскими политическими концепциями.

Из них Русь переняла религиозную трактовку монарших прерогатив.²⁹ Публицисты разных направлений были согласны в том, что бог — это «царь небесный», а царь — «земной бог». Эта мысль имела широкое распространение в XVI в., что подтверждается наблюдениями иностранных путешественников. П. Одерборн в памфлете на Грозного (1585 г.) заметил, что при жизни царь — земной бог, император и папа для своих подданных.²⁷ Еще в 1612г., в разгар Смуты, Исаак Масса писал, что московиты считают царя «почти земным богом».²⁸ Напомним, что нечто подобное писал Грозному опричник Васюк Грязной: «Ты, государь, аки бог, и мала и велика чинишь».²⁹ Это, конечно, слова пустого бахвала, застольного шута, человека «исторического» в ноздревском смысле. Но они тем более показательны: значит, мысль о «земном боге» стала расхожей, перешла в общее пользование.

^м См.: Творогоа О. В. Древнерусские Хронографы. Л., 1975, с. 32, 205 и след.

^и См.: Валъденберг В. Древнерусские учения о пределах царской власти. Пг., 1916.

^п derbrn P. Wunderbare, erschreckliche, unerhörte Geschichte und warhate Histrien... Görlitz, 1588,. d. 3.

r -äs Цлт _{по кн>}; Алексеев М. П. Сибирь в известиях западноевропейски:; путешественников и писателей. Введение, тексты^ти"комметттяптги и«——-

1432 т 1 VTTT лгтттт ---

12
Из одной посылки делались различные выводы, иногда диаметрально противоположные. Иосиф Волоцкий, утверждавший, что монарх «властию подобен есть вышнему богу», сделал тем не менее весьма важную оговорку: «Аще ли же есть царь, над чело-веки царьствуя, над собою имать царствующа скверныа страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейши же всех неверие и хулу, — таковый царь не божий слуга, но диаволь, и не царь, но мучитель».⁸⁰ Этот тезис, различающий царя и тирана, как бы предвосхищает теории «мо-нархомахов» второй половины XVI в. — Юния Брута, Буханана, Марианы, которые выдвинули сходную формулу (rex imag Dei, tyrannus diabli). Максим Грек, изложивший идею подобия царя «небесному, владыке» в послании к молодому Ивану IV,⁸¹ имел в виду подобие Христу,<доскольку писал о таких обязательных для монарха добродетелях, как правда, целомудрие, кротость, и поскольку в самодержце видел человека, который в силах «сам себя держать», обуздать страсти и греховные поползновения.⁸² Что до Ивана Грозного, он отдал предпочтение первому лицу христианской Троицы — богу-отцу Саваофу, богу грозному и карающему. Саваоф — это неумолимый Закон, и на земле его воплощает государь.

Одновременно с богом образцом для царя может служить и Михаил Архангел. Это не только московская традиция (еще Иван Калита выстроил в Кремле первый Архангельский каменный собор; существующий доныне Архангельский собор — усыпальница великих князей и царей, в том числе самого Ивана IV). Это и традиция вселенская: «Моисею предстатель бысть Михаил Архаггел, Иисусу Навгину и всему Израилю; та же во благочестие новей благодати первому християнскому царю, Константину, невидимо предстатель Михаил Архаггел пред полком хождаше и вся враги его побеждаше, и оттоле даже и доныне всем благочестивым царем пособствует».³⁸ Эрудиция Грозного в данном случае безупречна. Михаил (имя его значит «кто, яко бог») — это своего рода заместитель бога и его двойник, это воитель и архистратиг, великий князь небесных сил и державный царственный

4J

ангел, «ангел истории».

Эти функции приписывались ему и в западном христианстве.⁸⁶ В каролингскую эпоху он воспринимался как патрон императоров — и Кэрла Великого, и в особенности Оттона III. В облике европейского рыцаря он представал в видениях Жанне дАрк, с его

⁸⁰ Иосиф Волоцкий. Просветитель. Казань, 1857, с. 324—325,

⁸¹ Максим Грек. Соч. Казань, 1860, ч. 2, с. 346—348.

⁸¹ См.: Валъденберг В. Древнерусские учения о пределах царской власти,

с. 264.

⁸³ Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., 1979, с. 36.

 

именем она сражалась с англичанами. Когда во Франции восторжествовала королевская власть, Людовик XI учредил орден ев Михаила. Позднее в Испании был орден «Михайлова крыла». В связи с этим понятно, почему Иван Грозный (под псевдонимом Парфений Уродивый) сочинил обращенный к Михаилу Архистратигу «Канон Ангелу Грозному Воеводе».³⁶ Образ небесного патрона укреплял Ивана IV в убеждении, что главная обязанность монарха — карать зло, поражать подобно грозе. В восточнохри-стианских легендах (перешедших и на латинский Запад) о приближении св. Михаила часто возвещает удар грома. «Светлое и мрачное чередуется в нем. В нем надежда и угроза. С ним опасно шутить, его нельзя безнаказанно увидеть. С другими святыми легче иметь дело. Его можно ждать в виде пожара с неба, урагана с гор, в виде водяного столба в море <...> Он почти на границе добра и зла. Борясь за добро, он часто бывает яростен; иногда он бесцельно жесток. Он карает, убивает, сечет розгами, уносит смерчем, ударяет молнией. Это гневный Бог и святой Сатана. Его больше боятся и чтут, чем любят. Элемент добродушия почти отсутствует в его легенде».³⁷ Эта характеристика, если закрыть глаза на трансцедентные мотивы, вполне приложима к царю Ивану, прилежному ученику небесного наставника.

Так Грозный «сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания в виде ученой теории своей царской власти».³⁸ Его доктрина — последняя вспышка средневекового религиозного сознания, тот конечный логический вывод, который мог быть сделан чисто спекулятивным путем. Эту доктрину отвергли не только люди типа Курбского, ее отвергло русское общественное мнение. Очень скоро претензия монарха на духовную исключительность, на будто бы только ему надлежащее «богоподобие» была оспорена. Им обладает каждый человек, независимо от положения на лестнице социальной иерархии. Эта мысль подчеркнута в Азбуковнике XVI в.: «Мы, верующей <...> наречемся христиане, сиречь царско и иерейско наречение приахом <...> О христиане, непотщитеся звание свое небрежно сохранити, царя бо, иерея и язык свят сотвори тя бог <...> Христианин бо толкуется царско и иерейско священие».³⁹ Азбуковник принадлежит к энциклопедическому жанру. Как правило, «средняя» энциклопедия фиксирует и провозглашает обиходную, «среднюю» точку зрения, которая в момент создания энциклопедии принимается за истинную. Конечно, идея Азбу-ковника не нова — она высказана в «Апостоле», в 1-м Послании Петра, где христиане названы избранным родом, «царственным

³⁶ См.: Лихачев Д. С. Канон и молитва Ангелу Грозному Воеводе Пар-фения Уродивого (Ивана Грозного). — В кн.: Рукописное наследие Древней Руси. По материалам Пушкинского Дома. Л.. 1972 r -n— от

Г-.- «

14
священством». Но в русских условиях конца XVI в. эта идея из разряда богословского умозрения перешла в разряд политически-актуальной публицистики.

А. К. Толстой писал о Грозном, что «он хотел стоять над порабощенной землею один, аки дуб во чистом поле».⁰ Земля рассудила, что это ей не подходит, и гордыне монаршег «богоподо-бия» противопоставила бунт меньшой братии и гражданскую войну. Концепции Грозного она противопоставила народную концепцию самозванства.

Мне уже приходилось писать, что самозванство — это народная оболочка бунта.⁴¹ Почти всякий бунт XVII в. имел своего самозванца. Только в Смуте их участвовало до полутора десятков: кроме Гришки Отрепьева, «второлживый» Тушинский вор, «царевичи» Петр, Иван-Август, Клементий, Савелий, Василий, Ерофей, Гаврила, Мартын, Лаврентий и др., выдававшие себя за сыновей и внуков Грозного. На знамени Болотникова было начертано имя «истинного царя Димитрия Ивановича». Когда разинцы двигались по Волге в центральные уезды России, то среди их челнов плыли две барки, одна черная, другая красная. Цвет имел символическое значение: Разин распускал слухи, будто заодно с ним опальный патриарх Никон (на черной, монашеской барке) и гонимый царевич Алексей Алексеевич, в действительности уже покойный (красный цвет, пурпур и багрец — знак царской власти). По крайней мере на одной из этих барок, красной, был поддельный хозяин.

Предоставляем слово очевидцу казни Степана Разина: «Везли ево <...> по Тверской улице на телеге, зделаном рундуке, стоячи, распетлен накрест, окована (так) руки и ноги, а над главою ево была против лица ево повешена петля. А подле ево к тому же рундуку брат по левую сторону прикован <...> ево Фролко Разин, а по другую сторону самозванец-царевичь, который назывался царевичим (так) Алексеем Алексеевичем. И бежали у рун-» дука скованы пеши».⁴²

Показательно, что в отличие от Западной Европы русские источники до начала XVII в. не знают ни одного самозванца, хотя в историческом бытии ситуации, «предрасполагавшие» к самозванству, возникали многократно.⁴³ Таковы и феодальная война XV в., когда боролись две линии потомков Дмитрия Донского, и схватка за престол между внуком и сыном Ивана III еще при жизни последнего, и в особенности конец царствования

⁴⁰ Толстой А. К. Собр. соч.: В 4-х т. М., 1964, т. 3, с. 488.

⁴¹ Панченко А. М. «Народная модель» истории в набросках Толстого о Петровской эпохе. — В кн.: Л. Н. Толстой и русская литературно-общественная мысль. Л., 1979, с 80 и след.; История русской литературы: В 4-х т. Л., 1980, т. 1, с. 292. 15 ² Тихомиров М. Я. Записки приказных 15

Грозного, когда отруки отца ногиб царевичИван Иванович. Между тем ни в одной из этих ситуаций самозванец не появился. Вне русских пределов самозванство — довольно редкое и спорадическое, но, так сказать, «равномерное» явление (вспомним мага Гаумату, Лженерона, Лжеагриппу, Лжежанну дАрк, наконец, Лжелгодовика XVII). На Руси же оно ограничено четкими хронологическими рамками — от начала XVII в. до крестьянской реформы 1861 г., от Лжедмитрия до Лжеконстантина (функция «избавителя» приписывалась сначала Константину Павловичу, а потом и Константину Николаевичу, который считался самым либеральным из великих князей). Русское самозванство возникло тогда, когда поколебалось относительное единство средневековой идеологии. Низы пришли к мысли о соперничестве с властью, хотя в той же монархической оболочке. Заметим, что соперники происходили из разных сословий. Лжедмитрий I был постригшимся в монахи, а затем расстригшимся дворянином (Отрепьевы — га-лицкие «дети боярские»). В царевиче Петре современники опознавали холопа, а в Тушинском воре — поповича (он досконально знал церковную службу).

Было два типа самозванцев. Первый воплощен в Лжедмитрий и в Тимофее Акундинове, московском подьячем, который в середине XVII в. бежал за рубеж и объявил себя потомком Василия Шуйского. Недаром оба они (и вместе с Разиным) попали в «Чин православ

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: