 |
Франция, Канны, набережная Круазетт.
|
|
|
|
Новосибирск, средняя школа на ул. Жемчужной.
Середина июня 1985 года.
Если бы эта новая знакомая, девушка Маша, спросила Ленку, с чего это с ней произошла такая метаморфоза, почему из легкомысленной девочки-припевочки она превратилась в такую пантеру, то Емельянова вряд ли смогла бы ответить…
В ней все копилось около недели. Может, и дольше.
…Началось с того, что Ленка шла из школы, через лесной массивчик посреди домов, каких много в Академгородке. Шла, погрузившись в тяжёлые размышления: что делать с платьем на выпускной? Шить – поздно, капризная Ленка слишком долго выбирала фасон и теперь материна знакомая, портниха из города, уже ничего не могла сделать. Оставались два платья в ЦУМе, отложенные «под прилавок», одно алое, другое розовое и сейчас девочка соображала, какое будет больше идти к её пепельным кудряшкам. Так вот, бредя меж сосен, услышала:
- Эй, привет, подруга!
Поначалу она даже не сообразила, что это панибратское «эй» относится именно к Елене Александровне Емельяновой, первой красавице школы и так далее. Недоумённо подняла голову. Дорожку среди травы и хвои ей загораживали двое: рослый блондин с квадратным лицом и толстый, сальный парень с редкими волосами. Оба – в чём-то джинсовом, мятом и тёмном, в грубых туристских ботинках на толстой подошве. Только у блондина шнурки на них выделялись – белоснежные.
- Привет… - автоматически выдала Ленка, затем опомнилась – А вы кто?!
- Мы-то? Мы, подруга, язычники! Врубаешься? – хохотнул толстый.
А блондин добавил:
- Меня Турс зовут, а его Хильд.
- И что из этого? Какие языки… Не понимаю…
- Алё, подруга, ты чё?! Ты ж сама хотела с нами закорешиться? Йенке сказала вроде того.
|
|
|
Да, Емельянова совсем забыла о мимолётной просьбе, высказанной во время прогулки с Яной-Йен; ляпнула, чтобы просто что-то сказать, потом и забыла за ненадобностью. Сейчас девушка вспомнила, как топала босыми ногами по грязище, как вляпалась в собачью лужу… или не собачью – аж вспомнить страшно! И от брезгливости передёрнулась. Да, тяжко дался ей этот процесс, эта вся попытка влезть в доверие Греф. Она потом неделю не вылезала из белых носочком и каждый вечер с остервенением тёрла мочалкой ступни, смывая с них невидимую гадость.
Ленка скривилась. Взмахнула кожаным портфельчиком-папкой:
- Ой, да я не помню уже! Не знаю. Может, и хотела.
- Ну, и чё? Вот мы тут! – долговязый Турс двигал мощной челюстью, пытаясь изобразить улыбку.
- Да вы что, в самом деле? – Ленка и удивилась, и рассердилась. – Я вам по-русски говорю: забыла я. На фиг мне надо.
И она попыталась отстранить их своим портфелем, чтобы пройти, но великан Турс рукой отбил вещь в сторону. От испуга и возмущения девочка вспыхнула.
- Эй, ты что?!
- Намана всё, подруга. Не дёргайся.
- Слышь, так не пойдёт… - гнусаво сказал толстый. – У нас вход рублик, а выход… десять. Правда, Турс?
- Без балды, Хильд! – подтвердил тот. – Подруга, кончай дуру гнать.
Емельянова широко открыла глаза под пышными ресницами. Да что же это такое?! Ей – угрожают. Неуверенным голосом, пытаясь сыграть праведный гнев, Ленка сказала:
- Нет, вы точно дураки! Да я матери пожалуюсь! Вы знаете, кто мать у меня?! Да вас же милиция…
Турс присвистнул так, что недалеко в небо рванули голуби. Свист этот отдался в ушах Ленки орудийным эхом.
- Ты смотри, Хильд, Она не врубается.
- Точняк!
Пока Ленка соображала, как выбраться из этой неожиданной передряги и беспомощно крутила хорошенькой головой, Турс ухмыльнулся.
- Так что, говоришь, заложишь? Мамке? А та ментам? Хильд… она же эта, доносчица!
- Ну! – толстяк облизнул прыщавые губы. – Предательница. Сука. Она подругу свою заложила.
|
|
|
Ленка едва не потеряла сознание – от страха и злости. Как так?! Ведь ей Брадкина гарантировала: никто не узнает! Никто!
- Слышь, подруга, давай, звони всем. Тебе сколько заплатили за то, чтобы Йенку гэбне сдала, а? Стукачка поганая…
- Вам кто… Янка… - пролепетала Емельянова, мертвея от страшной догадки.
Турс сплюнул смачно – ей под ноги, чуть не на её кремовые босоножки.
- Янка – наш человек! Не базарь так… люди говорят.
Внезапно девочка всё поняла. Она вспомнила этого, толстого, с короткой чёлкой. В позапрошлом году, когда Агния была у них классной, этот помогал уносить несъеденное и недопитое, с выпускного. Пыхтел, тащил две набитых сумки за Агнией. То ли племянничек её, то ли сын… вот откуда ушло! Либо Агния Олеговна похвасталась ролью Ленки в «операции», то ли сам подслушал.
- Ну, чо не бежишь стучать? – с угрозой поинтересовался Турс, покачиваясь на носках. – Чо, очко сыграло? Ты смотри. Мы же язычники, мы законов не признаём. Поймаем тебя по вечеру…
- Ага! – подхватил Хильд. – Ножульки так раскорячим и тебе – чпок в самое оно. Чпок-чпок!
И толстым, отвратительным пальцем показал, как они её «чпок-чпок».
Побледневшая Ленка отступила назад. Парни смотрели на неё, потом Хильд высказался о том, зачем они её всё-таки нашли:
- Может, по-хорошему? Пойдём, с нами посидим. Про ариев послушаем…
Познакомиться они решили, сами. Чтобы её… Ленка вскрикнула, кинулась назад, ободрала щёку о колючую ветку сосны, размазала каблуком собачью какашку, поскользнулась – чуть не грохнулась. И, отбежав на приличное расстояние, сквозь слёзы крикнула: «Дураки! Идите к чёрту!».
Преследовать они её, дочку директора районного торга, не решились. Или поленились. Стояли и гоготали, а толстый неуклюже виляя бёдрами и покачивая руками, недвусмысленно изображал половой акт. Турс только крикнул весело: «Беги, стучи, стукачина!».
Это было сильным ударом по самолюбию Ленки и вообще – по её представлениям о жизни. Раньше она об этом просто – не думала. А второй удар последовал быстро – скорее, чем она предполагала.
Через пару дней к матери зашла подруга, бухгалтер Тамара Фёдоровна из райпотребсоюза; высокая да худая, с маленькой змеиной головкой, в очках без оправы. Ленка как раз мыла голову в ванной; женщины на кухне пили чай с дефицитным зефиром – и, чтобы победить шум льющейся воды, повысили голоса. А когда Ленка воду выключила, по инерции разговаривали также и всё было слышно…
|
|
|
Сначала девочка слушала с интересом.
- …экзамены она у тебя сдаст, я даже не сомневаюсь! – говорила Тамара Фёдоровна голосом глухим и скребущим. – Все знают, кто ты. С базы УРСа все кормятся. А вот потом…
- Поступит. Пристрою куда-нибудь… - отвечала её мать, широколицая и крупная, с тёмным, всегда недовольным лицом. – На филологический, наверное.
- Да брось! Ничего хорошего в этих институтах нет! – возразила бухгалтерша. – Там у них и секс этот, и наркотики уже ходят. А она у тебя красивую жизнь любит, вот и принесёт потом в подоле.
- Перестань, Тамара! Она у меня никуда не ходит, по таким-то местам.
- Ой-ой! Ты что, её за ручку провожать будешь? Моя тоже не ходила. А на втором курсе принесла. Едва успели аборт сделать.
-Ох, типун тебе на язык! Не дай Бог!
Послышалось звяканье чашек, потом звук наливаемого кипятка.
- Замуж её выдавать надо. А диплом вы ей купите. Или вон, на заочное устроить. Там вообще учиться не надо, были бы связи.
- Замуж? За кого? У неё женихов нет. Точнее - женихи есть, но она капризная.
- Да кто ж её спрашивает? – искренне удивилась бухгалтерша. – Замуж отдашь, и всё. Вон, новый военком у нас. Молодой, тридцать с небольшим. Попивает, правда, но ничего. Переживёт. Или мой шеф. Сорок шесть, правда, язвенник, но тоже ничего. Состоятельный, дачу построил в Огурцово – три этажа.
- Думаешь, уговорю?
- Да ерунда. Побесится и успокоится.
Тут Ленка замерла. Ещё не успело пройти послевкусие от встречи с «язычниками», которые явно не поговорить о святой Руси с ней хотели – а позаниматься любовью на грязном матрасе в каком-нибудь их «капище»; девочка примерно знала эту сторону жизни, от нескольких знакомых, которые прошли через обряд добровольного группового изнасилования и стали «своими в доску» - нет, ещё не успела она отойти от того, что её расценивали, как подстилку, а тут… А тут её, как корову, решают продать или нет. И за сколько.
|
|
|
А женщины не подозревали, что решетка вентиляции, соединенной с кухней, отлично передаёт все звуки.
- Я тебе серьёзно говорю, Ирина. Она у тебя ведь мягкая, подверженная влиянию.
- Это почему так, Тамара? Кто сказал.
- Да Брадкина. Вера Ивановна.
- А, её учительница…
- Конечно. Она уроки моей племяннице даёт, подтягивает. Говорит: девочка хорошая, но чуть надавишь – уже всё. Пластилин. Свяжется с компанией какой – ты потом не вытащишь её.
- А что, Брадкина что-то знает.
- Да нет. Но намекнула, что может на кривую дорожку уйти…
Тут Ленка взмахнула полотенцем, которым закутывала голову и свалила с полочки шампуни; услышав грохот, женщин притихли.
Весь следующий день на уроках Ленка размышляла. Была как в прострации, не смогла даже ответить на литературе о героине «Войны и мира» - назвала её Наташей Толстовой, а писателя – Львом Ростовым; получила недовольный выговор литераторши и была посажена на место – с карандашной парой.
Кто знает, случилось бы сегодняшнее, если бы на выходе из школы в гардеробе, у зеркала, она не столкнулась с Агнией и Брадкиной. – Леночка! – кисельно улыбнулась завуч. – Как настроение? Ты какая-то задумчивая нынче…
- Да так.
- А… может ты, переживаешь? – вкрадчиво поинтересовалась Агния. – Так брось. Ты всё правильно сделала. Эта дурочка, видишь, какая хитрая – заболела она, видите ли! А вот придёт и узнает, что до экзаменов не допущена. И мы её со справкой выпустим. Нечего было…
- Емельянова, ты слышишь? – строго спросила историчка. – С тобой разговаривают!
- Да… да.
И, когда девочка отошла, она услышала негромкое, сказанное сухим голосом Брадкиной.
- Ничего. Эту теперь в бараний рог гнуть можно.
Даже если бы в спину Ленке попал заряд дробовика, это не пробило бы её сильнее. То есть они толкнули её на предательство, дома мать с подругой хочет засунуть её в замужество с какими-то двумя кабанами, а «люди» говорят, что она – стукачка?!
Да она что, кукла им, что ли?
Вот после этого Ленка, возвращаясь, сделала приличный круг; за трансформаторной будкой сама разулась, стащила гольфы и специально выбирая места сырой земли, прошла до дома Яны босиком – извозивши в буро-чёрном худые ноги едва ли не до колен. А потом оставила ей записку, убежав.
Ну, а потом всё подошло к логическому концу: Ленка взбунтовалась и взорвалась.
Сейчас она шагала рядом с Машей, с завистью поглядывая на бронзовые, сильные ступни своей новой знакомой – красивые, да ещё с безупречно отполированными ногтями. Спросила робко:
|
|
|
- А ты давно так… босиком летом?
- Не-а. Первое лето! – беспечно ответила та. – А ты?
- Я вообще второй раз в жизни.
Маша рассмеялась – легко, запрокинув голову.
- Да я сегодня… я специально так. Хотела одно дело сделать. В вашей школе…
- Какое?
- Сейчас узнаешь. Я вот тебя встретила… Подумала, что нам один человек поможет.
- Какой?!
- Я же тебе говорю – всё сейчас узнаешь, Лена. Ты, того… Ты только не переживай. Ну, ты понимаешь.
- Ну… да. Янку жалко. Я не думала, что так…
- Ничего. Главное не в том, чтобы не делать ошибки… - твёрдо заметила Маша. - А в том, чтобы уметь их исправлять.
Скрипнула дверь подъезда, обитая жестью понизу, и они вошли в прохладу старого панельного дома на Цветном.
Узнать этот адрес Маше не стоило никакого труда. Она просто зашла на кафедру марксизма-ленинизма и ей сообщили всё нужное: замзавкафедрой часто покупала у девушки остатки французской туши, теней и оказалась очень благодарным покупателем.
Единственное, что вызывало сейчас интерес: в каком облике сейчас предстанет перед ними хозяйка квартиры? В банальном махровом халате с кистями? В платье с рюшечками? В джинсах и футболке?! Зная то, в чем эту хозяйку чаще всего видели в Университете, даже предположить что-то определённое было затруднительно. И Маша ошиблась во всех своих прогнозах…
Фрида Януарьевна Айс открыла обитую коричневым дерматином дверь в спортивном костюме прославленной западногерманской фирмы, красно-бело-синем, с ярчайшим гербом СССР на груди. Волосы хозяйки собраны в пучок, на лбу и на лице – крупные капли пота, и единственной контрастирующей деталью являлись плюшевые домашние тапки с помпоном; видно было, что женщина запрыгнула в них уже в коридоре, второпях. А она ведь была чем-то занята: Маша долго давила кнопку звонка, Ленка прислушивалась к ритмичным бухающих звукам в глубине квартиры, даже шепнула испуганно: «Там что, убивают кого-то?».
Свидание вызвало обоюдное удивление. Маша, не сумев сдержать чувств, глупо разулыбалась: увидать завкафедрой марксизма в таком наряде – дорогого стоит! А Фрида, вероятно, испытала жгучий стыд – ещё совсем недавно они костерили Машу за связь с иностранной гражданкой, а теперь… Поэтому, судорожно сглотнув, женщина вместо приветствия оправдалась:
- Это мне двоюродный племянник из ГДР привёз… Здравствуйте! Проходите!
Она уже начала говорить «Не разува…», но потом, бросив взгляд на ноги девчонок, усмехнулась:
- Об половичок… И проходите! На кухню сразу…
Фрида сама пошла туда, приволакивая сразу обе ноги: наспех и видно, «для приличия» напяленные тапки спадали с ног… Зачем она нацепила их?
Квартира у ней была стандартная – «распашонка». И вот по пути Маша задержалась; Ленка обошла её. А девушка смотрела в проём двери, приоткрытой сквозняком – или попросту не закрытой Фридой. В соседней комнате, разительно отличающейся от первой, с книжными шкафами, виднелась самодельная «шведская стенка». Из-за косяка выкатывался, покачиваясь, кусок боксёрской груши – вот откуда доносились ритмичные удары! Виднелась и жёлто-коричневая кромка мата, и прислоненные в угол лыжи SORTAVALA; но больше всего Машу заинтересовал продолговатый стальной ящик в верхней части стены.
Она даже затормозилась. Ленка дёргала её за рукав платья: «Пойдём. Пойдём!» - и Фрида уже позвала из кухни – девчонки, вы где?
В кухне её ничего не говорило о спорте. На холодильнике – какие-то наклейки, похоже, тоже ГДР-всякие, с кроткими фроляйн и аккуратными домиками, стандартные расписные тарелки на стенах, стёганая попонка на чайничке. Фрида возилась с ним; и тогда Маша решительно взялась за ткань платья:
- Фрида Януарьевна! Мы с Еленой, ученицей… мы к вам по очень важному делу! Очень! Как к члену партии! Это вопрос жизни и смерти. Если вы нам не поможете, то это… то вот это я больше носить не буду!
И она, краснея, открутила с платья комсомольский значок и положила его на стол. Рядом с приготовленной Фридой чашкой.
Маша долго раздумывала, как ей идти на это «задание», которое она поставила сама – перед собой. Утром, проснувшись, она обнаружила не газовой плитке ещё тёплый чайник и записку Романа: мол, ключ оставь под ковриком, если что… если что! Она долго стояла над раскиданными по циновкам вещами, выбирая наряд, и, по большому счёту, выбирая образ.
Да, она могла напялить этот значок на тёмно-коричневый жакет с юбкой – на тот костюм, в котором щеголяла на демонстрации. Официально, сухо, делово. Но интуиция ей подсказала: ничего не выйдет.
Её будут воспринимать также, как и Арцибашев на демонстрации. Лелекова, ну, и что ты там?! Ну, и кто там у тебя? Лелекова, молчи! Не оправдывайся! Ты была должна, ты была обязана, мы тебе доверили, мы с тебя спрашиваем! И так далее…
Поэтому она выбрала совсем другое.
…Фрида косо посмотрела на значок. На клеенчатой скатерти её стола он горел рубиновой капелькой. Потом поставила чайник, который всё это время держала на весу, и сказала чётко:
- Тогда садитесь и пейте чай. И рассказывайте… раз такое важное дело. А это – убери. Такими вещами разбрасываться нельзя.
Чай её пах вкусно – травами.
Как Маша ошиблась, пытаясь угадать домашний облик «железной Ягуарьевны», также она ошиблась и в случае с директором школы. Нелли Семёновна оказалась миниатюрной и улыбчивой, по-кошачьи мягкой, чем-то похожей на актрису Алису Фрейндлих – и рыжей. Огненно-рыжей, совсем не скрывавшей этот неординарный цвет. Сидела она в большом кабинете, довольно скромно обставленном, без секретарши; за удивительно маленьким письменным столом, зато на огромном ковре, покрывавшем весь кабинет. Пушистость его сразу ощутили босые ноги Маши и Ленки, едва они ступили на него: и на них сразу посмотрела директриса – недоумённо изогнув одну бровь. Но она ничего не сказала, поздоровалась с Фридой, которую, оказывается, шапочно знала, с Емельяновой – ровным голосом, а Машу ей представили…
Несмотря на вежливую приветливость, девушка сразу поняла, что директриса – баба тёртая, опытная, хитрая. Она наверняка уже всё знала о произошедшем в классе, на собрании, ей всё доложили, но она ни единым жестом не выдала этого своего знания. Первый ход предстояло делать им.
Фрида и сделала. Прошагала к столу, подала руку. Решительным, рубящим жестом, как партиец – партийцу. Конечно, костюм она сменила. Из адидасовского одеяния и тапочек с помпончиками она вылезла и облачилась в привычный чёрный бархатный жакет, да хлопающую по коленям юбку. Юбка скрывала ноги Фриды выше колен; как теперь знала Маша, на удивление стройные, длинные, и очень широко прикреплённые к тазу…
- У меня к вам серьёзный разговор, Нелли Семёновна! – объявила Фрида, без приглашения присаживаясь на стул перед директорским столом: Нелли просто не успела ничего сказать. – Но я хотела бы, чтобы девушки начали. Своими словами.
Нелли Семёновна благосклонно кивнула – присаживайтесь, и Маша с Ленкой опустились на диванчик. Маша внутри была напряжённой, звенящей струной, а вот Ленка, кажется, начала чуточку раскисать и вздрагивала пепельными кудрями. Поэтому, когда директриса прошла царапающим взглядом – ещё раз! – по их босым ногам, Маша сорвала с головы косынку, рассыпая тяжёлые тёмные локоны, и с напором объявила.
- Мы с пляжа, Нелли Семёновна.
Директриса подняла другую бровь.
- Уже можно купаться? И вы, Елена, тоже были на пляже?
- Да! – за Ленку ответила девушка. – Вода холодноватая, но это закаливание. Нелли Семёновна, ко мне обратилась комсомолка Емельянова. По инциденту, который произошёл с ней и с ученицей вашей школы, Яной Греф!
…Маша всё продумала ещё в квартире Романа. И своё появление босиком, что было хоть и допустимо в жаркий летний день, но вряд ли приемлемо для посещения достаточно высокого кабинета. И косынку эту, ординарную, недорогую, делавшую её одновременно героиней комсомольского эпоса двадцатых-тридцатых, но в сочетании с солнцезащитными очками придававшей образу что-то франко-итальянское.
Она очень боялась, что Фрида, в своей твёрдокаменной официальности, откажется пойти с ними к директрисе, да ещё с такой Машей, но… удивительно, Фрида легко согласилась, подумав всего мгновение, подвигав челюстью и сказав: «Что ж… Может, ты и права, Мария!». А уж речь свою секретарь комсомольской организации НГУ отрепетировала, как Георгий Димитров[1] на процессе, благо, что именно по этой речи она в своё время писала курсовую.
Поэтому сейчас Маша говорила твёрдо и уверенно.
- …то, что ваша ученица Греф читает литературу, искажающую советскую действительность и выпускает самодельный журнал, в котором печатаются спорные материалы – это одно. Я уверена, что этим могут и должны заниматься компетентные органы. Но заставлять комсомолку, которой является Елена Емельянова, участвовать в провокации против своей одноклассницы, тем более – устраивать обыск несовершеннолетней девочки в кабинете – это недопустимо. Если бы я была комсоргом вашей школы, я бы вначале провела открытое комсомольское собрание, попросив Греф объясниться! Или провела бы беседу с родителями, чего, насколько я понимаю, не было сделано.
Маша била наверняка. За эти полдня она успела многое и проявила несвойственную ей хитрость, почти иезуитскую: успела поговорить с Мишкой Анчуковым, заведующим орготделом райкома, которого хорошо знала, как любителя зарубежного джаза и музыканта-любителя. Он объяснил ей положенную механику действий, с учётом бюрократических тонкостей. Успела поговорить с матерью Яны, застав ту дома. И то, что девочка лежала в больнице, вполне укладывалось в ту версию, которую излагала Маша…
- Греф находится в больнице, у неё сильное нервное расстройство. Я не думаю, что таким образом достигнута воспитательная цель! Яна получила психологическую травму. И это, прежде всего, как я считаю, упущение комсомольской организации вашей школы – что довели до такого, не вмешались вовремя. Ну, уж за партийные органы я говорить ничего не могу, поэтому и пришла к Фриде Януарьевне!
Эта атака основной цели не достигла: не нарушила ледяное спокойствие директрисы, но чувствовалось, что та вынуждена была медлить, проигрывать возможные комбинации. Нелли Семёновна только усмехнулась:
- Мария, я не знаю, от кого вы получили информацию, но товарищ Брадкина, Вера Ивановна и наш завуч, Агния Олеговна, говорят совсем другое.
Однако тут вступила в бой Фрида. Сидела она прямо, расправив угловатые широкие плечи, сложив крупные коричневатые кисти на коленях. Не меняя этой позы, женщина проговорила:
- Вот поэтому товарищ Лелекова, с ученицей Емельяновой обратились ко мне. Я состою членом комиссии райкома партии по идейному воспитанию молодёжи, и мне удивительно, что о таком вопиющем случае в райкоме не знают.
Это тоже было правдой. Пока гости Фриды пили чай с брусникой, та сделала несколько звонков с домашнего телефона…
- Кстати, Нелли Семёновна, а докладную записку по данному факту, как положено, вам товарищи Брадкина, и товарищ Клеватова подали?
Этот снаряд попал, наконец, в цель. Нелли Семёновна смотрела на Фриду потухающим взором, и Маша, не имея возможности сделать другой незаметный жест, прижала ногой к ковру холодную, как лёд, ступню Ленки: мол, молчи и ничего не бойся.
Не было никаких докладных, ясно. Историчка просто отомстила Янке – и обнаружение «запрещённой литературы» теперь хранила, как козырь. Потому, что козырь этот был опасен прежде всего для завуча по воспитательной работе, подобен был гранате с сорванной чекой, которая своим разрывом повредила бы и реноме Агнии Олеговны.
- Напишут, Фрида Януарьевна! – сладко улыбнулась директриса. – Я дала указание. И Елена напишет… вне всякого сомнения. Честно говоря, я решила сначала разобраться сама, после того, как здоровье Греф восстановится, но сегодня произошёл ещё один возмутительный случай. Если вам, конечно, о нём рассказали.
Маша сильнее прижала трепыхавшуюся ногу Ленки к ковру. Только бы она, эта прозревшая глупышка, новых ошибок не наделала. Девушка гневно тряхнула волосами, и, позволив себе перебить, сказала:
- Да! И мне тоже рассказали. Сегодня Елена перед всем классом призналась, что тоже читает… то, что является самой отвратительной антисоветчиной. Согласитесь, это честно. И по этому поводу комсомольская организация школы ещё своё слово скажет!
Фрида с укором посмотрела на Машу: рано! Сжала губы, потом заговорила – резко:
- Нелли Семёновна, я вижу, что эта ситуация выглядит так: ученицы запутались. А вы, вместо того, чтобы помочь им разобраться в своих ошибках, решили всё это скрыть, келейным образом решить… и главное, не проинформировали партийные органы. Не мне вам объяснять, что это неправильно. Но это одна сторона вопроса. А вот другая – в действиях ваших подчинённых, товарищей Брадкиной и Клеватовой. Мне рассказали, что действия эти были грубыми и унижающими человеческое достоинство. Вы простите, но всё-таки Яна Греф – советский человек и вправе рассчитывать на уважение. И помощь! Тем более, мне до сих пор непонятно, почему товарищ Брадкина использовала для провокации Елену.
А та почему-то морщила нос. И голой подошвой Маша ощущала: дрожит. От волнения, от страха, от тягостного ожидания.
- Ленка, тебе смешно, что ли?! – прошептала Маша.
- Щекотно… - едва выдавила та. – Ковёр щекочет!
Пришлось убрать ногу. Нелли Семёновна улыбалась, как может улыбаться Снежная Королева. Поправила волосы, над ушком с крошечной золотой серёжкой, кокетливо. Проговорила:
- Хорошо. Фрида Януарьевна, я вам обещаю – мы разберёмся в этом вопросе. Это мой функционал, и я понимаю, что допустила ошибку… Елена, вы готовы написать подробную объяснительную?
Маша догадывалась, что именно такой вопрос последует. И сжалась. Если сейчас Ленка пойдёт на попятный, если сейчас смалодушничает – значит, всё зря. Всё провалится самым бесславным образом. Весь её бунт окажется дешёвым трюком, истеричной выходкой, хулиганством. И тогда эти Брадкина и Клеватова ответят сокрушительным ответным залпом: припомнят дерзости и грубости, услышанные от Ленки – и никто никогда не докажет, что девочка в какой-то мере имела на них право…
Емельянова нервно вздрогнула. Почему-то встала. Маша посмотрела на её ноги: худые, слабые пальцы ступней побелели, скрючились, впились в ковёр.
- Да! – ответила Ленка. – Я напишу, всё как было! Как Вера Ивановна меня попросила… И как потом было. В кабинете. Они так кричали, что я всё слышала. Я тоже виновата, да… но я напишу.
Нелли Семёновна переложила какие-то бумаги на столе. Медленно, нехотя.
- Ученица Греф может получить отсрочку сдачи литературы, физики, химии и истории. И иностранного языка… - процедила директриса. – Но вот если она не успеет вылечиться до сдачи письменных математики и русского, то я не знаю, что делать. А вы, Елена, хорошо подумайте. У вас в аттестате, насколько я знаю, не всё радужно. Есть тройки. И экзамены… покажут!
Мягкая, ласковая кошечка выпустила коготки. Эти коготки оцарапали Ленку до крови. Они напомнили ей о том, зачем она поддалась уговорам Брадкиной – «проучить» Греф. О том, что должна была получить за совершённую подлость…
А Маша, опустив глаза, смотрела на круглые, филигранно обровненные, ноготки на этих белых пальцах ног Ленки и думала: а как бы она поступила на её месте? Аттестат. Аттестат, дающий пропуск в вуз. Аттестат, за который бьёшься весь десятый класс, зависишь от учителей, превращаешься в загнанное животное – если, конечно, ты до этого не был круглым отличником. Сделать моральный выбор чертовски сложно.
Она услышала Ленкин голос:
- Я буду сдавать, как все, Нелли Семёновна! Как сдам – так и сдам!
Директриса вздохнула. Будто в светлом её кабинете лопнул мыльный пузырь, переливавшийся радужным; остались только его брызги. Нелли Семёновна усмехнулась:
- Ну, тогда и договорились. Фрида Януарьевна, мы можем с вами наедине поговорить? А девушки пусть в коридоре подождут.
Фрида показала глазами: вам пора. Когда за девчонками закрылась белая дверь, послышался ещё один вздох директрисы: тяжёлый. Она неловко, грузно выбралась из-за стола, отошла к окну. Как сидела, сняв туфли – так и отошла; в прозрачных колготках, в строгом тёмно-сером платье с вырезом. Стоя у окна, теребила маленькими пальчиками золотую цепочку с кулончиком – на шее.
- Вы думаете, мне это всё не осточертело? – глухим, совершенно непохожим на прежний, голосом вдруг спросила она. – Её мать – директор райторга. Её отец бывший – замдиректора нашего УРСа. У нас в столовой шницели есть… Из-за этого. Её и пальцем тронуть нельзя, эту Емельянову. Какая, к чёртям, объяснительная?!
- Какую напишет! – отрезала Фрида. – И не стоит беречь чужой авторитет, уже… подорванный. Неприкасаемых у нас нет. Пусть ваши педагоги ответят, как полагается.
- Ответят? Перед кем? А мне как потом быть – между вашей партией и матерью Емельяновой? Думаете, мне не надоело унижаться перед этими всеми? Перед начальством? Перед торгашами?!
Фрида тоже встала. Потрогала тугой узел волос, наморщила лоб: сухая кожа пошла множественными мелкими складками. Ответила резко:
- Думаю. Думаю, что унижаться – никогда не стоит!
- Да? – горько усмехнулась Нелли Семёновна. – Конечно… Вы – профессор Университета, у вас там другая система. А тут, как пёс цепной, на коротком поводке районо. Вам легко говорить.
Фрида внезапно дёрнулась; будто в неё, мачтовую сосну, врезался топор дровосека.
- Мне – не легко. Когда меня били на допросах в пятьдесят первом, и выхлестали все зубы, и волосы все вырвали… ржавой машинкой, мне тоже было нелегко. Но я никого не предала! И не перед кем на брюхе не ползала. За что и получила десять лет! – отчеканила женщина. – Не надо оправдывать малодушие. А ваша Брадкина – это типичная провокаторша. Я таких в лагере много повидала!
Нелли обернулась, скользнула взглядом по плоской и угловатой фигуре Фриды.
Скривилась.
- Извините. Я не знала, что вы… И вы – после этого верите в коммунизм?
- Верю!
- А я – нет. Я вообще уехать хочу… в Прибалтику, у меня там сестра. А потом и из этой страны! – с ненавистью бросила директриса. – В Финляндию, например. Господи, как же вы все мне надоели. Брежневы, Андроповы, Горбачёвы… Одно и то же, только другими словами.
Фрида, не мигая, смотрела на директора – та застыла у окна, только пощипывала кулончик. Потом шелестяще сказала:
- Идите. Я всё сделаю, как вы сказали. Отсрочку мы Греф дадим, я утрясу в районо… всё! Идите!
Фрида услышала умоляющий её тон, уловила надрывные нотки. И, стараясь мягко ступать большими ногами в растоптанных туфлях с квадратными носами, вышла из кабинета.
А в то время, пока в кабинете директора шёл нелёгкий разговор, девушки шли по коридору школы. Пустынному, тёмному, освещённому только с обоих концов – сквозь витражные стёкла лестничных пролётов. Спуск у кабинета директора был перегорожен партой, внизу ремонтник перекладывали плитку; шли к другому крылу, и шаги их голых ног в тишине звучали странно, непривычно – как плескали водой на пол. Впрочем, это Маша плескала, а Ленка с непривычки глухо бухала пятками. Захихикала:
- Как странно… первый раз – босиком по школе! А у тебя такое было?
- Нет.
Девочка внезапно развернулась, встала перед Машей.
- Слушай! Зачем ты-то всё?! Из-за Янки только?
- Не только… - устало ответила Маша. – Из-за тебя тоже.
- Из-за меня?! Я же ведь… стукачка. Я же сделала…
- Глупая ты просто. И молодая. Но ничего… Вырастешь.
- Ты… ты на меня не злишься? Ну, потому, что я…
- Не злюсь. Пошли!
Отодвинув её плечом, Маша продолжила путь. Спустились на лестницу. Ленка, дурачась, старалась ступать ногами только в шоколадные плитки – те перемежались песочным цветом других. Наблюдая за этой игрой, Маша не выдержала:
- Как всё противно… Нам врут, мы врём. Сплошная ложь кругом.
- А моя мама говорит, что правду на хлеб не намажешь.
- Вы – намажете, - тихо произнесла Маша. – У вас, похоже, совсем другая жизнь будет. И всё намажете и скушаете.
- Почему ты так думаешь?!
- По кочану. Когда-нибудь же всё это закончится. Не может быть так… вечно!
Ленка не поняла смысла её фразы; и не стала допытываться. Они вышли в разгоряченный день. Солнечный диск плавал в безветренном мареве. Под крышей школы курлыкали голуби, где-то с неё сбрасывали старый шифер – с сухим треском.
- Маш… - робко сказала Емельянова. – А можно… я хочу твоей подругой быть!
- Подругой? Зачем?!
- Ну, просто… у меня таких нет.
- Да я понимаю… Но зачем?
Ленка пожала плечами. Смущённо.
- Ну, вот босой ходить… с тобой…
- Нет, ты точно глупое существо. Думаешь, в этом вся дружба?
- Не знаю…
Посмотрев на её кудряшки, будто бы слегка вылинявшие за эти несколько часов, Маша ответила:
- Ты лучше… лучше к Янке сходи. Я хотела, но её мама говорит, она вообще никого не хочет видеть.
Ленка расширила глаза:
- Ты что?! Она разве меня…
- А это всё от того, как ты придёшь. С какими словами… Просто попроси прощения. Можешь больше ничего не говорить.
Маше казалось почему-то, что Янка эту девчонку не прогонит. Да и слова её были бы сейчас нужнее, чем утешение.
- Я схожу! – горячо заявила Ленка. – И ещё… я больше врать не буду, вот.
- Молодец.
В этот момент на крыльцо вышла Фрида. Посмотрела на небо, шумно выпустила из груди воздух. Потом глянула на девчонок:
- Ну что, красавицы? Решили наш вопрос?
- Решили, Фрида Януарьевна… спасибо вам большое.
- Не за что. Всему своё время. Zeit zu leben und Zeit zu sterben… [2] - загадочно проговорила женщина. – Ну, до свидания. Я – домой.
- Мы тоже… Фрида Януарьевна! А можно вас спросить?
- Можно.
- Что у вас в том ящике в… ну, где вы спортом занимаетесь?!
Это спросила Маша – ей было до жути интересно. Неприлично, конечно, но она же видела! Фрида собрала у чёрных глаз морщинки:
- А, в той комнате… Винтовка, Маша. Я в многоборье СССР по комплексу ГТО выступала. Бег плавание, кросс и стрельба. Ну, это давно закончилось, просто… тренируюсь. Счастливо!
Фрида повернулась широкой спиной – уже уходя, но не ушла. И с неожиданно ласковой интонацией проговорила:
- Мария, а ты, если хочешь о закалке поговорить… ты заходи. Ну, всё.
Она пошла прочь, в противоположную сторону. И, уходя с Ленкой, Маша ещё раз обернулась. Она увидела: отойдя за лёгкую завесу куста, Фрида разулась. И, видно, с удовольствием шлепала босиком, неся свои старые туфли в руках.
Франция, Канны, набережная Круазетт.
Июнь 2009 года.
Оранжевый, как барханы пустыни на закате, «Мерседес Мак-Ларен» пронёсся вдоль набережной Круазетт. Напротив пирса с прогулочными яхтами машина остановилась; взлетели вверх дверцы, открывающиеся у этой модели именно так, по-особенному. Машину покинула натуральная блондинка в белом брючном костюме от Hermes, в лёгких босоножках от Testoni, с бежевой сумочкой Chloe – и, наконец, в стильных очках от Ray ban, не самых известных, однако со стразами; бросила ключи мальчишке-вьетнамцу, служащему парковки, легко пошла к пирсу для яхт. Золотоволосая, молодая, сверкающая, как и её машина, она олицетворяла собой самый типичный сорт каннских женщин этого возраста – ещё не перешедших в категорию боротых старух, но уже вышедших из разряда голодных охотниц за мужчинами…
Звали её Анна-Николь Тата, хотя ещё девять лет назад она носила совсем другое имя.
Татьяна Апанасенко из глухого посёлка Горный в Новосибирской области не блистала в пединституте ни умом, ни прилежанием. Студентке иняза грозило либо вернуться учительницей французского в свой Горный, либо выскочить замуж за курсанта и нарожать детей. Но ничего из этих двух вещей она не делала; бойкости оказалось достаточно, чтобы вмиг окрутить приехавшего по линии российско-французского сотрудничества, сорокалетнего Эдмона Тата, молниеносно сыграть с ним свадьбу, и после этого послать свою альма-матер к чёртовой матери, с лёгким сердцем. Апанасенко уехала во Францию, где первым делом сменила имя, чтобы не пугать европейцев своим труднопроизносимым именем из пушкинской классики. Через два года бездетный Эдмон Тата разбился насмерть на австрийском горнолыжном курорте и Анна-Николь, не без труда победив в суде нескольких дальних родственников, стала единственной хозяйкой сети отелей, магазинов спортивного снаряжения и всего остального, что входило в империю обладателя состояния ценой в три миллиона евро.
Тат а – с ударением на последний слог, как произносили её фамилию новые французские знакомые, и Т а та, как звали её в пединституте, сконцентрировалась на другом: она основала рекрутинговое агентство TATA Consulting International; теперь она сама зарабатывала миллионы, начав с нянь и закончив подбором менеджеров для «Дюпон». Именно такая женщина шла сейчас по доскам пирса, высматривая яхту, на которой ей назначил встречу её давний русский знакомый. Знакомый с того ещё времени, когда она бегала на танцы-дискотеки, каждый раз не зная, где и в чьей постели она утром проснётся.
Ступив на палубу небольшой, но изысканной «Карменситы», Тата сбросила босоножки от Testoni, зная, что женщине положено находиться в таком месте босой – по давней морской традиции, прошла по лакированным дос<
|
|
|
