 |
Холодное лето пятьдесят третьего
|
|
|
|
Эдгар Дубровский
(рассказ для кино)
Основано на издании: журнал «Аврора», № 1, 1989 г.
Нынешнее лето в тайге было ненастное, холодное. Только в середине июля выдалось несколько теплых тихих дней. Лес прогрелся. Земля курилась парком по утрам,
Сильная, глубокая река упиралась здесь в правый берег, выгрызала песчаный обрыв и отворачивала влево. Лесистый берег понижался — и открывалась на нем старая вырубка. Сто лет назад высадили тут горстку ссыльнопоселенцев. Те прижились, обстроились, проложили через тайгу конную тропу к далеким иным поселениям, освоили реку — главный здешний путь. Понемногу вплелась та новая жизнь в местный узор.
Девять крепких изб простояли век. Теперь жителей было мало — три старика и восемь старух, молодежи не было. Три избы стояли нежилые. Не так давно, перед войной, когда жителей было больше, в самом верху вырубки, у леса, вырос большой дом, крытый железом: «Отделение Сугранской фактории». От него единственная улица спускалась сквозь строй изб к реке, дебаркадеру с табличкой «Пристань 420 кв». Подальше впадал в реку таежный ручей и образовывал что-то вроде залива. Жители держали здесь свои лодки — узкие, крутоносые, черные от вара. Через ручей был налажен мостик без перил, тропа шла от него по берегу к длинному сараю из горбыля. Торцовых стен у сарая не было, сквозной ветерок слабо трогал висящие под крышей янтарно-прозрачные балыки. На стене сарая белилами было выведено: «Встретим ударным трудом путину 1953 года». Последняя цифра была свежевыписана поверх полустертых.
В тени сарая на ворохе старых сетей сидел худой, дочерна загорелый старик. На нем был выцветший комбинезон и сношенные кирзовые сапоги. К комбинезону грубыми, но надежными швами хозяин пришил много карманов разной величины и формы.
|
|
|
Рядом со стариком лежал человек неопределенного возраста, грязный, обросший, в рваном вигоневом свитере и стройбатовских штанах. Он был бос. Пара обтрепанных грубых башмаков, связанных веревочными шнурками, стояла рядом.
Старика звали Копалычем, второго — Лузгой.
Вдали, на песчаной косе видны были фигурки людей возле ворота, на который они наматывали подборы невода. Там была рыбацкая тоня, с нее жители и кормились.
По свитеру Лузги ползла жирная зеленая гусеница. Оба следили за ней.
— Если до шеи доползет, — сказал Копалыч с надеждой, — милиционер привезет газеты.
— А если до носа? — лениво спросил Лузга.
— Тьфу!
— Если до носа — привезет журналы, — с вялой издевкой продолжал Лузга. — Если до глаза — привезет письмо… Ждешь?
Копалыч не ответил, насупился. Лузга недобро усмехнулся, снял гусеницу и посадил дальше, на бедро. Она подергалась и свалилась на землю.
— Кто-то же тебя родил, — с раздражением сказал Копалыч. — А от нее еще какие-нибудь родственники… Где-то… Не может никого не быть.
— В капусте нашли… Вертухай надыбал.
Помолчали.
— Голубцов хочу, — сказал Копалыч. — С томатом, сметаной. Ел когда-нибудь голубцы-то?
— Не знаю…
— Не ел.
На тоне крутили ворот шестеро старух, а трое стариков тащили из воды подборы невода. Вытащили на песок мотню с рыбой, принялись разбирать улов, раскладывать по ящикам.
— Скоро привезут, — сказал Копалыч, поглядев туда, и достал из кармана оловянную ложку, а из другого — обломок оселка. — На, поточи.
Лузга не взял. Копалыч бросил их ему на грудь.
— Встань, поработай, — брезгливо сказал Копалыч. — Будет законная доля, а не подачка.
Лузга давно потерял способность удивляться, но тут бровь его поднялась.
— Ну ты чешешь! Как прокурор.
Копалыч взял у него ложку и оселок. Ручка ложки была сточена наискось, но затупилась. Копалыч стал затачивать лезвие до бритвенной остроты.
|
|
|
— Старики решили тебя больше не кормить, — сказал он.
— У кого рыба, тот и прав, — вяло кивнул Лузга, слова Копалыча его не озаботили. — «Встань, поработай»… Ну, встану, рыбу начну шкерить… С ходу у меня — начальник, дед Яков. То сделай, сё… А я не хочу бочки мыть из-под рассола! Он меня выгонит, и я опять лягу. На хрен тогда вставать?
— Сдохнешь с голода.
— Зато лежа. — Лузга помолчал, глядя в небо, и сказал, меняя смысл: — Законная доля.
Подошли лодки с уловом. Старухи умело и молча опростали лодки, часть ящиков занесли в сарай — то была рыба для засолки и вяления: кумжа, ленок, чир.
— Нынче прибыток не велик, — сказал высокий старик в очках, седобородый, похожий на Чернышевского, бригадир Яков. — Однако малый бочонок засолим. Приступай, Копалыч.
Небольшого осетра и ящик с нельмой и судаком старики потащили к леднику, что был выкопан у края леса. Старухи же стали делить лещей, сорогу, окуней и всякую мелочь.
Подошла с ведром Лида, приземистая, широкая в кости женщина лет сорока, немая, работавшая на пристани матросом. Ей уважительно наполнили ведро рыбкой покрупней. Маленькая черноглазая старуха смотрела на факторию.
— Ну, неси ему, — сказала ей другая старуха. — С утра вроде напевал чего-то.
Черноглазая перекрестилась и подхватила ведро.
Заведующий отделением фактории Зотов, крепенький человек с белесыми бровями и ресницами на твердом лице, носил черный костюм, брюки заправлял в хромовые сапоги, брился каждый день — вообще следил за собой тщательно. Один жил, бобылем, скотины не держал, только кур — для яиц и диетического мяса.
Вот и сейчас он ходил среди кур, высматривая намеченную. Ловко поймал ее, взял за лапы головой вниз и кухонным ножом, как шашкой, отсек голову. Далеко тянул голову и клонился вперед, чтобы сапоги не забрызгать.
Черноглазая принесла рыбу.
— На слабую уху поймали сёдни. Извини, Степаныч.
— Поставь там.
— Керосин вот кончатся. Не отольешь бутылку до баржи дотянуть?
— Подумаем, — не сразу ответил он.
Копалыч расположился в сарае, достал из кармана самодельную деревянную коробочку, бережно вынул из нее очки, многократно чиненные проволочкой и нитками, надел и принялся за работу. Был он подвижен, легок — не так уж много было ему лет, как казалось на первый взгляд. Он шмякал на доски стола рыбину головой от себя, спиной вправо, одним быстрым движением втыкал лезвие ложки в рыбью голову и проводил к себе вдоль хребта, разваливая, раскрывая рыбу. Поворачивал кулак и обратным движением ложки выгребал внутренности и сбрасывал в ведро. А распластанную рыбину клал в чан с рассолом. Над сараем с криком летали чайки.
|
|
|
— Эй, ты, философ! — позвал Копалыч.
Но Лузги у сарая не было. Он лежал теперь в другом месте, на песке, недалеко от пристани и смотрел, как девочка Саша, дочь Лиды, укладывает собранные для засушки растения в проволочные гербарные сетки.
Саше было пятнадцать. Крупная, широкая в кости — в мать, она выглядела старше. Когда она задумывалась, то прикусывала губу и взгляд как бы уходил внутрь: ее некрасивое лицо освещалось, становилось тонким, неожиданно прелестным. Саша была здесь на каникулах, жила с матерью на дебаркадере.
— Что ж ты цветы за решетку сажаешь? — лениво пошутил Лузга.
— Пятиклашек по ним учить будут, — она покосилась на него. — Ты, что ли, в школе ботанику не учил?
— Не помню.
— Ну, и враки! Как это не помнишь?! Не старик.
— Не, не помню.
— На тебя просто зла не хватает! — всерьез рассердилась она.
Из дебаркадера вышла Лида с тазом рыбы, покосилась в сторону дочери. Стала чистить рыбу и все косилась. Наконец постучала ножом по тазу. Саша обернулась. Мать быстро заговорила пальцами и лицом — языком глухонемых. Саша выслушала, упрямо дернула плечом и отвернулась.
— Чего она? — без интереса спросил Лузга.
— Не твое дело! — сердито бросила девочка.
На реке вдалеке застучал мотор. Саша прислушалась,
— Манков?
— Он, — сказал Лузга.
Крупная моторка с разгона вползла на песок. Милиционер Манков несколько секунд сидел неподвижно, по профессиональной привычке внимательно и последовательно оглядывая берег и вырубку с избами.
На дебаркадере появился начальник пристани Фадеичев в застиранном кителе и форменной фуражке. Начальственно поднял руку на шутливо отданную Манковым честь.
|
|
|
— Привет товарищу капитану рейда! — сказал Манков.
Фадеич, так его все звали, кивнул и скрылся.
Манков встал, ступил на берег и небрежным рывком втащил тяжелую лодку на землю. Он был необычайно силен, хотя и не больно высок ростом.
На звук мотора Копалыч загодя вышел из сарая и направился к Лузге. Тот встал. Оба напряженно смотрели на милиционера.
Наконец Манков впервые посмотрел в их сторону, внимательно оглядел, помедлил и кивнул. Лузга тут же лег, а Копалыч поспешил назад, к сараю.
Все это время Саша чрезмерно внимательно занималась гербарием и как бы не видела процедуры проверки ссыльных. Чужое унижение раздражало ее.
К лодке Манкова подошли бригадир Яков, другой старик, маленький, и черноглазая старуха. Маленькому Манков привез двуручную пилу, Якову обещанное не привез, а черноглазая получила от него три стекла для керосиновой лампы.
Манков достал из лодки потертый саквояж, забросил за спину автомат ППШ, а затем взял связанные шпагатом три деревянные резные рамки и пошел к пристани.
Саша искоса посмотрела на Лузгу.
— Копалыча зовут так, потому что в тайге копается, А почему тебя Лузгой зовут?
— Так я и есть Лузга.
— Ну, и врешь ты все! — опять рассердилась она. — Все ты помнишь, а не говоришь, потому что ты бессовестный! У нас просто так не сажают!
Лузга засмеялся, поднял камешек и кинул Саше на колени.
Она с нарочитой брезгливостью сбросила камешек.
Манков вошел в комнату Фадеича.
На реке Фадеич прослужил всю жизнь, бывал и капитаном буксира, а когда списали из плавсостава по здоровью, стали его понижать — главным образом из-за бестолковости и вздорности характера — и допонижали до этого дебаркадера. Дальше некуда. Жену он два года как схоронил, сыновья еще раньше разлетелись и жили где-то глухо, а больше у него никого не было. Вся жизнь и его и его близких была с ним — на стенах комнаты, точней, каюты. Он очень любил фотографироваться, а рамочки для фоток делал сам. Были на стенах и картинки из «Огонька» — тоже в рамах.
На столе стоял самовар трубой в форточку. Фадеич листал старый «Огонек». Манков протянул рамочки, Фадеич принял их с вожделением.
— Взял у фотографа, — сказал Манков. — Пошлешь ему пару балыков
— Фабричные! — Фадеич ласкал рамки пальцами. Манков достал из саквояжа газеты, бросил на кровать. Сел, устало откинулся к стене.
— Чем живет страна? — Фадеич покосился на газеты.
Манков угрюмо посмотрел на журнал. Там был портрет Берии.
— Позавчера кореша схоронил. Воевали вместе.
— Скончался от ран? — деловито спросил старик.
|
|
|
— Урки зарезали. В подъезде. С дежурства шел. Зарезали, раздели — форму сняли, наган… Это они так амнистию празднуют! Магазин грабанули, с пальбой, людей поранили… Ну, мы их!.. Но шесть человек ушли в тайгу, а у нас собак не хватает!
— Какую амнистию? — спросил Фадеич.
Манков поморщился, вырвал у него журнал.
— Дай сюда! Вот! — Он потряс портретом. — Маршал Берия, Лаврентий Палыч… Весной, после смерти товарища Сталина, всем уркам амнистию дали. Его дело. Я ничего понять не мог! Всех урок — на свободу! Органы с ног сбились, до сих пор кровью захлебываемся, мать твою!..
— Все было учтено, — легко сказал старик. — Значит так надо.
Манков пристально посмотрел на него.
— Я сегодня, только светать стало, заправлял лодку. Смотрю, Дмитрюк едет, начальник милиции, верхом, и на седле что-то такое везет… Туман был понизу, лошади не видно, только голова иногда показывается, а у Дмитрюка перед грудью портрет — вот такой! — Манков не совсем еще пришел в себя от утреннего впечатления. — Да не один — три! Бросил их на песок, слез и — ко мне. «Полей, — говорит, — бензином». Я говорю: «Это приказ?» — «Приказ, — говорит, — что же еще». И потом много еще ворчал, все матом… Ну, и спалили.
Фадеич не сразу спросил:
— А чей портрет-то?
— Так я ж говорю! — Манков обозлился, ткнул в портрет. — Его! Чей…
Фадеич долго молчал, потом спросил:
— Дмитрюк — враг народа?
Манков поморщился — Фадеич раздражал его своим неумением думать.
— По радио было сообщение. Дмитрюк позвонил в краевое управление, там подтвердили: разоблачен, выведен из состава, судили… Все!
Манков выдрал портрет из журнала.
— Нет! — забеспокоился Фадеич. — Я не оповещен.
— Я тебя оповестил.
— Пока нет бумаги…
— Защищаешь? — тихо спросил Манков.
Некоторое время сидели молча, глядя друг на друга.
— А по инструкции, — спросил старик, — кто имеет право портреты уничтожать?
— А кто здесь есть, кроме нас двоих?
По улице к дебаркадеру неторопливо шел Зотов. Подошел к Саше.
— Александра, почему не заходишь?
— Чего я там не видела! — Она ощетинилась, как раздраженный ежик.
— Именно, что не видела. Сгущенку не видела. Так? Конфеты «лимонная долька». Так?
— Да нужны мне ваши конфеты! Прямо я тут вся…
Она оборвала себя и отвернулась.
— Грубишь, — мягко сказал Зотов, покачал головой и шагнул в сторону дебаркадера.
Па пути лежал Лузга.
— Уберись, — сказал Зотов.
Лузга не пошевелился. Зотов беззлобно пнул его. Лузга отполз немного. Зотов прошел мимо.
Закусив губу, Саша отвернулась от Лузги. Он снова взял камешек бросил в ее сторону. Она дернула плечом:
— Ну и валяйся, как…
Он ногой подтолкнул к ней банку из-под тушенки, перевернулся па спину и вытянулся.
Она быстро глянула на него, фыркнула:
— Делать мне больше нечего!
— Мумия готова, — сказал Лузга, складывая на груди руки.
— Ну сколько можно, ей-богу! — воскликнула Саша, с трудом сдерживая улыбку, потом взяла банку и принялась сыпать на Лузгу песок.
Зотов взошел на дебаркадер как раз в тот момент, когда из окна на палубу вылетел бумажный комок. Зотов нагнулся, взял его, приоткрыл и быстро сел на корточки, тревожно оглянувшись. Развернул на колене портрет, сложил, не разглаживая, и убрал во внутренний карман пиджака.
И тут увидел, что на него смотрит высунувшийся в окно Манков.
— Здравия желаю, — сказал Зотов, поднимаясь.
Манков молча кивнул и скрылся в окне.
Войдя в комнату, Зотов добродушно спросил Манкова:
— Враги народа долго будут на берегу валяться? Ступить негде.
Манков посмотрел в окно на Лузгу.
— Да он безвредный. Ему ссылки еще четыре года.
— Безвредный? Посмотрим… Но это я так… Привез?
Манков достал из саквояжа машинку для стрижки волос.
— Заграничная, — удивился Фадеич.
— Трофейная, — Зотов взял машинку, приладился к ней, подвигал ручки, пострекотал ими.
— Ну-ка, давай! — Манков решительно закатал рукав гимнастерки. — Стриги.
Зотов стал выстригать на волосатой ручище Манкова дорожку.
— Что ж, ты так и будешь с разными руками? — удивился Фадеич.
— А сейчас и ту пострижем! — Манкову стрижка понравилась. — Слушай, а давай спину мне пострижешь!
И он уже гимнастерку принялся расстегивать.
— Да вы что?! — возмутился Фадеич. — Что вы мне в каюте скотный двор устроили! Марш с рейда!
— А сколько единиц у тебя на рейде? — спросил Манков.
— Девять, считая твою. И ничего смешного.
Посмеиваясь привычной шутке, Зотов и Манков, прихвативший автомат, вышли из комнаты.
— Катер когда будет? — спросил Зотов.
— Уже грузится у заготконторы. Не сегодня-завтра пойдет.
— Это хорошо, — ощущение власти над милиционером, которое давал листок бумаги в кармане пиджака, пьянило Зотова, он смотрел на Манкова ласково, с большим намеком. — Ну, а как вообще-то твои дела?
— Ты мужик бдительный, Ваня, — сказал Манков. — И в кармане у тебя сильный факт. А ты знаешь, как эту бумажку использовать?
— Да уж… — улыбнулся Зотов.
— Вот и я знаю, как использовать, — Манков засмеялся, похлопал Зотова по пиджаку и пошел с пристани.
Зотов стоял задумчивый.
Из камбуза вышла Лида, увидела Зотова, и ее озабоченное лицо сделалось покорным.
— Вечером придешь, — тихо сказал Зотов и показал машинку. — Заодно и пострижешь меня.
Лида послушно наклонила голову.
Консервной банкой Саша сыпала на Лузгу песок и засыпала целиком, до шеи.
— Пристаешь — хорони его! — ворчала она, хотя ей хотелось смеяться. — Возись тут с ним, ишь, придумал!..
Лузга лежал, не шевелясь, прикрыв глаза. Ничего ему больше не нужно, пусть только девочка Саша сыплет на него прогретый солнцем песок, сыплет, сыплет…
Подошел Манков, поставил на песок саквояж, поправил автомат на плече, сказал Саше:
— Вроде тебя мать зовет.
— Ну и что, ну и иду, пожалуйста.
Лузга медленно вставал, песок пластами рушился с него.Когда Саша отошла, Манков сказал:
— Опять не работаешь?
— Перекур, гражданин начальник.
Песок насыпался под свитер, в штаны, Лузга весь кривился, подергивался.
— Тряпка, ей-богу! — поморщился Манков. — На фронте вроде был…
— Вроде?
Манкова взбесила его интонация.
— Что?! А ты не равняй себя, мы таких видали! Я от звонка до звонка оттрубил, а когда я Карпаты штурмовал, ты в плену немцам галифе лизал!
Лузга прямо посмотрел на Манкова. Тот отвернулся.
— Потом зайдете со стариком, распишетесь в месячной подписке.
— Слушаюсь, гражданин начальник, — бесцветно сказал Лузга.
Манков пошел к избам.
Солнце уходило за лес.
По таежной тропе к краю старой вырубки подошли шесть человек, измотанных долгим переходом. Остановились за деревьями, тихо стояли, прислушиваясь. Отсюда виден был дом фактории, остальные дома и пристань были скрыты крутизной идущего к реке склона.
— Ляжем до темноты, — сказал невысокий жилистый человек с забинтованной головой; его звали Крюк, и он был у них вроде бы главным.
В этот момент в доме открылась дверь, и все шестеро пригнулись, хотя до крыльца было далеко и вряд ли их можно было оттуда увидеть.
Зотов с миской в руке стал разбрасывать объедки разоравшимся курам.
Когда он ушел в дом, самый старый из шестерых, ушлый таежник Михалыч, сказал с уверенностью:
— Собаки нет.
— Чего тянуть?! — вскинулся Шуруп, нервный, дерганый, вечно на грани истерики. — До темноты я подохну!
— Заткнись, — процедил Крюк. — А что у реки? Если там взвод ждет? У нас на следу столько мокрухи, вполне могли солдат поднять.
— Но дом-то вот! — поддержал Шурупа благообразный человек Муха. — Как вошли, так и вышли.
Крюк думал. Посмотрел на пятого, Барона, одетого в милицейскую форму, но без фуражки. Барон пожал плечами.
— В темноте, не в темноте…
Шестой, белокурый, хорошенький паренек Витя, ничего не сказал, спокойно ждал, как решат другие.
Через некоторое время Зотов вышел из дома, прошел за поленницу помочиться. Застегивая ширинку, услышал за спиной движение, обернулся.
— Здравствуй, хозяин.
Шагах в трех стоял Муха, улыбался ласково. Зотов удивился новому лицу, но не встревожился, шагнул навстречу, и тут ему в спину уперся обрез.
— Будешь тихо — не убью, — прошептал Крюк. — Кто в доме?
Муха еще улыбался, глядя па них.
— Я… — не сразу сказал Зотов. — Один я…
— В деревне есть чужие?
— Нет.
— Веди в дом.
Когда, оставив Витю наблюдать за подходами, вошли в дом, Шуруп сгреб Зотова за рубашку и выдохнул в лицо:
— Жрать!!
Ветер был тихий, теплый и казался прозрачным от того, что в темнеющем воздухе над водой мелькали тысячи прозрачно-белых мотыльков. Вот уже больше часа танцевали они свой странный бесшумный танец, и все больше их падало па воду, и темная река несла эти легкие хлопья в наступающую темноту.
Саша сидела на обточенном водой бревне, Лузга лежал, облокотясь па песок, и доедал из миски холодную уху.
— Как в этом году поденок много, — сказала Саша, рассматривая на ладони мертвых мотыльков.
— Откуда они берутся?
— А они три года червячками жили, в воде… А сегодня все сразу… Превратились в бабочек… На немного минут… И умрут все… Они даже не едят, им нечем.
— А чего ж делают?
— Ну… — Саша смутилась. — Обеспечивают потомство.
Лузга сказал с раздражением:
— Это в школе таким словам учат — «обеспечивают»? У них вечер любви! Вершина жизни. А вы в школе, небось, и слово-то это стыдитесь сказать — любовь!
— Ну почему, если в стихе… — краснея, сказала Саша.
Лузга проворчал что-то и стал лениво ловить пляшущих поденок. Засмеялся, поймав мотылька.
— Где любовь, там и смерть за углом!
Саша внимательно посмотрела на него, задумалась.
— А ты кем раньше был?
— Да когда раньше, Саша? — он махнул рукой.
Она не рассердилась, настаивать не стала. Он сел на корточки у края воды, вымыл миску, руки. Пригляделся, резко черпанул миской воду и выбросил на берег рыбешку, малька.
— Мама хочет, чтобы я после десятого в институт шла. Я же думала идти работать, ей тяжело одной, а она говорит: ничего… Так хочется в город поехать, может, даже в Москву, поступить в студенты.. Не знаю…
Лузга принес миску с водой, в которой метался, серебряно взблескивая, малек.
— А на кого учиться?
— Хитренький! Не скажу!
Лузга держал миску в ладонях, оба склонились, разглядывая рыбешку.
На дебаркадере хлопнула дверь. Они обернулись, Лида вгляделась в сумерки, поставила на перила фонарь «летучая мышь», чтобы осветить лицо и пальцы, и стала нервно говорить по-своему.
— Нет! — сердито крикнула Саша.
Та опять что-то сказала, Саша сникла.
— Иду, чего ты…
Лузга зло выплеснул рыбешку далеко на песок и бросил миску перед Сашей.
— Знаю, что она говорит! Боится маманя, как бы ее девочку не того! — он сделал циничный жест.
— И нет! — Саша вскочила, чуть не плача, потому что он угадал. — И врешь ты все, врешь! И никем ты не был, никем!
Подхватив пустую миску, она быстро пошла прочь. Лузга некоторое время лежал неподвижно, потом приподнялся и плюнул далеким плевком.
У берега, в заводине, течение было возвратным, вода медленно вращала мертвых поденок, и все больше быстрых кругов от рыбы появлялось то тут, то там, и разносилось над водой сочное чмоканье.
Крюк и Михалыч рассматривали имевшееся у Зотова оружие: двустволку, охотничий карабин, коробки патронов. Зотов убирал со стола после ужина. Остальные лежали на полу на ворохе мехов. Шуруп спал.
— Для него патроны есть? — Крюк положил на стол пистолет «ТТ».
— Нет, — сказал Зотов.
— А для нагана?
— Да откуда? Это не промысловое оружие.
Крюк посмотрел на него, сказал жестко:
— Промысловое.
К столу подсел Барон, выразительно посмотрел на часы.
— Да, — кивнул Крюк и повернулся к Зотову. — Лодки на замках?
— Нет. Зачем?
— Значит, в деревне одна мелкашка и одна берданка? И все?
— Точно.
— Выходим через час, — сказал Крюк Барону. — До лодок пойдем краем леса, чтобы собаки не учуяли. Ну, а там…
Барон слегка повернул голову в сторону Зотова, Крюк твердо посмотрел на Барона.
Зотов в зеркале видел, как его приговорили. Он прошел па кухню, бестолково переставлял посуду и лихорадочно думал.
В дверь сунулся Витя.
— Идет кто-то!
Крюк вскочил, поманил Зотова, сказал спокойно:
— Встреть на крыльце, в дом не води. Витя, схоронись во дворе, если попытается знак подать — разом кончь обоих.
Когда Лида подошла к дому, Зотов стоял на крыльце.
— Иди домой. Так? — сказал он. — У меня живот болит, не хочу ничего.
Она что-то тревожно спросила.
— Ничего мне помогать не надо! — раздраженно сказал он.
Она постояла немного, повернулась и ушла в темноту. Зотов вернулся в дом. Все смотрели на него.
— Слушай сюда, — сказал он Крюку. — Немая приходила. Я ей мог на пальцах сказать, она бы кое‑кого предупредила.. Вопрос: зачем не сказал?
— Жить, небось, любишь, — Шуруп сплюнул.
— Завтра к вечеру, может, послезавтра придет катер. Везет деньги па пять факторий. На катере человек пять, ну шесть. Одно-два ружья, один «ТТ» — вот так, примерно.. Ну, куда вы на этих лодках уйдете?! А на катере мы и далеко и быстро уйдем. Можно — в город. Можно в такую тайгу, что…
Он умолк под их взглядами. Стало совсем тихо.
— «Мы»? — Барон взял двумя пальцами лацкан его пиджака: — Ты и твои вошки?
— Не, он чистый, — весело сказал Шуруп, — от него деколоном тянет.
Все пятеро так внимательно рассматривали Зотова, что ему стало совсем тошно.
— В деревне милиционер, — сказал он, отдавая последний козырь. — Вчера приехал, про катер сказал.
После некоторого молчания Муха ласково спросил:
— А почему раньше не упредил — о легавом?
— Ну… Теперь я с вами.
Барон и Крюк согласно посмотрели друг на друга.
— Катер — это хорошо, — сказал Крюк.
Копалыч подымался рано. Он жил во времянке у деда Якова. Наскоро помывшись у рукомойника, он достал очки и тщательно промыл стекла, а потом вытер их специальной тряпочкой и убрал в коробку.
Вышел на крыльцо дед Яков.
— Что, паря, опять стараться идешь? Как найдешь, шепни, где жила-то, а?
— На что тебе золото, дядя Яков?
— Да мне немного, шматок. Поехать хочу, сразу увидеть всю Россию и что с ней вместе — Киргизию там, Грузию… И непременно Курскую губернию, откуда мой род. Читал обильно, но видеть хочу, понять, как все это составляется вместе.
— Везде там я ездил, — сказал Копалыч, — и много где еще… А помирать легче не будет. Но ты прав — поезжай… Неужели не скопил на рыбе-то?
— Скопил, — дед усмехнулся, почесал затылок. — В один конец. Дак мне еще и вернуться желательно.
Копалыч махнул на него рукой и пошел за калитку, взяв стоявшую у забора лопату.
Лида полоскала белье в реке возле дебаркадера.
Витя из чердачного окна фактории хорошо видел в бинокль всю деревеньку и пристань. Рассмотрел без интереса и Лиду. Но тут в поле зрения бинокля вошла Саша. Высоко подоткнув юбку, она вошла в воду дальше матери, нагнулась, стала мыть лицо и шею. Бинокль застыл в Витиных руках.
— Кого видишь? — спросил его снизу, из люка Шуруп.
— Старуху, — медленно ответил он, и желваки его вспухли.
— Ты давай за ментом следи.
В комнате совещались.
— Легавого в избе не взять, — сказал Крюк, — посечет очередями.
— Да напрямки и пойти нельзя, — заметил Михалыч, — собаки забазлают.
— Послать его, — сказал Шуруп про Зотова, — пусть сюда приведет.
— Ну, нет! — усмехнулся Крюк. — Мне спокойней, когда хозяин на виду и потрогать можно.
— Тсс! — Муха, глянувший в окно, вскинул руку.
Во дворе, в трех шагах от калитки, стояла черноглазая старуха. Ждала, не желая тревожить хозяина, если он еще не встал.
— Что ей надо? — прошептал Крюк.
— Обещал керосина налить, — тихо ответил Зотов, у которого появилась некоторая надежда на другой исход дела.
Старуха терпеливо ждала. Зотов вышел на крыльцо, кивнул ей, прошел в сарай, прикрыл за собой дверь и — засуетился: выхватил из кармана огрызок химического карандаша, быстро огляделся, ища бумагу, вспомнил про портрет Берии, достал его, послюнил карандаш, крупно написал: «В доме банда. Шесть. С оружием». Зотов сложил бумажку в несколько раз, схватил бутылку с керосином, макнул дно в бочонок с дегтем и плотно прижал бумажку к дну бутылки.
Уже неторопливо вышел он из сарая, покосился на открытое окно. Из-за занавески Крюк следит, будет ловить каждое слово, жест, заподозрит — тут же выскочат, и старуху придушат, и…
— Зайди по дороге к Манкову, — раздельно и громко, как ему приказали, сказал Зотов. — Покажи ему, вот, керосин, мол, брала у меня. Так?
Он сверлил ее взглядом. Она кивнула, не понимая главной его заботы.
— Скажи ему: пусть придет, дело срочное для него есть.
— Ага, зайду, зайду! — она суетливо взяла бутылку. — Спасибо тебе, век не забуду.
Старуха вышла за калитку.
— Да не махай ты бутылкой, неси нормально! — процедил он.
— А! — Она повела плечом. — Не пролью.
Зотов вернулся в дом. Крюк пристально смотрел на него. Зотов взгляд выдержал.
— Может и не прийти, — сказал он. — Я ему не начальник.
— Не придет, значит плохо позвал, — сощурился Муха.
— Старуха к менту зашла, — доложил с чердака Витя.
В комнате стало тихо, только Шуруп вдруг засвистел «Мурку», но тут же смолк под взглядом Крюка.
Лузга проснулся на ветхом брезенте в предбаннике бани, стоявшей дальше остальных, у самого впадения ручья в реку. Потянулся, стал на четвереньки и выполз на свет.
Река дымилась. Солнце еще не поднялось над тайгой.
Лузга выпрямился, сел на скамью и откинулся на стену бани, далеко вытянув ноги.
Манков, в галифе и майке, вышел из нежилой избы, которую занимал, наезжая в деревню, повозился с калиткой — она косо висела, петля отошла, и пошел к фактории. На полдороге взгляд его привлек какой-то пестрый комок на тропе. Он присел на корточки и развернул измазанный дегтем портрет. Хмыкнул Манков весело, не перевернул бумажку, не осмотрел, отбросил в сторону и выпрямился. Оглянись он сейчас, он бы увидел надпись! Но он не оглянулся. Пошел к фактории, насвистывая.
У них все было рассчитано. Но когда Манков, войдя, задержался у калитки и стал двигать ухоженной дверцей, сравнивая ее со своей, у Шурупа не выдержали нервы: распахнув дверь сарая, он выставил руку с обрезом двустволки и, не целясь, выпалил в сторону Манкова, который секундой раньше отпрыгнул в сторону. Все же одна картечина задела его. Манков прыгнул через забор и побежал. Из окна выстрелил из «ТТ» Крюк — и попал. Но Манков бежал, бежал по-открытому, напрямую, а выскочившие за ограду бандиты выцеливали его. Опять выстрелил Крюк, Манков упал, но тут же вскочил и с той же силой побежал дальше, к своей избе. Выпалил Шуруп с неизвестным результатом. Михалыч целился, оперев охотничий карабин на столбик забора. Барон стоял позади с ружьем в руках, и не стрелял. А Витя бежал стороной, но не успевал пересечь путь. Манков вломился в калитку, и тут выстрелил Михалыч. Манков согнулся, прошел к дому несколько шагов, остановился и упал назад. Витя перемахнул забор. Простреленное в нескольких местах тело Манкова еще дергалось, выгибалось. Прицелившись из нагана, Витя выстрелил в него раз, другой… Хотел и третий, но услышал крик Барона:
— Хватит, ты! Патроны береги, кретин!
Витя отрезвел, убрал наган, вошел в сени и тут же вышел с автоматом в руках.
За заборами, в окнах появлялись перепуганные старухи.
— Муха, бери Витю и этого, — Крюк показал на Зотова. — Загнать всех в дома, взять те два ствола, и чтоб никто не вылезал. Михалыч, погляди, что у них там с лодками. Шуруп, со мной на пристань.
Зотов сказал Крюку твердо:
— Бабу на пристани не троньте.
Крюк пожал плечом, взял у Вити автомат и быстро пошел к пристани. Шуруп — за ним. Через некоторое время пошагал туда и Барон.
Лида прятала Сашу. Та ерепенилась, страх еще не дошел до нее.
— Да почему я?! А ты? Что я — маленькая? Что они мне сделают-то?
Мать рывком повернула ее к себе и сказала пальцами. Глаза Саши расширились.
Мать втолкнула ее в кладовку, где стояли ведра, швабра, ящик мыла. Приложила палец к губам и заперла дверь на висячий замок.
На палубу вышел Фадеич в фуражке, с рупором в руках. Вид его был грозен, он совершенно не понимал, что происходит.
Собаки бешено лаяли по деревне. Муха, изъявший в одном из домов малокалиберку, шел по улице и стрелял из нее собак. Негромкий хлесткий выстрел, и сразу вслед — визг и вой.
Витя толкнул калитку перед домом деда Якова.
— Дед с норовом, — сказал тихо Зотов, стоявший сзади.
От крыльца к ним молча метнулась большая собака. Витя спокойно взял прислоненные к забору вилы.
На короткий всхлипывающий стон собаки дед вышел на крыльцо с берданкой в руках.
— Немедленно прекратить стрельбу! — закричал в рупор Фадеич, когда раздался еще один выстрел.
К сходням быстро шли Крюк и Шуруп.
— Сдать оружие! — приказал им Фадеич.
Вдали стегнул выстрел из мелкашки. Визг — и тишина. В деревне больше не было собак.
— Гляди, они послушались, — добродушно сказал Фадеичу Крюк, поднимаясь по сходням. — Во! Все тихо, никто не стреляет.
Сбитый с толку его тоном Фадеич напыжился.
— Не сметь всходить на государственную пристань без раз…
Крюк на ходу вырвал у него рупор и сильно толкнул старика раструбом в лицо. Фадеич отлетел к стенке и сполз по ней на палубу. Он смотрел на бандитов без страха — с огромным удивлением.
— Отдыхай, дед, — сказал Шуруп, толчком ноги открывая какую-то дверь. — Полундра! Все наверх!
За дверью был склад угля и дров. Шуруп пошел дальше, пнул дверь кладовки, но увидел замок.
Крюк заглянул в камбуз, увидел Лиду: бесформенное тело, лицо в саже,
— Как тебя?.. Сготовь обед на семь человек. Склад открыт?
Она отрицательно покачала головой. Крюк нашел Фадеича, тупо рассматривавшего помятый рупор, ощупал его карманы, достал связку ключей.
— Под расписку, — неуверенно сказал капитан рейда.
Крюк бросил ключи Лиде под ноги, сгреб пятерней китель на сухой спине капитана и повел старика в его комнату.
Зайдя за угол и оглядевшись, Лида нашла в связке ключ от кладовки, сняла его и бросила в воду. А свой достала из кармана передника и, подумав, засунула за наличник кухонного окна.
Михалыч осматривал лодки. Ударом приклада пробивал дно и переходил к следующей. Оставил неповрежденными только две.
Лузге с его позиции у бани видно было, как Лида прятала Сашу, как выбросила ключ, а другой схоронила. Он сидел неподвижно и думал. Представить, как дальше пойдут дела, не удавалось. Пока что надо было сделать одно. Он вынес из предбанника башмаки и переместился ближе к дебаркадеру. Здесь стоял на трех камнях котел с варом для смоления лодок. Лузга сунул в него башмаки и закидал кусками вара. Потом побрел в сторону изб и лег на землю на открытом месте, откуда были видны и улица и дебаркадер.
Витя и Муха, обойдя все избы и отстрелявшись, шли к пристани. Зотов вышагивал за ними на таком расстоянии, чтобы для них он был идущим с ними, а для деревенских, следивших из-за занавесок, — отдельным, подневольным. Мало ли как все обернется.
Подойдя к Лузге, Муха и Витя остановились над ним.
— Мертвяк? — предположил Муха.
Лузга открыл глаза и кивнул утвердительно.
— Задорный! — удивился Муха.
Подошел Зотов. Муха вопросительно посмотрел на него. Поморщившись, Зотов махнул рукой:
— Ссыльно-политический. Враг народа.
— А-а, — с пониманием протянул Муха. — Тогда лежи, сука, и чтоб никуда.
Муха и Зотов пошли к пристани, а Витя задержался, дал тем отойти и наклонился к Лузге.
— Дивчина где? — мягко спросил он.
— Какая? — испугался Лузга. — Маленькая, что ли? Соплячка?
— Не ма-аленькая! — Витя резко ударил лежавшего ногой.
Лузга привычно свернулся в комок, прикрывая голову и живот, Витя просунул ствол нагана между пальцами Лузги и уперся ему в лицо. Лузга убрал руки и заговорил тоном, похожим на блатной:
— Мне она нужна? Соплячка, в куклы играет… Где?… Я знаю? Услышала пах-пах, слезла в погреб… Вон! В избах. Век свободы не видать!
Витя поверил.
Около полудня Копалыч возвращался домой. Подходя к избам, особенного не заметил, на тишину и безлюдье внимания не обратил, занятый своими мыслями. Не заметил и Муху, сидевшего с обрезом в тени забора у манковской избы. Копалыч шел без очков, а вблизи видел плохо, поэтому, войдя в калитку, споткнулся о труп собаки и выронил лопату. Нагнулся, увидел кровь, мертвый оскал и в изумлении огляделся. У крыльца лежал дед Яков. Борода торчала вверх. Копалыч подошел.
— Дед, ты что?..
Он достал и торопливо надел очки, нагнулся и увидел мертвые глаза за круглыми стеклами, на рубахе на груди пятно крови.
Копалыч медленно разогнулся. Только теперь он услышал странную тишину. Он осторожно огляделся. Никого. В дом идти страшно. Он снял бесценные очки, упрятал в коробочку и убрал в надежный карман.
Естественным было пойти к Манкову. Поминутно озираясь, он пересек улицу, пошел вдоль заборов и наткнулся на Муху. Несколько секунд он рассматривал этого человека, примечательного только обрезом.
— Здра
|
|
|
