Хулио Кортасар. Ночью на спине, лицом кверху

Рассказ (Из книги "Конец игры") И наступало время, когда выходили они выслеживать врагов; этоназывалось у них священной войной. Дойдя до середины гостиничного холла, он подумал, что, должно быть, ужепоздно, торопливо вышел на улицу и вывел мотоцикл из укромного уголка, кудапортье из соседнего дома позволил его поставить. Часы на ювелирном магазинена углу показывали без десяти девять; времени, чтобы добраться до места, унего было с избытком. Солнце просачивалось между высокими зданиямигородского центра, и он -- ведь, думая, он не называл себя по имени-- оседлал машину, предвкушая прогулку. Мотоцикл под ним взревел, и краябрюк вздулись от свежего ветра. Проехав по Центральной улице, он миновал здания министерств (розовое ибелое) и несколько магазинов со сверкающими витринами. Теперь начиналасьсамая приятная часть пути, настоящая аллея: длинная улица, обсаженнаядеревьями, движения почти никакого, просторные виллы по обеим сторонам вокружении садов, подступавших к самым тротуарам и едва отделенных от нихнизкими изгородями. Он ехал, как и полагалось, по правой стороне, но,возможно, был слегка рассеян и позволил себе залюбоваться сверканием, легкимтрепетом занимающегося дня. Вероятно, невольная расслабленность помешала емуизбежать катастрофы. Он увидел, как на углу остановилась женщина и вдругкинулась ему наперерез, несмотря на красный свет, но было уже поздночто-либо предпринять. Он нажал на ручной тормоз, стал тормозить ногой,вывернул налево; и вслед за тем услыхал крик женщины, почувствовал удар итут же лишился зрения. Будто внезапно уснул. Очнулся он сразу. Четверо или пятеро молодых мужчин вытаскивали егоиз-под мотоцикла. На губах был соленый вкус крови, ныло колено; когда егоподняли, он закричал -- не мог вынести давящей тяжести в правой руке. Донего донеслись голоса -- шутки, слова ободрения, -- но голоса эти словно неимели ничего общего со склонившимися над ним лицами. Его обрадовало лишьзамечание, что, заворачивая за угол, он держался правой стороны. Стараясьподавить приступ тошноты, которая подкатила к горлу, он спросил о женщине.По дороге к ближайшей аптеке, куда его понесли в той же позе, в какойподняли -- на спине, лицом кверху, он узнал, что виновница катастрофыотделалась царапинами на ногах. "Вы ее только слегка задели, но от ударамашина опрокинулась..." Споры очевидцев, описание подробностей, тихо, тихо,развернитесь в дверях, вот так, хорошо, и кто-то в халате дает ему питье, откоторого он чувствует себя бодрее в полутьме маленькой аптеки. Полицейская скорая помощь прибыла через пять минут, и его переложили наматерчатые носилки, где можно было устроиться поудобнее. Четко и ясно,однако сознавая, что находится в состоянии сильного шока, он назвалсопровождавшему его полицейскому свой адрес. Рука почти не болела; израссеченной брови сочилась и растекалась по всему лицу кровь. Раз или два онслизнул ее с губ. Он чувствовал себя сносно, что ж -- несчастный случай, неповезло; неделя-другая в постели -- и все. Полицейский сказал, что мотоцикл,кажется, не слишком пострадал. "Еще бы, -- заметил он, -- я егоприкрыл собою..." Оба засмеялись, полицейский протянул ему руку на прощание,когда они прибыли в больницу, и пожелал ему удачи. Тошнота понемногувозвращалась; когда его на каталке везли в корпус в глубь двора мимодеревьев с птицами на ветвях, он закрыл глаза, и ему захотелось уснуть илиполучить наркоз. Но его долго продержали в какой-то комнате, где пахлобольницей, -- заполняли карточки, сняли одежду и надели жесткое сероватоебелье. С рукой обращались бережно, и ему не было больно. Сестры все времяшутили, и, если бы не спазмы в желудке, он чувствовал бы себя очень хорошо,был бы почти доволен. Его отвезли в рентгеновский кабинет, минут через двадцать, словночерную плиту, положили на грудь еще мокрую пленку и перевезли воперационную. К каталке подошел высокий сухощавый человек, весь в белом, ипринялся разглядывать снимок. Женские руки поправили ему голову, онпочувствовал, его перекладывают на другую каталку. Снова подошел человек вбелом -- улыбаясь и держа в руке что-то блестящее. Он похлопал его по щеке исделал знак кому-то позади себя. Это был странный сон, весь наполненный запахами, а ему никогда неснились запахи. Сначала пахло болотом, так как слева от дороги сразуначиналась трясина, топь, из которой никому не удавалось выбраться. Но запахболота исчез, и вместо него потянуло чем-то густым и темным, как ночь, вкоторую он уходил от преследования ацтеков. И все было так просто, понятно,он должен был бежать от ацтеков, которые вышли на охоту, -- то была охота начеловека, и укрыться, спастись он мог только в дебрях первобытного леса,если не потеряет узкую тропу, известную только им, мотекам. Более всего его донимал запах, словно в абсолютном приятии сна что-тоеще восставало против того непривычного, что до сих пор не участвовало вигре. "Пахнет войной", -- подумал он, инстинктивно хватаясь за каменныйкинжал, засунутый за тканый шерстяной пояс. Внезапный звук заставил егопригнуться и дрожа замереть на месте. В самом этом страхе не было ничегоудивительного, сны его всегда были наполнены страхом. Он затаился, укрытыйветвистыми кустами и беззвездной ночью. Вдалеке, может на противоположномберегу большого озера, горели, должно быть, огни бивака, красноватым светомсветилось в той стороне небо. Звук не повторился. Наверное, хрустнуласломанная ветка. Или животное бежало, как и он, от запаха войны. Он медленновыпрямился, оглядываясь по сторонам. Ничего не было слышно, но ни страх, нитот запах -- приторное благовоние священной войны -- не оставляли его. Нужнобыло двигаться дальше, добраться до самого сердца сельвы в обход трясины.Наугад, то и дело приседая, чтобы нащупать утоптанную землю тропы, он сделалнесколько шагов. Ему хотелось броситься бегом, но рядом дышала трясина. Натропе впотьмах он пытался определить направление. И вдруг почувствовал, какна него нахлынули волны запаха, которого он боялся больше всего, и вотчаянии прыгнул вперед. -- Упадете с койки, -- сказал сосед по палате. -- Не вскидывайтесь так,приятель. Он открыл глаза -- день кончался, и солнце стояло низко, едвазаглядывая в окна большой палаты. Пытаясь улыбнуться соседу, он почтифизически стряхнул с себя последние видения сна. Рука, скованная гипсом,была подвешена в воздухе с помощью разных блоков и грузов. Он ощутил жажду,словно пробежал не один километр, но ему не хотели давать много воды,разрешили только смочить губы и сделать один глоток. Жар понемногу охватывалего, и он мог бы уснуть снова, но смаковал удовольствие бодрствовать,ворочать глазами, прислушиваться к разговору соседей, иногда отвечать навопросы. Он увидел, как к его койке подвезли белую тележку, светловолосаясестра протерла ему спиртом бедро и ввела толстую иглу, соединенную трубкойс сосудом, наполненным желтоватой жидкостью. Пришел молоденький врач, принесаппарат из кожи и металла, приладил его к здоровой руке и стал что-тоизмерять. Надвигалась ночь, и жар постепенно, исподволь приводил его в тосостояние, в котором все вещи видятся, словно в театральный бинокль, ониподлинны и приятны и в то же время слегка внушают отвращение; так бывает,когда смотришь скучный фильм: подумаешь, что на улице еще хуже, иостанешься. Принесли чашку чудесного золотистого бульона, пахнущего луком,чесноком, петрушкой. Кусочек хлеба, более желанный, чем целый праздничныйстол, понемножку растаял. Рука не болела совсем, и только из зашитой бровииногда вытекала горячая и быстрая струйка. Когда окна напротив его койкизасветились глубокой синевой, он подумал, что заснуть будет нетрудно?Несколько неловко, на спине, но проведя языком по пересохшим горячим губам,он ощутил вкус бульона и, забываясь, вздохнул счастливо. Вначале был хаос, в котором все ощущения, на миг притупившиеся илиспутанные, вновь вернулись к нему. Он понимал, что бежит в кромешной тьме,хотя небо наверху, исчерченное ветвями деревьев, было чуть светлее общейчерноты. "Тропа, -- подумал он, -- я сбился с тропы". Ноги его погружались втолстый ковер листьев и грязи, теперь он не мог и шагу ступить, чтобы ветвине секли его по ногам и по телу. Тяжело дыша, чувствуя, что загнан, хотякругом было темно и тихо, он присел и прислушался. Может быть, тропапроходит совсем рядом, и на заре он ее снова увидит. Сейчас же ее неотыскать. Рука, бессознательно сжимавшая рукоятку ножа, как болотныйскорпион прокралась к шее, где висел спасительный амулет. Еле шевеля губами,он пробормотал молитву о маисе, которая приносит счастливые луны, и мольбуверховной богине, ведающей у мотеков добром и злом. Но вместе с тем ончувствовал, что ноги уже по щиколотку погрузились в грязь и погружаются всеглубже, и это выжидание во тьме незнакомого леса делалось невыносимым.Священная война началась в новолуние и длилась уже три ночи и три дня. Еслибы ему удалось укрыться в чаще, взяв в сторону от дороги и миновав трясину,может быть, воины и не напали бы на его след. Он подумал, как много,наверное, у них уже пленных. Однако не в числе суть, важно уложиться всвященные сроки, назначенные богами для войны. Преследование будетпродолжаться, пока жрецы не подадут знак к возвращению. Все имеет свойпорядок и свой конец, а его священное время войны застигло на вражескойстороне. Он услыхал крики и разом вскочил, сжав в руке кинжал. Словно заревопожара на горизонте, увидел он совсем поблизости пламя факелов, трепетавшеемежду ветвей. Потянуло войной, вынести этот запах было невозможно, и когдапервый враг прыгнул ему на плечи, он почти с восторгом всадил ему каменноелезвие в самую середину груди. Со всех сторон его окружали огни, звучалиторжествующие голоса. Ему удалось два или три раза пронзительно крикнуть, итут же веревка отдернула его назад. -- Это все жар, -- произнес мужчина на соседней койке. -- Со мной былоточь-в-точь так же, когда мне двенадцатиперстную кишку резали. Выпейтеводички, авось уснете получше. По сравнению с ночью, из которой он возвращался, теплый полумрак палатыпоказался ему необыкновенно приятным. Фиолетовый огонек лампы горел высоко узадней стены, как недреманное око. С разных сторон доносилось шумноедыхание, иногда тихий, приглушенный разговор. Все было исполнено доброты,благожелательности, спокойной уверенности, -- без этого отчаянного бега,без... Нет, нет, он не хотел углубляться в мысли о кошмаре. Можно былодумать о стольких вещах. Он принялся разглядывать гипс, блоки, при помощикоторых рука была так удобно подвешена в воздухе. На ночной столик емупоставили бутылку минеральной воды. Он с наслаждением отпил прямо изгорлышка. Теперь он различал очертания палаты, тридцать коек, застекленныешкафы. Должно быть, жар несколько спал, лицо уже не пылало. Бровь болеласлабо, это была даже не боль, а воспоминание о боли. Он вновь представилсебе, как выходит из гостиницы, выводит мотоцикл. Кто бы мог подумать, чтовсе так кончится? Он пытался вспомнить самый момент катастрофы и сбессильной яростью установил, что на этом месте была будто пропасть,пустота, которую ему не удавалось заполнить. Между ударом и тем моментом,когда его подняли с земли, беспамятство или то, что это было, застилало емуглаза. И в то же время им владело такое чувство, точно эта пропасть, этоничто длилось целую вечность. Нет, даже не длилось, а будто в этой пропастион прошел через что-то или преодолел необъятное пространство. Столкновение,сильный удар о мостовую. Так или иначе, вынырнув из черного колодца, онощутил даже какую-то радость, пока мужчины подымали его с земли. Несмотря наболь в сломанной руке, на кровь, сочившуюся из рассеченной брови, наушибленную коленку; несмотря на все это -- радость возвращения к дневномусвету, радость сознания, что тебя поддерживают, тебе помогают. Простоневероятно. Он как-нибудь спросит об этом у врача в лаборатории. Теперь сонвновь одолевал его, вновь тянул назад. Подушка была такая мягкая, аразгоряченное горло остужала Свежесть минеральной воды. Может быть, емуудастся отдохнуть по-настоящему, без этих ужасных кошмаров. Фиолетовый светпод потолком медленно тускнел. Поскольку он спал на спине, лицом кверху, он не удивился, когда, придяв себя, обнаружил, что лежит навзничь; напротив, запах сырости, камня,влажного от испарений, заполнил ему горло и прояснил сознание. Бесполезнооткрывать глаза и смотреть по сторонам: его окутывает непроницаемая тьма. Онхотел подняться, но веревки врезались в запястья и щиколотки. Он былпривязан к земле, к ледяным, влажным каменным плитам. Холод пронизывал егообнаженную спину, ноги. Подбородком он попытался неловко нащупать на грудиамулет и понял, что его сорвали. Теперь он пропал, никакие молитвы уже немогли его спасти от конца. Издалека, словно просочившись сквозь стенытемницы, до него донесся гул праздничных барабанов. Его притащили всвятилище, в каземате храма он дожидался своего часа. Ушей его достиг крик, хриплый крик, отдававшийся в стенах. И сновакрик, перешедший в стон. Это он сам кричал в темноте, кричал потому, что былжив, все его тело криком защищалось от того, что должно было произойти, отнеизбежного конца. Он подумал о своих соплеменниках, сидящих в соседнихтемницах, и о тех, кто всходит уже по ступеням жертвенных алтарей. Он сновазакричал, глухо, с невероятным трудом, ему почти не удалось раскрыть рта,челюсти свело, и в то же время они были словно резиновые и открывалисьмедленно, бесконечно медленно. Судорожно извиваясь, он невероятным усилиемпопытался освободиться от врезавшихся в тело веревок. Правая, более сильная,рука так напряглась, что боль сделалась невыносимой, и он вынужден былоставить свои попытки. На его глазах открылась двойная дверь, и запах гариот зажженных факелов дошел до него раньше, чем свет. Не спуская со своейжертвы презирающих глаз, подошли прислужники храма в одних тольконабедренных повязках. Блики пламени играли на их лоснящихся от пота телах,на смоляных волосах, богато украшенных перьями. Веревки ослабли, но вместоних его стиснули твердые, точно бронза, руки; он почувствовал, как егоподнимают, по-прежнему лежащего навзничь, и четверо прислужников несут егопо каменному коридору. Факельщики шли впереди, слабо освещая проход междусырыми стенами и потолок, такой низкий, что прислужникам приходилосьнаклонять голову. Теперь его несли, несли, и это был конец. На спине, лицомкверху, в каком-нибудь метре от потолка из неотесанных каменных глыб, повременам озаряемых пламенем факелов. Когда вместо потолка над головойпокажутся звезды и перед ним в шуме криков и танцев возникнет ступенчатаяпирамида, это будет конец. Коридор все никак не кончался, но скоро онокончится, и тогда вдруг пахнет свежим ветром, полным звезд, но пока этоговсе еще не было, они все несли и несли его в багровом сумраке, грубо толкаяи дергая, а он извивался, но что он мог поделать, если они сорвали с негоамулет, -- его настоящее сердце, средоточие жизни. Внезапный рывок вернул его в больничную ночь под уютный потолок, вуютно обволакивающие сумерки. Он подумал, что, должно быть, кричал, но егососеди мирно спали. Бутылка с водой на ночном столике напоминала каплю,нечто светящееся и прозрачное на синеватом фоне темных окон. Он тяжелозадышал, стараясь набрать в легкие побольше воздуха, забыть видения иобразы, еще не слетевшие с его век. Стоило ему закрыть глаза, они тут жеоживали вновь, и он вскидывался, охваченный ужасом, но иногда при этомнаслаждаясь сознанием, что проснулся и бодрствует, что его охраняет сиделка,что скоро рассвет и он уснет глубоким, крепким сном, каким спят под утро,без видений, без ничего... Ему нелегко было не закрывать глаз, сон оказалсясильнее его. Он сделал последнее усилие, протянул здоровую руку к бутылке сводой; взять ее ему не удалось, пальцы сомкнулись в пустоте, сновабеспросветно черной, и коридор был все так же бесконечен, каменные глыбысменяли одна другую, багровые вспышки внезапно освещали проход, а он, лежана плечах носильщиков лицом кверху, глухо простонал, потому что потолоквот-вот должен был кончиться, он стал выше, разверзлась зияющая мракомпасть, носильщики выпрямились, и с высоты ущербная луна упала ему на лицо,но глаза его не хотели ее видеть, они в отчаянии закрывались и открывалисьснова, стараясь посмотреть в другую сторону, увидеть спасительный потолокпалаты. И каждый раз, когда они открывались, стояла ночь и светила луна, аего несли по лестнице, только голова его теперь свешивалась вниз, и наверхугорели костры, поднимались к небу багровые столбы ароматного дыма, ивнезапно он увидел камень, сверкающий от струившейся по нему крови, иболтающиеся ноги жертвы, которую тащили наверх, чтобы сбросить со ступенейсеверной лестницы. В последней надежде он стиснул веки, пытаясь со стономпробудиться. Секунду ему казалось, что он вот-вот проснется, потому что онснова неподвижно лежал в постели, хотя и чувствовал, как болтается все еготело и свесившаяся вниз голова. Но пахло смертью, и, открыв глаза, он увиделокровавленную фигуру жреца, готового приступить к жертвоприношению: жрецдвигался к нему с каменным ножом в руке. Ему вновь удалось закрыть глаза, нотеперь он уже знал, что не проснется, что он уже не спит и что чудесный сонбыл тот, другой, нелепый, как все сны; сон, в котором он мчался подиковинным дорогам удивительного города, навстречу ему попадались зеленые икрасные огни, не дававшие ни пламени, ни дыма, и огромное металлическоенасекомое жужжало под ним. В бесконечной лжи того сна его тоже подняли сземли, и кто-то с ножом в руке приблизился к нему, лежавшему с закрытымиглазами навзничь, лицом кверху, среди костров.

 

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: