Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

VIII. Диалог между читателем и автором




 

— Ах, господин автор, что за прекрасный случай для вас нарисовать ряд портретов, и каких портретов! Сейчас вы поведете нас в Мадридский замок, в самый центр двора. И какого двора! Сейчас вы нам покажете этот франко-итальянский двор. Познакомите нас по очереди со всеми выдающимися личностями. Сколько вещей сейчас мы узнаем! И как должен быть интересен день, проведенный среди такого количества великих людей!

— Увы, господин читатель, о чем вы меня просите? Я был бы очень рад обладать талантом, нужным для того, чтобы написать историю Франции; я бы не стал писать побасенок. Но скажите на милость, почему вы хотите, чтобы я знакомил вас с лицами, которые не должны играть никакой роли в моем романе?

— Вы сделали большой промах, что не дали им какой-нибудь роли. Как! Вы переносите меня в тысяча пятьсот семьдесят второй год и думаете обойтись без характеристик стольких замечательных людей? Полно! Тут нечего колебаться. Начинайте; я даю вам первую фразу: «Двери в гостиную открылись, и можно было видеть …»

— Но, господин читатель, в Мадридском замке не было гостиной, — гостиные…

— Ну хорошо, тогда: «Большой зал наполнен толпой… и т. п… среди которой можно было заметить …»

— Кого же вы хотите там заметить?

— Черт возьми! Primo{60}, Карла Девятого.

— Secundo?{61}

— Постойте. Сначала опишите его костюм, потом вы сделаете его физический портрет и, наконец, составите его нравственную характеристику. Такой дорогой теперь идут все романисты.

— Его костюм? На нем было охотничье платье с большим охотничьим рогом на перевязи.

— Вы очень кратки.

— Что касается его физического портрета… погодите. Ей-богу, вы бы отлично сделали, если бы посмотрели его бюст в Ангулемском музее{62}. Он находится во втором зале, номер девяносто восемь.

— Но, господин автор, я живу в провинции; что же, вы хотите, чтобы я специально приехал в Париж посмотреть бюст Карла Девятого?

— Ну хорошо, представьте себе молодого человека, довольно хорошо сложенного, с головой, немного ушедшей в плечи; он вытягивает шею и неловко выставляет вперед лоб; нос у него немного толстоват; губы у него тонкие, рот широкий, верхняя губа очень выдается; цвет лица землистый; большие зеленые глаза никогда не глядят прямо на человека, с которым он разговаривает. Впрочем, в глазах его нельзя прочитать: «Варфоломеевская ночь» или что-нибудь в таком роде. Совершенно нельзя. Выражение у него скорей тупое и беспокойное, чем жестокое и свирепое. Вы представите его себе довольно точно, вообразив какого-нибудь молодого англичанина, входящего в гостиную, где все гости уже сидят. Он идет вдоль шпалеры разряженных дам, которые молчат при его проходе. Зацепив за платье одной из них, толкнув стул у другой, с большим трудом он добирается до хозяйки дома; только тогда он замечает, что, задев за колесо при выходе из кареты, испачкал грязью рукав своего фрака. Вам, наверное, случалось видеть такие перепуганные физиономии; может быть, даже вы сами смотрелись в зеркало, покуда светский опыт не дал вам окончательной уверенности в благополучности вашего появления…

— А Катерина Медичи?

— Катерина Медичи? Черт возьми, я не думал об этом. Полагаю, что это имя в последний раз пишется мной: это толстая женщина, еще свежая, по слухам, для своего возраста хорошо сохранившаяся, с толстым носом и поджатыми губами, как будто у человека, испытывающего первые приступы морской болезни. Глаза у нее полузакрыты, каждую минуту она зевает; голос у нее монотонный, и она совершенно одинаково произносит: «Ах, кто меня избавит от этой ненавистной беарнезки?» {63} и «Мадлен, дайте сладкого молока моей неаполитанской собачке».

— Отлично! Но вложите в ее уста какие-нибудь более примечательные слова. Она только что велела отравить Жанну д`Альбре, по крайней мере прошла такая молва; это должно было отразиться на ней.

— Нисколько! Потому что, если бы это было заметно, куда девалось бы столь знаменитое притворство? К тому же в данный день, по самым точным сведениям, она говорила только о погоде, ни о чем другом.

— А Генрих Четвертый? А Маргарита Наваррская? Покажите нам Генриха, отважного, галантного, главным образом доброго. Пусть Маргарита тайком сует в руку пажу любовную записку в то время, как Генрих, со своей стороны, пожимает ручку одной из придворных дам Катерины.

— Что касается Генриха Четвертого, никто бы не угадал в этом ветреном мальчике героя и будущего короля Франции. Он уже позабыл о своей матери, умершей две недели тому назад. Разговаривает он с простым доезжачим, вступив в бесконечные рассуждения насчет следов оленя, которого сейчас поднимут. Я вас избавлю от этих рассуждений, особенно если вы, на что я надеюсь, не охотник.

— А Маргарита?

— Ей нездоровилось, и она не выходила из своей комнаты.

— Хороший способ отделываться! А герцог д'Анжу? А принц де Конде? А герцог де Гиз, а Таванн, Рец, Ларошфуко, Телиньи? А Таре, а Мерю? А столько еще других?

— Ей-богу, вы их знаете лучше, чем я. Я буду рассказывать о своем друге Мержи.

— Ах, я замечаю, что в вашем романе я не найду того, чего искал.

— Боюсь, что так.

 

IX. Перчатка

 

Сауose un escarpin de la derecha

Mano, que de la izquierda importa poco

A la seсora Blanca', у amor loco

A dos fida'gos disparo la flecha.

Lopе dе Vega. El guante de Doсa Blanca, II, 10

 

Перчатка с правой ручки упадает

У доньи Бланки (с левой бы не важно!),

И вот любовь безумно и отважно

В идальго двух свою стрелу пускает.

Лопе де Вега. Перчатка доньи Бланки, II, 10

 

Двор находился в Мадридском замке. Королева-мать, окруженная своими дамами, ждала в своей комнате, что король, перед тем как сесть на лошадь, придет с ней позавтракать; а король в сопровождении принцев крови медленно проходил по галерее, где находились все мужчины, которые должны были принять участие в королевской охоте. Он рассеянно слушал фразы, с которыми обращались к нему придворные, и часто отвечал на них довольно резко. Когда он проходил мимо двух братьев, капитан преклонил колено и представил королю нового корнета. Мержи глубоко поклонился и поблагодарил его величество за честь, которой он удостоился раньше, чем заслужил ее.

— А! Так это о вас говорил мне отец адмирал? Вы брат капитана Жоржа?

— Да, сир.

— Вы католик или гугенот?

— Сир, я протестант.

— Я спрашиваю из простого любопытства, потому что черт меня побери, если хоть сколько-нибудь интересуюсь тем, какую религию исповедуют люди, которые мне хорошо служат.

После этих достопамятных слов король вошел в комнаты королевы.

Через несколько минут по галерее рассыпался рой женщин, словно посланный для того, чтобы придать кавалерам терпение. Я буду говорить только об одной из красавиц при дворе, столь плодовитом красавицами; я имею в виду графиню де Тюржи, которой суждено играть видную роль в этом повествовании. На ней был надет костюм амазонки, легкий и вместе с тем изящный, и она еще не надела маски. Агатовые волосы казались еще чернее от ослепительной белизны одинаково повсюду бледной кожи; крутые дуги бровей, слегка соприкасаясь концами, придавали ее наружности жестокий или, скорее, надменный вид, не отнимая нисколько прелести от совокупности ее черт. Сначала в ее голубых глазах заметна была только пренебрежительная гордость; но вскоре, во время оживленного разговора, стало видно, как зрачок у нее увеличился, расширился, как у кошки, взоры ее сделались пламенными, так что самый заядлый фат не мог бы избежать их магического действия.

— Графиня де Тюржи! Как она прекрасна сегодня! — шептали придворные; и каждый проталкивался вперед, чтобы лучше ее рассмотреть. Мержи, находившийся как раз на ее пути, был так поражен ее красотой, что оцепенел и не подумал посторониться, чтобы дать ей дорогу, как вдруг широкие шелковые рукава графини коснулись его камзола.

Она заметила его волнение, может быть, не без удовольствия, и удостоила задержать на минуту свои взоры на глазах Мержи, которые тот тотчас потупил, меж тем как густой румянец покрыл его щеки. Графиня улыбнулась и, проходя, уронила перчатку перед нашим героем, который, остолбенев и вне себя, даже не догадался поднять ее. Сейчас же белокурый молодой человек (то был не кто иной, как Коменж), находившийся позади Мержи, грубо толкнул его, чтобы пройти вперед, схватил перчатку и, почтительно поцеловав ее, передал госпоже де Тюржи. Та, не поблагодарив его, повернулась к Мержи и некоторое время смотрела на него с уничтожающим презрением; потом, заметив около себя капитана Жоржа, она сказала очень громко:

— Скажите, капитан, откуда взялся этот увалень? Судя по его любезности, наверное, гугенот какой-нибудь?

Общий взрыв хохота окончательно смутил несчастный объект этих насмешек.

— Это мой брат, сударыня, — ответил Жорж негромко, — он только три дня как в Париже и, по чести, не более неловок, чем был Лонуа раньше, пока вы не позаботились его обтесать.

Графиня слегка покраснела.

— Злая шутка, капитан. Не говорите дурного о покойниках. Ну, дайте мне руку; мне надо поговорить с вами по поручению одной дамы, которая не очень-то вами довольна.

Капитан почтительно подал ей руку и отвел в амбразуру отдаленного окна; но на ходу она еще раз обернулась, чтобы взглянуть на Мержи.

Мержи стоял еще ослепленный появлением прекрасной графини, сгорая желанием смотреть на нее и не смея поднять на нее глаз, как вдруг он почувствовал, что его тихонько хлопают по плечу. Он обернулся и увидел барона де Водрейля, который, взяв его за руку, отвел в сторону, чтобы, как он сказал, поговорить без помехи.

— Дорогой друг, — сказал барон, — вы еще новичок в здешних местах и, может быть, не знаете, как надо вести себя.

Мержи с удивлением посмотрел на него.

— Ваш брат занят и не может дать вам совета; если позволите, я заменю его.

— Я не знаю, сударь, что…

— Вас жестоко оскорбили, и, видя вас в задумчивости, я не сомневался, что вы обдумываете средства мщения.

— Мщение? Но кому? — спросил Мержи, покраснев до корней волос.

— Разве маленький Коменж только что не толкнул вас? Весь двор видел, как происходило дело, и ждет, что вы примете это близко к сердцу.

— Но, — возразил Мержи, — в зале, где так много народу, нет ничего удивительного, что кто-нибудь меня нечаянно и толкнул.

— Господин де Мержи, я не имею чести быть близко знакомым с вами, но ваш брат мне большой друг, и он может подтвердить вам, что я, насколько это возможно, применяю на практике Божественный завет прощать обиды. Я не хотел бы втягивать вас в серьезную ссору, но в то же время я считаю своей обязанностью заметить вам, что Коменж толкнул вас не нечаянно. Он толкнул вас потому, что хотел нанести вам оскорбление, и даже если бы он вас не толкнул, тем не менее он вас оскорбил, потому что, подымая перчатку Тюржи, он захватил право, принадлежавшее вам. Перчатка лежала у ваших ног — ergo{64}, вам одному принадлежало право поднять ее и вернуть владелице… Да вот, обернитесь, и вы увидите, как в конце галереи Коменж показывает на вас пальцем и издевается над вами.

Мержи обернулся и увидел Коменжа, окруженного пятью-шестью молодыми людьми, которым он со смехом что-то рассказывал, а те, по-видимому, слушали его с любопытством. Ничто не доказывало, что речь в этой компании идет о нем; но под влиянием слов своего сострадательного советника Мержи почувствовал, как в сердце к нему прокрадывается бешеный гнев.

— Я буду искать с ним встречи после охоты, — сказал он, — и сумею…

— О, не откладывайте никогда таких хороших решений. К тому же, вызывая вашего противника сейчас же после нанесения оскорбления, вы гораздо меньше грешите перед Господом, чем делая это через промежуток времени, достаточный для размышления. Вы вызываете на поединок в минуту запальчивости, что не является смертным грехом; если же вы потом деретесь на самом деле, так только для того, чтобы избегнуть более тяжкого прегрешения — неисполнения своего обещания… Но я забываю, что разговариваю с протестантом. Как бы то ни было, условьтесь с ним сейчас же о месте встречи; я сейчас сведу вас.

— Надеюсь, он не откажется принести мне должные извинения?

— Разуверьтесь на этот счет. Коменж еще ни разу не произнес: «Я был не прав». В конце концов, он вполне порядочный человек и не откажет вам в удовлетворении.

Мержи стоило труда оправиться от волнения и принять равнодушный вид.

— Если мне было нанесено оскорбление, — сказал он, — он должен дать мне удовлетворение. Каково бы оно ни было, я сумею его потребовать.

— Превосходно, юный храбрец! Мне нравится ваша отвага, так как вам небезызвестно, что он лучший среди нас фехтовальщик. Черт возьми! Оружием владеет этот господин прекрасно. Он учился в Риме у Брамбиллы, и Жан Пти больше не хочет выступать против него.

При этих словах он внимательно всматривался в несколько бледное лицо де Мержи, которого тем не менее, по-видимому, больше волновало само оскорбление, чем страшили его последствия.

— Я охотно предложил бы вам свои услуги в этом деле в качестве секунданта, но, кроме того, что я завтра причащаюсь, я условился с господином де Рейнси и не могу обнажить шпагу ни против кого другого[21].

— Благодарю вас, сударь. Если дело обострится, моим секундантом будет мой брат.

— Капитан — большой знаток в подобного рода делах. А пока что я приведу вам сейчас Коменжа, чтобы вы с ним объяснились.

Мержи поклонился и, отвернувшись к стенке, стал обдумывать фразы для вызова и старался придать лицу подобающее выражение.

Вызов следует сделать с известной грацией, которая, как и многое другое, приобретается навыком. Наш герой в первый раз был в деле, поэтому он чувствовал себя в некотором замешательстве; но в данную минуту он боялся не столько удара шпаги, сколько каких-нибудь слов, которые не были бы достойны истинного дворянина. Только успел он составить в уме твердую и вежливую фразу, как барон де Водрейль тронул его за руку — и фраза сейчас же вылетела у него из головы.

Коменж со шляпой в руке отвесил ему учтиво-наглый поклон и заговорил медовым голосом:

— Вы желали говорить со мной, сударь?

От гнева кровь бросилась в лицо Мержи; он быстро ответил более твердым тоном, чем мог надеяться:

— Вы вели себя по отношению ко мне нагло, и я желаю получить от вас удовлетворение.

Водрейль одобрительно кивнул головой. Коменж выпрямился и, подбоченившись, что тогда считалось необходимым в подобных случаях, произнес очень серьезно:

— Вы являетесь «истцом», сударь, — следовательно, мне, как «ответчику», предоставляется право выбора оружия.

— Назовите, какое вам подходит.

Коменж с минуту как бы соображал.

— Длинная шпага[22], — сказал он, — хорошее оружие, но раны от нее могут обезобразить человека, а в нашем возрасте, — добавил он с улыбкой, — не очень приятно показываться своей любовнице со шрамом по самой середине лица. Рапира делает маленькую дырочку, но этого вполне достаточно (он опять улыбнулся). Итак, я выбираю рапиру и кинжал.

— Отлично, — ответил Мержи и хотел удалиться.

— Постойте! — закричал Водрейль. — Вы позабыли условиться о времени и месте.

— Все придворные дерутся обычно на Пре-о-Клер, — сказал Коменж, — и если у господина де Мержи нет в виду какого-нибудь другого излюбленного места…

— Хорошо, на Пре-о-Клер.

— Что касается времени… я не встану, по известным мне причинам, раньше восьми часов… Понимаете… Я сегодня не ночую дома и не смогу быть на Пре-о-Клер раньше девяти часов.

— Значит, в девять часов.

Посмотрев в сторону, Мержи заметил довольно близко от себя графиню де Тюржи, которая уже покинула капитана, оставив его в разговоре с другой дамой. Понятно, что при виде прекрасной виновницы этого опасного дела наш герой постарался придать своим чертам еще большее выражение торжественности и напускной беспечности.

— С некоторых пор, — сказал Водрейль, — в моду вошло драться в красных штанах. Если у вас их нет наготове, я пришлю пару сегодня вечером. Кровь на них не заметна, и это более опрятно.

— Я считаю это ребячеством, — заметил Коменж.

Мержи неловко улыбнулся.

— Итак, друзья мои, — сказал тогда барон де Водрейль, попавший, по-видимому, в свою стихию, — теперь дело только за тем, чтобы уговориться о секундантах и их помощниках[23]для вашей дуэли.

— Господин де Мержи — новичок при дворе, — сказал Коменж, — и ему, может быть, трудно будет найти двух секундантов; так что, снисходя к нему, я удовольствуюсь одним секундантом.

Мержи с некоторым усилием выдавил на губы подобие улыбки.

— Невозможно быть более любезным, — сказал барон. — Поистине, одно удовольствие иметь дело с таким покладистым человеком, как господин де Коменж.

— Так как вам понадобится рапира такой же длины, как моя, — продолжал Коменж, — я рекомендую вам Лорана под вывеской «Золотое солнце» на улице Феронри, он лучший оружейник в городе; скажите ему, что я послал вас к нему, и он все вам отлично устроит.

Сказав это, он повернулся на каблуках и с большим спокойствием снова вернулся к компании молодых людей, которую только что покинул.

— Поздравляю вас, господин Бернар, — сказал Водрейль, — вы отлично справились с вызовом. Уверяю вас — превосходно. Коменж не привык, чтобы с ним так разговаривали. Его боятся как огня, особенно с тех пор, как он убил большого Канийяка; потому что, убив два месяца тому назад Сен-Мишеля, он не стяжал себе особенной славы. Сен-Мишель не был очень искусным противником, меж тем как Канийяк убил уже пять-шесть господ, не получив ни одной царапины. Он изучал искусство в Неаполе, у Борелли, и говорят, что Ланзак, умирая, открыл ему секрет удара, которым он наделал столько бед. По правде сказать, — продолжал он, будто говоря сам с собой, — Канийяк обворовал церковь в Оксере и бросил наземь освященные дары; нет ничего удивительного, что его постигло наказание.

Хотя подробности эти нимало не занимали Мержи, он считал своим долгом поддерживать разговор, боясь, как бы в голову де Водрейля не закралось какого-нибудь подозрения, оскорбительного для его храбрости.

— К счастью, — сказал он, — я не обкрадывал никакой церкви и в жизни своей не прикасался к святым дарам, так что подвергаюсь меньшей опасности.

— Должен вам дать еще один совет. Когда вы скрестите оружие с Коменжем, берегитесь одной хитрости с его стороны, стоившей жизни капитану Томазо. Он воскликнул, что острие его шпаги сломалось. Томазо поднял свою шпагу над головой, готовясь встретить рубящий удар; но шпага у Коменжа была целехонька, ибо вошла по самую рукоятку в грудь Томазо, которую тот оставил незащищенной, не ожидая колющего удара… Но вы будете драться на рапирах, так что опасности меньше.

— Постараюсь сделать, что могу.

— Ах да, еще! Выбирайте кинжал с крепкой чашкой, что очень полезно для парирования. Видите этот шрам у меня на левой руке? Я получил его, так как однажды вышел без кинжала. У меня случилась ссора с молодым Талером, и из-за отсутствия кинжала я едва не лишился левой руки.

— А он был ранен? — спросил рассеянно Мержи.

— Я убил его с помощью обета, данного святому Маврикию, моему покровителю. Возьмите также с собой перевязок и корпии — они не помешают. Не всегда бываешь убит наповал. Хорошо бы также положить вам шпагу на алтарь во время обедни… Впрочем, вы — протестант… Еще одно слово… Не считайте, что менять место унижает достоинство; наоборот, заставьте его побегать; у него короткое дыхание; утомите его и, улучив подходящий момент, делайте выпад на славу, и он — конченый человек.

Он долго еще продолжал бы давать такие же прекрасные советы, если бы громкий звук рогов не возвестил, что король сел на лошадь. Двери в апартаменты королевы открылись, и их величества в охотничьих костюмах направились к крыльцу.

Капитан Жорж, только что оставивший свою даму, вернулся к брату и, хлопнув его по плечу, сказал с веселым видом:

— Вот счастливый бездельник! Посмотрите на этого маменькина сынка с кошачьими усиками! Стоило ему появиться, и все женщины сходят с ума по нему. Ты знаешь, что прекрасная графиня говорила со мной о тебе четверть часа? Ну, бодрись! Во время охоты скачи рядом с ней и будь как можно любезнее. Но что с тобой? Можно подумать, что ты болен! У тебя такое вытянутое лицо, будто у гугенотского священника, осужденного на костер. Полно, черт возьми, будь повеселее.

— Мне не очень хочется ехать на охоту, и я хотел бы…

— Если вы не примете участия в охоте, — тихо произнес барон де Водрейль, — Коменж подумает, что вы боитесь с ним встретиться.

— Идем! — сказал Мержи, проводя рукой по пылающему лбу.

Он рассудил, что лучше после окончания охоты рассказать брату о своем приключении. «Какой стыд, — подумал он, — если бы госпожа де Тюржи подумала, что я боюсь… если бы она решила, что мысль о предстоящей дуэли препятствует мне насладиться охотой!»

 

X. Охота

 

The very butcher of a silk button a duellist, a duellist; a gentleman of the very first house, of the first and second cause: аh! the immortal passado! the punto reverso!

Shakespeare. Romeo and Juliet, II, 4

 

Самый подлинный пронзатель шелковых пуговиц! Дуэлист! Дуэлист. Человек из самого что ни на есть первого дома. Вызывает на дуэль по первому и по второму пункту. О бессмертный passado! punto reverso!

Шекспир. Ромео и Джульетта, II, 4

 

Большое количество всадников и амазонок, богато одетых, суетились во дворе замка. Звук труб, лай собак, громкие шутки всадников — все это создавало шум, прелестный для охотничьего слуха и отвратительный для всякого другого человека.

Мержи машинально последовал за своим братом на двор и, сам не зная как, оказался около прекрасной графини, бывшей уже в маске, верхом на горячей андалусской лошади, которая била ногой о землю и нетерпеливо кусала удила; но даже на этой лошади, которая заняла бы собой всецело внимание обыкновенного всадника, она сидела спокойно, словно на кресле в своей комнате.

Капитан подошел под предлогом подтянуть мундштук у андалузской лошади.

— Вот мой брат, — сказал он амазонке вполголоса, но достаточно громко для того, чтобы Мержи мог слышать. — Обойдитесь с бедным мальчиком поласковей; он сам не свой с того дня, как видел вас в Лувре.

— Я уже забыла его имя, — ответила она довольно резко. — Как его зовут?

— Бернар. Обратите внимание, сударыня, что перевязь его такого же цвета, как ваши ленты.

— Умеет он ездить верхом?

— Вы сами убедитесь в этом.

Он поклонился и поспешил к некой придворной даме из свиты королевы, которой с некоторого времени оказывал знаки внимания. Слегка наклонившись к луке и положив руку на уздечку лошади своей дамы, он вскоре забыл и о брате, и о его прекрасной и гордой спутнице.

— Оказывается, вы знакомы с Коменжем, господин Мержи? — спросила госпожа де Тюржи.

— Я, сударыня?.. Очень мало, — пробормотал тот с запинкой.

— Но вы только что с ним разговаривали.

— Я разговаривал с ним в первый раз.

— Я, кажется, догадываюсь, о чем вы говорили. — И глаза ее из-под маски словно хотели прочесть в душе Мержи.

Какая-то дама, обратясь к графине, прервала их разговор, к большому удовольствию де Мержи, которого страшно смущала начавшаяся беседа. Тем не менее, сам хорошенько не зная почему, он продолжал ехать рядом с графиней: быть может, он этим хотел доставить некоторое неудовольствие Коменжу, издали за ним следившему.

Выехали из замка. Олень был поднят и убегал в чащу, вся охота отправилась вдогонку, и Мержи не без удовольствия обратил внимание, с каким искусством госпожа де Тюржи управляет лошадью и с какой неустрашимостью заставляет ее преодолевать все встречающиеся на пути препятствия. Благодаря отличной берберской лошади, на которой ехал Мержи, он не отставал от своей дамы, но, к большой его досаде, граф де Коменж, у которого лошадь была ничуть не хуже, тоже ехал рядом с графиней и, невзирая на быстроту бешеного галопа, несмотря на исключительную внимательность его к охоте, часто обращался со словами к амазонке, меж тем как Мержи молча завидовал его легкости, беззаботности и особенно способности говорить приятные пустяки, которые, судя по досаде, которую он испытывал, должны были нравиться графине. Впрочем, для обоих соперников, одушевленных благородным соревнованием, не существовало достаточно высоких загородок, достаточно широких рвов, перед которыми они остановились бы, и раз двадцать они рисковали сломать себе шею.

Вдруг графиня, отделившись от общей массы охотников, свернула на лесистую дорогу, идущую под углом к той, по которой направился король и его свита.

— Что вы делаете? — воскликнул Коменж. — Вы собьетесь со следа! Разве вы не слышите, что рожки и лай — с той стороны.

— Так поезжайте другой дорогой. Кто вас держит?

Коменж ничего не ответил и поскакал за ней. Мержи поступил так же, и когда они проскакали вглубь по этой дороге шагов сто, графиня задержала шаг своей лошади.

Коменж справа и Мержи слева последовали ее примеру.

— У вас хороший боевой конь, господин де Мержи, — заметил Коменж, — не видно ни малейшей испарины.

— Это берберская лошадь, брат купил ее у одного испанца. Вот знак от сабельного удара, полученного ею при Монконтуре.

— Вы были на войне? — спросила графиня у Мержи.

— Нет, сударыня.

— Так что вы никогда не получили ни одной ружейной раны?

— Нет, сударыня.

— Ни одного сабельного удара?

— Тоже нет.

Мержи показалось, что она улыбается. Коменж хвастливо вздернул ус.

— Ничто так не красит молодого дворянина, — сказал он, — как хорошая рана. Не правда ли, сударыня?

— Да, если она честно заслужена.

— Что понимаете вы под этими словами: «честно заслужена»?

— Рана доставляет славу, когда она получена на поле битвы. Дуэльные раны — совсем другого рода; я не знаю ничего более достойного презрения.

— Полагаю, что господин де Мержи имел с вами разговор, перед тем как садиться на лошадь?

— Нет, — сухо ответила графиня.

Мержи направил свою лошадь к Коменжу и сказал ему тихо:

— Сударь, как только мы присоединимся к остальной охоте, мы сможем заехать с вами в высокий кустарник, и я надеюсь там доказать вам, что я не предпринимал никаких шагов для того, чтобы избежать встречи с вами.

Коменж взглянул на него с выражением сострадания и удовольствия.

— Тем лучше, я вполне вам верю, — ответил он. — Что же касается сделанного вами предложения, я не могу его принять. Мы не какие-нибудь мужланы, чтобы драться без свидетелей, и наши друзья, которые должны принять участие в этом, никогда бы нам не простили, что мы их не подождали.

— Как вам будет угодно, сударь, — сказал Мержи и снова поехал рядом с госпожой де Тюржи, лошадь которой на несколько шагов ушла вперед. Графиня ехала, опустив голову на грудь, и, казалось, была всецело занята своими мыслями. Все трое в молчании доехали до перекрестка, которым кончалась их дорога.

— Слышите звук? Не рог ли это? — спросил Коменж.

— По-моему, звук долетает из того кустарника, налево от нас, — сказал Мержи.

— Да, это рог, теперь я уверен в этом. И даже могу сказать, что это болонская валторна. Черт меня побери, если это не валторна друга моего Помпиньяна. Вы не можете себе представить, господин де Мержи, какая разница между болонской валторной и теми, что выделывают у нас жалкие парижские ремесленники.

— Эту слышно издалека.

— И какой звук! Как он насыщен! Собаки, заслышав его, забыли бы, что пробежали десяток лье. По правде сказать, хорошие вещи выделывают только в Италии и во Фландрии. Что вы думаете об этом воротнике в валонском вкусе? Для охотничьего костюма это очень подходит; у меня есть воротники и брыжи «смущение» для балов; но и этот колет, совсем простой, — вы думаете, его вышивали в Париже? Ничуть не бывало! Он привезен мне из Бреды. Если хотите, я попрошу прислать вам такой же через своего друга, который находится во Фландрии… Но… — Он оборвал, расхохотавшись. — Вот рассеянность! Боже мой! Я совсем забыл!

Графиня остановила лошадь.

— Коменж, охота впереди вас, и, судя по рожкам, оленя начали травить.

— Я думаю, что вы правы, прекрасная дама.

— А вы не хотите присутствовать при травле?

— Обязательно, иначе наша слава охотников и наездников погибла.

— Ну, так надо торопиться.

— Да, лошади наши передохнули. Так покажите нам пример.

— Я устала. Я остаюсь здесь. Господин де Мержи побудет со мной. Ну, трогайтесь!

— Но…

— Что же, вам два раза повторять? Шпорьте!..

Коменж не двигался с места, краска залила ему лицо, и он с бешенством переводил глаза с Мержи на графиню.

— Госпоже де Тюржи необходимо остаться вдвоем? — сказал он с горькой улыбкой.

Графиня протянула руку по направлению к кустарнику, откуда доносились звуки рожка, и сделала концами пальцев многозначительное движение. Но Коменж, по-видимому, не был расположен предоставить поле действия своему сопернику.

— Кажется, с вами приходится объясняться напрямик. Оставьте нас, господин де Коменж, ваше присутствие докучает мне. Теперь вам понятно?

— Вполне, сударыня, — ответил он с яростью и прибавил, понижая голос: — Но что касается этого постельного любимчика, не долго он будет забавлять вас. Прощайте, господин де Мержи, до свидания. — Последние слова он произнес с особенным ударением; потом, дав обе шпоры, пустился в галоп.

Графиня удержала свою лошадь, которая хотела последовать примеру своего товарища, пустила ее шагом и сначала ехала молча, время от времени подымая голову и взглядывая на Мержи, будто собиралась заговорить с ним, потом отводила глаза, стыдясь, что не может найти фразы для начала разговора.

Мержи счел своим долгом заговорить первым:

— Я очень горд, сударыня, предпочтением, которое вы мне оказали.

— Господин Бернар… вы умеете драться?

— Да, сударыня, — ответил он в удивлении.

— Но я хочу сказать — хорошо драться… очень хорошо.

— Достаточно хорошо для дворянина и, конечно, нехорошо для учителя фехтования.

— Но в стране, где мы живем, дворяне лучше владеют оружием, чем профессиональные фехтовальщики.

— Правда, мне говорили, что многие из них тратят в фехтовальных залах время, которое они гораздо лучше могли бы употребить.

Лучше?

— Конечно. Не лучше ли беседовать с дамами, — прибавил он, улыбаясь, — чем обливаться потом в фехтовальном зале.

— Скажите, вы часто дрались на дуэли?

— Слава Богу, ни разу, сударыня. Но почему вы меня спрашиваете об этом?

— Заметьте себе на будущее, что никогда нельзя спрашивать у женщины, почему она делает то или другое. По крайней мере так принято у благовоспитанных господ.

— Я буду соблюдать это правило, — ответил Мержи, слегка улыбаясь и наклоняясь к шее лошади.

— В таком случае… как же вы сделаете завтра?

— Завтра?

— Да. Не притворяйтесь удивленным.

— Сударыня…

— Отвечайте на вопрос. Мне все известно. Отвечайте! — воскликнула она, протягивая к нему руку царственным движением. Кончик ее пальца коснулся обшлага де Мержи, что заставило его вздрогнуть.

— Я постараюсь сделать как можно лучше, — наконец ответил он.

— Мне нравится ваш ответ! Это ответ не труса и не забияки. Но вам известно, что при дебюте вам придется иметь дело с очень опасным человеком?

— Что ж делать! Конечно, я буду в большом затруднении, в таком же, как и сейчас, — прибавил он с улыбкой. — Я видел всегда только крестьянок, и вот в начале своей придворной жизни я нахожусь наедине с прекраснейшей дамой французского двора.

— Будем говорить серьезно. Коменж — лучший фехтовальщик при этом дворе, столь обильном головорезами. Он — король «заправских» дуэлистов.

— Говорят.

— Ну и вы нисколько не обеспокоены?

— Повторяю, что я постараюсь вести себя как можно лучше. Никогда не нужно отчаиваться с доброй шпагой и с помощью Божьей.

— Божья помощь!.. — прервала она презрительно. — Разве вы не гугенот, господин де Мержи?

— Да, сударыня, — ответил он с серьезностью, как всегда привык отвечать на подобный вопрос.

— Значит, вы подвергаетесь еще большему риску, чем другие.

— Почему?

— Подвергать опасности свою жизнь — это еще ничего, но вы подвергаете опасности нечто большее — вашу душу.

— Вы рассуждаете, сударыня, согласно понятиям вашей религии; понятия моей религии более утешительны.

— Вы играете в опасную игру. Вечные мучения поставлены на ставку, и почти все шансы — против вас.

— В обоих случаях получилось бы одно и то же; умри я завтра католиком, я бы умер в состоянии смертного греха.

— Это еще большой вопрос и разница очень большая! — воскликнула она, задетая тем, что Мержи выставляет ей возражения, взятые из ее же верований. — Наши богословы объяснили бы вам…

— О, не сомневаюсь в этом, они ведь все готовы объяснять, сударыня; они берут на себя смелость изменять Евангелие по собственной фантазии. Например…

— Оставим это! Нельзя минуты поговорить с гугенотом без того, чтобы он не начал цитировать по всякому поводу Священное писание.

— Потому что мы его читаем, а у вас даже священники его не знают. Но поговорим о другом. Как вы думаете, олень уже затравлен?

— Значит, вы очень привязаны к вашей религии?

— Вы первая начинаете, сударыня.

— Вы считаете ее правильной?

— Больше того, я считаю ее наилучшей, единственно правильной, иначе я переменил бы ее.

— Брат ваш переменил же религию.

— У него были свои причины, чтобы стать католиком; у меня есть свои, чтобы оставаться протестантом.

— Все они упрямы и глухи к убеждениям рассудка! — воскликнула она в гневе.

— Завтра будет дождь, — произнес Мержи, глядя на небо.

— Господин де Мержи, дружба к вашему брату и опасность, которой вы подвергаетесь, внушает мне сочувствие к вам…

Он почтительно поклонился.

— Ведь вы, еретики, не верите в мощи?

Он улыбнулся.

— И прикосновение к ним у вас считается осквернением… Вы бы отказались носить ладанку с мощами, как это в обычае у нас, римских католиков?

— Обычай этот кажется нам, протестантам, по меньшей мере бесполезным.

— Послушайте. Раз как-то один из моих кузенов повязал на шею охотничьей собаки ладанку, потом на расстоянии двенадцати шагов выстрелил в нее из аркебузы крупной дробью…

— И убил собаку?

— Ни одна дробинка ее не тронула.

— Вот это чудесно! Хотел бы я, чтобы у меня была такая ладанка!

— Правда? И вы бы стали ее носить?

— Разумеется; раз ладанка собаку защитила, то тем более… Но постойте, я не вполне уверен, стоит ли еретик собаки… принадлежащей католику, понятно.

Не слушая его, госпожа де Тюржи быстро расстегнула верхние пуговицы своего узкого лифа, сняла с груди маленькую золотую коробочку, очень плоскую, на черной ленте.

— Берите, — сказала она, — вы мне обещали, что будете ее носить. Когда-нибудь вы отдадите мне ее обратно.

— Если смогу, конечно.

— Но, послушайте, вы будете ее беречь… никаких кощунств! Берегите ее как можно тщательнее.

— Она мне досталась от вас, сударыня!

Она передала ему ладанку, которую он взял и надел себе на шею.

— Католик поблагодарил бы руку, вручившую ему этот священный талисман.

Мержи схватил ее руку и хотел поднести к своим губам.

— Нет, нет, теперь уже слишком поздно.

— Подумайте: быть может, мне никогда уже не выпадет такого случая.

— Снимите с меня перчатку, — сказала она, протягивая руку.

Когда он снимал перчатку, ему показалось, что ему слегка пожимают руку. Он запечатлел огненный поцелуй на этой белой, прекрасной руке.

— Господин Бернар, — произнесла графиня взволнованным голосом, — вы до конца останетесь упорным и нет никакой возможности склонить вас? В конце концов, ради меня вы обратитесь в католичество?

— Правда, не знаю… — ответил тот со смехом, — попросите хорошенько и подольше. Верно только то, что никто, кроме вас, меня не обратит.

— Скажите откровенно… если бы какая-нибудь женщина… Вам… которая бы сумела… — Она остановилась.

— Которая бы сумела?..

— Да. Разве… любовь, например… Но будьте откровенны, скажите серьезно.

— Серьезно? — Он старался снова взять ее за руку.

— Да. Если бы вы полюбили женщину другой с вами религии… эта любовь не могла бы заставить в

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...