 |
Прибавление к “философским мыслям”, или разные возражения против сочинений различных богословов.
|
|
|
|
I. Сомнения в религиозных вопросах, отнюдь не свидетельствующие о неверии, должны считаться добрым делом, когда они высказываются человеком, смиренно признающим свое невежество, и проистекают из страха прогневить бога чрезмерным доверием к силе разума.
II. Допускать некоторое соответствие между разумом человека и вечным разумом, который есть бог, и утверждать, что бог требует пожертвовать человеческим разумом,— значит утверждать, что бог чего-то хочет и не хочет одновременно.
III. Если бог, от которого мы получаем разум, требует пожертвовать им, значит, он фокусник, который отнимает то, что дал.
IV. Отрекшись от своего разума, я останусь без путеводителя: мне придется принять вслепую какой-нибудь вторичный принцип и предполагать доказанным то, что требует доказательства.
V. Если разум — дар неба и если то же самое можно сказать о вере, значит, небо ниспослало нам два несовместимых и противоречащих друг другу дара.
VI. Чтобы устранить эту трудность, надо признать, что вера есть химерический принцип, не существующий в природе.
VII. Паскаль, Николь и другие утверждали: “Положение, что бог за грех одного виновного отца наказывает всех его невинных детей вечными муками, превышает разум, а не противно разуму”. Но что же такое положение, противное разуму, если ему не противно то, в чем содержится явное кощунство?
VIII. Я заблудился ночью в дремучем лесу, и слабый огонек в моих руках — мой единственный путеводитель. Вдруг предо мной появляется незнакомец и говорит мне:
“Мой друг, задуй свою свечу, чтобы верней найти дорогу”. Этот незнакомец — богослов.
IX. Если мой разум дан мне свыше, значит, через него со мною говорит небо; я должен внимать ему.
|
|
|
X. Понятия заслуги и провинности неприменимы к употреблению разума, потому что вся добрая воля в мире не поможет слепому различать цвета. Я вынужден усматривать очевидность там, где она есть, и отсутствие очевидности там, где ее нет, если только я не слабоумный; но слабоумие — беда, а не порок.
XI. Творец природы не вознаградит меня за то, что я был умным человеком, и не осудит меня за то, что я был глупцом.
XII. Он не осудит тебя даже за то, что ты был злым. Разве твоя злоба уже не сделала тебя достаточно несчастным?
XIII. Каждый добродетельный поступок сопровождается внутренним удовлетворением, каждое преступление — угрызениями совести. Но ум признает, без стыда и без угрызений, свое отвращение к известным предложениям; значит, нет ни добродетели, ни преступления в том, чтобы их принять или отвергнуть.
XIV. Если для праведности еще требуется благодать, то к чему была смерть Иисуса Христа?
XV. Если на одного спасенного приходится сто тысяч погибших, то, значит, дьявол все-таки остался в выигрыше, не послав при этом на смерть своего сына.
XVI. Бог христиан — это отец, который чрезвычайно дорожит своими яблоками и очень мало — своими детьми.
XVII. Отнимите у христианина страх перед адом, и вы отнимете у него веру.
XVIII. Истинная религия, важная для всех людей всегда и повсюду, должна была бы быть вечной, всеобщей и очевидной; но нет ни одной религии, обладающей этими тремя признаками. Тем самым трижды доказана ложность всех.
XIX. События, свидетелями которых могут быть только несколько человек, недостаточны для доказательства (истинности) религии, которую должны исповедовать все.
XX. События, которые полагаются в основу религий,— древние и чудесные, то есть самое сомнительное приводится в доказательство самого невероятного.
XXI. Доказывать Евангелие с помощью чуда — значит доказывать нелепость с помощью противоестественного явления.
|
|
|
XXII. Но что сделает бог тем, которые ничего не слышали о его сыне? Неужели он накажет глухих за то, что они не слышали?
XXIII. Что сделает он тем, которые слышали о его религии, но не смогли ее постигнуть? Неужели он накажет пигмеев за то, что они не сумели угнаться за гигантами?
XXIV. Почему чудеса Иисуса Христа истинны, а чудеса Эскулапа, Аполлония Тианского и Магомета ложны?
XXV. Конечно же все евреи, бывшие в Иерусалиме, обратились при виде чудес Иисуса Христа? Нисколько! Они не только не поверили в него — они его распяли. Следует признать, что таких людей, как эти евреи, больше нигде нет; все другие народы дали увлечь себя одним-единственным ложным чудом, а Иисус Христос ничего не мог поделать с еврейским народом, несмотря на бесконечное множество сотворенных им истинных чудес.
XXVI. Вот над этим-то чудом неверия евреев стоит призадуматься, а вовсе не над чудом его воскресения.
XXVII. Несомненно, как дважды два четыре, что Цезарь существовал; существование Иисуса Христа столь же несомненно, как существование Цезаря. Значит, воскресение Иисуса Христа столь же несомненно, как то, что он или Цезарь существовал. Какая логика! Существование Иисуса Христа и Цезаря ведь не чудо.
XXVIII. Мы читаем в “Жизнеописании г-на де Тюренна”, что, когда загорелся один дом, пожар был внезапно остановлен находившимися в доме святыми дарами. Согласен. Но мы читаем также в истории, что, когда какой-то монах отравил облатку, германский император умер, едва только проглотил ее.
XXIX. Здесь было нечто другое, а не только внешний вид хлеба и вина — или же придется утверждать, что яд внедрился в плоть и кровь Иисуса Христа.
XXX. Эта плоть покрывается плесенью, эта кровь прокисает. Этого бога пожирают клещи на его собственном алтаре. Слепой люд, глупый египтянин, раскрой же глаза!
XXXI. Религия Иисуса Христа, возвещенная невеждами, создала первых христиан. Та же религия, проповедуемая учеными и профессорами, создает ныне только неверующих.
XXXII. Указывают, что подчинение законодательной власти освобождает от необходимости рассуждать. Но где же на земле есть религия без подобной власти?
XXXIII. Воспитание, полученное в детстве, мешает магометанину креститься; воспитание, полученное в детстве, мешает христианину совершить обряд обрезания;
|
|
|
разум зрелого человека одинаково презирает крещение и обрезание.
XXXIV. У св. Луки сказано, что бог-отец больше, чем бог-сын,— “pater major meest”. А между тем наперекор столь определенному выражению церковь предает анафеме слишком добросовестного верующего, который буквально придерживается слов, написанных в завете ее.
XXXV. Если власть могла переиначить по своей прихоти смысл этого места — самого ясного во всем Писании, значит, нет в Писании такого места, которое можно было бы надеяться правильно понять и с которым церковь не могла бы в будущем сделать все, что ей угодно.
XXXVI. “Tu es Petrus, et super hanc petram aedificabo ecclesiam meam”. Что это — язык бога или каламбур, достойный господина Аккора?
XXXVII. “In dolore panes” (“Бытие”). Ты будешь рождать в муках, сказал бог жене, нарушившей запрет. Но что сделали ему самки животных, которые тоже рождают в муках?
XXXVIII. Если понимать буквально “pater major me est”, то Иисус Христос не бог. Если понимать буквально “hoc est corpus meum, то он собственными руками отдал свое тело апостолам; но это так же нелепо, как рассказ о том, что св. Дионисий облобызал свою отрубленную голову.
XXXIX. Сказано, что он удалился на Елеонскую гору и там молился. Кому же он молился? Самому себе.
XL. “Бог, обрекающий на смерть бога, чтобы умилостивить бога”,— превосходное выражение барона де Лаонтана. В ста фолиантах, написанных за или против христианства, меньше убедительности, чем в этих двух иронических строчках.
XLI. Сказать, что человек состоит из силы и слабости, из понимания и ослепления, из ничтожества и величия,— это значит не осудить его, а определить.
XLII. Человек таков, каким его создал бог или природа;
а бог или природа не создает ничего дурного.
XLIII. То, что мы называем первородным грехом, Нинон де Ланкло называла оригинальным грехом.
XLIV. Беспримерное бесстыдство ссылаться на согласие между евангелистами, тогда как в одних евангелиях повествуется об очень важных событиях, о которых ни словом не упоминают другие.
XLV. Платон рассматривал божество в трех аспектах — благости, мудрости и могущества. Надо нарочно закрыть глаза, чтобы не увидеть в этом христианскую троицу. Около трех тысяч лет тому назад афинский философ называл Логосом то, что мы называем Словом.
|
|
|
XLVI. Божественные ипостаси, это — либо три акциденции, либо три субстанции. Ничего третьего быть не может. Если это три акциденции, то мы атеисты или деисты; если это три субстанции, то мы язычники.
XLVII. Бог-отец находит людей достойными вечной кары; бог-сын находит их достойными бесконечного милосердия; святой дух остается нейтральным. Как примирить это католическое пустословие с единством божественной воли?
XLVIII. Уже давно просят богословов примирить догмат о вечных наказаниях с бесконечным милосердием бога; а они все ни с места.
XLIX. И к чему только наказывать виновного, когда из его наказания уже нельзя извлечь никакой пользы?
L. Наказывать ради одного себя — значит быть очень жестоким и злым.
LI. Ни один добрый отец не захотел бы походить на нашего отца небесного.
LII. Есть ли какая-либо соразмерность между оскорбителем и оскорбленным? Между оскорблением и наказанием? Какое нагромождение глупостей и жестокостей!
LIII. И отчего он приходит в такую ярость, этот бог? Не похоже ли на то, что я могу как-то способствовать или противодействовать его славе, его покою, его блаженству?
LIV. Вы говорите, что бог карает грешника, совершенно бессильного перед ним, муками в вечном огне; а отцу едва ли разрешат казнить преходящей смертью своего сына, который поставил под угрозу его жизнь, честь и имущество.
LV. О, христиане! Значит, у вас два разных представления о добре и зле, об истине и лжи. Тогда вы самые нелепые из догматиков или самые необузданные из пирронистов.
LVI. Все зло, на какое способен человек, не есть все возможное зло; но только тот, кто мог бы сотворить все возможное зло, заслуживал бы вечной кары. В своем стремлении представить бога существом бесконечно мстительным вы превращаете ничтожного червя в бесконечно могущественное существо.
LVII. Когда слушаешь, как какой-нибудь богослов раздувает поступок человека, который родился по воле бога распутником и провел ночь со своей соседкой, любезной и милой по воле того же бога, то кажется, будто речь идет о том, что вселенную подожгли с четырех сторон! — Ах, мой друг, послушай Марка Аврелия, и ты поймешь, что твоего бога приводит в такую ярость лишь запретное и сладострастное трение двух органов.
LVIII. То, что эти свирепые христиане перевели словом вечный, на древнееврейском языке означает всего лишь долгий. Невежество какого-то гебраиста и мрачное расположение духа какого-то переводчика — вот источник догмата о вечных наказаниях.
|
|
|
LIX. Паскаль сказал: “Если ваша религия ложна, вы ничем не рискуете, считая ее истинной; если она истинна, вы рискуете всем, считая ее ложной”. Какой-нибудь имам мог бы сказать то же, что и Паскаль.
LX. Что Иисус Христос, будучи богом, подвергался искушению дьявола — сказка, достойная “Тысячи и одной ночи”.
LXI. Я весьма желал бы, чтобы какой-нибудь христианин, и особенно какой-нибудь янсенист, объяснил мне, ради кого совершилось воплощение. Во всяком случае не следовало до бесконечности увеличивать число осужденных, если предполагалось извлечь какую-то пользу из этого догмата.
LXII. Одна молодая девушка жила очень уединенно;
однажды ее посетил молодой человек с птицей в руках; она забеременела. Спрашивается: кто произвел ребенка? Странный вопрос! — Конечно, птица.
LXIII. Но почему лебедь Леды и огоньки Кастора и Поллукса вызывают у нас смех, а над голубкой и огненными языками Евангелия мы не смеемся?
LXIV. В первые века существовало шестьдесят евангелий, которые пользовались почти одинаковым авторитетом. Пятьдесят шесть из них были отвергнуты как ребяческие и вздорные. Не осталось ли кое-что из этого и в тех, которые были сохранены?
LXV. Бог дает людям первый закон; затем он отменяет его. Не напоминает ли это в какой-то мере поведение законодателя, который ошибся и со временем признаёт это? Может ли совершенное существо одуматься?
LXVI. Существует столько же видов веры, сколько религий на свете.
LXVII. Все сектанты в мире суть не что иное, как еретические деисты.
LXVIII. Если человек несчастен, не будучи виновным от рождения, то не значит ли это, что он предназначен для вечного блаженства, которого, однако, он никогда не может заслужить по своей природе?
LXIX. Вот что я думаю о христианском догмате;
о христианской морали скажу только два слова. Возьмем отца семейства, католика, убежденного, что надо буквально выполнять наставления Евангелия под страхом так называемого ада; поскольку крайне трудно достигнуть такой степени совершенства, несовместимой с человеческой слабостью, я не вижу для этого отца иного выхода, как только схватить своего ребенка за ноги и размозжить ему голову о землю или задушить его в момент его рождения. Этим он спасет его от угрозы проклятия и обеспечит ему вечное блаженство; и я утверждаю, что этот поступок не только не будет преступным, но должен считаться бесконечно достойным похвалы, ибо он основан на чувстве отцовской любви, которая требует, чтобы всякий добрый отец делал все возможное для блага своих детей.
LXX. Заповедь религии и гражданский закон, воспрещающие убийство невинного, не оказываются ли на самом деле крайне нелепыми и жестокими, раз, убивая его, ему обеспечивают вечное блаженство, а оставляя в живых, обрекают, почти наверное, на вечное мучение?
LXXI. Как, господин де Лакондамин, можно сделать своему сыну прививку, чтобы предохранить его от оспы, и нельзя убить его, чтобы защитить от ада? Да выпросто насмехаетесь!
LXXII. Satis triumphat veritas si apud paucos, eosque bonos, accepta sit; nec ejus indoles placere multis.
* * *
В древние времена на острове Тернате решительно никому, даже священникам, не разрешалось говорить о религии. Существовал только один храм; закон строго воспрещал существование двух храмов. В храме не было ни алтаря, ни статуй, ни образов. Сто священников, получавших приличный доход, служили в нем. Они не пели и ничего не говорили, но в глубочайшем безмолвии указывали пальцем на пирамиду, на которой были начертаны следующие слова: “Смертные, поклоняйтесь богу, любите ваших братьев и будьте полезны отечеству”.
* * *
Один человек был предан своими детьми, женой и друзьями; его неверные сотоварищи разорили его и ввергли в нищету. Проникнутый ненавистью и глубоким презрением к человеческому роду, он покинул общество и удалился в пещеру. Там, закрыв лицо руками и погрузившись в размышления, как утолить свою жажду мести, он восклицал:
“Нечестивцы! Что предпринять, чтобы наказать их за их беззакония и сделать их до такой степени несчастными, как они того заслуживают? О, если бы я мог измыслить... если бы мог вбить им в голову какую-нибудь небылицу, которой бы они стали придавать больше значения, чем собственной жизни, и относительно которой никогда не могли бы сговориться!..” И вдруг он бросается вон из пещеры, восклицая:
“Бог! Бог!” Тысячеустое эхо повторяет за ним: “Бог! Бог!” Это грозное имя проносится от одного полюса до другого, поражая всех, кто его слышит. Сначала люди падают ниц, затем поднимаются, вопрошают друг друга, спорят, ожесточаются, предают друг друга анафеме, ненавидят и убивают один другого; роковое желание человеконенавистника исполнилось, ибо такова была в прошлом и таковой останется на будущие времена роль существа, всегда в равной мере важного и непостижимого для нас.
|
|
|
