 |
От ступени к ступени
|
|
|
|
Сообщение из потустороннего мира
Оскара Буша
Издательство Альма Вольфрум
Franz-Schmidt-Straße 16, D-7654 Offenburg
1-е издание 2001
ПРЕДИСЛОВИЕ
Данная работа дает пример взгляда на прошлое посредством медиума. Она появилась в 1911 году под названием "Из унижения ввысь" в издательстве Освальда Мутце, Лейпциг, который до 30-х годов прошлого века вел пионерскую работу в области исследований паранормальных явлений. В последний раз она была выпущена издательством общества правовой помощи в Цюрихе.
Так как там она больше не будет издаваться снова, то по взаимному согласию я приняла ее к новой печати в моем издательстве.
О содержании:
Этот рассказ, который в простых описаниях был передан раскаивающейся человеческой душой восприимчивому к этому медиуму, дает впечатляющее свидетельство того, что человек, безусловно, должен пожать то, что он посеял. Но он также показывает удивительную помощь, которая стоит наготове для раскаивающихся душ, чтобы снова вывести их из заблуждений и путаницы.
Кроме того, переживания затронутых лиц наглядно показывают, что личные связи, являются ли они хорошими или плохими, сохраняются и в "потустороннем мире" и при более позднем повторном воплощении на Земле, пока не отделится все ложное.
Людям, которые еще не убеждены в реинкарнации, эта небольшая книга, возможно, даст толчок к размышлениям.
Оффенбург, август 2001
Альма Вольфрум
Корыстолюбие – корень многих зол.
Эту истину, которую я, к сожалению, научился ценить слишком поздно и только благодаря собственному печальному опыту, я бы хотел, как эпиграф поместить над следующим рассказом о моих ошибках, моих заботах и горестях, моей борьбе и моих устремлениях, чтобы снова подняться из унижения, куда я однажды вверг не только себя, но и другое существо, которое страдало от него еще больше, чем я.
|
|
|
Как это странно, посмотреть назад, на прошлое, которое лежит так далеко позади меня, что я мог бы совсем не возобновлять его – и это благословение, что я это могу; взглянуть на воспоминания, которые давно забылись, но которые по желанию еще могут выступить вперед в ярком свете действительности; воспоминания такие важные, такие тревожные, что еще сейчас они оказывают такое действие, как давящий подземный гнет в страшном сне, от которого хотелось бы с криком проснуться, но это не удается.
Тогда почему я снова вызываю эти картины, которые блекло и с запавшими глазами выступают передо мной и пристально смотрят на меня. Почему?
Я не принадлежу к тем, которые охотно наслаждаются свойственными им горестями, наоборот, я рад и благодарен, отведя их от себя. Я также не вызываю их снова в памяти ради себя; нет, я хотел бы чтобы они послужили предостережением и разъяснением для других странников вечности. Я возложил на себя как наказание – раскрыть эти воспоминания каждому, кто хочет прочесть эти строки, все равно, отложит ли он книгу с насмешливым пожиманием плечами или с болью в сердце.
Моя жизнь не была захватывающим романом. Я хочу развернуть лишь некоторые ее отрывки и обрисовать некоторые черты личности, которую я когда-то представлял собой, тогда по желанию ты сможешь сам дополнить очертания. Я хочу провести тебя через лабиринт воспоминаний.
Только отдавай себе отчет, что то, что ты видишь, произошло не вчера, но пребывает более чем сотню лет между прошедшим и настоящим.
I
Мы видим молодого человека, сына уважаемого и состоятельного горожанина, являющегося владельцем большого торгового дома, который принадлежал уже нескольким поколениям одной и той же семьи, и его влияние и богатство все время росли. Вольфганг должен был однажды получить его в наследство от своего отца и продолжить традиции поколений. Он получил хорошее воспитание и недавно вернулся из долгой поездки заграницу, где он был почетным гостем у многих деловых друзей своего отца. Теперь он должен был занять полагающееся ему место в конторе, как правая рука владельца, и по желанию своего отца обзавестись собственным домом.
|
|
|
У него есть кузина, светлокудрая Герда. Она лишь на два года младше его, только что распустившаяся роза. На всем ее существе лежит неотразимое очарование душевной женственности. Оба выросли вместе, и не было ничего естественнее, чем то, что они дали друг другу клятву верности, прежде чем Вольфганг отправился в мир. Однако это обещание пока оставалось втайне.
Теперь он снова дома. Внешне никто не может заметить в нем изменений, разве только он стал мужественнее и приобрел больше лоска. Но Герда больше не узнает в нем прежнего Вольфганга; в нем появилось нечто чуждое, от чего в глубине души она с содроганием отшатывается. Он больше не шел ей навстречу с той же самой легкостью; теперь в их обоюдном общении лежит что-то принужденное.
Может быть в последние два года он засмотрелся в более темные глаза, чем ее? Может быть кто-то…? Или дочь бургомистра, темнокудрая, хитрая Гертруда, самая богатая наследница в городе уже произвела на него такое сильное впечатление, что он…? Или может быть это только определенная робость, которая овладела им, когда он по своему возвращению нашел в ней женщину, а не девочку, с которой он играл и поднимал шум…?
Таким мыслям и раздумьям предавалась Герда в своей комнатке, этом убежище, которое было предоставлено ей в доме богатого дяди, брата ее отца, когда чума почти одновременно унесла обоих ее родителей. Она сидит и шьет, а ее мысли летят наперегонки с иголкой, вверх и вниз между надеждами и тревогами. Она пытается вытолкнуть из головы мрачные мысли, но напрасно; как только ее взгляд падает на письмо, которое лежит перед ней на столе, все они снова возвращаются к ней.
"Тот, кому ты отдала свое сердце, стал тебе неверен, он любит другую".
|
|
|
Так гласят бессердечные слова – без подписи. Конечно же, злоба или даже ревность внушили кому-то эти слова, в этом можно не сомневаться, но кто же мог их написать? Это неправда, то, что там пишется, она этому не верит.
Стучат.
Она вкладывает письмо в сумочку, которую носит на поясе и идет, чтобы открыть.
– А, это ты, Вольфганг, – легкий румянец покрывает ее щеки,
– входи и садись. Я думала, что ты больше не найдешь мой тихий уголок.
– Как ты можешь так говорить, – был немного смущенный ответ. – Ты же знаешь, что после возвращения мне нужно было так много сделать. Но теперь я намеревался поболтать часок со своей маленькой кузиной, если я не пришел некстати.
"Маленькая кузина", слова поразили ее, как удар кинжала. Она ничего не ответила. Он беспокойно двигался на своем стуле туда и сюда, а затем заговорил откровенно.
– Ты знаешь, что перед моей поездкой мы поклялись…
– Тебе не нужно напоминать мне о моем обещании, – перебила она его несколько холодно.
– Но мы также поклялись держать это втайне, и я это выполнил.
– Я тоже, – ответила она спокойнее.
– А теперь мой отец хотел бы, чтобы я женился и обзавелся своим домашним очагом.
– Вероятно, он нашел тебе и жену? – иголка нервно упала на работу.
– Да.
– А ты?
Он ничего не отвечает. Некоторое время царит мучительное молчание. Она вытаскивает письмо и протягивает ему.
– Это – правда, то, что там пишется? Вольфганг! Вольфганг! Ответь мне откровенно. – У нее вырывается всхлипывание, плач застревает в горле.
– Кто это написал?
– Я не знаю. Это письмо пришло вчера. Но ответь мне, это правда?
– Об этом речь сейчас не идет, – ответил он уклончиво. – Я всегда любил тебя как сестру, когда-то я даже думал, что ты могла бы… Но сейчас спрашивается, что мне ответить моему отцу. Ты знаешь, с ним шутки плохи.
– И ты пришел ко мне, чтобы попросить совета? Бедный Вольфганг! – Большие слезы блестят в ее глазах, в то время как губы складываются резким изгибом. – Разве ты не чувствуешь, каким жалким ты сейчас предстаешь передо мной? Ты просишь у меня совета, следует ли тебе нарушить клятву, которую ты мне дал? Но своим вопросом ты ее уже нарушил. Между нами все кончено. Иди и будь счастлив с Гертрудой, потому что это, конечно, она, если сможешь, – добавила она почти беззвучно.
|
|
|
Пристыженный он вышел из комнаты.
Это была моя первая большая ошибка, которую совершил я, слабовольный человек, потому что Вольфгангом был я; и это была не последняя моя ошибка. Она повлекла за собой другие, от случая к случаю.
Годом позже я женился на Гертруде, этой странной женщине, которая полностью овладела мной, эта темная фея, которая вонзила свои когти так глубоко мне в душу. Я взял ее в жены из-за денег, потому что она никогда не могла пробудить во мне какое-то нежное чувство. Малую толику любви, на которую была способна моя корыстная натура, я отдал моей бедной кузине;
но голос страсти к наживе был во мне сильнее голоса сердца. Я повел себя как жалкий трус и покинул ее, моего светлого гения, который бы меня наверняка поднял ввысь до себя, точно также, несомненно, как другой мой гений, моя жена, стаскивала меня, несчастного, все глубже вниз.
Свадьба была блестящей. Были приглашены все, которые пользовались каким-то уважением в старом ганзейском городе. Отсутствовала только Герда, она лежала в сильной горячке, которая надолго приковала ее к больничной кровати и навсегда подорвала ее нежное здоровье. После болезни она уехала от своего приемного отца и зарабатывала себе на пропитание шитьем.
Сначала все у нас протекало хорошо. Мой отец вскоре умер, и я стал шефом фирмы. Мы жили на очень широкую ногу и заполняли внутреннюю пустоту шумными празднествами. Нечасто сидели мы вдвоем, рука об руку, как будто внутреннее чувство предостерегало нас, чтобы мы избегали уединения. Но иногда тут ничего нельзя было поделать. При одном таком случае – мы как раз сидели за столом – я начал говорить о Герде. Тут моя жена вскочила и стала поносить ее.
– Не говори мне об этой притворщице, – сказала жена, – она этого недостойна.
– Ты несправедлива, – ответил я, – Герда хорошая девушка.
– И тебе не стыдно говорить мне нечто подобное, – прошипела она. – Ты думаешь, я не знаю, какие козни она строила, чтобы разделить нас. Ты думаешь, я не знаю, как она хотела поймать тебя на удочку своими слезами и нежными объятиями. Сначала ей это даже удалось – да, я знаю, что вы тайно поклялись друг другу в верности, но я была умнее, чем она, я заложила контрмину, которая подорвала нежную связь. Ха-ха-ха!
– Может быть, это ты написала ей анонимное письмо, где было написано, что я люблю другую?
|
|
|
– Да, мой мальчик, и ты мне обязан за это, потому что дело могло бы принять другой поворот, если бы ты был как глупец и не знал, за кого тебе следовало держаться. Этот шахматный ход мы должны отпраздновать стаканом нашего лучшего бургундского. Эй! – Она позвала швейцара, но я поднялся. Мной овладело такое чувство отвращения, какое до сих пор мне еще было неизвестно, и все-таки я был слишком малодушен, чтобы вступиться за свою кузину. Я сбежал как жалкий трус, вместо того, чтобы принять бой в ее защиту. Ах! У меня на совести было много таких поражений, и с каждым новым ее власть надо мной росла.
* * *
Моя мать умерла, когда мне было лишь несколько лет, но я обрел мать-подругу в старой Дорхен, моей прежней няне. Она была единственной, которая говорила мне правду и предостерегала от той жизни, которую я вел. Преданная душа! Она не боялась обращаться к совести знаменитого денежного магната, если она считала это необходимым. В то же время не было никого, к кому бы у меня было такое большое уважение и привязанность. Она также имела определенную власть надо мной, но власть Гертруды была сильнее. Гертруда всегда терпеть ее не могла, поэтому она никогда не приходила в наш дом, но навещала меня в конторе, сначала чаще, однако затем все реже.
– Я бы хотела попросить его об одном, – сказала она однажды. Она всегда называла меня "он".
Я думал, что это было какое-то одолжение, о котором она хотела попросить для себя, и поэтому ответ был тотчас готов.
– Что ты хочешь, дорогая Дорхен, то у тебя и будет, это я тебе обещаю.
– Пусть он не обещает мне больше, чем может держать, – сказала она. – Так как я хотела бы его попросить, чтобы в своем доме он сам взял поводья в руки и не уступал их фрау Гертруде, потому что она правит к бездне.
– Дорхен, – ответил я несколько сурово, – это дело тебя не касается.
– Значит, меня не касается, если он погибает? Это меня столько же касается, сколько и высшего счастья моей души, так я говорю ему.
– Прости, дорогая Дорхен, я знаю, что ты желаешь мне добра, но…
– Он поступил несправедливо, когда оттолкнул от себя фрейлейн Герду и взял другую – как будто меч пронзил мою душу, но теперь он должен переносить последствия этого шага и стараться стать ее господином. Пусть он будет мужчиной и господином в своем доме, иначе она увлечет его в погибель. У меня дурные предчувствия, и я должна его предупредить.
Добрая Дорхен! Она знала меня лучше, чем я сам, но ее дружеское предостережение отзвучало, не оставив следа, я только приобрел определенный страх перед Дорхен, которого я не знал никогда раньше. Однако в той же мере, в какой влияние Дорхен на меня становилось слабее, возрастало влияние Гертруды. Она умела очень хорошо управлять мной, она была такой же умной, как и сильной.
У нас не было детей. Дом был пустым, помимо нескольких приживальщиков и отдыхающих. Но я об этом не печалился. Моя жена, как таковая, была мне совершенно безразлична – я возмещал себе это иным образом, но я не мог освободиться от ее власти надо мной.
* * *
К домашним напастям вскоре присоединились и внешние невзгоды. Дела торгового дома шли плохо. Одно из наших самых больших судов, которое было на пути домой с богатым грузом из Индии, затонуло у Мадагаскара с людьми и всем, что было на борту. Другой двухмачтовый корабль, который вышел в море загруженный зерном, получил такую пробоину, что едва смог добраться до ближайшего английского порта, где испорченный морем груз пришлось продать ниже его цены. Я начал спекулировать в другой области торговли, которая не относилась к нашему торговому дому. В надежде на невероятную прибыль я ввязался с несколькими евреями в менее честное дело, но был сам обманут и потерпел от этого и ущерб и позор. Мой авторитет и одновременно мой кредит пошатнулись.
Моя жена, которой постоянно требовались деньги и постоянно все больше, но которая напрасно просила об этом своего отца, потребовала теперь от меня, чтобы я попытал счастья в игре. Сначала я был удачлив и приносил домой в качестве выигрыша незначительные суммы. Это меня так поощрило, что вскоре я стал страстным игроком. Я пренебрегал своим торговым домом и проводил время в самом худшем обществе, я терял одну большую сумму за другой, я занимал деньги под проценты и вскоре стоял на краю разорения.
Однажды вечером полупьяный и отчаявшийся я пришел из клуба домой. Я потерял большую сумму, которую я занял днем раньше, чтобы покрыть ею другой долг. В гостиной еще был свет. Я вошел. Там сидела моя жена и председательствовала за карточным столом, вокруг которого с кучами денег перед собой сидели молодые балбесы, которые принадлежали к буржуазной аристократии города. Мое опьянение придало мне мужества, которым я обычно не обладал.
– Господа, – сказал я, – я не позволю, чтобы вы позорили мой дом, превращая его в какой-то притон. Надеюсь, вы меня поймете, если я пожелаю вам спокойной ночи.
Моя жена побледнела от ярости. Она еще никогда не слышала, чтобы я принимал такой тон. Это ее так поразило, что она долго была не в состоянии вымолвить хотя бы одно слово. Но, в конце концов, разразилась буря с потоком ругательств, которые я не буду пытаться воспроизвести. Тем временем ее гости поднялись и один за другим ушли, не говоря ни слова.
Теперь мы были одни. Буря отшумела, но еще волновалась в наших душах. Один раз выступил и я тоже, и это выглядело почти так, как будто это так импонировало моей жене, что она приняла по отношению ко мне совсем другой тон. Еще и сегодня мне не ясно, было ли это заранее втайне задуманное дело или выражение ее душевного состояния.
– Садись сюда и давай открыто поговорим друг с другом, – сказала она почти дружеским тоном.
Я механически послушался, меня удивляло, как следует объяснять такое неожиданное изменение.
– Ты знаешь, – продолжила она, – что мне нужны деньги, в последнее время ты ничего не можешь мне дать, а я слишком горда, чтобы просить об этом моего отца, после того как он мне однажды отказал. Поэтому тебе не следует удивляться, что я оглядываюсь на те же ресурсы, что и ты. И я уверяю тебя, что при этом я более удачлива, – добавила она с презрительной улыбкой. – Но так ведь не может продолжаться долго. Даже если я что-то выигрываю, ты теряешь значительно больше. Ты должен отказаться от игры. Ты слышишь! Ты должен отказаться от игры! У тебя нет хладнокровия, которое необходимо, чтобы выигрывать.
– Но ведь ты сама призывала меня к этому, – возразил я.
– Да, я знаю. Но теперь я вижу, что до этого подвига ты не дорос.
Ее слова меня так зацепили, что я вдруг почувствовал себя перед ней пристыженным. Теперь я снова находился под ее сильным влиянием и внутренне чувствовал, что отныне я больше не отважусь играть.
– Нам нужно подыскать себе другие средства, – продолжила она, – потому что авторитет дома должен быть сохранен – любой ценой. Ты меня понимаешь? Тебе нечего предложить?
Должен признаться, что никогда я не был таким безголовым, как именно в этот момент. Она видела меня насквозь, и я думаю, внутренне она потешалась над моей беспомощностью и над властью, которую она снова обрела надо мной…
– Каково состояние твоего баланса на сегодня? – спросила она. – Сейчас я не имею в виду затруднительное положение на завтра и послезавтра, в котором мы находимся и из которого мы должны выйти любой ценой, я имею в виду твои обязательства по счетам торгового дома в какой-то сумме.
Я задумался на мгновение. Я сразу протрезвел, а затем назвал большую сумму, которой, правда, еще не хватало.
– Это много денег, – сказала она холодно. Она долго сидела неподвижно и безмолвно. Я тоже не говорил ни слова. Это было мучительное молчание. Я еще очень отчетливо помню, как я сидел и считал тиканье больших часов с боем.
– Это приблизительно то состояние, которое однажды оставит мой отец, – добавила она едва слышным голосом, но громче, чем, если бы она говорила сама с собой. – Он теперь преклонного возраста, мой старик, и хилый, его астма в последнее время усилилась, ему осталось недолго жить. Но, – теперь она понизила свой голос до шепота, – я не единственная наследница. Мне причитается только половина. Карл Георг, этот глупец, последыш, еще тоже должен разделить его со мной. Ах! Ели бы я была… – Она подняла сжатый кулак, но дала ему снова вяло опуститься на колени.
– Слышал ли ты, – добавила она снова оживленно, – что Карл Георг горячо желает отправиться в мир. Он в том возрасте, когда дает себя знать дух викингов. Ха-ха! Такой викинг с крепкими руками и ногами и мягкими мозгами. И только дай ему поехать… Не мог бы ты ему позволить, – она выдохнула эти слова едва слышно, – отправиться на каком-нибудь судне в Вест-Индию? Ведь ты меня понимаешь?
Дьявольская идея, которая могла возникнуть только в такой голове, как ее, как она смогла найти доступ в мою голову? Или я тогда уже так глубоко опустился, или настолько безвольно был во власти этой женщины. После всего, что я выстрадал, это еще стучит у меня в висках с ужасной силой, когда во мне снова пробуждается это жуткое воспоминание.
Итак, "Вотан", маленькое, старое, негодное трехмачтовое судно, которое много лет назад уже совершило плавание вокруг земного шара, было снаряжено для кругосветного плавания, и с особой роскошью была оборудована каюта возле каюты капитана. Карл Георг поднялся на борт, а корабельные крысы сошли на землю. С полными парусами старый вест-индский путешественник заскользил из гавани. На прощанье с кормовой палубы взмахнули шляпой, и он уплыл.
Через несколько недель пришло известие, что у Бреста к берегу принесло перевернутую шлюпку, которая на штевне несла название "Вотан".
* * *
Вскоре после этого умер старый бургомистр, говорили, что от скорби по своему сыну, но распространились смутные слухи, что он умер от резких желудочных колик и ужасной рвоты. Как с этим обстояло, никогда не было раскрыто. Никого не могли заподозрить, никто не осмеливался высказать подозрение. У меня были собственные мысли, но я благоразумно молчал.
Так мы были спасены. И мало стоило то, что еще осталось от спокойной совести двух людей, но старому дому нужно было придать новый блеск. Никто не знал, сколько сокровищ припрятал в своем сундуке властолюбивый бургомистр, но все были заодно, что это должно быть большое состояние. Теперь это должно было обнаружиться. Среди обычных торжеств в присутствии моей жены и меня был открыт сейф и все сундуки и ящики от чердака до подвала в большом доме бургомистра, но повсюду было пусто или почти пусто. Несколько мешочков звенящих монет и несколько ценных бумаг ничтожного значения – это было все, что нашли. Не владел ли он ничем или куда оно ушло – никогда нельзя было прояснить.
Через несколько дней после этого исчезла моя жена, не оставив за собой никакого следа. Так как по различным причинам я не желал ее возвращения, я сам распространил слух, что она предприняла долгое путешествие, чтобы успокоить боль двойной скорби – по отцу и брату.
* * *
Я закрылся в своей комнате и как плененный хищник ходил взад и вперед в своей клетке, добыча самого ужасного страха. Я был разорен, обесчещен, и гордый торговый дом, который стоял в течение нескольких поколений нашего рода, лежал разрушенный у моих ног. И все это была моя работа. Совершить это не стоило и пятнадцати лет моей жизни. Но хуже всего остального был голос во мне, который кричал: "Убийца!" Прежде я его не слышал. Пока я находился под влиянием демона, я не чувствовал никакого раскаяния, никаких угрызений совести, это было как будто всю вину, и мою тоже, она несла на своих сильных плечах. Но теперь – теперь я был свободен, теперь и моя душа обрела речь, и обвинения, которые она поднимала против меня, были уничтожающими. Я ломал руки, но в моих глазах не было слез. Я неистовствовал, растрепал себе волосы, но страх не отступал.
Тут постучали в дверь, сначала тихо, затем громче. Я затаил дыхание, кто бы это мог быть? Затяжной кашель проник через дверь.
– Вольфганг! Вольфганг! – послышалось, как зовет слабый женский голос.
Я открыл. Изможденное существо в бедной одежде ступило на порог.
– Разве ты не узнаешь Герду, свою собственную кузину, – прозвучало глухо. – Да, я, вероятно, сильно изменилась, с тех пор как мы виделись последний раз. Это было шестнадцать лет назад на похоронах твоего отца, когда ты вообще не обратил на меня внимание. С тех пор чахотка меня сильно одолела, так что мне, вероятно, осталось недолго жить.
– Это действительно ты, кузина Герда, которую я еще помню такой молодой и прекрасной? Заходи и садись сюда и скажи мне, что привело тебя сегодня ко мне.
– Благодарю тебя, это хорошо, что я могу сесть. Дорога сюда была для меня такой длинной и трудной, сначала подъем, а затем лестницы. Ты спрашиваешь о моих намерениях? Да, я подозреваю, что у тебя тяжело на сердце, поэтому я хотела бы протянуть тебе руку и еще раз в жизни посмотреть тебе в глаза.
– Откуда ты знаешь, как у меня дела?
– Вольфганг, все эти годы я была к тебе ближе, чем ты подозреваешь. Веришь ли ты, что когда-нибудь можно совсем выбросить из сердца того, кого однажды полюбил? Ты вырвался и нанес мне рану, которая никогда не переставала кровоточить, но я всегда была твоей и буду ею, пока еще будет мерцать слабый фитилек моей жизни.
– Ты пришла сюда, чтобы упрекать меня?
– Как мало ты знаешь суть любви, если можешь так спрашивать. Но ты вероятно никогда не питал или не давал любви, поэтому ты не понимаешь, как охватывает поглощающее устремление к человеку, которого любишь, даже если он лежит в грязи.
– Ты считаешь, что сейчас я лежу там?
– Ты сам должен это знать. Я знаю, что ты шел ложными путями, что ты совершил насилие над своим лучшим "Я", что ты стал жертвой влияния, которое постепенно затянуло тебя в грех и позор, влияния, против которого ты был слишком слаб, чтобы сбросить его.
– Довольно! Довольно! – выкрикнул я. – К чему все это? Если ты хочешь меня обвинить, то знай, что я обвиняю себя еще больше. Знай, что в своей груди я несу целую преисподнюю.
– Это я тоже знаю, и поэтому пришла. Видишь ли, Вольфганг, если любишь, то как будто через связующую нить притягиваешься к предмету своей любви. В определенные моменты можно даже погружаться в его сердце, читать его мысли, кровоточить его ранами, страдать его болями. Каждый крик страха его души это посланник, который зовет: приди! И так они звали меня день и ночь напролет, поэтому я знаю, что тебе тяжело и теперь я здесь.
Я беспокойно ходил по комнате взад и вперед и ничего не мог ей ответить.
– Не хочешь ли ты излить мне свою душу? – сказала она с успокаивающей нежностью. – Это даст тебе облегчение. Я страдаю вместе с тобой, раздели теперь со мной и утешение, которое я несу тебе.
– Для меня нет утешения. Ты пришла слишком поздно, все надежды прошли.
– Я этому не верю. Еще ни один человек не опустился так глубоко, чтобы он не мог снова подняться. Послушай меня, Вольфганг, ты погублен, я это знаю, но посмотри несчастью в глаза как мужчина и начни новую жизнь.
– Ты не знаешь, что ты говоришь. Ты меня не знаешь. Я не человек, я жалкий подлец.
Она долго сидела безмолвно и смотрела мне вслед, как я беспокойно ходил взад и вперед. В ее изнуренных чертах появилось нечто такое мучительное, такое до крайности беспомощное, что в какой-то момент у меня было чувство, как будто это она была несчастной, к ногам которой я должен броситься, чтобы поплакать вместе с ней и утешить ее. Но в следующий момент фурии снова так ужасно бушевали в моей груди, что у меня больше не было ни одной мысли об ангеле, который сидел в моей комнате, я ее едва видел.
Должно быть, она поняла, что все-таки ничего не сможет добиться. С вытянутыми руками она пошла мне навстречу и схватила меня за руку, которую я не мог у нее отнять.
– Вольфганг, – сказала она, и слезы потекли по ее изнуренным щекам. – Обещай мне одно: не посягай на себя. Жди! Я должна тебя спасти.
Так много было силы воли в хилом существе, которое держало мою руку, что на одну секунду я был почти заряжен ею. Я почувствовал, как во мне поднимается удивительная сила. Неужели и я в состоянии…? Нет, тысячу раз нет! В следующую минуту вся преисподняя снова разверзлась во мне. Я вырвался от нее и вытолкнул из комнаты, не сказав ни слова прощания.
Следующим утром меня вытащили из петли на кровельной балке чердака. Вольфганг умер.
II
О том, что я пережил непосредственно после моей смерти, я больше не могу составить ясного представления. Это был страшный хаос мыслей и чувств, не поддающийся никакому описанию. Я надеялся, что смерть вела к полному распаду, но моя надежда обманула меня. Я продолжал жить, это я чувствовал, но в жутком головокружении и в самых ужасных муках. Сначала мои глаза застилала пелена, вокруг меня было совсем темно, и я так же не мог собрать свои мысли, как не мог различить что-либо из моего окружения. Я чувствовал причиняющую боль веревку вокруг своей шеи и все время испытывал муки удушения. Я хотел позвать на помощь, но сдавленное горло не пропускало ни звука.
Как долго длилось это адское мучение, я не знаю. Возможно, по земному исчислению времени это не было так долго, но когда я мог измерять время только по бесконечному страданию, это казалось мне вечностью.
В конце концов, появилось милосердное существо и позаботилось обо мне. Позже я узнал, что это был один из добрых духов, который поставил своей задачей заботиться о несчастных, которые отняли у себя жизнь. Он препроводил меня в заведение, где находилось еще много подобных мне несчастных. Я не знаю, следует ли сравнить его с больницей или с сумасшедшим домом; я уверен, что там были всевозможные страдальцы.
Поначалу я не понимал ничего, кроме того, что происходило со мной. Я чувствовал, что со мной обращаются с величайшей ласковостью, и что поэтому мои страдания ослабели. Теперь я мог осмотреться, но я видел все как в сумеречной полутьме.
Мой дружелюбный попечитель стоял передо мной как светлый образ. Это было так, как будто от него исходил весь свет, который я мог воспринимать; однако я не мог увидеть черты его лица. Он был очень лаконичен, он лишь предупредил меня, чтобы я был спокоен, и, так как мне было еще очень трудно произнести хоть один звук, между нами было сказано немного. Но я никогда не забуду, какой нежной рукой он омывал и перевязывал кровавые полосы вокруг моей шеи и остужал мои виски. Когда меня одолевал страх, и все мое существо сотрясалось, ему нужно было лишь положить свою руку мне на сердце, и я становился спокойнее. Как добр был ко мне этот человек! Для меня это была загадка, что действительно могут быть такие люди, которые добровольно жертвуют собой для других. Это дало мне повод для размышлений о многом, к чему прежде у меня никогда не было никакого интереса. Вероятно, это было первое слабое побуждение самому стать лучшим человеком.
По большей части я проводил время в состоянии, похожем на наркоз, которое изредка прерывалось тревожными воспоминаниями о моей прошедшей жизни, но и тогда сознание возвращалось не полностью. Это было так, как будто я не мог прояснить для себя, насколько тесно было связано мое собственное "я" со всеми жуткими воспоминаниями, которые проходили мимо и исчезали, чтобы вскоре после этого всплыть снова. Но постепенно картины моей жизни стали яснее, а я стал более спокойным, однако поэтому не менее несчастным.
Тем не менее, я не хотел уделять прошлому каких-нибудь серьезных размышлений, когда воспоминания наседали на меня; напротив, я пытался их все разогнать. Я надеялся, что смогу забыть, надеялся, что у меня не будет больше нужды думать об этом. Я глупец! Как мало я тогда понимал, чего требует душевное развитие.
Ни один из следов, которые мы оставляем в земной жизни, не может быть изглажен; все должно выйти на свет, чтобы, будучи подробно исследованным, переработанным и обобщенным, стать опытом, который, в конце концов, кристаллизуется в мудрость, и этот результат дух заключает в себе как неотъемлемую собственность.
Но весь этот процесс переплавки осуществляется только через страдание, которое тем тяжелее, чем больше мы противимся Божественному руководству, которое предоставляется всем нам. Тогда я этого еще не понимал. Тогда мой дух восставал против страдания, и я думал, что могу от него спрятаться, как заяц, который чувствует себя в безопасности, если он спрячет голову в кусты.
Вскоре я так поправился, что больше не мог оставаться в этом заведении на лечении у моего дружелюбного попечителя. Напрасно я старался уговорить его оставить меня здесь. Но он устраивал других несчастных, которые ожидали приема, и я должен был уйти отсюда. Однако, куда мне следовало обратиться? У меня не было никого, кто бы позаботился обо мне.
– Ты должен выйти отсюда и искать, – сказал мой лаконичный друг.
– Что я должен искать? – спросил я.
– Ты должен искать, чтобы найти самого себя.
Я не понял, что он имел в виду и посмотрел на него удивленно. Он мягко погладил меня по лбу и добавил:
– Ты должен искать у себя внутри, даже если на согнутых коленях, пока ты не постигнешь, что такое твоя внутренняя сущность, твое лучшее "я". За ним ты должен ухаживать и облагораживать его, ты должен вывести его на свет, тем самым оно вырастет. Тогда ты станешь счастливым.
– Но ведь ты сказал, что я должен уйти и искать?
– Да, но только в уединенных странствиях, наедине с самим собой ты найдешь себя.
– Может быть тогда кто-нибудь пойдет со мной? Не составишь ли ты мне компанию, ведь ты был так добр ко мне? Я прошу тебя об этом.
– Мой друг, я не могу это сделать. Мои обязанности держат меня здесь. Впрочем, я бы лишь замедлил твои поиски, если бы пошел с тобой. Но я хочу дать тебе в дорогу утешение в качестве укрепления. Знай же, что в действительности ты идешь не один. Некто следует за тобой на всех твоих путях, хотя ты еще не можешь его видеть, но когда ты будешь в глубочайшей нужде, он выступит перед тобой и покажет себя, и тогда ты получишь всякую, какая только требуется помощь. Теперь иди с миром! Благослови тебя Бог!
– Скажи мне, по крайней мере, свое имя, чтобы я мог думать о нем и произносить его в моей уединенности.
– Называй меня Гуру.
С мягким усилием он освободился из моих объятий, провел меня несколько шагов по дороге и долго оставался стоять и махал мне на прощанье.
Теперь я снова был один. Куда я должен обратиться? Я не мог вернуться назад к своему другу, это я чувствовал, но почему я вообще должен куда-то идти? Не могу ли я с таким же успехом посидеть у края дороги и подождать, пока кто-нибудь не придет и не позаботится обо мне?
Затем я ждал и ждал. Никто не пришел, но что пришло, так это воспоминания о прошлом и одновременно беспокойство, которое вскоре возросло до страха. Я больше не мог сидеть спокойно, я встал и начал идти, не зная дороги, без цели своего странствия.
Как мне описать, что я пережил дальше? Земной язык не имеет выражений для всего того нового, что кроет в себе мир духов, а земной человек не может постичь то, что лежит за пределами его сферы понятий, и все-таки я должен воспользоваться вашими понятиями, чтобы описать мои впечатления. Это совершенно справедливо даже для той части мира духов, которая лежит ближе всего к Земле, потому что этот так называемый астральный мир вовсе не столь непохож на наш физический, как это в общем представляют себе земные дети. Напротив, внешне оба мира похожи в такой мере, что можно утверждать, что все, что находится в материальном мире имеет в астральном точно такой же образ, только они сформированы из разной материи. Это можно выразить таким образом, что астральный мир является прообразом, а материальные миры являются лишь несовершенными и слабыми копиями его. И также физическое тело человека является несовершенной, часто искаженной копией астрального тела, которое здесь, в нашем мире составляет внешнюю форму, тело, точно такое же реальное, каким было и физическое тело. Да, обитатели астрального мира не только внешне, но и внутренне так похожи на людей на Земле, что их по праву можно называть людьми, хотя они облечены в тело значительно более тонкой материи. Таким образом, наш мир точно такой же объективный, как и ваш, и обнаруживает то же самое, что и Земля.
Все так похоже, и однако здесь есть нечто такое, что на все накладывает существенный отпечаток, который я хотел бы охарактеризовать как субъективное восприятие ощущений каждого индивидуума. Вероятно, можно получить об этом понятие, если подумать, как различно воспринимается, например, один и тот же пейзаж или одно и то же произведение искусства образованным и необразованным человеком на Земле, и какое различное впечатление производят они на них, хотя ландшафт и произведение искусства имеют одну и ту же объективную реальность для обоих. Здесь это обстоятельство имеет бесконечно большее значение. Здесь дух создает себе образ того, что он видит, в согласии со своим развитием или
|
|
|
