 |
Из произведений геннадия Шичко
|
|
|
|
СЛОВО ЕСТЬ БОГ
(Страницы жизни Геннадия Шичко)
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
53.57
Ш65
Издание осуществлено за счет средств автора
ISBN 5-7058-0243-9
Л. П. Шичко-Дроздова. Слово есть бог, 1994
СЛОВО ЕСТЬ БОГ
(Страницы жизни Геннадия Шичко)
В русской истории есть личности, которых лучше всего характеризуют слова Гоголя: «Мое имя будет после моей смерти счастливее меня».
Такой личностью был питерский ученый Геннадий Андреевич Шичко. Ныне многие говорят о нем, хотят знать, что он был за человек, как жил, трудился, как сумел преодолеть все препятствия, расставленные на его пути, и подарить учение, которое спасает тысячи людей.
Сейчас на Волге, но не под Сталинградом, где он воевал и был ранен, а в Чебоксарах, стоит его бюст. И слава Богу, иначе бы не было Шичко, как нет многих и многих мальчишек его лет.
Родился Геннадий Андреевич в 1922 году в белорусском селении Груд Пуховического района Минской области.
Родители его встретились в Петрограде в смутное время 18-го года. Ольга Григорьевна приехала в столицу из Новгородской губернии. В 1916 году, совсем юной девушкой шестнадцати лет от роду, устроилась на работу в кондитерской на Невском.
С ней я познакомилась в 1958 году. Пожилая женщина, мне она тогда показалась даже старой, но красивой и доброй. Ни одна фотография не могла бы отразить глубину и очарование больших серых глаз, нежность и мягкость улыбки.
Необыкновенная женщина — так о ней говорили все, кто знал ее.
На исповеди она признавалась батюшке в своем тяжком грехе:
— Живу в браке незаконном, не венчана я.
— А верна ли, дочь моя?
— Верна, батюшка, всю жизнь верна.
— Так нет на тебе греха, дочь моя.
Андрей Васильевич, отец Геннадия, был на восемь лет старше своей избранницы. Натура творческая, пытливая, я бы сказала, одаренная, с большой тягой к перемене мест. Правда, в те годы перемена мест была вынужденной. Людей голод гнал по земле.
|
|
|
Недолго семья жила в Белоруссии. В поисках лучшей доли подалась на Кавказ. Первым пристанищем стала татарская деревня Канглы. К тому времени в семье было четверо детей.
Одно из первых воспоминаний — родители обустраиваются на новом месте. Прибирают, раскладывают вещи, готовят спальные места. Дети на улице, у них своя жизнь. Набегавшись, проголодавшись, ватага врывается в комнату. Мать наделяет всех хлебом с салом, не забывает и хозяйского мальчонку. Последствия были неожиданны. Родители мальчика устроили ему экзекуцию с промыванием желудка и строгим постельным режимом, а квартирантам предложили съехать незамедлительно. Так сразу незаладилась жизнь в Канглах.
Вскоре семья переехала в Иноземцево — райский уголок Северного Кавказа с немецкими поселениями, да так тут и осела. Хоть голод был повсеместно, но здесь как-то сытнее и уютнее. Противоречий с немцами не бывало: руссы, пруссы — близки по духу.
А в разгар голода своих несостоявшихся квартирантов разыскал хозяин из Канглов.
— Дай хоть что-нибудь поесть, хозяйка.
— Нечем тебя накормить, только щи на сале.
— Карашо, хозяйка. А и сало теперь карашо.
На Кавказе прошли детство и юность Геннадия. Каковы они были?
Спустя годы он скажет: «Сколько себя помню, — вся моя жизнь борьба».
У ребенка невероятно развито стремление к учебе, а его в школу не берут, — возраст не тот, всего ему пять лет еще. Потом семья переезжает в другое селение, а там нет первого класса. Все дети учатся во втором. И тогда упорный малыш сам определяет себя в вольнослушатели. Ходит в школу вместе со старшей сестрой. И так во всем — преграды, преграды, преграды. Это неправда, что трудности закаляют. Все зависит от дозы. От бесконечных препятствий человек устает. Каждая несправедливость оставляет на сердце следы.
|
|
|
Как-то на прогулке, незадолго перед его смертью, я спросила:
— Геннадий, а ты хотел бы вернуть свою молодость? И он не задумываясь ответил:
— Нет, нет...
Я удивленно смотрела на похудевшего, больного человека, только что перенесшего тяжелейшую операцию. Ему вырезали две трети желудка и желчный пузырь.
— Господи, какою должна быть жизнь, если человек не хочет возврата своей молодости, здоровья.
— А что хорошего? Голод. Сколько я себя помню, я всегда хотел есть.
И в Военно-морском артиллерийском училище, куда поступил Геннадий после школы, наставник-грузин утонченно над ним издевался, многократно повторяя команду: лечь, встать, лечь, встать... Притом, сокращал до минимума паузы между командами. И будто специально проводил эти мероприятия в плохую погоду. Предлогом была малейшая небрежность в одежде, — например, рукава бушлата чуть-чуть короче положенного. Кстати, такая небрежность от курсанта не зависела. Далеко не у всех была возможность шить себе форму на заказ.
После школьной вольницы муштра трудно переносилась. Многие курсанты приобщались к курению, полагая, что папироса им скрасит жизнь. Юный Шичко не разделял этого мнения и пытался переубедить своих друзей.
— Вот ты, Паша, впервые закурил, когда узнал, что твоя невеста выходит замуж за другого. Ну и как, тебе помогла папироса? Может, невесту вернула? Или печаль твою одолела? Так ведь нет. Тебя она, в конце концов, одолеет. Вон в газете профессор пишет: курящие заболевают раком легких в двадцать раз чаще, чем некурящие.
Подобные беседы повторялись. Ребята слушали внимательно. Казалось, еще немного, и все дадут слово не курить никогда. И вдруг, в наступившей тишине:
— Хорошо. Я согласен. Брошу. Но после тебя. Пример покажи!
— Я и показываю, пример великолепного состояния, когда ты свободен, когда ты не раб этой постыдной привычки.
— Да нет... — басил двухметровый Миша Божко. — Ты привыкни к курению, а потом брось. Тогда и я брошу.
— Чего проще!
И Геннадий основательно стал приобщаться к курению. Преодолел все — тошноту, кашель, головную боль. Скоро стал заправским курильщиком. И ведь все началось с поступка. Всякий поступок судьбоносен. Недаром говорят: «Посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу». В свою же очередь, поступки зависят от характера. И выходит, характер, поступок, судьба — взаимосвязаны.
|
|
|
В пору было бы бросать, да тут выпуск, война, все получили направление в разные места. Некому было демонстрировать свою силу воли. И, сидя в вагоне, увозившем молодого офицера на фронт, Геннадий думал: «Кто знает, что будет завтра, да какое
завтра, нельзя прогнозировать на час, полчаса. Стоит ли отказываться от единственного удовольствия?» Так на многие годы табак взял в полон сильного, волевого, мужественного человека. И ведь не нравилась эта зависимость, много раз делал попытки вырваться из цепких ее объятий и не мог. Сильный, волевой, — а не мог.
Терпеливо, без единого стона, во время войны перенес тяжелейшую операцию. Наркоза не было. И только просил врача, который спиливал кость, делать перерывы, чтобы дать ему возможность передохнуть. Без жалоб превозмогал боли, причиняемые глаукомой. Я и не подозревала о его нечеловеческих страданиях. Поняла только после неудачной операции, в результате которой глаз был потерян.
— Что же ты, Соколушка, — выговаривала я, — поспешно принял решение, ведь мы с тобой договаривались вначале обследоваться, поприглядеться.
— Ты знаешь, устал. Боли были такие, что, казалось, глаза выскакивают из орбит.
Он все превозмогал, а вот отказаться от курения не мог, пока сам к себе не применил свой метод психологического перепрограммирования сознания.
В день нашего бракосочетания он пообещал не окуривать меня. Но очень скоро я поняла, что это неосуществимо. От папиросы освободится кто угодно, только не он. Потребность сосущая, неодолимая усиливалась с каждой новой затяжкой. Привычка курить стала стилем жизни, натурой. Движения приобрели автоматизм. Он безошибочно находил папиросы в самой кромешной тьме.
Курил Геннадий Андреевич уже семнадцать лет. Курил жадно, одну за другой, не отрываясь от работы. Я впервые наблюдала человека, быстро, как дятел, отстукивающего на машинке свои мысли с неизменной папиросой в зубах.
|
|
|
Попытки одолеть зависимость делал не единожды и всякий раз терпел поражение. Начинал с маленьких хитростей, оставлял папиросы в машине. Целый вечер маялся, а в полночь быстро одевался и летел в гараж, возвращался умиротворенный. Однажды оставил папиросы на работе и опять весь вечер места не находил, а заполночь вдруг засобирался.
«Господи, куда же он?», — думаю в тревоге. И тоже надеваю шубу, мороз был редкостный. Идем по дорожке, но не в парк, его заворачивает к проспекту, там еще погромыхивают последние трамваи. Вокруг ни души. И вдруг, как по волшебству, одинокий путник, да еще с папиросой. Геннадий Андреевич шел навстречу молча, замедляя шаг. Я чувствовала: идет титаническая борьба.
Поравнявшись, он не сделал никакого движения в сторону прохожего. Уходила последняя надежда. Я поняла: умрет, а не попросит. Тогда я срываюсь и бегу за незнакомцем.
— Пожалуйста, дайте закурить!
Да, это были упоительные затяжки. Я сделала больше, чем в голод накормить и в зной напоить.
В какую невероятную зависимость попал человек за эти семнадцать лет! Я ему не напоминала об обещании бросить курить ни словом, ни взглядом, но он сам не отступал. Выбрал новую тактику. Папиросы положил на обычное место и выдерживал день, второй. Я с ним сопереживала каждое мгновение. На третий стало легче, а потом успокоился. Потребность и привычка отступили. Только по ночам снились кошмары, его преследовали, настойчиво предлагали закурить, — он не поддавался соблазну и тогда чувствовал себя легко, уверенно, когда же уступал уговорам, — просыпался в холодном поту.
Месяц он не курил.
И я, уверенная в победе, улетела в Новосибирск. Это была моя первая командировка, да еще далеко за Урал. Была масса не только впечатлений, но и экспонатов, которые мы собрали для музея.
Ленинград нас встречал какой-то весь умытый. Как прежде, стоит наш дом, только за десять дней парк обрядился в яркую зелень. И Геннадий Андреевич курил как прежде.
Я не стала ни упрекать, ни пытать. Только враз вся сникла.
— Ты уехала и так долго не писала. Я волновался. Вот так-то.
«Вот так-то, — думала я, — с больной головы, да на здоровую».
Потом еще были попытки. Он опробовал на себе все таблетки, сосал конфеты, полоскал горло полынной водой. Потом говорил, что вода с добавлением настойки полыни лучше всего снимает абстиненцию.
Последний раз держался долго и закурил в гостях, с вызовом глядя мне в глаза. Когда я поняла, что это не шутка, выскочила на лестницу и разрыдалась. Ну уж хватит, не хочу больше ничего ни видеть, ни слышать.
|
|
|
Успокоившись, вернулась в квартиру. Никто ничего не заметил. Только Геннадий виновато ловил мой взгляд. И когда мы ехали домой, сидя в машине, он просил:
— Потерпи еще немного, радость моя.
— Не могу. Довольно, устала. Как ты мог, ведь тяги-то не было.
— Да, не было, но я закурил преднамеренно. Видишь ли,
я понял, что потребность и привычка отступают. Их можно победить даже и тогда, когда они цепко схватили за горло.
— Но потом, когда ты почувствовал себя свободным от зависимости, счастливым и умиротворенным, вдруг — срыв непредсказуемый.
— Верно, непредсказуемый, без потребности, без желания, без каких-либо причин. Это потом люди придумывают причины для оправдания своих поступков. Как я, например, обвинил же тебя, — дескать, не писала, вот и получай. На самом деле, повторяю, все происходит неожиданно, неосознанно. Словно бес выпрыгнул из подворотни, человек взял — и закурил. Почему это происходит? Что же это такое, что является сильнее, нежели потребность и привычка? И я пришел к выводу: сознание! Это наше, искаженное ложными взглядами, сознание.
— Да, но как можно исказить сознание ложными взглядами? Сколько мне ни повторяй, что белое — это совсем не белое, а черное, ведь я не стану воспринимать белое черным.
— И однако... Возьмем огромный исторический период, когда люди не знали одежды. Со временем сложилась установка, что одежда должна быть, потом появилась программа, когда и как одеваться, и уж затем сформировалось убеждение, что одежда необходима. Вот и представь, может ли современный человек появиться в обществе обнаженным?
— Нет.
— Почему?
— Да тут целый комплекс убеждений.
— Вот, вот, ты произнесла слово убеждение. Это главное. Радищев говорил: «Убеждение действует часто сильнее, нежели сама сила».
И далее он продолжал:
— Сформируй в сознании систему взглядов и убеждений, и человек будет следовать этой системе неукоснительно. Измени, перепрограммируй сознание, изменятся и поступки. Ведь ходят наши женщины с непокрытыми головами, что раньше, например, во времена боярыни Морозовой, было немыслимо. Опростоволоситься — пожалуй, то же самое, что нынче обнажиться.
— Логично. Определенным образом программируй сознание и пожинай плоды. Формируй людей, свободных от дурных пристрастий, высоконравственных, с чувством собственного достоинства, патриотов... Но почему все делается вопреки здравому смыслу? Почему?
— В обществе и всегда-то были силы, которым не нужен народ ни трезвый, ни высоконравственный. Еще Екатерина Великая говорила, что пьяным народом легче управлять. Ну, а у нас, похоже, бал правят самые темные силы. Боюсь, что забота о народе вообще не вписывается в их планы. А иначе как объяснить те потоки губительной лжи, которые они обрушивают на головы наших доверчивых детей-несмышленышей?
— А ведь как все просто. И как ужасно, что тебя спеленали, крепко спеленали.
— Да, действительно просто. Человек курит, пьет, принимает наркотики, ворует, лжет потому, что так запрограммировано его сознание, и потому, что у него появилась привычка к этим действиям и потребность в них.
— Наконец-то! Поняла! Избавляясь от курения, ты подавлял потребность и привычку и не обращал внимания на сознание, не очищал его от ложных убеждений. Да?
— Верно! Ты поняла самую суть. Давай еще разберемся в деталях. Из чего складывается запрограммированность? Вот я еще ничего не знаю: вокруг все курят, я думаю — надо ли мне курить? Ведь все курят... У меня появляется установка «курить можно, я буду курить».
Параллельно вызревает программа: как курить, что курить, сколько, с кем. Вместе с установкой и программой зреет и третий, самый главный компонент в запрограммированности сознания — убеждение. Вот оно-то и играет решающую роль. Я уже пробил брешь. Вычеркнул из своего сознания установку и программу, то есть я не хочу курить ничего, никогда и ни по какому поводу, но нет еще твердой убежденности. Еще срабатывают такие присказки, вроде: «Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет».
И вот месяца через два, когда он стал курить еще пуще прежнего, когда полностью восстановилась зависимость, привычка, — вновь вступил в схватку. На этот раз начал с очищения своего сознания. Изучал, что такое табак, табачный дым, как он действует на все органы нашего тела. Наблюдал раковых больных: рак легких, слизистой, почек, мочевого пузыря. Видел муки заболевших облитерирующим эндартериитом.
— Если бы ты знала, сколько несчастных, и все они сами купили, и задорого, свои страдания.
Он много читал, наблюдал, думал, писал дневники. И на этот раз как-то одухотворенно и решительно освобождался от пристрастия, и освободился, наконец. Как истинный ученый, он взял на себя страдания. Сам перестрадав, он нашел способ освобождать и других с помощью слова. Слова научного, слова правдивого.
Война для Геннадия Андреевича началась в Волжской военной флотилии с 1942 года, куда он был переведен по его настоятельнейшей просьбе из Северо-Кавказского военного округа.
Воевал Шичко недолго. О нем, как о великолепном корректировщике огня, писали газеты. Матросы канонерской лодки «Усыскин» остановили наступление, подбив три танка, бронемашину и автофургон. Геннадий Андреевич вел корректировку огня с берега, фашисты засекли наблюдательный пункт и повели прицельный огонь. Он приказал всем матросам покинуть НП, а сам продолжал бой, пока не потерял сознание. Этот последний его бой — бой-подвиг в ноябре 1942 года — также описан в газетах. Большая потеря крови, тяжелейшее ранение в обе ноги, потом — общее заражение крови надолго приковали к больничной койке. Полтора года в госпиталях Вольска, Кирова. Были минуты полнейшей безысходности. Главный врач госпиталя Асратян настаивал на ампутации ноги. Геннадий Андреевич не дал согласия, он не мыслил себя вне флота, и тогда Асратян распорядился не тратить лекарства на смертника. Но забота младшего медперсонала, лечащего врача, которая сама варила снадобья на травах, и богатырское здоровье победили. Геннадий Андреевич часто с нежностью вспоминал врача и сестричек, подаривших ему жизнь.
После госпиталя, с 1944 года, началась педагогическая деятельность. Шичко был назначен преподавателем военно-морской кафедры Института точной механики и оптики в Ленинграде.
«Спасибо Вам за все, за Ваши замечательные лекции и за науку». «Если я когда-либо стану преподавателем, мне есть с кого брать пример».
Эти строки — из писем студентов. Кстати, студенты же добились, чтобы их преподавателя, переведенного в Военно-морское училище связи, снова вернули в их институт, где он работал до 1950 года и одновременно учился на психологическом отделении философского факультета Ленинградского университета. После окончания университета принял приглашение в Институт экспериментальной медицины. Там проработал тридцать два года.
Директор института Дмитрий Андреевич Бирюков говорил при мне: «Геннадий Андреевич — честь и совесть нашего института». И тот же Бирюков заявлял: «Шичко ходу не дам»,— и не давал. Казалось бы, нет логики в оценках и поступках Бирюкова. Зачем?.. Можно жить без логики, без моральных устоев, можно быть, по сути, и не ученым, можно быть горьким пьяницей, и тебе все простят хозяева, если ты верно служишь им, попирая отечественную науку. Ну, а как вела себя Бехтерева? Потомки еще скажут, кто она. Но и сейчас ясно, что это не служка, как Бирюков. Наталья Петровна — дама более высокого полета. Со своей гвардией — Тоталяна, Вартаняна, Хананашвили — как изощренный иезуит, крушила науку, распинала и Геннадия Андреевича.
Вспоминается 1967 год, когда Геннадия Андреевича уволили из института по сокращению штатов. Тогда ему исполнилось сорок пять лет. Сокращение штатов — привычное словосочетание, и как непривычно стегануло, — похуже, чем удар хлыстом. Сокращение — это моральное уничтожение. Расчет точный, но Бехтерева просчиталась. Шичко выдюжил, у него была поддержка. Помню, я тогда сказала: «Геннадий, а ведь тебя уволили глубоко несимпатичные мне люди. Уволили потому, что ты им чужд. Это замечательно. Было бы хуже, если бы они тебя привечали. И я искренне рада случившемуся. Гордиться надо, милый, как я горжусь тобой». Он метнул на меня потеплевший взгляд и уж совсем воспрянул, когда друзья, знакомые стали принимать участие, приглашения на работу следовали одно за другим. Тогда денежную поддержку предложил, мало нам знакомый, Евгений Дмитриевич Бастров — ученый, человек трудной судьбы, проведший свои лучшие годы в изгнании. Это было удивительно трогательно. Если бы он предлагал излишки, — так нет же. Нет у пенсионера излишков. Вскоре Академия наук отменила приказ Бехтеревой об увольнении Шичко и восстановила его на работе в прежней должности.
Бехтерева проглотила горькую пилюлю, но не смирилась. И, дождавшись своего часа, предложила Геннадию Андреевичу уйти на пенсию, в день шестидесятилетия. Видно, дни считала. Похоже, больше делать было нечего. Почему же он не ушел в другое место? К тому времени он понял: ему везде будет трудно. Характер. Не умел он гнуться. Поэтому добросовестно делал свое дело и сражался, как мог. Правда, он участвовал в неравной битве. Один шел против спаявшейся компании лжеученых.
А жизни оставалось совсем мало. Казалось бы, свобода, никто не притесняет. Занимайся, по мере сил, своим делом Ан-нет... Не умел он соразмерять, беречь себя. Ради работы ездил всюду, куда бы его ни пригласили. Он как будто торопился, боялся не успеть, отказывал себе в развлечениях. А ведь любил театр, кино, цирк. К музыке приобщен был с детства. Затаив дыхание, слушал игру отца на гитаре, балалайке, но особо детское воображение захватила мандолина. А потом вечерами с матерью все вместе пели. Песня приобщает к красоте, доброте. Волновала и его хоровая музыка, русское многоголосье, и ради этого иногда делал перерывы в работе. А вот в кинотеатр — не заманишь. Бывало, зову:
— Пойдем в кино.
— Что идет?
— Очень хороший фильм — «Калина красная» Василия Шукшина, и он же в главной роли.
— Интересно... Но нет... Некогда. Ты мне потом расскажешь.
Тогда я поняла: развлечения — это все-таки потребительство. Человек получает, и получает очень много, и это необходимо. Но Геннадий Андреевич подошел к той поре своей жизни, когда для человека удовольствием высшего порядка является не получать, а — дарить.
Летом 1986 года его пригласили провести занятия на Магнитогорском металлургическом комбинате. Я собиралась ехать на юг Одесской области, к маме. Тогда у меня болели суставы, и мне казалось, что помогает только южное тепло. Хотела, чтобы и Геннадий ехал со мною на отдых, и еще раз завела этот разговор в поезде, при прощании.
— Геннадий, а ведь в Магнитогорск можно поехать когда угодно, а сейчас лето, давай отдохнем.
Он как-то даже встрепенулся, но тут же словно обуздал себя. И несколько неуверенно произнес:
— Предстоит и поездка в Москву, а ее не отложишь.
Встал, простился и быстро вышел из вагона. Буквально через мгновение я выбежала на перрон, чтобы еще что-то сказать, но он был далеко, шел быстро, не оглядываясь.
Жили мы дружно, любили друг друга. Геннадий Андреевич даже вел отсчет счастливых дней с момента нашей встречи. Он говорил: «Хорошие взаимоотношения — залог счастья, и людей надо учить искусству общения». Планировал написать книгу на эту тему.
Но детей у нас не было, а без детей, резонно сказать, нет семьи, или она неполноценна. Дети — основа семьи. Только тогда Отечество богатеет. Наша семья, хоть и без детей, была семьею. Мы сердечно привязывались ко всем, кого Геннадий Андреевич возвращал, по сути, к жизни. Считали их своими детьми. И таких детей у нас много рассеяно по земле. И дай всем им счастья, Господи. Я глубоко уверена, что Геннадий Андреевич приходил в мир, чтобы мир стал немножко счастливее. Он никогда не говорил мне, что жалеет людей, но я видела — сердце кровью обливалось у него, когда он сталкивался с несчастьями.
В Магнитогорске, прямо на занятиях, открылось желудочное кровотечение. Это было неожиданно, невероятно. Желудок он считал самым надежным своим органом, а вот поди ж ты. Оказывается, бывают язвы «немые», которые до поры, до времени не дают о себе знать. А тут — роковое стечение обстоятельств. Длительная дорога, он ехал поездом и, не умея позаботиться о себе, должно быть, беспорядочно питался. По приезде его угостили вишней, и он съел ее изрядно, а потом мне говорил: «Зело кислая вишня на Урале». Кислая вишня, да на голодный желудок...
Операцию готовили быстро, но тщательно. В те короткие минуты, когда Геннадий Андреевич приходил в сознание, врач не забыла спросить, делали ли ему когда-либо переливание и помнит ли он группу крови. Он сказал, что переливание делали, но давно, во время войны, а группа крови вторая. Врач переспросила, точно ли вторая, и вновь послала кровь в лабораторию. Повторный анализ подтвердил вторую группу, а ведь в первом анализе значилась четвертая.
Позже Геннадий Андреевич говорил, что он спасся чудом. И действительно, кровотечение могло открыться в поезде, в гостинице, наконец, врач могла положиться на первый анализ крови. И впоследствии Геннадий Андреевич всем, кому мог, настоятельно рекомендовал иметь в паспорте запись группы крови.
После операции ухаживала за ним Валентина Андреевна, сестра Геннадия Андреевича, и наши добрые друзья Долгополовы. Я приехала 16 августа. Он быстро шел на поправку. Вскоре его выписали, и две недели мы пробыли в доме отдыха, расположенном в живописнейшем уголке Урала.
В первых числах сентября самолет приземлился в Пулково. Шел по-осеннему мелкий дождь, а Геннадий с упоением втягивал в себя эту изморось. Он был счастлив. Его настроение передалось мне. Ведь мы вернулись домой, а дома, говорят, и стены помогают. Геннадий тут же включился в работу. Встречался с членами клуба «Оптималист», проводил занятия в новой группе и принимал иногородних, а они ехали и ехали издалека, даже с Камчатки. А еще надо было работать над книгой, которую, наконец, заказало издательство. В середине октября приехал кинорежиссер из Москвы на предмет создания фильма. К разговору подключилась я:
— Хорошо бы заснять все десять его занятий с группой. Он согласился.
— Фильмы будут работать и работать в больших, малых и огромных залах, — говорил увлеченно Николай Валентинович Прибыловский, талантливый режиссер, сделавший много замечательных фильмов, бывший, кстати сказать, в то время уже директором одной из столичных киностудий.
Мы договорились о примерных сроках. Он предложил начать работу в октябре же, как только решится вопрос со съемочной группой. Я была на десятом небе, ведь осуществлялась мечта Геннадия Андреевича. Все было хорошо.
Утром 31 октября он собрался в поликлинику, да задержался, что-то увлеченно читал, и вдруг — сдавленный возглас:
— Скорую помощь!..
Потом долго сердце мое обрывалось при виде «Скорой помощи»...
Лежа на носилках в прихожей, он вдруг сказал:
— Радость, а нам опять повезло...
Я даже опешила. Только что он испытывал боль, какой не знал никогда, тарелка была заполнена использованными ампулами, с лица только что сошла маска страдания и... повезло.
— Ведь это могло случиться в дороге, за рулем.
Я представила и испугалась. Мгновенная сильная боль становится доминирующей и отвлекает человека от всего окружающего.
Однажды был такой случай. Мы подъезжали к Минску. Радовались предстоящим встречам. Геннадий много говорил о матери, и неожиданным нашим приездом он хотел сделать ей маленький сюрприз. Мы уже были совсем близко, ничто не нарушало нашего радужного состояния, как Геннадий ни с того, ни с сего бросил руль и стал судорожно шарить по карманам в поисках расчески. Неуправляемая машина съехала с асфальта, приближаясь к глубокой придорожной канаве. И когда правое колесо заскользило по самому откосу, я крикнула: «Руль!», — и крутанула его от себя. Хорошо, что не ошиблась. Геннадий Андреевич вернулся к действительности. Оказывается, оса запуталась в волосах. Он хотел вызволить ее, да она ужалила в палец.
— Боль была такой силы, что я забыл обо всем, не думал, где я, что надо делать, кроме одного: расческа! Ее надо срочно найти и вычесать осу. А, между прочим, укус осы далеко не безобиден, — продолжал Геннадий, — истории известен случай гибели актера цирка Он выступал со львом, в пасть которого доверчиво клал свою голову. Однажды челюсти сомкнулись, и тело храбреца обмякло. Оказывается, льва прямо в нос ужалила оса.
В другой раз мы также спокойно путешествовали с друзьями по Литве. На обочине стояли увлеченная разрешением собственных проблем пара и девочка с мячом. Вдруг, перед самым носом машины, девочка уронила мяч на дорогу и бросилась за ним. Тормозить уже было бессмысленно и тогда Геннадий Андреевич резко поворачивает влево, — казалось, ведет машину прямо под колеса быстро приближающегося автобуса, — объехав девочку, так же быстро выруливает вправо. Мы с автобусом разминулись буквально впритирку. Все это произошло в считанные секунды, я только успела глубоко вдохнуть, а когда выдохнула, все уже было позади. Как вкопанная, стояла чета, позабывшая предмет своего спора, и девочка с мячом на дороге.
Тогда-то я оценила высокое мастерство и мгновенную реакцию Геннадия и поняла: настоящий водитель никогда не наедет на человека, скорее, сам погибнет, а не наедет.
Я вспомнила эти случаи за рулем потому, что тогда мы были совсем рядом с бездной. И теперь вдруг бездна дохнула на меня. И... отступила. Ведь он задержался дома, и боль снята, значит, все уже позади, и нам действительно опять повезло, а это — лишь испытание, очередное испытание.
Я успокоилась, и по пути в больницу мы говорили о самом неотложном, что надо сделать.
Его определили в реанимацию, но в субботу и воскресенье не было врачей, и сестры меня впускали. Я привозила необходимые ему материалы. Он не мыслил себя без работы. А время шло, час его уже был предопределен.
Аневризма на аорте. У него же коварная аневризма, ее не обнаружили даже врачи. Она не давала о себе знать постоянными болями потому, что расслоение мышцы, одного лишь ее слоя — внутреннего, шло по направлению к сердцу.
В понедельник, в полдень 3 ноября 1986 года Геннадия Андреевича не стало.
Последнее прощание было в крематории. Народу собралось так много, что большой зал казался малым. Масса цветов, музыка, а на дворе — холод, ветер, дождь и слякоть. Удивительно, но я все видела и помню.
Мне казалось, что выступавшие не сказали главного, что Геннадий Андреевич все делал на благо людям и, уходя, завещал нам быть счастливыми.
И когда под музыку тело медленно опускалось, за окнами зала вдруг повалил снег огромными, белыми хлопьями. Природа плакала, провожая человека.
А у меня слез не было. Я и всегда-то плакала только над книгами, в кино. Помню, Геннадий мне говорил:
— Радость, ты такая мужественная, никогда не плачешь. Я помню твои слезы только тогда, когда после длительного перерыва я вновь закурил.
И действительно, других слез я не знала; не потому, что мужественна, отнюдь нет, просто «пришла беда — слезы высушила». Она свалилась на мои плечи нежданно-негаданно.
Похороны я организовала одна, никого ни о чем не просила, боялась, что сделают что-то не то. Все сама: заказала, купила, всех оповестила, добивалась опубликования некролога. Но до некролога, оказывается, Геннадий Андреевич Шичко не дослужился, званием не вышел. Примерно так сбивчиво мне объяснял секретарь партбюро института Бородкин. Правда, он человек подневольный. Там первую скрипку играла мадам Бехтерева. А она даже перед лицом смерти на своем уровне осталась.
Зато потом руководство института проявляло удивительное внимание. Поздравительные открытки на имя Геннадия Андреевича шли в течение года, не забывался ни один праздник. И тогда они больно ранили мое сердце.
Не могу не сказать о странном наваждении. Долгое время я не верила случившемуся. Все ждала, что он придет. Убеждала себя, что так не бывает, но продолжала ждать. Может быть, такое состояние является защитным.
А вообще-то, дело его живет, — значит и он с нами. Вспоминается встреча борцов за народную трезвость на озере Тургояк — жемчужине Южного Урала. Собралось более четырехсот человек. Это был поистине праздник души. Мы были среди единомышленников. А ведь ничто, даже родство, так не объединяет людей, как единство убеждений. Люди замечательные, лица одухотворенные. Съехались с разных концов нашей земли, и все они — последователи Шичко.
Правда, лично знавших Геннадия Андреевича было немного. Среди них — семья Угловых: Федор Григорьевич, Эмилия Викторовна и юный Григорий.
Иван Владимирович Дроздов, первым выступивший в печати с очерком о Шичко, в 1988 году стал мне мужем. И сейчас мне кажется — это Геннадий Андреевич соединил нас и сделал вновь меня счастливой.
Невероятно, но так: ведь в тот далекий восьмидесятый год Ивана Владимировича, как магнит, в наш дом притянула личность Шичко. А потом, очень скоро, я поняла, как они близки по духу. И тот, и другой для себя не воспользовался самой малостью, даже если эта малость положена была им по праву. А в наше время с такими людьми жить непросто.
Вот Геннадий Андреевич, инвалид войны, ни разу не купил что-либо без очереди. Стоит, бывало, со своей палочкой в аптеке, в поликлинике, а потом работает до рассвета, не щадя себя. Однажды рассказывает:
— Представляешь, жду я своей очереди к врачу. Пришел Вольфсон — наш сосед, поздоровался, встал у двери и, только кабинет освободился, смотрю, он уже там. А тут сидят не то, чтобы пожилые, — старые, больные женщины. Наконец, должен был войти хотя бы после меня... Непонятно...
— Все понятно, Геннуша. Ты у нас — блаженный.
И он обиделся. А ведь блаженные на Руси — самые незащищенные, неподкупные правдолюбцы. Их и называли-то — божьи люди.
И Иван Владимирович в Москве не брал праздничные заказы для фронтовиков. Я спросила:
— Почему?
— Надо жить, как все.
Не стала я объяснять, что все-то живут по-разному. Поняла. Стыдно ему, не то что купить, войти в этот магазин стыдно. И ничто его не заставит перешагнуть.
Вот и приходится мне самой крутиться. Блаженным я его не назвала, а про себя подумала — такой же Дон-Кихот.
Я уже говорила, что Геннадий Андреевич работал в Институте экспериментальной медицины с 1950 года. Занимался вопросами высшей нервной деятельности человека. Изучая мозг, его возможности, он столкнулся с целым миром непознанного.
Как-то он спросил меня:
— Радость, а что, по-твоему, самое главное, самое дорогое для человека, что он должен больше всего беречь?
— Здоровье, — бойко ответила я.
— Нет. Самое дорогое — сознание.
— Сознание? Почему? — пожала плечами я. — Здоровье. Недаром говорят: «В здоровом теле — здоровый дух».
— Видишь ли, всем нашим организмом управляет головной мозг. Представь, поражен маленький участок мозга, который заведует двигательными функциями левой руки, и сильная рука повисает, как плеть. Здоровье наше, выходит, зависит от головного мозга в первую очередь. Все центры мозга имеют корковое представительство. Таким образом, кора больших полушарий является высшим отделом мозга. А высшая функция коры — сознание. Вот от сознания-то и зависят поступки, здоровье и жизнь человека. Потому и необходимо оберегать, очищать сознание от ложных взглядов и представлений.
А и верно, думала я, сознание действительно самое главное. И как просто оказаться в плену расхожих представлений. И как часто мы повторяем нелепости, внушенные нам, ставшие привычными. Да если бы все это знали, разве бы допустили такой поток чуждых взглядов, который вливается в растерянные головы через газеты, радио, телевидение. Средства массовой информации — это оружие огромной силы, и пользоваться им надо с крайней осторожностью. Программы радио, телевидения должны утверждаться строго национальными патриотическими силами. Для узбеков — одни песни, сказания, для якутов — другие. У каждого народа свой язык, уклад, своя психология, свое сознание, а значит, и свои поступки, обычаи, и ко всему этому надо относиться очень бережно и осторожно. Иначе в Красную книгу придется вписывать целые народы. И это не простится тем, кто, прикрываясь интернационализмом, лезет в душу народа в грязных сапогах. Мы знаем цену интернационализма по-американски. Сначала уничтожить высокую культуру ацтеков, майя — собственных народов Америки, — остатки их загнать в резервации и лицемерно вещать о правах человека. Как это сейчас ни звучит странно, но у народа, совершившего изначальное преступление, живущего на чужой земле, не может быть будущего.
А Геннадий Андреевич продолжал:
— Есть религиозная секта летунов. Люди этой секты ведут праведный образ жизни. Всячески усмиряют дух, укрощают тело, освобождаясь от грехов. И вот, когда очередной верующий считает себя полностью, очистившимся, он взбирается на обрыв или утес и, раскинув руки крыльями, прыгает, но летит не вверх, на что уповал, а вниз. Другие сектанты, наблюдая полет, делают вывод: плохо радел, грехи вниз потянули. И начинают с новым рвением истязать себя, чтобы попасть-таки живыми в рай. И ведь это здоровые люди, упорные, сильные духом. Только маленький дефект сознания. И сознание, искаженное ложными представлениями, ведет их к гибели. Измени убеждения, перепрограммируй сознание, — и человек всю энергию направит на труд, на подвиг, на украшение земли своей.
— Да, так оно и есть, поступки зависят от сознания; како
|
|
|
