 |
Дом музей Цветаевой в Болшеве
|
|
|
|
Отечество – 2013-14уч. год
Номинация: Литературное краеведение
Тема:
«Болшевский» период в жизни и творчестве
Марины Цветаевой
Автор:
Екатерина Трухина,
8 класс,
Муниципальное бюджетное общеобразовательное учреждение
Гимназия №11,г. Королев,
Московская область,
141070,
Московская область,
г. Королев, ул. Калинина, 9-73,
свидетельство о рождении I-ИК №571155,
выдан отдел ЗАГС администрации г. Королева Московской области 13.03.2000
Руководитель:
Карасева Елена Николаевна,
учитель русского языка и литературы «Гимназии №11», г. Королев,
контактный телефон: +7(495)515-05-79, 515-02-88, 515-64-37 (тел/факс)
8-903-142-21-82(моб.)
2013год
Оглавление
Аннотация на работу. 3
Введение. 3
Биографическая справка. 5
Дом музей Цветаевой в Болшеве. 6
Литературное исследование. 7
Результаты исследования. 11
Заключение. 11
Приложение. 12
Le Voyage. 12
Плаванье. 16
Путешествие. 20
Список использованной литературы.. 25
Секция: Литературное краеведение
Автор: Трухина Екатерина Михайловна
Место учебы (работы): ученица 8 класса, МБОУ гимназии № 11, Московская область, город Королев
Научный руководитель: Карасева Елена Николаевна
Место работы: учитель русского и литературы муниципального бюджетного учреждения «Гимназии №11»
Аннотация на работу
«Болшевский» период в жизни и творчестве Марины Цветаевой»
Трухина Екатерина в своем исследовании «Болшевский» период в жизни и творчестве Марины Цветаевой», опираясь на широкую источниковедческую базу: экспозицию мемориального Дома-музея Марины Цветаевой в Болшеве, в том числе электронную библиотеку, исследовательские работы о жизни и творчестве Марины Цветаевой, воспоминания современников о Марине Цветаевой, многочисленные источники в Интернете,- впервые проводит литературно-краеведческое исследование, дает сравнительную характеристику поэтических переводов Шарля Бодлера «Le voyage», делая при этом акцент на послеэмиграционный период творчества Цветаевой.
|
|
|
Одна из глав работы посвящена биографии Марины Ивановны Цветаевой от рождения и до последних дней ее жизни.
Эта работа является оригинальным исследованием, в ходе которого автору удалось установить особенности творческого периода 1939-1941гг. Литературное исследование посвящено тому, как два поэта разных периодов XX века переводят одно и то же произведение через призму пережитых событий.
Введение
Актуальность моей исследовательской работы связана со степенью возросшего интереса людей к нашему городу, к его истории, к трагической судьбе и творческому наследию яркого представителя Серебряного века русской литературы Марины Цветаевой.
Её поэзия вошла в культурный обиход, сделалось неотъемлемой частью духовной жизни жителей Королева, вобрав в себя весь трагизм эпохи, человеческих отношений. И заинтересовавшись ее творчеством, я решила провести исследовательскую работу, изучив биографию великого поэта и представив поэтический перевод Марины Цветаевой поэмы французского поэта Шарля Бодлера и сравнить с другим переводом современника М.И. Цветаевой - В.А. Комаровского.
Практическая значимость:
Полученную информацию в результате проведенной работы оформить в виде презентации и выступить с ней на научно-практической конференции в гимназии. И можно использовать эту работу при подготовке докладов, рефератов по русской, зарубежной литературе, иностранному языку.
Цель работы
· Исследовать особенности творчества Марины Ивановны Цветаевой в ее послеэмиграционный период и провести литературно-краеведческое исследование ее последнего поэтического перевода поэмы Шарля Бодлера.
|
|
|
Задачи работы
· Познакомиться с биографией великого русского поэта М.И. Цветаевой
· Посетить музей поэта, познакомиться с экспозицией мемориального дома-музея Марины Цветаевой.
Методы исследования:
· Изучить жизнь и творчество Марины Цветаевой.
· Установить особенности творческого периода в Болшево
· Сопоставить переводы поэмы Шарля Бодлера «Le voyage» с переводом Марины Цветаевой.
· Проанализировать эти переводы, найти сходство и различное.
Биографическая справка
Марина Ивановна Цветаева (26 сентября 1892 г. – 31 августа 1941 г.) – русский поэт, прозаик, переводчик, одна из крупнейших поэтов XX века.
Ее отец, Иван Владимирович, – профессор Московского университета, известный филолог и искусствовед. Сестра Анастасия – русская писательница – была младше ее на два года. Теплые отношения с ней Марина сохранила до конца жизни.
Детские годы Цветаевой прошли в Москве и в Тарусе. Из-за болезни матери подолгу жила в Италии, Швейцарии и Германии. Начальное образование получила в Москве, в частной женской гимназии.
Первый сборник стихов – «Вечерний альбом» – вышел в 1910 году.
В 1911 году Цветаева познакомилась со своим будущим мужем Сергеем Эфроном; в январе 1912 года вышла за него замуж. В этом же году у Марины и Сергея родилась дочь Ариадна (Аля), а в 1925 году – сын Георгий (Мур).
В мае 1922 года Цветаевой разрешили уехать с дочерью Ариадной за границу к мужу. Семья жила в Берлине, Праге, после рождения Мура Цветаевы-Эфрон переехали в Париж. В Париже на Цветаеву сильно воздействовала атмосфера, сложившаяся вокруг неё из-за деятельности мужа. Эфрона обвиняли в том, что он был завербован НКВД.
В эмиграции Цветаева продолжала творить, выпустила несколько сборников стихов.
В 1939 году Цветаева вернулась в СССР вслед за мужем и дочерью, жила на даче НКВД в Болшеве. В этот период Цветаева практически не писала стихов, занимаясь переводами.
После начала Великой отечественной войны Цветаева с сыном уехали в эвакуацию в городок Елабугу на Каме. 31 августа 1941 года ее жизнь трагически оборвалась.
Дом музей Цветаевой в Болшеве
|
|
|
В 1939 году, после семнадцатилетней эмиграции, Цветаева с сыном Муром (Георгием) вернулась в Советский Союз, к мужу Сергею Эфрону и дочери Ариадне. Всей семьей они поселились в Болшеве и заняли две комнаты в доме №4/33 в поселке «Новый быт».
Дом – дача НКВД – был построен в 1933 году. Планировка была строго симметричной: каждая половина состояла из застекленной веранды и двух комнат, общими были лишь гостиная с камином и кухня, где обедали обе семьи. Мебель была казенная, массивная, темных тонов, фасад дома смотрел на железнодорожную колею… Неудивительно, что первым впечатлением Марины Цветаевой было – «неуют»[1].
Вторую часть дома занимала семья Клепининых, знакомых Сергея Эфрона еще со времен их совместной работы во Франции. Обе семьи в этом доме, как оказалось, ждала схожая судьба.
Марина Цветаева прожила в Болшеве около пяти месяцев. Единственное радостное событие в этом доме – ее именины. Подарок мужа – издание И.П. Эккермана «Разговоры с Гете в последние годы его жизни» с надписью «30 июля 1939 года Болшево».
Потом, 27 августа, – арест дочери Ариадны, 10 октября – арест мужа, в этот же период арестовали супругов Клепининых. Цветаева остается с сыном одна в большом, пустом, холодном доме. 8 ноября 1939 года она покидает этот дом.
Одноэтажный, бревенчатый, вытянутый, такой не монументальный на вид, дом пережил всех, страдавших в нем. Пережил и войну, и последующую городскую застройку. Дом был поделен на несколько отдельных квартир, оброс новыми входами и пристройками вокруг.
В 1992 году в доме была открыта Мемориальная музей-квартира Марины Цветаевой, в 2008 году, после расселения жильцов, преобразованная в Мемориальный Дом-музей в Болшеве. У входа была установлена мемориальная доска.
С 2004 года в сквере мемориального Дома-музея Марины Цветаевой в Болшеве 19 июня проходит ежегодный поэтический Цветаевский костер. Дата выбрана не случайно: именно 19 июня 1939 года Марина Цветаева поселилась в Болшеве.
В 2013 году была завершена масштабная реконструкция Дома-музея Марины Цветаевой в Болшеве. В деревянном доме восстановили обстановку 30-х годов. После реставрации здесь представлены собранные по крупицам документы, фотографии, письма, свидетельства современников, благоустроен и открыт для посетителей сквер Марины Цветаевой.
|
|
|
Литературное исследование
Переводчик в прозе – раб, переводчик в стихах – соперник.
В.А. Жуковский
По возвращении на родину Цветаева занималась преимущественно стихотворными переводами европейских классиков на русский более чем с десяти языков. Это занятие приносило помимо творческой реализации деньги, на которые жила вся семья, в том числе находящиеся в заключении Сергей и Ариадна Эфрон.
Время жизни в Болшеве, существования в Москве и эвакуации в Елабуге слился в один многострадальный и мучительный период переводного творчества Марины Цветаевой.
Изучая творчество Цветаевой в период ее возвращения в СССР и просматривая электронную библиотеку Дома-музея Марины Цветаевой в Болшеве, я обратила внимание на работу Е.И. Лубянниковой, научного сотрудника Российской национальной библиотеки (Санкт-Петербург) «Об одной черновой тетради Цветаевой». По мере изучения этого материала я обнаружила ее перевод Шарля Бодлера, которым она начала заниматься в болшевский период. Переводу поэмы Бодлера «Le voyage» и своим комментариям к нему посвящена большая часть этой тетради. «Мой лучший перевод – … потому что подлинник лучший[2]», – писала Цветаева об этом переводе дочери Ариадне в лагерь.
Это был не только главный, не только самый любимый, но и самый мучительный из ее переводов. Цветаевой приходилось в буквальном смысле слова выкраивать часы для работы над ним: «– О, Господи, как бы мне хотелось наконец кончить Бодлэра, – хорошо кончить! Сегодня у меня один свободный день, одно свободное утро: мои свободные от быта, вечно и ревниво оберегаемых два утренних часа, – и уже в 3 часа – Франкò: очередной юбилей – и опять Бодлэр в сторону»[3].
Великий французский поэт XIX века Шарль Бодлер написал поэму «Le voyage» уже в зрелом возрасте. Это произведение явилось итоговым в его жизни, в нем он философски обобщил свое поэтическое творчество[4]. Перевод этой поэмы стал итоговым и для Цветаевой.
Мне показалось интересным сравнить перевод «Le voyage» Цветаевой с другим переводом поэмы. Наиболее уместным я посчитала сравнение с переводом ее современника В.А. Комаровского (1881-1914) «Путешествие». Он, как и Цветаева, был поэтом Серебряного века и был знаком с Гумилевым и Ахматовой. Я рассматриваю переводы Цветаевой и Комаровского не как два отдельных произведения, а именно как переводы одной и той же поэмы Бодлера. И в этой работе я сравню их именно в этом аспекте.
|
|
|
Бодлер, создавая поэму перевод «Le voyage», чувствовал то, что Александр Блок назвал «Музыкой революции». Он ощущал грядущие перемены, гибель сложившейся культуры и создание чего-то нового, принципиально отличающегося от привычного творчества[5]. В своем переводе Комаровский отразил эпоху предчувствия. Начало XX века в России было отмечено резким ростом революционных настроений. Цветаева же создавала свой перевод уже в послереволюционную эпоху, ее творчество было отражением случившихся в стране перемен. Та гибель, которая только намечается в переводе Комаровского, у Цветаевой воплощена в гибель совершенно конкретную.
Ритмика обоих переводов совпадает с ритмикой оригинала: и у Комаровского и у Цветаевой это шестистопный ямб.
Различия в переводах видны уже в названиях: точный перевод Комаровского «Le voyage» как «Путешествие» превращен в метафорическое цветаевское «Плаванье». В первой строфе расплывчатый бодлеровский образ «ребенка» (l’enfant) заменен у Цветаевой на конкретного «отрока, в ночи глядящего эстампы[6]». У Комаровского же этот образ отсутствует.
Образ опасной Цирцеи Бодлера точно переведен у Комаровского: здесь она роковая женщина, превращающая мужчин в скотов. Этот образ заменен у Цветаевой образом загадочной волшебницы: «не вытравят следов волшебницыных уст[7]».
Во второй строфе по-разному переведен образ греховного любопытства «La Curiosité». Сохраненный Комаровским Зуд Любопытства «…вращает в снах и бденьях, // И в звездных небесах маячит кто-то злой[8]». Он был чужд Цветаевой, но сон и лихорадочное состояние для нее были взаимосвязаны, поэтому она меняет Любопытство на Лихорадку: «…и в снах ночной поры // Нас Лихорадка бьет[9]».
Примечателен в переводах образ идеальной и недостижимой прекрасной страны. Комаровский сохранил оба образа Бодлера: Эльдорадо соседствует со страной из социально-философского романа Этьена Кабе Икарией, заключавшей в себе устройство будущего коммунистического общества. Цветаева же жила в этом «новом мире», а в болшевский период – умирала. Так что недостижимые для Бодлера и Комаровского идеалы коммунистического общества были ей ненавистны. Икарию она заменяет вечно прекрасной страной Эльдорадо, и именно в нее стремятся герои переведенной поэмы.
Интересно отметить, что цель бодлеровских путешественников: любовь, слава, счастье, четко переведенная Комаровским, изменена у Цветаевой на рай, любовь и блаженство. Ненужную славу она исключила, так как никогда не считала ее важной.
В четвертой строфе «desir» Бодлера сохранен Комаровским в его прямом переводе – желание. Цветаева же заменила его мечтой, и неслучайно: она всегда мечтала желать, думая о прошлом, о невозможном, об отсутствующем, подчас почти заболевая от этого[10].
Шестая часть начитается с абсолютно точного перевода Цветаевой фразы Болдлера «Ȏ cerveaux enfantins» как «О детские мозги». Однако эта фраза звучит на русском языке несколько странно. Хоть Комаровский и перевел ее несколько менее точно: как «Младенческий вопрос», его перевод звучит мягче и понятнее.
И Цветаева, и Комаровский сохранили в переводах образ Вечного Жида, который «мчится» без цели и конца. Также сохранен образ Лотоса и его хранителей волшебной страны, куда стремятся моряки. Цветаева к Лотосу обращается трижды: это и плоды, и день сбора, и сон как источник вечного сна и блаженства. Комаровский упоминает Лотос лишь однажды и только как «благовонный» цветок с утоляющими душу «волшебными плодами». Однако у Комаровского, как и в начале перевода, исключен личностный образ: Электра, сохраненная Цветаевой при переводе седьмой строфы Бодлера («– чтоб сердце освежить – плыви к своей Электре!»), у Комаровского отсутствует, и последняя строфа полностью обезличена.
«Плаванье» представляет собой явление, более сложное, чем просто квалифицированный перевод, который учитывал разницу культурных влияний[11].
Перевод Цветаевой оказался невостребованным: «Было так: прошлой зимой мне Рябинина [заведующая редакцией литератур народов СССР Гослитиздата], по великодушию, авансировала тысячу рублей за перевод для французской антологии. Я взяла Voyage Бодлэра. Но так как никто за все эти месяцы (добрых десять) мне ни разу о нем не напомнил, я и делала его исподволь, в свободные от поденных переводов, сроки, для души, и потом читала «друзьям» – тому же Н. Н. [Вильмонту], который в вещь — влюбился и начиная с лета непрерывно ободрял меня и торопил, говоря, что непременно возьмет в Интернациональную Литературу (я, в своей медлительности с Бодлэром, ссылалась на необходимость жить, то есть вырабатывать очередное, тут-то он и заверил меня, что Бодлэр – тоже заработок). Совсем недавно, недели 2 назад, я читала ему всю вещь и он опять сказал, что возьмет. Это я считаю – заказом.
Bon. Оказалось, что это была его – фантазия, его, скажем, далекая мечта, ибо он ничего реального не сделал: даже не известил редакцию, и я со своим Бодлэром (гениальным, как все говорят, а я просто говорю – моим) в пятницу потащилась обратно, унося его за ненадобностью[12]».
И для самой Цветаевой не нашлось подобающего места в своем времени. Она оказалась ненужной даже в качестве посудомойки. Итогом этого неприятия явилась ее трагическая гибель. И конечная цитата ее перевода Бодлера может служить завершающим ярким аккордом к ее жизни:
Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!
Нам скучен этот край! О Смерть, скорее в путь!
Пусть небо и вода – куда черней чернила,
Знай – тысячами солнц сияет наша грудь!
Обманутым пловцам раскрой свои глубины!
Мы жаждем, обозрев под солнцем все, что есть,
На дно твое нырнуть – Ад или Рай – едино! –
В неведомого глубь – чтоб новое обресть!
Результаты исследования
Рассказав о сложности судьбы Марины Цветаевой, я была поражена трагическими событиями, которые нашли отражение в ее творчестве. И сопоставив переводы Шарля Бодлера «Le voyage» Цветаевой и Комаровского, в ходе исследования я поняла, что перевод Комаровского более точен, чем перевод Цветаевой. Комаровский не добавил собственных эмоций и образов, так как жил в схожую с французским поэтом эпоху, поэтому ему было легче прочувствовать эмоции, которые испытывал Бодлер. Цветаева же вновь создала «Le voyage» Бодлера через призму жизни одного из самых бурных и страшных периодов XX века. Здесь можно говорить о взаимодействии двух великих поэтов.
Заключение
Цель работы была достигнута. Я познакомилась с биографией великого поэта XX века Мариной Цветаевой, проанализировала ее послеэмиграционное творчество и провела литературно-краеведческое исследование ее последнего крупного перевода поэмы Шарля Бодлера.
Меня глубоко тронула непростая судьба и наследие Марины Цветаевой, поэта, творившего в самую трудную для нашей страны эпоху. Томик ее стихов стал одной из моих настольных книг наряду с Пушкиным, Ахматовой, Пастернаком. Войдя в мир цветаевской поэзии и сопоставив поэтический язык разных поэтов, я нашла для себя новые грани в искусстве и в науке стихосложения, и, возможно, в будущем я свяжу свою жизнь с литературными переводами.
Приложение [13]
Charles Baudelaire
Fleurs du mal
Le Voyage
À Maxime du Camp
I
Pour l'enfant, amoureux de cartes et d'estampes,
L'univers est égal à son vaste appétit.
Ah! que le monde est grand à la clarté des lampes!
Aux yeux du souvenir que le monde est petit!
Un matin nous partons, le cerveau plein de flamme,
Le coeur gros de rancune et de désirs amers,
Et nous allons, suivant le rythme de la lame,
Berçant notre infini sur le fini des mers:
Les uns, joyeux de fuir une patrie infâme;
D'autres, l'horreur de leurs berceaux, et quelques-uns,
Astrologues noyés dans les yeux d'une femme,
La Circé tyrannique aux dangereux parfums.
Pour n'être pas changés en bêtes, ils s'enivrent
D'espace et de lumière et de cieux embrasés;
La glace qui les mord, les soleils qui les cuivrent,
Effacent lentement la marque des baisers.
Mais les vrais voyageurs sont ceux-là seuls qui partent
Pour partir; coeurs légers, semblables aux ballons,
De leur fatalité jamais ils ne s'écartent,
Et, sans savoir pourquoi, disent toujours: Allons!
Ceux-là dont les désirs ont la forme des nues,
Et qui rêvent, ainsi qu'un conscrit le canon,
De vastes voluptés, changeantes, inconnues,
Et dont l'esprit humain n'a jamais su le nom!
II
Nous imitons, horreur! la toupie et la boule
Dans leur valse et leurs bonds; même dans nos sommeils
La Curiosité nous tourmente et nous roule
Comme un Ange cruel qui fouette des soleils.
Singulière fortune où le but se déplace,
Et, n'étant nulle part, peut être n'importe où!
Où l'Homme, dont jamais l'espérance n'est lasse,
Pour trouver le repos court toujours comme un fou!
Notre âme est un trois-mâts cherchant son Icarie;
Une voix retentit sur le pont: «Ouvre l'oeil!»
Une voix de la hune, ardente et folle, crie:
«Amour... gloire... bonheur!» Enfer! c'est un écueil!
Chaque îlot signalé par l'homme de vigie
Est un Eldorado promis par le Destin;
L'Imagination qui dresse son orgie
Ne trouve qu'un récif aux clartés du matin.
Ô le pauvre amoureux des pays chimériques!
Faut-il le mettre aux fers, le jeter à la mer,
Ce matelot ivrogne, inventeur d'Amériques
Dont le mirage rend le gouffre plus amer?
Tel le vieux vagabond, piétinant dans la boue,
Rêve, le nez en l'air, de brillants paradis;
Son oeil ensorcelé découvre une Capoue
Partout où la chandelle illumine un taudis.
III
Etonnants voyageurs! quelles nobles histoires
Nous lisons dans vos yeux profonds comme les mers!
Montrez-nous les écrins de vos riches mémoires,
Ces bijoux merveilleux, faits d'astres et d'éthers.
Nous voulons voyager sans vapeur et sans voile!
Faites, pour égayer l'ennui de nos prisons,
Passer sur nos esprits, tendus comme une toile,
Vos souvenirs avec leurs cadres d'horizons.
Dites, qu'avez-vous vu?
IV
«Nous avons vu des astres
Et des flots, nous avons vu des sables aussi;
Et, malgré bien des chocs et d'imprévus désastres,
Nous nous sommes souvent ennuyés, comme ici.
La gloire du soleil sur la mer violette,
La gloire des cités dans le soleil couchant,
Allumaient dans nos coeurs une ardeur inquiète
De plonger dans un ciel au reflet alléchant.
Les plus riches cités, les plus grands paysages,
Jamais ne contenaient l'attrait mystérieux
De ceux que le hasard fait avec les nuages.
Et toujours le désir nous rendait soucieux!
— La jouissance ajoute au désir de la force.
Désir, vieil arbre à qui le plaisir sert d'engrais,
Cependant que grossit et durcit ton écorce,
Tes branches veulent voir le soleil de plus près!
Grandiras-tu toujours, grand arbre plus vivace
Que le cyprès? — Pourtant nous avons, avec soin,
Cueilli quelques croquis pour votre album vorace
Frères qui trouvez beau tout ce qui vient de loin!
Nous avons salué des idoles à trompe;
Des trônes constellés de joyaux lumineux;
Des palais ouvragés dont la féerique pompe
Serait pour vos banquiers un rêve ruineux;
Des costumes qui sont pour les yeux une ivresse;
Des femmes dont les dents et les ongles sont teints,
Et des jongleurs savants que le serpent caresse.»
V
Et puis, et puis encore?
VI
«Ô cerveaux enfantins!
Pour ne pas oublier la chose capitale,
Nous avons vu partout, et sans l'avoir cherché,
Du haut jusques en bas de l'échelle fatale,
Le spectacle ennuyeux de l'immortel péché:
La femme, esclave vile, orgueilleuse et stupide,
Sans rire s'adorant et s'aimant sans dégoût;
L'homme, tyran goulu, paillard, dur et cupide,
Esclave de l'esclave et ruisseau dans l'égout;
Le bourreau qui jouit, le martyr qui sanglote;
La fête qu'assaisonne et parfume le sang;
Le poison du pouvoir énervant le despote,
Et le peuple amoureux du fouet abrutissant;
Plusieurs religions semblables à la nôtre,
Toutes escaladant le ciel; la Sainteté,
Comme en un lit de plume un délicat se vautre,
Dans les clous et le crin cherchant la volupté;
L'Humanité bavarde, ivre de son génie,
Et, folle maintenant comme elle était jadis,
Criant à Dieu, dans sa furibonde agonie:
»Ô mon semblable, mon maître, je te maudis!«
Et les moins sots, hardis amants de la Démence,
Fuyant le grand troupeau parqué par le Destin,
Et se réfugiant dans l'opium immense!
— Tel est du globe entier l'éternel bulletin.»
VII
Amer savoir, celui qu'on tire du voyage!
Le monde, monotone et petit, aujourd'hui,
Hier, demain, toujours, nous fait voir notre image:
Une oasis d'horreur dans un désert d'ennui!
Faut-il partir? rester? Si tu peux rester, reste;
Pars, s'il le faut. L'un court, et l'autre se tapit
Pour tromper l'ennemi vigilant et funeste,
Le Temps! Il est, hélas! des coureurs sans répit,
Comme le Juif errant et comme les apôtres,
À qui rien ne suffit, ni wagon ni vaisseau,
Pour fuir ce rétiaire infâme; il en est d'autres
Qui savent le tuer sans quitter leur berceau.
Lorsque enfin il mettra le pied sur notre échine,
Nous pourrons espérer et crier: En avant!
De même qu'autrefois nous partions pour la Chine,
Les yeux fixés au large et les cheveux au vent,
Nous nous embarquerons sur la mer des Ténèbres
Avec le coeur joyeux d'un jeune passager.
Entendez-vous ces voix charmantes et funèbres,
Qui chantent: «Par ici vous qui voulez manger
Le Lotus parfumé! c'est ici qu'on vendange
Les fruits miraculeux dont votre coeur a faim;
Venez vous enivrer de la douceur étrange
De cette après-midi qui n'a jamais de fin!»
À l'accent familier nous devinons le spectre;
Nos Pylades là-bas tendent leurs bras vers nous.
«Pour rafraîchir ton coeur nage vers ton Electre!»
Dit celle dont jadis nous baisions les genoux.
VIII
Ô Mort, vieux capitaine, il est temps! levons l'ancre!
Ce pays nous ennuie, ô Mort! Appareillons!
Si le ciel et la mer sont noirs comme de l'encre,
Nos coeurs que tu connais sont remplis de rayons!
Verse-nous ton poison pour qu'il nous réconforte!
Nous voulons, tant ce feu nous brûle le cerveau,
Plonger au fond du gouffre, Enfer ou Ciel, qu'importe?
Au fond de l'Inconnu pour trouver du nouveau!
Марина Цветаева
Плаванье
Для отрока, в ночи глядящего эстампы,
За каждым валом — даль, за каждой далью — вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах — как бесконечно мал!
В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,
Не вынеся тягот, под скрежет якорей,
Мы всходим на корабль — и происходит встреча
Безмерности мечты с предельностью морей.
Что нас толкает в путь? Тех — ненависть к отчизне,
Тех — скука очага, еще иных — в тени
Цирцеиных ресниц оставивших полжизни, —
Надежда отстоять оставшиеся дни.
В Цирцеиных садах дабы не стать скотами,
Плывут, плывут, плывут в оцепененьи чувств,
Пока ожоги льдов и солнц отвесных пламя
Не вытравят следов волшебницыных уст.
Но истые пловцы — те, что плывут без цели:
Плывущие — чтоб плыть! Глотатели широт,
Что каждую зарю справляют новоселье
И даже в смертный час еще твердят: вперед!
На облако взгляни: вот облик их желаний!
Как отроку — любовь, как рекруту — картечь,
Так край желанен им, которому названья
Доселе не нашла еще людская речь.
О, ужас! Мы шарам катящимся подобны,
Крутящимся волчкам! И в снах ночной поры
Нас Лихорадка бьет — как тот Архангел злобный
Невидимым бичом стегающий миры.
О, странная игра с подвижною мишенью!
Не будучи нигде, цель может быть — везде!
Игра, где человек охотится за тенью,
За призраком ладьи на призрачной воде…
Душа наша — корабль, идущий в Эльдорадо.
В блаженную страну ведет — какой пролив?
Вдруг, среди гор и бездн и гидр морского ада —
Крик вахтенного: — Рай! Любовь! Блаженство — Риф.
Малейший островок, завиденный дозорным,
Нам чудится землей с плодами янтаря,
Лазоревой водой и с изумрудным дерном.
Базальтовый утес являет нам заря.
О, жалкий сумасброд, всегда кричащий: берег!
Скормить его зыбям, иль в цепи заковать, —
Безвинного лгуна, выдумщика Америк,
От вымысла чьего еще серее гладь.
Так старый пешеход, ночующий в канаве,
Вперяется в Мечту всей силою зрачка.
Достаточно ему, чтоб Рай увидеть въяве,
Мигающей свечи на вышке чердака.
Чудесные пловцы! Что за повествованья
Встают из ваших глаз — бездоннее морей!
Явите нам, раскрыв ларцы воспоминаний,
Сокровища, каких не видывал Нерей.
Умчите нас вперед — без паруса и пара!
Явите нам (на льне натянутых холстин
Так некогда рука очам являла чару)
Видения свои, обрамленные в синь.
Что видели вы, что?
— Созвездия. И зыби,
И желтые пески, нас жгущие поднесь,
Но, несмотря на бурь удары, рифов глыбы, —
Ах, нечего скрывать! — скучали мы, как здесь.
Лиловые моря в венце вечерней славы,
Морские города в тиаре из лучей
Рождали в нас тоску, надежнее отравы,
Как воин опочить на поле славы — сей.
Стройнейшие мосты, славнейшие строенья,
Увы, хотя бы раз сравнились с градом — тем,
Что из небесных туч возводит Случай-Гений…
И тупились глаза, узревшие Эдем.
От сладостей земных — Мечта еще жесточе!
Мечта, извечный дуб, питаемый землей!
Чем выше ты растешь, тем ты страстнее хочешь
Достигнуть до небес с их солнцем и луной.
Докуда дорастешь, о древо — кипариса
Живучее?..
Для вас мы привезли с морей
Вот этот фас дворца, вот этот профиль мыса, —
Всем вам, которым вещь чем дальше — тем милей!
Приветствовали мы кумиров с хоботами,
С порфировых столпов взирающих на мир.
Резьбы такой — дворцы, такого взлету — камень,
Что от одной мечты — банкротом бы — банкир…
Надежнее вина пьянящие наряды,
Жен, выкрашенных в хну — до ноготка ноги,
И бронзовых мужей в зеленых кольцах гада…
— И что, и что — еще?
— О, детские мозги!..
Но чтобы не забыть итога наших странствий:
От пальмовой лозы до ледяного мха,
Везде — везде — везде — на всем земном пространстве
Мы видели все ту ж комедию греха:
Ее, рабу одра, с ребячливостью самки
Встающую пятой на мыслящие лбы,
Его, раба рабы: что в хижине, что в замке
Наследственном — всегда — везде — раба рабы!
Мучителя в цветах и мученика в ранах,
Обжорство на крови и пляску на костях,
Безропотностью толп разнузданных тиранов, —
Владык, несущих страх, рабов, метущих прах.
С десяток или два — единственных религий,
Все сплошь ведущих в рай — и сплошь вводящих
Подвижничество, так носящее вериги,
Как сибаритство — шелк и сладострастье — мех.
Болтливый род людской, двухдневными делами
Кичащийся. Борец, осиленный в борьбе,
Бросающий Творцу сквозь преисподни пламя:
— Мой равный! Мой Господь! Проклятие тебе!
И несколько умов, любовников Безумья,
Решивших сократить докучный жизни день
И в опия морей нырнувших без раздумья, —
Вот Матери-Земли извечный бюллетень!
Бесплодна и горька наука дальних странствий:
Сегодня, как вчера, до гробовой доски —
Все наше же лицо встречает нас в пространстве:
Оазис ужаса в песчаности тоски.
Бежать? Пребыть? Беги! Приковывает бремя —
Сиди. Один, как крот, сидит, другой бежит,
Чтоб только обмануть лихого старца — Время.
Есть племя бегунов. Оно — как Вечный Жид.
И как апостолы, по всем морям и сушам
Проносится. Убить зовущееся днем —
Ни парус им не скор, ни пар. Иные души
И в четырех стенах справляются с врагом.
В тот миг, когда злодей настигнет нас — вся вера
Вернется нам, и вновь воскликнем мы: — вперед!
Как на заре веков мы отплывали в Перу,
Авророю лица приветствуя восход.
Чернильною водой — морями глаже лака —
Мы весело пойдем между подземных скал.
О, эти голоса, так вкрадчиво из мрака
Взывающие: — К нам! — О, каждый, кто взалкал
Лотосова плода! Сюда! В любую пору
Здесь собирают плод и отжимают сок.
Сюда, где круглый год — день лотосова сбора,
Где лотосову сну вовек не минет срок.
О, вкрадчивая речь! Нездешней лести нектар!
К нам руки тянет друг — чрез черный водоем.
— Чтоб сердце освежить — плыви к своей Электре! —
Нам некая поет — нас жегшая огнем.
Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!
Нам скучен этот край! О, Смерть, скорее в путь!
Пусть небо и вода — куда черней чернила,
Знай, тысячами солнц сияет наша грудь!
Обманутым пловцам раскрой свои глубины!
Мы жаждем, обозрев под солнцем все, что есть,
На дно твое нырнуть — Ад или Рай — едино! —
В неведомого глубь — чтоб новое обресть!
Василий Комаровский
Путешествие
I
Мир прежде был велик - как эта жажда знанья,
Когда так молода еще была мечта.
Он был необозрим в надеждах ожиданья!
И в памяти моей - какая нищета!
Мы сели на корабль озлобленной гурьбою,
И с горечью страстей, и с пламенем в мозгах,
Наш взор приворожен к размерному прибою,
Бессмертные - плывем. И тесно в берегах.
Одни довольны плыть и с родиной расстаться,
Стряхнуть позор обид, проклятье очага.
Другой от женских глаз не в силах оторваться,
Дурман преодолеть коварного врага.
Цирцеи их в скотов едва не обратили;
Им нужен холод льда, и ливни всех небес,
И южные лучи их жгли б и золотили,
Чтоб поцелуев след хоть медленно исчез.
Но истинный пловец без цели в даль стремится.
Беспечен, как шаров воздушных перелет.
И никогда судьбе его не измениться,
И вечно он твердит - вперед! всегда вперед!
Желания его бесформенны, как тучи.
И всё мечтает он, как мальчик о боях,
О новых чудесах, безвестных и могучих,
И смертному уму - неведомых краях!
II
Увы, повсюду круг! Во всех передвиженьях
Мы кружим, как слепцы. Ребяческой юлой
Нас Любопытства Зуд вращает в снах и бденьях,
И в звездных небесах маячит кто-то злой.
Как странен наш удел: переменяя место,
Неуловима цель - и всюду заблестит!
Напрасно человек, в надеждах, как невеста,
Чтоб обрести покой - неудержимо мчит!
Душа! - ты смелый бриг, в Икарию ушедший:
На палубе стоим, в туманы взор вперив.
Вдруг с мачты долетит нам голос сумасшедший -
«И слава… и любовь»!.. Проклятье! - это риф.
В новооткрытый рай земного наслажденья
Его преобразил ликующий матрос.
Потухли на заре прикрасы наважденья
И Эльдорадо нет… И мчимся на утес.
Ты грезой обольстил несбыточных Америк…
Но надо ли тебя, пьянчуга, заковать,
И бросить в океан за ложь твоих истерик,
Чтоб восхищенный бред - не обманул опять?
Так, о пирах царей мечтая беспрестанно,
Ногами месит грязь измученный бедняк;
И капуанский пир он видит взглядом пьяным
Там, где нагар свечи коптит пустой чердак.
III
Чудные моряки! как много гордых знаний
В бездонности морской глубоких ваших глаз.
Откройте нам ларцы своих воспоминаний,
Сокровища из звезд, горящих, как алмаз.
Мы странствовать хотим в одном воображеньи!
Как полотно - тоской напряжены умы.
Пусть страны промелькнут - хотя бы в отраженьи,
Развеселит рассказ невольников тюрьмы.
Что увидали вы?
IV
«Нездешние созвездья,
Тревоги на морях, и красные пески.
Но, как в родной земле, неясное возмездье
Преследовало нас дыханием тоски.
Торжественны лучи над водами Бенгала.
Торжественны лучи — и в славе города.
И опалили нас, и сердце запылало,
И в небе затонуть хотелось навсегда.
И никогда земля узорчатою сказкой,
Сокровища раджей, и башни городов,
Сердца не обожгли такой глубокой лаской,
Как смутные зубцы случайных облаков.
Желанье! — ты растешь, таинственное семя,
И каждый сладкий миг поит водой живой.
Чем дальше в глубину корней кустится племя,
Тем выше к небесам зеленой головой.
Всегда ли, дивный ствол, расти тебе? Высоко,
Прямей, чем кипарис? Однако, и для вас,
Для любопытных глаз — мы с запада, востока,
Дневник приберегли и припасли рассказ.
Над брошенными ниц — кумир слонообразный.
Престолы в письменах брилльянтовых лучей.
Испещрены резьбой дворцы разнообразно -
Недостижимый сон для здешних богачей.
Блистания одежд — глазам обвороженье.
Окрашенных зубов смеется черный ряд,
И укротитель змей в своем изнеможеньи».
V
Что дальше? что еще? - опять проговорят…
VI
«Младенческий вопрос! Всемирного обзора
Хотите знать итог — возможно ли забыть,
Как надоела нам, в извилинах узора,
Бессмертного греха мелькающая нить:
Тщеславная раба тупого властелина -
Влюбленная в себя без смеха и стыда.
Своею же рабой окованный мужчина
И волк, и нечистот зловонная вода.
Злорадствует палач. Страданье плачет кровью.
Бесстыдные пиры с приправой свежих ран.
Народы под хлыстом с бессмысленной любовью;
Господством пресыщен — безумствует тиран.
Религий целый ряд. На небе ищут счастья
Однообразьем слов обетованных книг.
Святой бичует плоть; но то же сладострастье
Под пряжей власяниц и ржавчиной вериг.
Рассудком возгордясь, как прежде опьяненный,
Проговорится вдруг болтливый человек,
Вдруг закричит Творцу в горячке исступленной:
«Подобие мое! — будь проклято вовек!»
Да тот, кто поумней, бежит людского стада
И в сумасшедший мир пускается храбрец,
Где опиум — его отрава и отрада!
Наш перечень теперь подробен, наконец?»
VII
Из долгого пути выносишь горечь знанья!
Сегодня и вчера, и завтра - те же сны.
Однообразен свет. Ручьи существованья
В песчаных берегах ленивы и грустны.
Остаться? Уходить? Останься, если можешь.
А надо - уходи. И вот - один притих:
Он знает - суетой печали перемножишь,
Тоску… Но обуял другого странный стих,
Неистовый пророк - он не угомонится…
А Время по пятам - и мчится Вечный Жид.
Иной в родной дыре сумеет насладиться,
Ужасного врага, играя, победит.
Но мы разъединим тенета Великана,
Опять умчимся в путь, как мчалися в Китай,
Когда нас схватит Смерть веревкою аркана
И горло защемит, как будто невзначай.
Кромешные моря - и плещутся туманно.
Мы весело плывем, как путник молодой,
Прислушайтесь - поют пленительно, печально,
Незримо голоса: «Голодною душой
Скорей, скорей сюда! Здесь лотос благовонный,
Здесь сердце утолят волшебные плоды;
Стоят, напоены прохладой полусонной,
В полуденной красе заветные сады».
По звуку голосов мы узнаем виденье.
Мерещатся друзья, зовут наперерыв.
«Ты на моих руках найдешь успокоенье!» -
Из позабытых уст доносится призыв.
VIII
Смерть, старый капитан! нам всё кругом постыло!
Поднимем якорь, Смерть, в доверьи к парусам!
Печален небосклон и море как чернила,
Полны лучей сердца, ты знаешь это сам!
Чтоб силы возбудить, пролей хоть каплю яда!
Огонь сжигает мозг, и лучше потонуть.
Пусть бездна эта рай или пучины ада?
Желанная страна и новый, новый путь!
Список использованной литературы
1. Лубянникова Е.И. – Об одной черновой тетради Цветаевой. Мемориальный дом-музей Марины Цветаевой в Болшев
|
|
|
