 |
Александр Солженицын. Образованщина
|
|
|
|
Роковые особенности русского предреволюционного образованного слоя были
основательно рассмотрены в "Вехах" - и возмущенно отвергнуты всею
интеллигенцией, всеми партийными направлениями от кадетов до большевиков.
Пророческая глубина "Вех" не нашла (и авторы знали, что не найдут)
сочувствия читающей России, не повлияла на развитие русской ситуации, не
предупредила гибельных событий. Вскоре и название книги, эксплуатированное
другою группой авторов ("Смена вех") узко политических интересов и
невысокого уровня, стало смешиваться, тускнеть и вовсе исчезать из памяти
новых русских образованных поколений, тем более - сама книга из казенных
советских библиотек. Но и за 60 лет не померкли её свидетельства: "Вехи" и
сегодня кажутся нам как бы присланными из будущего. И только то радует, что
через 60 лет кажется утолщается в России слой, способный эту книгу
поддержать.
Сегодня мы читаем её с двойственным ощущением: нам указываются язвы как
будто не только минувшей исторической поры, но во многом - и сегодняшние
наши. И потому всякий разговор об интеллигенции сегодняшней (по трудности
термина "интеллигенция" пока, для первой главы, понимая её: "вся масса тех,
кто так себя называет", интеллигент - "всякий, кто требует считать себя
таковым") почти нельзя провести, не сравнивая нынешних качеств с суждениями
"Вех". Историческая оглядка всегда даёт и понимание лучшее.
Однако, нисколько не гонясь сохранить тут цельность веховского
рассмотрения, мы позволим себе, со служебною целью сегодняшнего разбора,
суммировать и перегруппировать суждения "Вех" в такие четыре класса:
|
|
|
а) Недостатки той прошлой интеллигенции, важные для русской истории, но
сегодня угасшие или слабо продолженные или диаметрально обёрнутые.
Кружковая искусственная выделенность из общенациональной жизни. (Сейчас
- значительная сращённость, через служебное положение.) Принципиальная
напряжённая противопоставленность государству. (Сейчас - только в тайных
чувствах и в узком кругу отделение своих интересов от государственных,
радость от всякой государственной неудачи, пассивное сочувствие всякому
сопротивлению, своя же на деле - верная государственная служба.) Моральная
трусость отдельных лиц перед мнением "общественности", недерзновенность
индивидуальной мысли. (Ныне далеко оттеснена панической трусостью перед
волей государства.) Любовь к уравнительной справедливости, к общественному
добру, к народному материальному благу парализовала в интеллигенции любовь и
интерес к истине; "соблазн Великого Инквизитора": да сгинет истина, если от
этого люди станут счастливее. (Теперь таких широких забот вовсе нет. Теперь:
да сгинет истина, если этой ценой сохранюсь я и моя семья.) Гипноз общей
интеллигентской веры, идейная нетерпимость ко всякой другой, ненависть как
страстный этический импульс. (Ушла вся эта страстная наполненность.)
Фанатизм, глухой к голосу жизни. (Ныне - прислушивание и подлаживание к
практической обстановке.) Нет слова, более непопулярного в интеллигентской
среде, чем "смирение". (Сейчас подчинились и до раболепства.)
Мечтательность, прекраснодушие, недостаточное чувство действительности.
(Теперь - трезвое утилитарное понимание её.) Нигилизм относительно труда.
(Изжит.) Негодность к практической работе. (Годность.) Объединяющий всех
напряжённый атеизм, некритически принимающий, что наука компетентна решить и
вопросы религии, притом - окончательно и, конечно, отрицательно; догматы
|
|
|
идолопоклонства перед человеком и человечеством: религия заменена верой в
научный прогресс. (Спала напряжённость атеизма, но он всё так же разлит по
массе образованного слоя - уже традиционный, вялый, однако с безусловным
предпочтением научного прогресса и "человек выше всего".) Инертность мысли;
слабость самоценной умственной жизни, даже ненависть к самоценным духовным
запросам. (Напротив, за отход от общественной страсти, веры и действия, иные
образованные люди на досуге и в замкнутой скорлупе, кружке, вознаграждают
себя довольно интенсивной умственной деятельностью, но обычно без всякого
приложения наружу, иногда - анонимным тайным выходом в Самиздат.)
"Вехи" интеллигенцию преимущественно критиковали, перечисляли её пороки
и недостатки, опасные для русского развития. Отдельного рассмотрения
достоинств интеллигенции там нет. Мы же сегодня, углом сопоставительного
зрения не упуская качеств нынешнего образованного слоя, обнаружим, как, меж
перечислением недостатков, авторы "Вех" упоминают такие черты, которые
сегодня нами не могут быть восприняты иначе, как:
б) Достоинства предреволюционной интеллигенции.
Всеобщий поиск целостного миросозерцания, жажда веры (хотя и земной),
стремление подчинить свою жизнь этой вере. (Ничего сравнимого сегодня;
усталый цинизм.) Социальное покаяние, чувство виновности перед народом.
(Ныне распространено напротив: что народ виновен перед интеллигенцией и не
кается.) Нравственные оценки и мотивы занимают в душе русского интеллигента
исключительное место; думать о своей личности - эгоизм, личные интересы и
существование должны быть безусловно подчинены общественному служению;
пуританизм, личный аскетизм, полное бескорыстие, даже ненависть к личному
богатству, боязнь его как бремени и соблазна. (Всё - не о нас, всё
наоборот!) Фанатическая готовность к самопожертвованию, даже активный поиск
жертвы; хотя путь такой проходят единицы, но для всех он - обязательный,
единственно достойный идеал. (Узнать невозможно, это - не мы* Только слово
общее "интеллигенция" осталось по привычке.)
Не низка ж была русская интеллигенция, если "Вехи" применили к ней
|
|
|
критику, столь высокую по требованиям. Мы ещё более поразимся этому по
группе черт, выставленных "Вехами" как:
в) Тогдашние недостатки, по сегодняшней нашей переполюсовке чуть ли не
достоинства.
Всеобщее равенство как цель, для чего готовность принизить высшие
потребности одиночек. Психология героического экстаза, укреплённая
государственными преследованиями; партии популярны по степени своего
бесстрашия. (Нынешние преследования жесточе, систематичной и вызывают
подавленность, не экстаз.) Самочувствие мученичества и исповедничества;
почти стремление к смерти. (Теперь - к сохранности.) Героический интеллигент
не довольствуется ролью скромного работника, его мечта - быть спасителем
человечества или, по крайней мере, - русского народа. Экзальтированность,
иррациональная приподнятость настроения, опьянение борьбой. Убеждение, что
нет другого пути, кроме социальной борьбы и разрушения существующих
общественных форм. (Ничего сходного! Нет другого пути, кроме подчинения,
терпения, ожидания милости.)
Но - не всё духовное наследство растеряли мы. Узнаем и себя.
г) Недостатки, унаследованные посегодня.
Нет сочувственного интереса к отечественной истории, чувства кровной
связи с ней. Недостаток чувства исторической действительности. Поэтому
интеллигенция живёт в ожидании социального чуда (тогда - много и делали для
него, теперь - укрепляя, чтобы чуда не было, и... ожидая его!). Всё зло - от
внешнего неустройства, и потому требуются только внешние реформы. За всё
происходящее отвечает самодержавие, с каждого же интеллигента снята всякая
личная ответственность и личная вина. Преувеличенное чувство своих прав.
Претензия, поза, ханжество постоянной "принципиальности" - прямолинейных
отвлеченных суждений. Надменное противопоставление себя - "обывателям".
Духовное высокомерие. Религия самообожествления, интеллигенция видит в себе
Провидение для своей страны.
Всё так совпадает, что и не требует комментариев.
Добавим каплю из Достоевского ("Дневник писателя"):
|
|
|
Малодушие. Поспешность пессимистических заключений.
Так ещё много бы оставалось в сегодняшней интеллигенции от прежней -
если бы сама интеллигенция ещё оставалась быть...
Интеллигенция! Каков точно её объем, где её границы? Одно из
излюбленнейших понятий в русских спорах, а употребляется весьма по-разному.
При нечёткости термина многое обесценивается в выводах. Авторы "Вех"
определяли интеллигенцию не по степени и не по роду образованности, а по
идеологии - как некий новый орден, безрелигиозно-гуманистический. Они
очевидно не относили к интеллигенции инженеров и учёных математического и
технического циклов. И интеллигенцию военную. И духовенство. Впрочем, и сама
интеллигенция того времени, собственно интеллигенция (гуманитарная,
общественная и революционная) тоже к себе не относила всех их. Более того, в
"Вехах" подразумевается, а у последователей "Вех" укореняется, что
крупнейшие русские писатели и философы - Достоевский, Толстой, Вл. Соловьев,
тоже не принадлежали к интеллигенции! Для современного читателя это звучит
диковато, а между тем в своё время состояло так, и расщелина была достаточно
глубока. В Гоголе ценили обличение государственного строя и правящих
классов. Но как только он приступил к наиболее дорогим для себя духовным
поискам, он был публицистически исхлёстан и отрешён от передовой
общественности. В Толстом ценили те же разоблачения, ещё - вражду к церкви,
к высшей философии и творчеству. Но его настойчивая мораль, призывы к
опрощению, ко всеобщей доброте воспринимались снисходительно. "Реакционный"
Достоевский был и вовсе интеллигенцией ненавидим, был бы вообще наглухо
забит и забыт в России и не цитировался бы сегодня на каждом шагу, если бы в
XX веке внезапно на уважаемом Западе не вынырнула его громовая мировая
слава.
А между тем все, не попавшие в собственно интеллигенцию, - куда же
должны были быть включены? А у них были свои характерные черты, иногда
далеко не совпадавшие с теми, какие подытожены в "Вехах". Например, к
интеллигенции технической относится лишь малая часть характеристик из "Вех".
Не было в ней отделённости от национальной жизни, ни противопоставленности
государству, ни фанатизма, ни революционизма, ни ведущей ненависти, ни
слабого чувства действительности и т.д. и т.д.
Если принять определение интеллигенции этимологическое, от корня
(intёlligёrё: понимать, знать, мыслить, иметь понятие о чём-либо), то,
очевидно, оно охватило бы во многом иной класс людей, чем те, кто в России
|
|
|
рубежа двух веков присвоил себе это звание и в этом качестве рассмотрен в
"Вехах".
Г. Федотов остроумно предлагал считать интеллигенцией специфическую
группу, "объединяемую идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей".
В. Даль определял интеллигенцию как "образованную, умственно развитую
часть жителей", но вдумчиво отмечал, что "для нравственного образования у
нас нет слова" - для того просвещения, которое "образует и ум, и сердце".
Были попытки строить определение интеллигенции на самодвижущей
творческой силе, даже вопреки внешним обстоятельствам; на неподражательности
образа мысли; на самостоятельной душевной жизни. Во всех этих поисках высшая
затруднённость не в формулировке определения и не в характеристике реально
существующей общественной группы, а в разности желаний; кого мы хотели бы
видеть под именем интеллигенции.
Бердяев позже предлагал определение, альтернативное тому, какое
рассмотрено в "Вехах": интеллигенция как совокупность духовно-избранных
людей страны. То есть духовная элита, а не социальный слой.
После революции 05 - 07 годов начался тихий процесс поляризации
интеллигенции: поворота интересов студенческой молодежи и медленного
выделения ещё очень тонкого слоя с повышенным вниманием ко внутренней
нравственной жизни человека, а не ко внешним общественным преобразованиям.
Так что авторы "Вех" не вовсе были в тогдашней России одинокими. Однако
этому неслышному хрупкому процессу выделения нового типа интеллигенции
(вслед за тем расщепился бы и уточнился сам термин) не суждено было в России
произойти: его смешала и раздавила первая мировая война, затем стремительный
ход революции. Чаще многих других произносилось в русском образованном
классе слово "интеллигенция", - но так, за событиями, и не успело получить
обстоятельно-точного смысла.
А дальше - условий и времени было ещё меньше. 1917 год был идейным
крахом "революционно-гуманистической" интеллигенции, как она очерчивала сама
себя. Впервые ей пришлось от одиночного террора, от кипливой кружковщины, от
партийного начетничества и необузданной общественной критики правительства
перейти к реальным государственным действиям. И, в полном соответствии с
печальными прогнозами авторов "Вех" (ещё отдельно у С. Булгакова:
"интеллигенция в союзе с татарщиной... погубит Россию"), интеллигенция
оказалась неспособна к этим действиям, сробела, запуталась, её партийные
вожди легко отрекались от власти и руководства, которые издали казались им
такими желанными, - и власть, как обжигающий шар, отталкиваемая от рук к
рукам, докатилась до тех, что ловили её и были кожею приготовлены к её
накалу (впрочем, тоже интеллигентские руки, но особенные). Интеллигенция
сумела раскачать Россию до космического взрыва, да не сумела управить её
обломками. (Потом, озираясь из эмиграции, сформулировала интеллигенция
оправдание себе: оказался "народ - не такой", "народ обманул ожидания
интеллигенции". Так в этом и состоял диагноз "Вех", что, обожествляя народ,
интеллигенция не знала его, была от него безнадёжно отобщена! Однако,
незнанье - не оправданье. Не зная ни народа, ни собственных государственных
сил, надо было десятижды остеречься непроверенно кликать его и себя в
пустоту.)
И как та кочерга из присказки, в тёмной избе неосторожно наступленная
ногою, с семикратной силой ударила олуха по лбу, так революция расправилась
с пробудившей её русской интеллигенцией. После царской бюрократии, полиции,
дворянства и духовенства следующий уничтожительный удар успел по
интеллигенции ещё в революционные 1918 - 20 годы, и не только расстрелами и
тюрьмами, но холодом, голодом, тяжёлым трудом и насмешливым пренебрежением.
Ко всему тому интеллигенция в своём героическом экстазе готова не была и -
чего уж от самой себя никак не ожидала - в гражданскую войну потянулась
частью под защиту бывшего царского генералитета, а затем и в эмиграцию, иные
не первый уже раз, но теперь - вперемешку с той бюрократией, которую недавно
сама подрывала бомбами.
Заграничное существование, в бытовом отношении много тяжче, чем в
прежней ненавидимой России, однако отпустило осколкам русской интеллигенции
ещё несколько десятилетий оправданий, объяснений и размышлений. Такой
свободы не досталось большей части интеллигенции - той, что осталась в СССР.
Уцелевшие от гражданской войны не имели простора мысли и высказывания, как
они были избалованы раньше. Под угрозою ПТУ и безработицы они должны были к
концу 20-х годов либо принять казённую идеологию в качестве своей
задушевной, излюбленной, или погибнуть и рассеяться. То были жестокие годы
испытания индивидуальной и массовой стойкости духа, испытания, постигшего не
только интеллигенцию, но, например, и русскую церковь. И можно сказать, что
церковь, к моменту революции весьма одряхлевшая и разложенная, быть может из
первых виновниц русского падения, выдержала испытание 20-х годов гораздо
достойнее: имела и она в своей среде предателей и приспособителей
(обновленчество), но и массою выделила священников-мучеников, от
преследований лишь утвердившихся в стойкости и под штыками погнанных в
лагеря. Правда, советский режим был к церкви намного беспощаднее, а перед
интеллигенцией приопахнул соблазны: соблазн понять Великую Закономерность,
осознать пришедшую железную Необходимость как долгожданную Свободу -
осознать самим сегодня, толчками искреннего сердца, опережающими завтрашние
пинки конвойных или зашеины общественных обвинителей, и не закиснуть в своей
"интеллигентской гнилости", но утопить своё "я" в Закономерности, но
заглотнуть горячего пролетарского ветра и шаткими своими ногами догонять
уходящий в светлое будущее Передовой Класс. А для догнавших - второй
соблазн: своим интеллектом вложиться в Небывалое Созидание, какого не видела
мировая история. Ещё бы не увлечься!.. Этим ретивым самоубеждением были
физически спасены многие интеллигенты и даже, казалось, не сломлены духовно,
ибо с полной искренностью, вполне добровольно отдавались новой вере. (И ещё
долго потом высились - в литературе, в искусстве, в гуманитарных науках -
как заправдошние стволы, и только выветриванием лет узналось, что это стояла
одна пустая кора, а сердцевины уже не было.) Кто-то шёл в это "догонянье"
Передового Класса с усмешкою над самим собой, лицемерно, уже поняв смысл
событий, но просто спасаясь физически. Парадоксально однако (и этот процесс
повторяется сегодня на Западе), что большинство шло вполне искренно,
загипнотизированно, охотно дав себя загипнотизировать. Процесс облегчался,
увернялся захваченностью подрастающей интеллигентской молодежи:
огненнокрылыми казались ей истины торжествующего марксизма - и целых два
десятилетия, до второй мировой войны, несли нас те крылья. (Вспоминаю как
анекдот: осенью 1941, уже пылала смертная война, я - в который раз и всё
безуспешно - пытался вникнуть в мудрость "Капитала".)
В 20-е и 30-е годы усиленно менялся, расширялся и самый состав прежней
интеллигенции, как она сама себя понимала и видела.
Первое естественное расширение было - на интеллигенцию техническую
("спецы"). Впрочем, как раз техническая, стоявшая на прочной деловой почве,
реально связанная с национальной промышленностью и на совести не имевшая
греха соучастия в революционных жестокостях, значит, и без нужды сплетать
горячее оправдание Новому Строю и к нему льнуть, - техническая интеллигенция
в 20-е годы оказала гораздо большую духовную стойкость, чем гуманитарная, не
спешила принять Идеологию как единственно возможное мировоззрение, а по
независимости своей работы и физически устояла притом.
Но были и Другие формы расширения - и разложения! - прежнего состава
интеллигенции, уверенно направляемые государственные процессы. Один -
физическое прервание традиции интеллигентских семей: дети интеллигентов
имели почти нулевые права на поступление в высшие учебные заведения (путь
открывался лишь через личное подчинение и перерождение молодого человека:
комсомол). Другой - спешное создание рабфаковской интеллигенции, при слабой
научной подготовке, - "горячий" пролетарско-коммунистический поток. Третий -
массовые аресты "вредителей". Этот удар пришелся больше всего по
интеллигенции технической: разгромив меньшую часть её, остальных смертельно
напугать. Процессы шахтинский, Промпартии и несколько мелких в обстановке
уже общей напуганности в стране успешно достигли своей цели. С начала 30-х
годов техническая интеллигенция была приведена также к полной покорности,
30-е годы были успешной школой предательства уже и для неё: также покорно
голосовать на митингах за любые требуемые казни; при уничтожении одного
брата другой брат послушно брал на себя хоть и руководство Академией наук;
уже не стало такого военного заказа, который русские интеллигенты осмелились
бы оценить как аморальный, не бросились бы поспешно-угодливо выполнять *1.
Удар пришелся не только по старой интеллигенции, но уже отчасти и по
рабфаковской, он избирал по принципу непокорности, и так всё более пригибал
оставшуюся массу. Четвертый процесс - "нормальные" советские пополнения
интеллигенции - кто прошёл всё своё 14-летнее образование при советской
власти и генетически был связан только с нею.
*1. Эта угарная преданность государственным заказам очень
нестеснительно выражена в недавней самиздатской публикации "Туполевская
шарага", она не миновала и крупнейших фигур.
В 30-е же годы совершилось и новое, уже необъятное, расширение
"интеллигенции": по государственному расчёту и покорным общественным
сознанием в неё были включены миллионы государственных служащих, а верней
сказать: вся интеллигенция была зачислена в служащих, иначе и не говорилось
и не писалось тогда, так заполнялись анкеты, так выдавались хлебные
карточки. Всем строгим регламентом интеллигенция была вогнана в
служебно-чиновный класс, и само слово "интеллигенция" было заброшено,
упоминалось почти исключительно как бранное. (Даже свободные профессии через
"творческие союзы" были доведены до служебного состояния.) С тех пор и
пребывала интеллигенция в этом резко увеличенном объеме, искажённом смысле и
умаленном сознании. Когда же, с конца войны, слово "интеллигенция"
восстановилось отчасти в правах, то уж теперь и с захватом многомиллионного
мещанства служащих, выполняющих любую канцелярскую или полуумственную
работу.
Партийное и государственное руководство, правящий класс, в довоенные
годы не давали себя смешивать ни со "служащими" (они - "рабочими"
оставались), ни тем более с какой-то прогнившей "интеллигенцией", они
отчётливо отгораживались как "пролетарская" кость. Но после войны, а
особенно в 50-е, ещё более в 60-е годы, когда увяла и "пролетарская"
терминология, всё более изменяясь на "советскую", а с другой стороны и
ведущие деятели интеллигенции всё более допускались на руководящие посты, по
технологическим потребностям всех видов управления, - правящий класс тоже
допустил называть себя "интеллигенцией" (это отражено в сегодняшнем
определении интеллигенции в БСЭ), и "интеллигенция" послушно приняла и это
расширение.
Насколько чудовищно мнилось до революции назвать интеллигентом
священника, настолько естественно теперь зовётся интеллигентом партийный
агитатор и политрук.
Так, никогда не получив чёткого определения интеллигенции, мы как будто
и перестали нуждаться в нём. Под этим словом понимается в нашей стране
теперь весь образованный слой, все, кто получил образование выше семи
классов школы.
По словарю Даля образовать в отличие от просвещать означает: придать
лить наружный лоск.
Хотя и этот лоск у нас довольно третьего качества, в духе русского
языка и верно по смыслу будет: сей образованный слой, всё, что самозванно
или опрометчиво зовётся сейчас "интеллигенцией", называть образованщиной.
Так - произошло, и с историей уже не поспоришь: согнали нас в
образованщину, утопили в ней (но и мы дали себя согнать, утопить). С
историей не поспоришь, а в душе - протест, несогласие: не может быть, чтоб
так и осталось! Воспоминанием ли прошлого, надеждой ли на будущее: мы -
другие!..
Некто Алтаев (псевдоним, статья "Двойное сознание интеллигенции и
псевдокультура" в No 97 "Вестника РСХД) *2, признавая это численное
умножение, растворение интеллигенции и смыкание её с бюрократией, всё же
ищет рычаг, которым бы отделить интеллигенцию от растворяющей массы. Он
находит его в "родовом признаке" интеллигенции, якобы отличавшем её и до
революции и сейчас, так что можно признать его за "определение"
интеллигенции: что это "уникальная категория лиц", не повторявшаяся никогда
ни в одной стране, живущая в "сознании коллективной отчужденности" от "своей
земли, своего народа и своей государственной власти". Но, не говоря об
искусственности такого определения (и не такой уж уникальности ситуации),
можно возразить, что дореволюционная интеллигенция (в "веховском"
определении) именно сознания отчуждённости от своего народа не имела,
напротив, уверена была в своём полновластии высказываться от его имени; а
интеллигенция современная вовсе не отчуждена от современного государства:
те, кто ощущают так - сами с собой или в узком кругу своих, зажато-тоскливо,
обречённо, отданно, - не только держат государство всею своей повседневной
интеллигентской деятельностью, но принимают и исполняют даже более страшное
условие государства: участие душой в обязательной общей лжи. Куда ж дальше?
Ещё может быть можно остаться "отчужденным", отдаваясь только телом, только
мозгом, только специальными познаньями, - но не душой же! Интеллигенция
прежняя действительно была противопоставлена государству до открытого
разрыва / до взрыва, так оно и случилось, - об интеллигенции нынешней сам же
Алтаев в противоречие себе пишет, что "она не смела выступить при советской
власти не только оттого, что ей не давали этого сделать, но и оттого в
первую очередь, что ей не с чем было выступить. Коммунизм был её собственным
детищем... в том числе и идеи террора... В её сознании не было принципов,
существенно отличавшихся от принципов, реализованных коммунистическим
режимом", интеллигенция сама "причастна ко злу, к преступлению, и это
больше, чем что-либо другое, мешает ей поднять голову". (И облегчило войти в
систему лжи.) Хотя и в несколько неожиданной форме, интеллигенция получила
по сути то самое, чего добивалась многими десятилетиями, - и без боя
покорилась. И только ту утешку посасывала втихомолку, что "идеи революции
были хороши, да извращены". И на каждом историческом изломе тешила себя
надеждой, что режим вот выздоравливает, вот изменится к лучшему и теперь-то,
наконец, сотрудничество с властью получает полное оправдание (блестяще
отграненные у Алтаева шесть соблазнов русской интеллигенции - революционный,
сменовеховский, социалистический, патриотический, оттепельный и
технократический, в их последовательном появлении и затем сосуществовании во
всякий момент современности).
*2. См.: В. Ф. Кормер, "Двойное сознание интеллигенции и
псевдокультура" // "Вопросы философии", 1989, No 9). (Прим. ред.).
Покорились - до полной приниженности, до духовного самоуничтожения, и
что ж, как не кличка оброзованщины, по справедливости остаётся нам?
Тоскливое чувство отчуждённости от государства (годов лишь с 40-х), своего
невольничьего состояния в чужих лапах - это не признак родовой, непрерывный,
но зарождение нового протеста, зарождение раскаяния. И большинством же
интеллигенции вполне сознаётся теперь - кем тревожно, кем равнодушно, кем
высокомерно - отчуждение от нынешнего народа.
О том, как не размыться в образованщине, как отграничиться от неё и
спасти понятие интеллигенции, много пишет и Г. Померанц (не псевдоним, лицо
подлинное, востоковед, имеющий в Самиздате целый том философских эссе в
публицистических статей): "самая здоровая часть современного общества",
"другого такого прогрессивного слоя не найти" *3. Но и он остаётся в смущении
перед морем образованщины: "Понятие интеллигенции очень трудно определить.
Интеллигенция в самой жизни ещё не устоялась." (? За 130 лет от Белинского и
Грановского не устоялась? нет, после революционного потрясения.) Ему
приходится выделять "лучшую часть интеллигенции", это "даже не прослойка, а
кучка людей", "собственно интеллигентно лишь маленькое ядро интеллигенции",
"узкий круг людей, способных самостоятельно открывать вновь святыни,
ценности культуры", даже: "интеллигентность - это процесс"... Он предлагает
вообще отказаться от очерчивания контура, границ, пределов интеллигенции, а
представить себе как бы поле (в смысле физики): центр излучения (самая малая
кучка) - затем "слой одушевленной интеллигенции" - дальше "неодушевленная
интеллигенция" (?), которая однако "развитее мещанства". (В старых вариантах
той же самиздатской статьи Померанц делил интеллигенцию на "порядочную" и
"непорядочную", с таким странным определением: "порядочные люди гадят
ближнему лишь по необходимости, без удовольствия", а непорядочные, мол, с
удовольствием, и в этом их различие!)
*3. Все цитаты из Померанца здесь и ниже - главным образом из статей
"Человек ниоткуда" и "Квадрильон".
Правда, в защиту этого многомиллионного класса, на границе
"неодушевленности" и "мещанства", Померанц находит весьма сочувственные
слова: о тяжести работы школьных педагогов, врачей общей медицинской сети и
бухгалтеров - этих "грузчиков умственного труда". Но, оказывается, эта его
настойчивая защита есть скорее нападение на "народ": доказать, что искать
ошибку в платежной ведомости тяжелее, чем колхознице работать в задушливом
птичнике.
Что искажённый труд и искалеченные люди - верно. Я в сам, достаточно
поработав школьным преподавателем, могу горячо разделить эти слова и ещё
добавить сюда много разрядов: техников-строителей, сельхозтехников,
агрономов... Школьные учителя настолько задёргаиные, заспешённые, униженные
люди, да ещё и в бытовой нужде, что не оставлено им времени, простора и
свободы формулировать собственное мнение о чём бы то ни было, даже находить
и поглощать неповрежденную духовную пищу. И же от природы и не от слабости
образования вся эта бедствующая провинциальная масса так проигрывает в
"одушевленности" по сравнению с привилегированной столично-научной, а именно
от нужды и бесправия.
Но оттого нисколько не меняется безнадёжная картина расплывшейся
образованщины, куда стандартным входом служит самое среднее образование.
Если обвиняют нынешний рабочий класс, что он чрезмерно законопослушен,
безразличен к духовной жизни, утонул в мещанской идеологии, весь ушёл в
материальные заботы, получение квартир, покупку безвкусной мебели (уж какую
продают), в карты, домино, телевизоры и пьянку, - то на много ли выше
поднялась образованщина, даже и столичная? Более дорогая мебель, концерты
более высокого уровня и коньяк вместо водки? А хоккей по телевизору - тот же
самый. Если на периферии образованщины колотьба о заработках есть средство
выжить, то в сияющем центре её (шестнадцать столиц и несколько закрытых
городков) выглядит отвратительно подчинение любых идей и убеждений -
корыстной погоне за лучшими в большими ставками, званиями, должностями,
квартирами, дачами, автомобилями (Померанц: "сервис - это компенсация за
потерянные нервы"), а ещё более - заграничными командировками. (Вот
поразилась бы дореволюционная интеллигенция! Это же надо объяснить:
впечатления, развлечения, красивая жизнь, валютная оплата, покупка цветных
тряпок... Думаю, самый захудалый дореволюционный интеллигент по этой причине
не подал бы руки самому блестящему сегодняшнему столичному образованцу.) Но
более всего характеризуется интеллект центровой образованщины её жаждой
наград, премий и званий, несравненных с теми, что дают рабочему классу и
провинциальной образованщине, - и суммы премий выше и какая звучность:
"народный художник (артист и т.д.)... заслуженный деятель", " лауреат..."!
Для всего того не стыдно вытянуться в струнчайшую безукоризненность,
прервать все порицательные знакомства, выполнять все пожелания начальства,
осудить письменно или с трибуны или неподанием руки любого коллегу по
указанию парткома. Если это всё - "интеллигенция", то что ж тогда
"мещанство"?!.. Люди, чьё имя мы недавно прочитывали с киноэкранов и которые
уж конечно ходила в интеллигентах, недавно, уезжая из этой страны навсегда,
не стеснялись разбирать екатерининские секретеры по доскам (вывоз древностей
запрещён), вперемежку с простыми досками сколачивали их в нелепую "мебель" и
вывозили так. И язык поворачивается выговорить это слово -
"интеллигенция"?.. Только таможенный запрет ещё удерживает в стране иконы
древнее XVII века. А из более новых целые выставки устраиваются ныне в
Европе - и не только государство продавало их туда...
4?
Всякий живущий в нашей стране платит подать в поддержку обязательной
идеологической лжи. Но у рабочего класса и тем более у крестьянства эта
подать минимальна, особенно после упразднения ежегодных вымученных займов
(душевредных и мучительных именно своей ложной добровольностью, деньги-то
можно было отбирать в любой форме), осталось - редкое голосование на общем
собрании, где не так уж тщательно проверяют отсутствующих. С другой стороны,
государственные управители и идеологические внедрители иные искренне верят
своей Идеологии, многие отдались ей по многолётней инерции, по недостатку
знаний, по психологической особенности человека иметь мировоззрение,
соответствующее его основной деятельности.
Но - центровая образованщина? Отлично видеть жалкость и дряблость
партийной лжи, меж своими смеяться над нею - и тут же цинично, в "гневных"
протестах в статьях, звучно и витиевато повторять ту же ложь, ещё развивая и
укрепляя её средствами своей элоквенции и стиля! На ком же узнано, с кого ж
и списано Оруэллом двоемыслие, как не с советской интеллигенции 30-х и 40-х
годов? Это двоемыслие с тех пор лишь отработалось, стало устойчивым
жизненным приёмом.
О, мы жаждем свободы, мы заклеймим (шепотом) всякого, кто усумнился бы
в желанности и необходимости полнейшей свободы в нашей стране! (Пожалуй так:
не для всех, но для центровой образованщины непременно. Померанц в письме
XXIII съезду партии предлагает ассоциацию "интеллигентного ядра", обладающую
независимой прессой, теоретический центр, дающий советы
административно-партийному.) Однако этой свободы мы ждём как внезапного
чуда, которое без наших усилий вдруг выпадет нам, сами же ничего не делаем
для завоевания той свободы. Уж где там прежние традиции - поддержать
политических, накормить беглеца, приютить беспаспортного, бездомного (можно
службу казенную потерять), - центровая образованщина повседневно
добросовестно, а иногда и талантливо трудится для укрепления общей тюрьмы. И
этого она не разрешит поставить себе в вину! - приготовлены, обдуманы,
отточены многоязыкие оправдания. Подножка сослуживцу, ложь в газетном
заявлении находчиво оправдываются совершившим, охотно принимаются хором
окружающих: если б я (он) этого не сделал, то меня (его) бы сняли с этого
поста и назначили бы худшего! Так для того, чтоб удерживат
|
|
|
