Аполлон Григорьев о Пушкине.

Аполлон Григорьев и «Органическая лирика».

В первостепенных произведениях нашей словесности есть та неувядающая красота, та прелесть вечной свежести, которая будит мысль к новой деятельности, к новым размышлениям о жизненных вопросах, к новым проникновениям в тайны художественного творчества. Бесконечные и неиссякаемые проявления силы творческой, они не имеют дна, они глубоки, но прозрачны: за ними есть ещё что-то беспредельное, в них сквозит их идеальное содержание, вечное, как душа человеческая; их не исключить из общей цепи человеческих созерцаний, как не исключить из общей цепи судеб человечества ту жизнь, которую они отразили в вечном типе и с которой связаны они сплетением тончайших нервов. Никакое явление письменности не может почти никогда быть рассмотрено в одной его плоскости, поскольку произведения возбуждают в мыслителе вопросы, весьма важные своею связью с органическими плодами жизни. Отразило произведение действительные, живые потребности общественного организма или выразило оно собой насильственные и болезненные напряжения или извне пришедшие и искусственно привитые вопросы въелись в натуру представителей мысли и каким образом оно так добродушно принимается за настоящее обществом? Отсюда, зачастую, происходит несоразмерность критических статей с предметами, в них рассматриваемыми, отсюда проистекает понимание того, что критика пишется не о произведениях, а по поводу произведений.

Ясно одно: критика перестала быть чисто художественной, что с произведениями искусства связаны общественные, психологические, исторические интересы, - одним словом, интересы самой жизни.

Как грани критики чисто эстетической заключаются в требовании от критики поэтического понимания и такта, так грани критики исторической определяются историческим чувством, т.е. критика должна глубоко понимать, что живые голоса жизни слышит она в художественных отзывах, что великие тайны мира души и народных организмов открываются ей в созданиях искусства. Искусство, как и критика искусства подчиняются одному критерию. Искусство есть отражение идеального, критика – разъяснение отражения. Между искусством и критикой есть органическое родство в сознании идеального, и критика поэтому не может и не должна быть слепо исторической, а должна быть, или стремиться быть, столь же органическою, как само искусство, осмысливая анализом те же органические начала жизни, которым синтетически сообщает плоть и кровь искусство.

При недостатке органическом, т.е. при отсутствии чувства красоты и меры, легко обратить искусство в орудие готовой теории. Термин «органическая» для большей ясности можно было бы заменить определением «живая», «жизненная». В своих статьях Григорьев отстаивал кровную связь искусства с жизнью, идеальным отражением которой оно является. Такая «органическая» критика возможна только тогда, когда она основывается на цельном и прочном, органически сложившемся миросозерцании, когда она — «не просто игра ума и остроумия» (А.Григорьев), а результат глубоких духовных исканий, высоких устремлений, когда она является действительно жизненным делом, тесно связанным с внутренними переживаниями. «Наши мысли вообще (если они точно мысли, а не баловство одно), — писал он в одном дружеском письме, — суть плоть и кровь наша, суть наши чувства...», которые, по его словам, созрели до формул и представлений.

«...искусство всем истинным художникам... открывалось... в виде великой вверенной им мировой силы, в виде высшего служения на пользу души человеческой, на пользу жизни общественной». (Собрания сочинений Аполлона Григорьева. Выпуск 2-й. Основания органической критики. М., 1915 год (собрание издавалось в виде отдельных выпусков).

«Жизнь таланта есть правда» — эти слова можно использовать под девизом органической критики Аполлона Григорьева. Еще тогда, в середине девятнадцатого века, возник перед критиком вопрос, ставший для искусства конца двадцатого столетия первостепенным: это вопрос об отношении искусства и нравственности. Интересно проследить, почему он вообще возник в русской литературе? Григорьев писал: «Вопрос в нашу литературу пришел извне, пришел в эпоху сильного влияния германских теорий об искусстве, и значение его у нас не важно... потому, что жизнь наша крепко связана с корнями, как ни старались разрубить эту связь различные иноземные веяния...» Он заменяет слово «нравственность» словом «жизнь», замечая, что «и в этом виде вопрос представляется совершенно тождественным... с вопросом о правде художника и искренности художника...», и произносит одну из главных своих формул: «...создания искусства столь же живы и самобытны, как явления самой жизни, также рождаются, а не делаются, как рождается, а не делается все живое».

Эта формулировка природы искусства наиболее важна для понимания органической критики А.Григорьева, которая для точного истолкования явлений искусства обязана иметь с ним общую почву. Оно живет своими законами, как считал критик, «хотя и не виновато в том содержании, которое ему дается жизнью», однако обязано различать, что в ней положительного и что отрицательного («жизнь жизни рознь») и нести в себе «семена будущего», а не случайно-минутное. Он был убежден, что в поэзии, хранящей вековые традиции и предания, «таится для мыслящего созерцателя более признаков живучести и, стало быть, более залогов будущего, чем в метании мысли, вращающейся в водовороте случайного и минутного».

Представление Григорьева о правде и художнике звучит так: «Правда есть свет, озаряющий жизнь, отделяющий в ней случайное от существенного, преходящее и временное от непременного и вечного. Художник, как носитель света и правды, является, таким образом, высшим представителем нравственных понятий окружающей его жизни, т.е. своего народа и своего века, и иным даже быть не может истинный художник».

Григорьев понимал творчество как выражение народной жизни и ее нравственные начала, порождающие искусство. Искусство — жизненное и народное — видит и исполняет свое назначение только являясь отражением высших понятий жизни. Художник всегда существует в народе, отличаясь только тем, что в нем этот тип наиболее гармоничен, в нем народ обрел «свою песню, свой голос, и голос сей не должен «на воздухе теряться по-пустому...».

«Художество требует великого спокойствия и полного обладания формами, а не подчинения им, — писал он, — служения прекрасному». Для него было несомненным то, что объектом воспевания и поклонения для поэта прежде всего должна быть красота. Чувство красоты и отношение к красоте — «наичистейшее из всех земных отношений» — лучше всего способны показать нам внутренний мир и высоту стремлений поэта.

Когда же муза призывается насильственно и творчество превращается в напряженно-вымученную работу, тогда мертворожденные плоды такого труда являют собой горькую насмешку над драгоценным даром человека — творчеством.

 

Григорьев ценил в художниках слова объективность и не допускал возможности появления у нас критики чисто-технической. Он отстаивал убеждение, что критика, будучи органической, как все подлинное в искусстве, требует поэтического пониманияхудожественного произведения. Только тогда она оказывается способной к выявлению всех его тонкостей и глубины, только поэтическим слухом критик в состоянии уловить неслышимую мелодию, льющуюся изнутри художественного творения.

Григорьев утверждал: «Только живое, только рожденное, только принявшее плоть и кровь, живет и действует. Только верование, принцип сердца, может наполнить жизнь содержанием». «Принцип, вносимый в жизнь верованием, есть... крепкое и коренное чувство, а никогда не формула, ибо формула есть... «звук и дым вокруг огня небес»!

Аполлон Григорьев о Пушкине.

Пушкин – пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных столкновениях с другими особенностями и организмами, - всё то, что принять следует, отбрасывающий всё, что отбросить следует, полный и цельный, но ещё не красками, а только контурами набросанный образ народной нашей сущности, - образ, который мы долго ещё будем оттенять красками.

Пушкин-то и есть наша такая на первый раз очерком, но полно и цельно обозначившаяся душевная физиономия, физиономия, выделившаяся, вырезавшаяся уже ясно из круга других народных, типовых физиономий, - обособившаяся сознательно, именно вследствие того, что уже вступила в круг их. В нём одном, как нашем единственном цельном гении, заключается правильная, художественно-нравственная мера уже окрепшая в различных столкновениях.

Пушкин был выражением современного ему мира, представителем современного ему человечества, - но мира русского, но человечества русского. Все истинные, правдивые стремления современной нашей литературы находятся в духовном родстве с пушкинскими стремлениями, от них по прямой линии ведут своё начало.

В Пушкине Григорьев видел идеал писателя, «полный очерк нашей народ­ной личности». По его мнению, в твор­честве великого поэта впервые нашло глубокое художественное выражение то осо­бенное, типовое, что отличает русскую на­циональность. Критик отмечает в русском национальном характере две силы: «осаживающую» (наибо­лее ярко выражено в пушкинском Белкине) и «стремительную» (Печо­рин). Первым раскрыл эти обе силы, подчеркивает, Григорь­ев, — Пушкин. Пушкин как бы гармонически сочетал в своем характере и художественном мышлении оба начала, поэтому «Пушкин — наше все». И именно Пушкин и его творчество становятся теперь для Григорьева этической и эстетической вехой, вершиной, по ко­торой меряется вся русская литература, вся современная жизнь. Крупнейшие циклы статей Григорьева уже в заглави­ях отражают этот метод: «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (1859), «Развитие идеи народности в нашей литературе со смерти Пушкина» (1861). Точно также и все современные женские образы в творчестве Герцена, Остров­ского, Тургенева, Гончарова будут соизмеряться с пушкинской Татьяной, как с идеалом.

В письмах к H. Н. Страхову 1861 г. Григорьев несколь­ко раз подчеркнул ограниченность своего бывшего кумира А. Н. Островского: «полное и цельное сочетание стихий вели­кого народного духа было только в Пушкине,...могучую одно­сторонность исключительно народного, пожалуй земского, что скажется в Островском, должно умерять сочетание дру­гих, тревожных, пожалуй бродячих, но столь же существенных элементов народного духа в ком-либо другом»; «единственный коновод надежный и столбовой — это все-таки Островский. В нем только нет, к сожалению, примеси африканской крови к нашей великорусской».

Бунтарство Григорьева, новый его лозунг — «Где поэзия там и протест» заметно отразились на оценке Пушкина. «Главную силу» Пушкина критик усматривает отныне в про­изведениях, «на которых как нельзя более очевидно присут­ствие протеста»: «Кавказский пленник», «Цыганы», «Евгений Онегин», «Полтава», «Каменный гость», «Дубровский». Характерно, что теперь, у Григорьева нет «славянофиль­ской» антитезы «смиренный народ — бунтующий интеллигент - барин»; в самой народной жизни он ищет бунтарства, упре­кая, например, Л. Толстого за односторонность его положи­тельного идеала, сводившегося в основном к изображению «смирного» русского человека, и противопоставляя Толстому Островского, Кольцова, Некрасова, Достоевского, которые в народной жизни стремились найти «широкое», активное нача­ло; Григорьев ждет от Л. Толстого большего внимания к «силе и страстности» народной стихии (недаром он упоми­ нает Стеньку Разина как героя фольклорных песен и пушкин­ского Пугачева) и опять подчеркивает, что именно Пушкин видел в народном характере обе стороны и синтетически их изобразил, именно Пушкин наиболее глубоко в русской лите­ратуре отобразил народный характер. По-прежнему Пушкин остается недосягаемой вершиной. Григорьев горячо защищает его творчество от всех направле­ний и группировок, которые в условиях шестидесятых годов односторонне подходили к оценке пушкинского наследия. По­казательна в этом отношении статья первая из обзора Гри­горьева «Граф Л. Толстой и его сочинения» («Время», 1862, № 1), полностью посвященная характеристике отношения рус­ских журналов и газет к искусству вообще и к Пушкину в ча­стности. Критик борется сразу на шести фронтах, последова­тельно полемизируя: с защитниками «чистого искусства» (прежде всего с А. В. Дружининым), со славянофилами, которые оценивали Пушкина с точки зрения «пуританской» морали; с револю­ционными демократами «Современника» (они для Григорье­ва — «теоретики», кладущие искусство на прокрустово ложе утилитаристских целей); с либеральным критиком, сотрудником «Санкт-Петербургских ведомостей» Ю. Волковым, громившим Пушкина, Лермонтова и русский фольклор за «отсталость»); с лагерем «Отечественных запи­сок», где С. С. Дудышкин, подходя к Пушкину с современ­ными нормативами, отрицал его народность; наконец, с катковским «Русским вестником», равнодушным к судьбам род­ного искусства. До последних дней своих Григорьев боролся за Пушкина. Идеи критика оказали большое влияние на историко-лите­ратурные концепции его ученика H. Н. Страхова и во многом определили отношение к Пушкину Достоевского.

Использованная литература: Аполлон Григорьев. Сочинения в двух томах. Том II. Статьи Письма. Москва «Художественная литература» 1990.

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: