Наука: лабиринты и минотавры

Как сказал один пьяный даос: «наука – это лабиринт, в котором проторенные тропы обычно ведут по кругу, а прямые пути часто заканчиваются тупиками».
По-моему, это еще не все. В старых лабиринтах порой заводятся минотавры с самым скверным характером и врожденной склонностью к людоедству. Минотавры – существа очень совестливые, так что каждую трапезу они предваряют длинной речью о защите лабиринта от посторонних людей, которым здесь не место. Речи получаются очень основательные, так что некоторые посетители, созерцая кучки разгрызенных костей, искренне верят, что здесь совершилась справедливое возмездие над профанами - святотатцами, нагло осквернявшими лабиринт. Верят, пока сами не попадут на обед к минотавру.
В общем, как вы уже догадались, речь пойдет о концептуальных сражениях в лабиринте современной науки. Я попробую описать некоторые тупики и ловушки, в которые часто попадают не только новички, но и те, кто считается столпами лабиринтологии (т.е. теории научного познания).

Параграф 1. Наука – это….

… Как минимум, одно из трех:

1) Брокгауз и Ефрон (БИЕ) полагают, что наука – это «объективно достоверное и систематическое знание о явлениях природы и жизни человека со стороны их закономерности и неизменного порядка».
БИЕ представляет науку, как специфический объект (систему знаний о неизменных законах), существующий как бы отдельно от общества, создающего этот объект и владеющего им.

2) Большая советская энциклопедия (БСЭ) говорит, что наука - это «сфера человеческой деятельности, функцией которой является выработка и теоретическая систематизация объективных знаний о действительности».
БСЭ определяет науку, как деятельность, направленную на познание объективной реальности. То, что БИЕ считает наукой, БСЭ рассматривает, как цель такой деятельности.

3) Словарь по экономике и финансам (СЭФ), несколько иначе определяет функции науки: «научная деятельность - интеллектуальная деятельность, направленная на получение и применение новых знаний для:
- решения технологических, инженерных, экономических, социальных, гуманитарных и иных проблем;
- обеспечения функционирования науки, техники и производства как единой системы».
СЭФ рассматривает науку, как метод производства знаний, пригодных для последующего экономического использования, и совершенно не интересуется философской характеристикой этих знаний.

Это - принципиально различные подходы:
1) наука по БИЕ – это воображаемый всеобъемлющий трактат «об истинном устройстве мира».
2) наука по БСЭ – это процесс последовательного удовлетворения любопытства.
3) наука по СЭФ – это средство производства «know how» для технологических целей.

Естественно, наше отношение к науке будет зависеть от того, какой подход мы выберем. Определение БСЭ явно справедливо (человеку свойственно любопытство), но не достаточно для понимания общественной функции науки. Здесь нам придется выбрать, что же важнее – теоретическое знание истинного устройства мира или практическое умение строить технологические процессы.
На первый взгляд важнее первое, поскольку, обладая всеобъемлющим знанием о том, как все устроено, мы можем построить любую технологию. Но дело в том, что обладание «общей теорией всего» нам не светит – ни в ближайшем ни в отдаленном будущем, а если теория не всеобъемлюща, то она может проигрывать по эффективности набору простых эмпирико-мнемонических правил (эвристик), обобщающих накопленную практику без построения теории. Реальность такова, что современная технология построена на основе смеси теорий и эвристик. Большая часть изобретений также сделана путем использования эвристик, а не строго научных теорий. Кроме того, опыт показывает, что даже значительная часть научно-прикладных методик построена на основе моделей, которые скорее являются эвристиками, чем теориями. Например, классическая оптика базируется на чисто эвристических представлениях о свете, как о «лучах» в самом детском смысле слова, а классическая теплофизика – на представлениях о тепле, как о своеобразной текучей субстанции (флогистоне).
Можно с уверенностью сказать, что и современные фундаментальные теории лет через 50 будут выглядеть, как наивные мнемонические модели.

Это, конечно, не значит, что фундаментальная наука является практически бесполезным удовлетворением праздного любопытства ученых за счет общества. Фундаментальная наука исключительно важна, но не надо делать вид, будто она (в отличие от «низкой» прикладной науки) представляет собой высочайшее стремление к «истине» и священнодействие вокруг «объективных законов мироздания».

Параграф 2. Наука имеет дело с...

«…Объективной реальностью» - таков Стандартный Ответ. Но что такое «объективная реальность»? Миллионы лет назад эволюция сформировала у наших предков способность воспринимать из окружающей среды некоторые виды сигналов и строить по ним трехмерную анимированную цветную картинку с саунд-треком и еще несколькими спецэффектами вроде запахов и фактуры поверхностей. Следует добавить, что пространство этой картинки строго эвклидово, время однородно и равномерно, а цвета и звуки ограничены довольно узкими диапазонами.
Ясно, что такие картинки даже в частных случаях имеют к окружающей действительности лишь косвенное отношение, а в общем случае – вообще никакого отношения к ней не имеют.
Конечно, мы можем с помощью некоторых технологий преобразовать ряд других сигналов окружающего мира в те, которые нами воспринимаются, но результатом будет та же анимированная цветная картинка. Наша биологическая конструкция просто не приспособлена для восприятия окружающего мира в какой-либо другой форме.
Более того, далеко не все возникающие картинки наше сознание способно интерпретировать во что-либо осмысленное. Те, кто имеет опыт измененных (расширенных) состояний сознания или хотя бы ярких снов, отлично знают, что последовательно описать увиденное исключительно сложно – потому что язык, сформированный в условиях «обычной» реальности, не содержит необходимых для этого символьных отношений.

Современные отрасли математики, исследующие произвольные абстрактные структуры, вышли из этого положения, интуитивным путем найдя пригодные для этих структур формалистики, но ни на какой «человеческий» язык эти формалистики не переводятся. Подобные формалистики представляет собой ни что иное, как эвристические методы описания виртуальных объектов, лежащих за пределами «человеческой» интерпретации. Любые выводы о свойствах таких объектов, априорно являются эвристическими, т.к. опираются на эвристически найденный формализм.
Таким образом, «объективная реальность», с которой якобы имеет дело фундаментальная наука, сводится лишь к тем аспектам мироздания, которые могут быть выражены или в трехмерных анимациях, или в интуитивных формализмах, разработанных в современной математике.

Любой человек, хотя бы немного разбирающийся в математических абстракциях, без особых усилий может придумать новый тип виртуальных объектов, которые могут играть важную роль в мироздании, но ни одним из перечисленных способов не выражаются и требуют нового, еще не разработанного, формализма. Таким образом, можно утверждать, что мы не имеем и никогда не будем иметь всеобъемлющего представления о свойствах мироздания (не говоря уже о всеобъемлющих знаниях – «общей теории всего»).

Параграф 3. Это не трагедия, если…

… Мы никогда не будем иметь всеобъемлющего представления о свойствах мироздания. Просто надо воспринимать науку (и прикладную, и фундаментальную) исключительно как метод создания технологий путем обобщения практического опыта и применения некоторой фантазии.
Тогда наука предстает, как этап в ряду форм информационной биологической адаптации:
- обратные связи у простейших организмов,
- сенсоры и инстинкты в нейронных цепях,
- многоуровневые анализаторы и условные рефлексы,
- разум, абстракции и вторая сигнальная система,
- мифологизированный технологический опыт группы и магия,
- письменность и символьные операции с абстрактными объектами,
- обобщенное моделирование процессов, обладающее предсказательной силой, т.е. наука.
- ….. (что-то еще, что в будущем дополнит науку, как в прошлом наука дополнила миф).

У нас никогда не будет «общей теории всего», но у нас всегда будет научно-технический прогресс, т.е. такое положение дел, при котором завтра мы будем уметь делать больше, чем сегодня, а послезавтра – больше, чем завтра. И мы можем уверенно говорить о том, что какую бы сложную техническую задачу мы себе не вообразили, настанет день, когда наша технология сможет эту задачу решить.
Конечно, решение будет отличаться от того, которое исходно присутствовало в нашем воображении (роботы оказались непохожи на Голема из пражской сказки, освоение воздушного пространства не произошло с помощью крыльев Икара, а полет к другим планетам не был реализован с помощью пушки, стреляющей жилым модулем). Но решение будет найдено и цель, поставленная нашей фантазией, будет достигнута.

Мне кажется, что такой умеренно-оптимистический взгляд на настоящее и будущее науки является разумным и обоснованным. Если дело обстоит так, как я написал – то чего еще мы можем хотеть от науки?

Параграф 4. Минотавр рождается…

…Когда спит та часть разума ученых, которая отвечает за критическое отношение к собственной деятельности. Сон разума вообще рождает чудовищ, и минотавр в научном лабиринте – лишь частное проявление этой закономерности.
«Вы воспринимаете себя слишком серьезно» - гласит один из законов Мерфи. К сожалению, многие даже очень авторитетные ученые об этом забывают и воспринимают науку не как производство утилитарных знаний, а как «поиск истины». При этом немедленно возникает догма о существовании этой истины, как упоминавшегося всеобъемлющего трактата «об истинном устройстве мира», который начинает играть для таких ученых роль культового объекта по образцу «святого грааля». Этот неуместный в науке мистицизм блестяще описан Альбертом Эйнштейном: «Я назову эту ступень космическим религиозным чувством… Индивидуум ощущает ничтожность человеческих желаний и целей, с одной стороны, и возвышенность и чудесный порядок, проявляющийся в природе и в мире идей, – с другой.» несколькими абзацами ниже: «я утверждаю, что космическое религиозное чувство является сильнейшей и благороднейшей из пружин научного исследования… каким сильным должно быть чувство, способное само по себе вызвать к жизни работу, столь далекую от обычной практической жизни. Какой глубокой уверенностью в рациональном устройстве мира и какой жаждой познания даже мельчайших отблесков рациональности, проявляющейся в
этом мире, должны были обладать Кеплер и Ньютон» и наконец «Один из наших современников сказал, и не без основания, что в наш материалистический век серьезными учеными могут быть только глубоко
религиозные люди» (А. Эйнштейн. «Наука и религия», 1930.)

Здесь мы видим трансформацию познавательных целей – в культовые, а утилитарной познавательной деятельности в ритуальное действо, лишенное практической цели. Научная деятельность вырождается в богослужение, восхваляющее «чудесный порядок» и «рациональное устройство» мироздания путем вознесения пречистого эксперимента и начертания святейших формул.
Как известно, самая дорогая вещь на свете – это глупость. Именно за нее люди вынуждены платить самую высокую цену. Если наука начинает чураться практического смысла собственного существования, то рано или поздно наступает расплата.

Вот что пишет об этом Илья Пригожин: «Высказанные Лейбницем утверждения - /прим: об абсолютном детерминизме мироздания и существовании «общей теории всего/ - принадлежат к базовому уровню идеологии классической науки, сделавшей именно устойчивый маятник объектом научного интереса. Неустойчивый маятник в контексте этой идеологии предстает как неестественное образование, упоминаемое только в качестве любопытного курьеза (а по возможности вообще исключаемое из научного рассмотрения)… В 1986 г. сэр Джеймс Лайтхил, ставший позже президентом Международного союза чистой и прикладной математики, сделал удивительное заявление: он извинился от имени своих коллег за то, что в течение трех веков образованная публика вводилась в заблуждение апологией детерминизма, основанного на системе Ньютона, тогда как можно считать доказанным, по крайней мере с 1960 года, что этот детерминизм является ошибочной позицией. Не правда ли, крайне неожиданное заявление? Мы все совершаем ошибки и каемся в них, но есть нечто экстраординарное в том, что кто-то просит извинения от имени целого научного сообщества за распространение последним ошибочных идей в течение трех веков… эти идеи задали тон практически всему западному мышлению, разрывающемуся между двумя образами: детерминистический внешний мир и индетерминистический внутренний.» (И. Пригожин «Философия нестабильности», 1991.)

Выражаясь менее тактично, идеология официальной науки, основанная на «космическом религиозном чувстве» подложила европейскому обществу грандиозную свинью, вынудив прикладную науку и рациональную философию 300 лет преодолевать сопротивление господствующей академической парадигмы.
Как отмечает Пригожин в той же статье, ложность парадигмы детерминизма доказывается на примере достаточно простой задачи о нелинейном маятнике. Эта задача была известна и во времена Лейбница, но академическая наука ее игнорировала, точно также, как церковь игнорирует явные внутренние противоречия своей догматики. В обоих случаях догма была поставлена над смыслом и раздавила его.

Параграф 4. Минотавр подрос…

…Очень кстати, потому что идеология поклонения трактату «об истинном устройстве мира» не рухнула. Несмотря на крушение детерминизма и очевидного фиаско академической парадигмы, она продолжает определять поведение академических кругов. Наука объявляется священнодействием, к которому могут быть допущены лишь посвященные. Вторжение в эту область непосвященных «профанов», не обученных отправлению канонических обрядов и таинств, воспринимается законодателями академических мод, как богохульство, требующее вмешательства карающего минотавра.

Минотавр должен вступить в дело немедленного, иначе «профаны» успеют достичь практических результатов и «невежественное население», сочтет, что неплохо бы уравнять их в правах с «истинными служителями храма науки». Еще страшнее, если ставшее слишком хорошо информированным население возьмет и посчитает, какая доля полезных открытий сделана в стенах «традиционных» академий, а какая – в других местах. Такое развитие событий грозит реформацией и падением авторитета святого научного престола.

Конечно, экзекуции следует придать надлежащее освещение в прессе, чтобы «невежественное население» не догадалось, что под видом «защиты науки» совершается акт банальной религиозной нетерпимости, отягченный шкурными интересами «святейших академиков» в смысле устранения конкурентов.
К вопросу идеологического обеспечения привлекают обычно наиболее авторитетных деятелей науки, отчего происходящее приобретает особо мерзкие формы. К идеологизированному вранью политиков мы уже привыкли. Теперь, похоже, нам предстоит привыкнуть к аналогичному вранью уважаемых и вполне приличных академиков.

К священной войне против научных ересей российская академия наук готовилась еще тогда, когда называлась академией наук СССР. Далее речь пойдет о статье академика Мигдала, опубликованной в журнале «Наука и жизнь», №1 за 1982 г. Статья называется «Отличима ли истина от лжи». Название уже наводит на мысль о религиозном характере обсуждаемых в статье проблем, а введение прямо на это указывает:
«Надеюсь, что эта статья поможет научиться – хотя бы отчасти – отличать разумное от неразумного, ловкий трюк от научной истины, чудо мнимое от подлинного чуда гармонии Вселенной».
Сказано прямо в духе христианского проповедника, обличающего нечестивые волхвования колдунов и восхваляющего истинные чудеса господа бога… Заявленный постулат о «гармонии Вселенной» потерпел полный крах, в 1986 г. сэр Лайтхилл отсчитал ему десятую секунду и объявил нокаут. Это несколько снижает доверие к статье Мигдала – академик оказался явно не прозорлив…

Параграф 5. Когда академики маршируют…

… Наука в ужасе прячется. А мы, набравшись смелости, читаем дальше.
«… даже коренная научная революция не отменяет, а только пересматривает, переосмысливает прежние соотношения и устанавливает границы их применимости. В науке существует «принцип соответствия» – новая теория должна, переходить в старую в тех условиях, при которых старая была установлена. Стабильность науки – важнейшее ее свойство, иначе приходилось бы начинать все заново после каждого открытия.»
В некотором смысле академик воспроизвел любимую сказку церковников, утверждающих, что догматы, придуманные лет сто назад «всегда были такими, только столетие назад их записали более точно» (что еще раз указывает на глубокую аналогию между академическим и клерикальным догматизмом).
К нашему сожалению, здесь уже проблемы не с прозорливостью, а с честностью. Всего несколько веков назад, согласно теории, Земля была неподвижна и окружена твердым хрустальным небосводом, по которому перемещались звезды, планеты, Луна и Солнце, а неурожай, градобитие и мор вызывались вредоносным колдовством ведьм, действующих по наущению дьявола при попустительстве бога (создавшего вселенную за 6 дней 5000 лет назад). Попробуйте-ка найти условия, при которых новые теории перейдут в эти, старые.
На самом деле, Мигдал просто обманул читателей и принцип соответствия формулируется иначе: новая теория должна обладать не меньшей предсказательной силой, чем старая, но не обязана переходить в нее.
И не стабильность, а динамичность является важнейшим свойством науки, иначе каждое новое открытие заканчивалось бы отречением Галилея, а Земля так и считалась бы неподвижным центром Вселенной.

После этого академик изволил гневаться на утверждение «Эксперимент есть эксперимент, даже если его поставили журналисты». Тоже аналогия с церковниками – как это, люди не облеченные саном, позволяют себе совершать священные обряды. Мигдал пишет: «Чтобы установить истину, нужно поставить научный эксперимент, то есть проведенный специалистами» - то есть, научный эксперимент, это эксперимент, поставленный людьми, получившими дар учености от святого академического духа. Непосвященный, будь он хоть семи пядей во лбу, никогда не поставит научный эксперимент и не установит истину. «Увидев неправдоподобное, протрите очки!» - советует академик. Ну конечно. Как сказано у Мэрфи: «истина – в теории, не давайте фактам вводить вас в заблуждение».
Дальше - больше: «Когда говорят, что экстрасенс излечил больного, то обычно предполагают, что энергия врачевателя через его руки передается пациенту. Между тем заметной энергии из рук исходить не может: это противоречит физическим законам». Вспомнилось бессмертное: «этого не может быть, потому, что этого не может быть никогда» из «письма ученому соседу», но здесь точно та же по смыслу фраза исходила как раз от ученого. Дело не в том, излучают ли руки экстрасенса что бы то ни было (может, излучают, может - не излучают), а в самом подходе. В XIX в. такой ученый, узнав об опытах с фотопластинкой, засвеченной сквозь слой черной бумаги, сказал бы: «этого не может быть, прохождение света сквозь черную бумагу противоречит физическим законам». Практика работы с радиоактивными материалами опровергла эти «законы», но не убавила апломба академиков, верящих, что «Стабильность науки – важнейшее ее свойство».

Следующая фраза академика повергла меня в шок: «Только после превращения собрания фактов в стройную систему представлений – в теорию – возможно предсказание новых явлений».
Я помнил слова Салтыкова – Щедрина «Специалист подобен флюсу – его полнота односторонняя», но не предполагал, что она настолько односторонняя. Мигдал, как оказалось, был совершенно не в курсе, что еще в 1960-е годы Ф.Розенблат показал: предсказывать новые явления на основе простого механического обобщения опыта может даже несложная электронная машинка из суммирующих элементов – т.н. «трехслойный перцептрон», который заведомо не формулирует «стройных теорий».

Параграф 6. Тезей находит Ариадну и…

… В руках противника минотавра (то есть, человека, не принадлежащего к «храму науки») оказывается волшебный клубок, позволяющий ориентироваться в научном лабиринте – доступ к огромному потоку информации о фактическом положении дел в научно-технической сфере и наличие некоторого образования, позволяющего делать самостоятельные выводы из полученной информации. Догмат об интеллектуальной пропасти между «учеными-любителями» и «истинными учеными» трещит по швам. У минотавров из-за этого возникают серьезные проблемы (куда как проще было иметь дело с публикой, которая едва умела написать собственное имя, а на ученых, знающих таблицу умножения и теорему Пифагора, смотрела как на полубогов античной мифологии). Отдел идеологии минотавров проявляет нервозность, грубость и явную непоследовательность. Например, в конце той же статьи Мигдал пишет:
«Раньше чем разрывать навозную кучу, надо оценить, сколько на это уйдет времени и какова вероятность того, что там есть жемчужина. Именно поэтому мало серьезных ученых занимаются поисками неожиданных явлений вроде телепатии. Неразумно прилагать большие усилия, если, согласно интуитивной оценке, вероятность удачи ничтожно мала.»
Похоже, т.н. «серьезным» ученым следовало разрыть навозную кучу – чтобы из нее выбраться, поскольку сейчас они явно не снаружи, а внутри нее. Академик явно забыл собственные слова, сказанные в начале статьи: «Обсудим особенности научного метода познания, который зародился в начале XVII века, с трудом освободился от догматических предрассудков и продолжает развиваться вместе с наукой. Задачи науки лежат на границе между известным и неожиданным. Отсюда одна из главных ее черт – открытость новому».
В начале он утверждает, что наука открыта новому и неожиданному, а в конце – что интуиция «посвященного» является достаточным основанием для объявления нового и неожиданного «навозной кучей».

Впрочем, чего еще ждать от ученого, утверждающего, будто научный метод познания зародился в начале XVII века? Я не думаю, что Мигдалу были не знакомы имена Аристотель, Архимед, Зенон, Лукреций Кар, Фалес, Эвклид, Эпикур, Эратосфен. Все эти люди жили между VI и I веками до н.э. и занимались как раз развитием методов научного познания, с которыми любой культурный человек знакомится еще в средней школе на уроках физики и математики.
Мигдал очередной раз сказал неправду – и о времени зарождения научного метода, и о том, что представленная в его лице академическая наука освободилась «догматических предрассудков и продолжает развиваться». На самом деле она погрязла в этих предрассудках и стала препятствием на пути развития настоящей науки, действующей вне стен академии.
Подтверждение последнему находим в той же статье Мигдала: «А куда отнести незаконченные научные работы, не устанавливающие истину, а только намекающие на ее существование? Они требуют дальнейшей проверки научными методами. Если такую проверку не сделают и объявят без основания работу законченной, она может перейти в разряд лженауки.»
Здесь опять подразумевается академическая догма – священный трактат «об истинном устройстве мира», якобы расшифровываемый «служителями храма науки». Согласно этой догме, смысл научной работы не в том, чтобы разработать практически полезный метод, а в том, чтобы точно воспроизвести строки из этого мифического трактата.
Несуразность этой догмы уже была рассмотрена выше, а здесь добавлю: ни об одном природном феномене нельзя сказать, что он изучен до конца. Таким образом, любая научная работа, если рассматривать ее с точки зрения догмы о «священном трактате», является незаконченной и (по словам Мигдала) «может перейти в разряд лженауки».

Но дело в том, что в действительности людям не столь важна степень научной завершенности работы. Важно другое – можно ли использовать полученные методы, и если можно – то на какие результаты их применения можно рассчитывать.
Полезные свойства пламени и способы его получения были открыты человеком более миллиона лет назад – и с тех пор они применяются повсеместно. То, что наука до сих пор не располагает полной теорией этого феномена, совершенно не мешает его использованию. Смысл науки, как уже говорилось, не в познании какой-то истины, а в поиске методов. В частности, смысл фундаментальной науки - в поиске методов поиска новых методов (точно также, как производство включает, в частности, и производство средств производства).
Настоящая наука – это не мистерия «космического религиозного чувства», а предельная, рафинированная прагматика информационного прогресса.
«Не нами выбран мир, который нам приходится изучать; мы родились в этом мире и нам следует воспринимать его таким, каким он существует, приспосабливая к нему, насколько возможно, наши априорные представления. Да, мир нестабилен. Но это не означает, что он не поддается научному изучению. Признание нестабильности - не капитуляция, напротив - приглашение к новым экспериментальным и теоретическим исследованиям, принимающим в расчет специфический характер этого мира… наше знание - всего лишь небольшое оконце в универсум и что из-за нестабильности мира нам следует отказаться даже от мечты об
исчерпывающем знании. Заглядывая в оконце, мы можем, конечно, экстраполировать имеющиеся знания за границы нашего видения и строить догадки по поводу того, каким мог бы быть механизм, управляющий динамикой универсума. Однако нам не следует забывать, что, хотя мы в принципе и можем знать начальные условия в бесконечном числе точек, будущее, тем не менее, остается принципиально непредсказуемым» (И. Пригожин «Философия нестабильности», 1991)

Параграф 7. Никакой мистики и…

… Никакой подростковой романтики в стиле «тайных орденов» хранящих «сокровенное знание». Конечно, тем деятелям «чистой науки», которые, дожив до седых волос, так и не выросли из коротких штанишек подобной романтики, очень обидно терять собственную священную исключительность (особенно если они к тому же положили многие годы жизни, чтобы стяжать академический сан). Борьба за сохранение ореола избранности толкает их на настоящую вендетту против людей, занимающихся наукой вне рамок «истинной традиции».
Особенно их возмущает, когда кто-то из любителей решает фундаментальную задачу «неканоническим» способом, более эффективным, чем принятые в «храме истинной науки».
Характерный пример: «В 1976 году В.Хакен и К.Аппель доказали теорему о четырех красках. Наконец-то было найдено решение проблемы, не поддававшейся лучшим математическим умам в течение 124 лет. Но это вызвало не ликование математического мира, а негодование, неприязнь и осуждение. Парадокс? Все дело в том, какое доказательство предложили Хакен и Аппель. Проблема четырех красок родилась в 1852 году, когда Ф.Гютри, раскрашивая карту графств Англии, обнаружил, что трех красок не хватает, а четырех вполне достаточно для того, чтобы никакие два графства одного цвета не имели общей протяженной границы. Четырех красок достаточно для такого раскрашивания вообще любой контурной карты на плоскости - вот теорема о четырех красках… Уже в следующем, 1853-м, году появилось первое доказательство теоремы о четырех красках - краткое, простое и понятное человеку, но неверное. И потянулась из XIX в XX век цепочка из нескольких дюжин таких же классических по форме, но ошибочных доказательств. До тех пор, пока Хакен и Аппель не опубликовали свое, вызвавшее скандал. Что же они натворили? Ничего, казалось бы, криминального. Они логически свели проблему к раскрашиванию 1482 базовых карт, а затем на компьютере "раскрасили" все эти карты четырьмя красками.» (С.Серый. «Доказательство должно быть!»)
Можно сказать, что некоторые академические ученые ведут себя подобно священникам бывших государственных церквей, дрожащим за свою исключительность перед лицом распространения других, новых и свободных религий. Священники призывают всех на борьбу против «деструктивных культов», академики - на борьбу против «организованной лженауки».
Вместо доказательств «деструктивности» или «лженаучности» и у тех и у других одинаковая демагогическая риторика о защите традиций, здоровья нации, целостности государства и общественной нравственности, не имеющая ничего общего ни с наукой, ни с религией, ни со здравым смыслом. И те и другие исходят из одинаковых, шкурных по сути, интересов, состоящих в сохранении монополии на определенную форму престижного общественного служения. И те и другие практически бесполезны для общества.
Именно поэтому, несмотря на несовместимость принципов науки с религиозной догматикой, церковные и академические фундаменталисты с легкостью находят общий язык. У них общие пути достижения целей: насаждение невежества и запрет инакомыслия. Не спроста академия наук приняла деятельное участие в издании православной энциклопедии, а патриархия разместила свои культовые точки в институтах. Не с проста подписи академиков и церковников стоят рядом под самыми отвратительными кляузами против инакомыслящих в науке и религии, за введение принудительного единомыслия в науке и образовании.

Все фундаменталисты исповедуют одну и ту же мерзкую идеологию, независимо от того, идет речь о фундаментализме политическом, научном или религиозном.
И все фундаменталисты проиграют – не потому, что есть какая-то «высшая справедливость», а потому, что они стоят на пути материального прогресса – «низкого», банального, но неотвратимого.

«Вырисовываются контуры новой рациональности, к которой ведет идея нестабильности. Эта идея кладет конец претензиям на абсолютный контроль над какой-либо сферой реальности, кладет конец любым возможным мечтаниям об абсолютно контролируемом обществе. Реальность вообще не контролируема в смысле, который был провозглашен прежней наукой» (И. Пригожин «Философия нестабильности», 1991)

Минотавр не будет красиво убит героем-одиночкой. Минотавр будет с отвращением растоптан множеством обычных людей, когда станет очевидным, что его пребывание посреди лабиринта мешает этим людям двигаться в сторону простого потребительского благополучия. И чем быстрее это станет очевидным -тем лучше. От нас не зависит результат, но от нас зависит скорость его достижения. Давайте поторопимся.

(с) Андрей Гирин.