Ирина Эфрон-3. Умирание и смерть. 24 декабря - 3 февраля ст. ст.

 

10. Еще через неделю. 24 декабря / 6 января Цветаева навещает Алю в Кунцево. Вывозить не собирается и не обещает. Об Ирине нет и речи.

11. 29 декабря / 11 января Цветаева пишет стихотворение.

Между воскресеньем и субботой
Я повисла, птица вербная.
На одно крыло - серебряная,
На другое - золотая.
Меж Забавой и Заботой
Пополам расколота, -
Серебро мое - суббота!
Воскресенье - золото!
Коли грусть пошла по жилушкам,
Не по нраву - корочка, -
Знать, из правого я крылушка
Обронила перышко.
А коль кровь опять проснулася,
Подступила к щеченькам, -
Значит, к миру обернулася
Я бочком золотеньким.
Наслаждайтесь! - Скоро - скоро
Канет в страны дальние -
Ваша птица разноперая -
Вербная - сусальная.

29 декабря 1919

Саакянц комментирует: «В декабре написано одно из лучших стихотворений, в котором выражена вся двоякость земли и неба в душе лирической героини».

12. 30 декабря / 12 января на Новый год Цветаева вновь приезжает проведать Алю. Пишет стихотворение:

Простите Любви - она нищая!
У ней башмаки нечищены, -
И вовсе без башмаков!
Стояла вчерась на паперти,
Молилася Божьей Матери, -
Ей в дар башмачок сняла.
Другой - на углу, у булочной,
Сняла ребятишкам уличным:
Где милый - узнать - прошел.
Босая теперь - как ангелы!
Не знает, что ей сафьянные
В раю башмачки стоят.

30 декабря 1919, Кунцево – Госпиталь

13. 4/13 января Цветаева опять в Кунцеве, опять отказывается от вывоза Али и пишет стихотворение:

Звезда над люлькой - и звезда над гробом!
А посредине - голубым сугробом -
Большая жизнь. - Хоть я тебе и мать,
Мне больше нечего тебе сказать,
Звезда моя!..

4 января 1920, Кунцево – Госпиталь

Вскоре затем:

Править тройкой и гитарой
Это значит: каждой бабой
Править, это значит: старой
Брагой по башкам кружить!
Раскрасавчик! Полукровка!
Кем крещен? В какой купели?
Все цыганские метели
Оттопырили поддевку
Вашу, бравый гитарист!
Эх, боюсь - уложат влежку
Ваши струны да ухабы!
Бог с тобой, ямщик Сережка!
Мы с Россией - тоже бабы!

 

14. В первой половине (ст.ст.) / середине (н.ст.) января Цветаева все-таки вывозит Алю из Кунцева. Вывозит она ее не к себе в Москву; она поселяется с Алей в большой многолюдной квартире Жуковских – Герцык у В.А. Жуковской, которая, в частности, помогает ей ухаживать за Алей. Помогала Цветаевой в этом и Вера Эфрон. (И Вера и Лиля Эфрон предлагали Цветаевой еще и то, что они заберут Ирину из приюта и будут ходить за ней сами, но… см. ниже).

К моменту вывоза из Кунцева Аля, то заболевая лихорадкой, то чуть выздоравливая, лежала в Кунцево (от момента заболевания лихорадкой) около полутора месяцев.

Об Ирине речи не шло. Она тем временем уже основательно дошла. СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР ИРИНЕ ЭФРОН ПЕРЕДАН К ИСПОЛНЕНИЮ, поскольку ее Цветаева с самого начала даже и не собиралась вытаскивать из приюта, а теперь, увезя Алю, лишается малейшего стимула этот приют навещать.
Следует иметь в виду, что Цветаева имела ПОЛНУЮ материальную возможность вытащить обеих.

Первую неделю у Жуковских Аля продолжает болеть.
22-го января/ 4-го февраля 1920 г. Цветаева пишет письмо приятелям Звегинцевым:

«Сашенька и Верочка!
Я еще жива. — Только в большом доме, в чужой комнате, вечно на людях. Аля все еще больна, дра не угадывают болезни. Жар и жар. Скоро уже 2 месяца, как она лежит, а я не живу.
Сашенька, я нашла Вашу записку на двери. — Трогательно. — Если бы у Али пала t°, я бы пришла, я тоже по вас обоих соскучилась — как волшебно было тогда эти несколько дней.
Приходите вы, господа, ко мне, — так, часов в 7. Если меня не будет, значит я ушла за дровами и сейчас вернусь.
Дня не назначаю, чем скорей, тем лучше. Но не позднее семи, — Аля засыпает в девять.
Целую и жду.
МЦ».

Ах да, стихи.

Дитя разгула и разлуки,
Ко всем протягиваю руки.
Тяну, ресницами плеща,
Всех юношей за край плаща.
Но голос: - Мариула, в путь!
И всех отталкиваю в грудь.
Январь 1920

У первой бабки - четыре сына,
Четыре сына - одна лучина,
Кожух овчинный, мешок пеньки, -
Четыре сына - да две руки!
Как ни навалишь им чашку - чисто!
Чай, не барчата! - Семинаристы!
А у другой - по иному трахту! -
У той тоскует в ногах вся шляхта.
И вот - смеется у камелька:
"Сто богомольцев - одна рука!"
И зацелованными руками
Чудит над клавишами, шелками...
* * *
Обеим бабкам я вышла - внучка:
Чернорабочий - и белоручка!
Январь 1920

 

15. В самом начале 20-х чисел января по ст. ст. Аля становится практически здорова. В течение десяти дней температура невысокая (в начале февраля – 37), Цветаева оценивает ее состояние в эту декаду как «практически здорова».

Никаких попыток навестить Кунцево и забрать Ирину она не предпринимает и не собирается. Справок о ней также не наводит. Она занята сбором книги своих стихотворений 1913-1915 года.

16. В начале февраля по ст.ст. у Али неожиданно делается сильнейший жар – между 40 и 41 градусов; Цветаева решает, что это малярия (конечно, никакая это не малярия. Какая малярия в Москве в январе месяце? Похоже, что Цветаева просто выдумала этот диагноз для вящей экзотики).

Цветаева и Жуковская ухаживают за Алей, прочие люди семьи Жуковских - Герцык, несомненно, не безучастны.

В начале февраля по ст. ст. Цветаева посреди этих событий пишет письмо Звегинцевым:

«Друзья мои!
Спасибо за любовь.
Пишу в постели, ночью. У Али 40,4 — было 40,7. — Малярия. 10 дней была почти здорова, читала, писала, вчера вечером еще 37 — и вдруг сегодня утром 39,6 — вечером 40,7. — Третий приступ. — У меня уже есть опыт безнадежности — начала фразу и от суеверия в хорошую или дурную сторону боюсь кончить. — Ну, даст Бог! —
Живу, окруженная равнодушием, мы с Алей совсем одни на свете.
Нет таких в Москве!
С другими детьми сидят, не отходя, а я — у Али 40,7 — должна оставлять ее совсем одну, идти долой за дровами.
У нее нет никого, кроме меня, у меня — никого, кроме нее. — Не обижайтесь, господа, я беру нет и есть на самой глубине: если есть, то умрет, если я умру, если не умрет — так нет.
Но это — на самую глубину, — не всегда же мы живем на самую глубину — как только я стану счастливой — т. е. избавленной от чужого страдания — я опять скажу, что вы оба — Саша и Вера — мне близки. — Я себя знаю.
— Последние дни я как раз была так счастлива: Аля выздоравливала, я — после двух месяцев — опять писала, больше и лучше, чем когда-либо. Просыпалась и пела, летала по лавкам — блаженно! — Аля и стихи.
Готовила книгу — с 1913 г. по 1915 г. — старые стихи воскресали и воскрешали, я исправляла и наряжала их, безумно увлекаясь собой 20-ти лет и всеми, кого я тогда любила: собою — Алей — Сережей — Асей — Петром Эфрон — Соней Парнок — своей молодой бабушкой — генералами 12 года — Байроном — и — не перечислишь!
А вот Алина болезнь — и я не могу писать, не вправе писать, ибо это наслаждение и роскошь. А вот письма пишу и книги читаю. Из этого вывожу, что единственная для меня роскошь — ремесло, то, для чего я родилась.
Вам будет холодно от этого письма, но поймите меня: я одинокий человек — одна под небом — (ибо Аля и я — одно), мне нечего терять. Никто мне не помогает жить, у меня нет ни отца, ни матери, ни бабушек, ни дедушек, ни друзей. Я — вопиюще одна, потому — на всё вправе. — И на преступление! —
Я с рождения вытолкнута из круга людей, общества. За мной нет живой стены, — есть скала: Судьба. Живу, созерцая свою жизнь — всю жизнь — Жизнь! — У меня нет возраста и нет лица. Может быть — я — сама Жизнь. Я не боюсь старости, не боюсь быть смешной, не боюсь нищеты — вражды — злословия. Я, под моей веселой, огненной оболочкой, — камень, т. е. неуязвима. — Вот только Аля. Сережа. — Пусть я завтра проснусь с седой головой и морщинами — что ж! — я буду творить свою Старость — меня все равно так мало любили! Я буду жить — Жизни — других.
И вместе с тем, я так радуюсь каждой выстиранной Алиной рубашке и чистой тарелке! — И комитетскому хлебу! И — так хотела бы новое платье!
Все, что я пишу, — бред. — Надо спать. — Верочка, выздоравливайте и опять глядите лихорадочными — от всей Жизни — глазами румяных щек. — Помню ваше черное платье и светлые волосы.
— Когда встанете, пойдите к Бальмонту за радостью, — одного его вида — под клетчатым пледом — достаточно!

* * *

Обратим внимание на то, что нагрузка по уходу за Алей на Цветаеву выпала такая, что вполне позволяет и письма аршинные писать, и книжки читать. И даже то, что она прекратила готовить свой сборник – это не по недостатку времени, а по ритуальным соображениям: не могу заниматься сборником, когда у дочери температура 40. «Я вопиюще одна» - прямое вранье: ей помогает Жуковская, в квартире полно народа, и еще неделю назад она жаловалась, что все время на людях в этой квартире. Да и те же Звегинцевы помогут, если что. И не они одни.

17. Пока Цветаева борется с третьим, самым тяжелым приступом лихорадки у Али, и пишет преобширные письма Звегинцевым, а также читает книги и по ритуальным соображениям воздерживается от трудов по составлению сборника, ибо не модет наслаждаться, когда у Али температура 40, -
2 или 3 / 15-16 февраля в Кунцевском приюте от голода умирает Ирина Эфрон.

А теперь один важный момент. Вера Эфрон, сестра Сергея Эфрона и тетка Ирины, давно предлагала Цветаевой, что она, Вера, поедет за Ириной и заберет ее СЕБЕ, раз уж Цветаевой она не нужна. А на худой конец привезет ее Цветаевой. На все это требовалось, естественно, согласие Цветаевой как матери. Цветаева наотрез отказалась, и специально просила общую знакомую «удержать Веру от поездки за Ириной».

И вторая сестра Эфрона, Лиля Эфрон, предлагала Цветаевой, что она заберет Ирину к себе и будет выхаживать ее – Цветаева отказала и ей. Об этом известно из письма некоей Оболенской к М. Нахман, Оболенская считает, что оно и к лучшему, что Цветаева отказала, потому что все равно Ирину пришлось бы потом возвращать Цветаевой, а та все равно доехала бы ее до смерти: «Я понимаю огорчение Лили по поводу Ирины, но ведь спасти от смерти еще не значит облагодетельствовать: к чему жить было этому несчастному ребенку? Ведь навсегда ее Лиле бы не отдали. Лиля затратила бы последние силы только на отсрочку ее страданий. Нет: так лучше».

Сама Цветаева о смерти Ирины Эфрон узнала случайно 7 февраля – зашла в Лигу Спасения Детей договариваться о санатории для Али (опять она куда-то хочет сплавить с рук тяжелобольную дочь! Какая к чертовой матери санатория в феврале 1920 года?! Недельку повыхаживала, значит, утомилась). А в Лиге ее встретили случайно находившиеся там люди из Кунцевского приюта и сказали, что Ирина умерла 3 числа.

На похороны Цветаева не поехала, приводя этому два объяснения. Первое – что была занята с Алей (вранье: там кроме нее хватало людей), второе – что просто психологически не могла. Как писала Цветаева в своей записной книжке: «“Чудовищно? — Да, со стороны. Но Бог, видящий мое сердце, знает, что я не от равнодушия не поехала тогда в приют проститься с ней, а от того, что НЕ МОГЛА. (К живой не приехала...)”.

18. Того же 7 числа Цветаева излила свой вариант души в письме к Звегинцевым. Здесь она пишет, что собиралась поехать за Ириной, когда Аля выздоровеет - и врет: если бы это было так, она забрала бы Ирину в ту декаду, когда Аля была практически здорова. Кроме того, Цветаева от избытка чувств не заметила, что в письме к Звегинцевым она врет на эту тему дважды, и при этом различным и несовместимым образом: в одном пассаже она пишет, что собиралась взять Ирину, когда Аля полностью выздоровеет, а в другом – что договорилась с какой-то «женщиной» о том, чтоб Ирину к ней привезли в воскресенье 9/22 февраля. Но Аля и близко не была тогда к выздоровлению!

Вот все письмо.

«Москва, 7/20-го февраля 1920 г., пятница
Друзья мои!
У меня большое горе: умерла в приюте Ирина — 3-го февраля, четыре дня назад. И в этом виновата я. Я так была занята Алиной болезнью (малярия — возвращающиеся приступы) — и так боялась ехать в приют (боялась того, что сейчас случилось), что понадеялась на судьбу.
— Помните, Верочка, тогда в моей комнате, на диване, я Вас еще спросила, и Вы ответили “может быть” — и я еще в таком ужасе воскликнула: — “Ну, ради Бога!” — И теперь это совершилось, и ничем не исправишь. Узнала я это случайно, зашла в Лигу Спасения детей на Соб площадке разузнать о санатории для Али — и вдруг: рыжая лошадь и сани с соломой — кунцевские — я их узнала. Я взошла, меня позвали. — “Вы гжа такая-то? — Я. — И сказали. — Умерла без болезни, от слабости. И я даже на похороны не поехала — у Али в этот день было 40,7 — и — сказать правду?! — я просто не могла. — Ах, господа! — Тут многое можно было бы сказать. Скажу только, что это дурной сон, я все думаю, что проснусь. Временами я совсем забываю, радуюсь, что у Али меньше жар, или погоде — и вдруг — Господи, Боже мой! — Я просто еще не верю! — Живу с сжатым горлом, на краю пропасти. — Многое сейчас понимаю: во всем виноват мой авантюризм, легкое отношение к трудностям, наконец, — здоровье, чудовищная моя выносливость. Когда самому легко, не видишь что другому трудно. И — наконец — я была так покинута! У всех есть кто-то: муж, отец, брат — у меня была только Аля, и Аля была больна, и я вся ушла в ее болезнь — и вот Бог наказал.
— Никто не знает, — только одна из здешних барышень, Иринина крестная, подруга Веры Эфрон. Я ей сказала, чтобы она как-нибудь удержала Веру от поездки за Ириной — здесь все собиралась, и я уже сговорилась с какой-то женщиной, чтобы привезла мне Ирину — и как раз в воскресенье.
— О!
— Господа! Скажите мне что-нибудь, объясните.
Другие женщины забывают своих детей из-за балов — любви — нарядов — праздника жизни. Мой праздник жизни — стихи, но я не из-за стихов забыла Ирину — я 2 месяца ничего не писала! И — самый мой ужас! — что я ее не забыла, не забывала, все время терзалась и спрашивала у Али: — “Аля, как ты думаешь — — —?” И все время собиралась за ней, и все думала: — “Ну, Аля выздоровеет, займусь Ириной!” — А теперь поздно.
У Али малярия, очень частые приступы, три дня сряду было 40,5 — 40,7, потом понижение, потом опять. Дра говорят о санатории: значит — расставаться. А она живет мною и я ею — как-то исступленно.
Господа, если придется Алю отдать в санаторию, я приду жить к Вам, буду спать хотя бы в коридоре или на кухне — ради Бога! — я не могу в Борисоглебском, я там удавлюсь.
Или возьмите меня к себе с ней, у Вас тепло, я боюсь, что в санатории она тоже погибнет, я всего боюсь, я в панике, помогите мне!
Малярия лечится хорошими условиями. Вы бы давали тепло, я еду. До того, о чем я Вам писала в начале письма, я начала готовить сборник (1913 — 1916) — безумно увлеклась — кроме того, нужны были деньги.
И вот — все рухнуло.
— У Али на днях будет др — третий! — буду говорить с ним, если он скажет, что в человеческих условиях она поправится, буду умолять Вас: м. б. можно у Ваших квартирантов выцарапать столовую? Ведь Алина болезнь не заразительная и не постоянная, и Вам бы никаких хлопот не было. Я знаю, что прошу невероятной помощи, но — господа! — ведь Вы же меня любите!
О санатории дра говорят, п. ч. у меня по утрам 4—5°, несмотря на вечернюю топку, топлю в последнее время даже ночью.
Кормить бы ее мне помогали родные мужа, я бы продала книжку через Бальмонта — это бы обошлось. — Не пришло ли продовольствие из Рязани? — Господа! Не приходите в ужас от моей просьбы, я сама в непрестанном ужасе, пока я писала об Але, забыла об Ирине, теперь опять вспомнила и оглушена.
— Ну, целую, Верочка, поправляйтесь. Если будете писать мне, адресуйте: Мерзляковский, 16, кв 29. — В. А. Жуковской (для М. И. Ц) — или — для Марины. Я здесь не прописана. А может быть, Вы бы, Сашенька, зашли? Хоть я знаю, что Вам трудно оставлять Веру.
Целую обоих. — Если можно, никаким общим знакомым — пока — не рассказывайте, я как волк в берлоге прячу свое горе, тяжело от людей.
МЦ.

И потом — Вы бы, Верочка, возвратили Але немножко веселья, она Вас и Сашу любит, у Вас нежно и весело. Я сейчас так часто молчу — и — хотя она ничего не знает, это на нее действует. — Я просто прошу у Вас дома — на час!
МЦ»

Вот так.

Я эту книгу поручаю ветру
И встречным журавлям.
Давным-давно - перекричать разлуку -
Я голос сорвала.
Я эту книгу, как бутылку в волны,
Кидаю в вихрь войн.
Пусть странствует она - свечой под праздник -
Вот так: из длани в длань.
О ветер, ветер, верный мой свидетель,
До милых донеси,
Что еженощно я во сне свершаю
Путь - с Севера на Юг.

Москва, февраль 1920

Заключение следует.

 

Эпилог.

Аля выздоровела к концу февраля. По счастью, обошлось без санатории – если бы Цветаева исполнила свое страстное намерение свалить ее, больную, с плеч в доступную ей "санаторию" образца февраля 1920 года, то живой бы Аля оттуда не вернулась.

Из смерти Ирины Эфрон Марина Цветаева соорудила подобающий пир духа:

1) Але она потом наставительно говорила:
"Ешь. Без фокусов. Пойми, что я спасла из двух – тебя, двух - не смогла. Тебя "выбрала". Ты выжила за счет Ирины."
«Аля помнила это всегда» (Геворкян).

Разумеется, это вранье по факту - всё она могла. А что это такое по качеству – вбивать девочке 7 лет, что та выжила только за счет гибели сестры – о том умолчим в силу самоочевидности ответа.

2) Во Франции Цветаева в 1931 году «горько призналась Н. П. Гронскому: "У меня в Москве, в 1920 году, ребенок от голода умер. Я в Москве элементарно дохла, а все – дружно восхищались моими стихами!" Согласитесь, огромна боль, неизбывна и - незабываема, если выплескивается она» и т.д. (Геворкян)

О качестве мышления Геворкян, впрочем, блестяще говорит следующая ее фраза: «Во всяком случае, в цитированном уже письме к В. Звягинцевой и А. Ерофееву, которое начато было 7-го, а закончено 20 февраля (достаточный срок для того, чтобы — при желании — попытаться найти себе оправдание), нет ни намека на упрек Вере Яковлевне, находившейся тогда в Москве, болевшей и в силу этого не забравшей Ирину, напротив, она упомянута вполне дружелюбно, хоть и попутно: “Никто не знает, — только одна из здешних барышень, Иринина крестная, подруга Веры Эфрон. Я ей сказала, чтобы она как-нибудь удержала Веру от поездки за Ириной — здесь все собиралась (так в книге! — Т.Г.), и я уже сговорилась с какой-то женщиной, чтобы привезти Ирину — и как раз в воскресенье”.

Мраморен здесь даже не маразматический разговор про воздержание от возможных упреков в адрес Веры, которая якобы не забрала Ирину по болезни, когда ТУТ ЖЕ Геворкян цитирует слова Цветаевой о том, что та сама удерживала Веру от этого. Мраморна здесь та идея, что датировка письма 7/20 февраля означает, что Цветаева его писала две недели. Наличие старого и нового стиля от Геворкян ускользнуло.

3) Эфрону Цветаева отписалась следующим образом в 1921 году:

“…чтобы Вы не слышали горестной вести из равн[одушных] уст, — Сереженька, в прошлом году, в Сретение, умерла Ирина. Болели обе, Алю я смогла спасти, Ирину — нет.
Не для В[ашего] и не для св[оего] утешения — а как простую правду скажу: И[рина] была очень странным, а м[ожет] б[ыть] вовсе безнадеж[ным] ребенком, — все время качалась, почти не говорила, — м[ожет] б[ыть] рахит, может быть — вырождение, — не знаю.
Конечно, не будь Революции —
Но — не будь Революции —
Не принимайте моего отношения за бессердечие. Это — просто — возможность жить. Я одеревенела, стараюсь одеревенеть. Но — самое ужасное — сны. Когда я вижу ее во сне — кудр[явую] голову и обмызганное длинное платье — о, тогда, Сереженька, — нет утешения, кроме смерти”

Сереженька, если Вы живы, мы встретимся, у нас будет сын. Сделайте как я: НЕ помните.

Не пишу Вам подробно о смерти Ирины. Это была СТРАШНАЯ зима. То, что Аля уцелела — чудо. Я вырвала ее у смерти, а я была совершенно безоружна!
Не горюйте об Ирине, Вы ее совсем не знали, подумайте, что это Вам приснилось, не вините в бессердечии, я просто не хочу Вашей боли, — всю беру на себя!
У нас будет сын, я знаю, что это будет, — чудесный героический сын, ибо мы оба герои».

Да. Оба.

Про то, как она тосковала по дочери - совершенное вранье, мы знаем, как она на самом деле относилась к Ирине. Чтоб у нее, у Цветаевой, у Поэта была отсталая дочь, которая еще в два с лишним года гадит в постель? Нет уж, у нее, у Поэта, дети должны либо гениальные – вот как Аля, которая в семь лет пишет так, как пишет! - либо они не должны быть вовсе.

Правда, Лиля Эфрон почему-то даже и не считает Ирину отсталой. «В 1923 году Елизавета Эфрон совсем иначе описывает Ирину в письме к брату: “Это была умная, кроткая, нежная девочка. Привезла я ее совсем больной, слабой, она все время спала, не могла стоять на ногах. За три месяца она стала неузнаваемой, говорила, бегала. Тиха она была необыкновенно…». Это в 1918.
Потом, правда, Цветаева ее плохо кормила, связывала, поколачивала иногда, держала по 10 часов, не меняя пеленок - и в итоге в приют Ирина отправилась во много худшей форме, чем ее запомнила тетка Лиля. И не говорила уже, и не бегала.

4) Анастасии Цветаевой сестра Марина отовралась по-другому, свалив всю вину как раз на Веру и Лилю Эфрон: «в декабрьском письме к Анастасии Цветаевой… сообщив о смерти Ирины, она писала: “Лиля и Вера вели себя хуже, чем животные, — вообще все отступились”.»
Мужу, понятное дело, она так про сестер его врать не рискнула.

5) В адрес еще одного лица она сочинила уже третье вранье: «В Революцию, в 1920 г., за месяц до пайка у меня умерла в приюте младшая девочка и я насилу спасла от смерти Алю. Я не хотела отдавать их в приют, у меня их вырвали: укоряли в материнском эгоизме, обещали для детей полного ухода и благополучия, — и вот, через 10 дней — болезнь одной и через два месяца — смерть другой. С тех пор я стала безумно бояться разлуки, чуть что — и тот старый леденящий ужас: а вдруг?»

Вот что значит Поэт – прозаик бы хоть какое консолидированное вранье придумал бы, а Поэт всем пишет разное, как вдохновенье легло.

6) С самой собой Цветаева еще много и вкусно играла на эту тему.

«Ирина! — Как она умерла? Что чувствовала? Качалась ли? Что видела в памяти? Понимала ли что-нибудь? Что — последним — сказала? И от чего умерла?
Никогда не узнаю.
Иринина смерть тем ужасна, что ее так легко могло не быть. Распознай врач у Али малярию — имей бы я немножко больше денег — и Ирина не умерла бы.
Ирина! Если есть небо, ты на небе, пойми и прости меня, бывшую тебе дурной матерью, не сумевшую перебороть неприязнь к твоей темной непонятной сущности. — Зачем ты пришла? — Голодать — петь “Ай дуду”.., ходить по кровати, трясти решетку, качаться, слушать окрики...»

«Иринина смерть ужасна тем, что она — чистейшая случайность. (Если от голода — немножко хлеба! если от малярии — немножко хины — ах! — НЕМНОЖКО ЛЮБВИ...”

“История Ирининой жизни и смерти:
На одного маленького ребенка в мире не хватило любви”

* * *

Итак, для верности. Не было никакого одиночества в беде. Не было никакого двухмесячного ухода за тяжелобольной Алей: на момент смерти Ирины она ухаживала за тяжелобольной Алей дня два, а до того ухаживала за почти здоровой Алей еще две с половиной недели – и отнюдь не одна. Ей помогали Жуковская и Вера Эфрон, все это происходило в многолюдном доме, и уход за Алей не мешал ей приглашать гостей и составлять поэтические сборники. Прокормить обеих дочерей она целиком могла даже не работая, а работать не хотела из принципа. Совмещать работу с уходом за Алей она могла отлично, так как ухаживала за Алей не она одна; работать она не желала и тогда, когда никто еще и не болел ничем. Никакой тяжелой болезни три месяца подряд у Али не было: она переболела до февраля дважды, и не очень сильно, раз уж выжила при этом в приюте без медпомощи, а вот в феврале действительно свалилась в третий раз с температурой 40, но Ирина умерла в самом начале этой болезни Али, если вообще не ДО ее начала.
А до этого помошь Цветаевой Але, болевшей в Кунцево на гноище, в голоде, холоде и без всякой медпомощи, выразилась в следующем: за полтора месяца этой болезни Цветаева навестила Алю аж целых ПЯТЬ раз (четыре – на кусок дня, один – вечер одного дня и утро следующего) и по меньшей мере в один из этих пяти приездов привезла ей хину.

Ничего из того, что получается под пером цветаеведов, не было. А что было – о том см. выше.

 

__________________________________________________________________________________________________

 

Дополнения к предыдущему.

При понимании истории Ариадны Эфрон не следует поминать ни про творческих людей, ни про поэтов не от мира сего, ни про связь гениальности, асоциальности и безумия, ни про какие бы то ни было синдромы, независимые от сознания и воли. Нечего здесь делать этому неоромантизму, как и медицине.

Все на порядки проще.

В тысячах случаев отцы и матери невынужденно замаривают, терзают, убивают напрямую и доводят до смерти своих грудных, головалых, двух, трехлетних детей. Просто чтоб не мешались. Такие вещи происходят при всех профессиях, при почти любых социальных положениях.

Недавно в Америке совершенно вменяемая, сознательная, отлично себя контролирующая молодая мать запекла своего ребенка в микроволновке, потому что он ей был ни к чему, а только в тягость. Она не была "проклятым поэтом". Она была, правда, довольно глупа: полиции пыталась скормить историю о том, что НЕКТО прокрался в дом и запихнул ребенка в печь. Вот эта история (кстати, не елинственная): "27-летняя Чайна Арнольд из города Дейтон в штате Огайо отрицает свою вину в жестоком убийстве дочери Пэрис Телли, которой на момент смерти был всего три недели от роду....Любовник Арнольд сомневался в своем отцовстве и из-за этого в семье с самого рождения младенца происходили ссоры. Одна из них закончилась трагедией. По показаниям любовника подсудимой Тэррела Телли, обвиняемая призналась, что "убила своего ребенка" и даже рассказывала своему другу подробности преступления. Из рассказа Арнольд следовало, что она поместила запеленутого младенца в печь, после чего включила электроприбор и вышла. Отметим, что такое убийство сложно расследовать, так как нет данных о том, что происходит с телом человека в микроволновке. Установлено, что смерть Пэрис произошла от гипертермии.
Согласно следственному заключению, ребенок получил сильнейшие ожоги внутренних органов, однако никаких внешних повреждений не было. По заключению экспертов, такие травмы являются следствием микроволнового воздействия. Результаты судебно-медицинской экспертизы исключают любые иные причины смерти девочки, вроде ошпаривания кипятком, близости к открытому пламени или другого воздействия. Адвокат подсудимой Джон Пол Район строил ее защиту на суде в округе Монтгомери на том, что и другие люди имели доступ к ребенку, а значит теоретически могли положить его в печь. К тому же, Арнольд была пьяна в момент совершения злодеяния и, стало быть, не могла полностью отдавать себе отчет в поступках. Наконец, свидетели преступления, в частности Тэррел Телли, тоже меняли свои показания в процессе расследования, заметил защитник. В заключение Район усомнился и в профессионализме экспертов, давших заключение о том, что причиной смерти девочки было микроволновое воздействие.

Добавим, что в 2000 году жительница Вирджинии была приговорена к пяти годам за то, что аналогичным образом убила своего месячного сына в микроволновке".

Пять лет за убийство месячного сына в микроволновке вменяемым человеком (не будь она вменяема, она бы без оговоренного срока уехала бы принудительно в психушку, а не села бы на пятиь лет) - вот это действительно гуманно!

Бабушка моей знакомой, тяготясь ненужной ей первой дочкой, на 30-гралусном морозе клала ту голой на подоконник под раскрытое окно. Девочка скоро заболела и умерла. Бабушка отлично жила дальше, была вполне вменяема, родила потом другую дочку, вырастила ее вполне нормально (эта была уже любимый и желанный ребенок) и РАССКАЗЫВАЛА дочке про эту историю с той, первой, в доказательство того, что ту, первую она не любила, а вот вторую любит (раз не убила). Ничего. Дочка выросла тоже нормальная, родила свою дочку (ту самую мою знакомую), рассказала эту историю дочке еще при жизни бабушки. Та после этого бабушку недолюбливала. Все нормальные, вменяемые люди.

В армии я тоже видел много интересного, всего не упомнишь. семейную пару видал, где жена, не желая возиться с ребенком, утопила его головой в бачок от унитаза, а потом передала мужу на предмет тайного захоронения; тот очень горевал, но не хотел лишаться разом и жены, потому сына похоронил тайно, а с женой продолжал и дальше жить, только очень много пил. Все - отлично вменяемые.

Версии о том, что Цветаева собой не владела, или невольно блокировла в себе информацию, или это в ней "проклятый поэт" сказался - на эти версии я могу ответить только фразой патера Брауна про ирландцев. Цветаева от перечисленных случаев отличается только тем, что своими руками убивать не хотела, и еще тем, что перечисленные выше граждане не умели так пафосно и красно вокруг всего этого сочиняить прозу и стихи. Вот ТУТ - и ТОЛЬКО тут - действительно сказалось то, что она великий поэт.

____________________________________________________________________________________________________​_______

 

Виктория Швейцер. Марина Цветаева. ЖЗЛ. М., 2002 "Смерть Ирины Ирина оказалась для матери скорее обузой, чем радостью. По-видимому, она родилась не совсем здоровым ребенком. А постоянное недоедание, холод, отсутствие надлежащего ухода не способствовали сколько-нибудь правильному развитию. Ирина росла болезненной, слабой, едва ходила и почти не умела говорить. В нее невозможно было ничего «вкачать», с нею не было интересно, как с Алей, а потом с Муром, ею нельзя было хвастаться. В воспоминаниях людей, встречавшихся тогда с Цветаевой, имя Ирины почти не упоминается. М. И. Гринева-Кузнецова, много рассказывая об Але, Ирине уделила пять строк: «Я заглядываю в первую (три шага от входа) комнату: там кроватка, в которой в полном одиночестве раскачивается младшая дочь Марины – двухлетняя Ирочка. Раскачивается – и напевает: без каких-нибудь слов – только голосом, но удивительно осмысленно и мелодично». Примечание М. И. Гриневой: «От рождения слабая и болезненная, Ирина Эфрон зимой 1920 года умерла от голода». И всё. Вера Клавдиевна Звягинцева, подружившаяся с Цветаевой летом 1919 года, часто с ней встречавшаяся, об Ирине услышала, когда однажды осталась ночевать в Борисоглебском: «Всю ночь болтали, Марина читала стихи... Когда немного рассвело, я увидела кресло, все замотанное тряпками, и из тряпок болталась голова – туда-сюда. Это была младшая дочь Ирина, о существовании которой я до сих пор не знала. Марина куда-то ее отдала в приют, и она там умерла». Звягинцева тоже помнила об изумительном голоске Ирины. Цветаева была трудной матерью – не только Ирине, но всем троим своим детям. Или поэтический дар, внутренняя одержимость не оставляют места для терпеливого спокойствия и уравновешенности, так необходимых в повседневном общении с детьми? Так было и с детьми: там, где дело касалось души, Цветаева готова была давать и «вкачивать», но в быту ее возможности были ниже возможностей самой средней матери. А Ирина, как каждый больной, особенно больной ребенок, требовала забот, внимания, привязывала к дому. С Алей можно было бывать всюду: в Студии, в гостях, на литературных вечерах – но так ли необходимо это семи – девятилетнему ребенку?.. Уходя, Марина и Аля часто привязывали Ирину к креслу, чтобы не упала. Вероятно, Цветаева любила и жалела свою младшую девочку, но временами Ирина раздражала мать и сестру, была им в тягость. Возможно, и это сыграло роль в том, что близкие начали уговаривать Цветаеву отдать дочерей в приют – на время, конечно. Было страшно за Алю, страшно думать об Ирине. Среди близких шли разговоры, что надо забрать ее из приюта – но как и куда? Кто будет ухаживать за двумя больными детьми? В комнате Цветаевой по утрам было всего 4—5 градусов тепла по Цельсию, хотя она топила даже по ночам. Можно ли держать детей в таком холоде? [В приюте было не теплее. - А.Н.] Есть свидетельства, что сестры С. Я. Эфрона хотели забрать Ирину к себе с условием – навсегда. На это Цветаева не соглашалась, были какие-то трения между нею и сестрами мужа. Теперь уже трудно рассудить, кто был более прав, – да и стоит ли? Лиля Эфрон собиралась взять Ирину в деревню, где она работала в Народном доме. Между тем время шло, подошел новый 1920 год, который Цветаева встретила вдвоем с А. С. Ерофеевым – мужем своей приятельницы, актрисы и поэтессы Веры Звягинцевой. Звягинцева ушла на встречу в свой театр, а мужа оставила с подругой и бутылочкой вина – в их кругу это было вполне принято. Как всегда под Новый год хотелось думать о хорошем и желать друг другу «нового счастья». Через три дня Цветаева подарила Ерофееву стихотворение, посвященное их новогодней встрече: Поцеловала в голову, Не догадалась – в губы! А все ж – по старой памяти — Ты хороша, Любовь! Немножко бы веселого Вина, – да скинуть шубу, — О как – по старой памяти — Ты б загудела, кровь! Можно представить себе молодых мужчину и женщину, встречающих Новый год в таком холодном доме, что не решаешься снять шубу, и весело иронизирующих над этим. В следующих строфах Цветаева рисует Венеру с топором в руках, «громящую» подвал на дрова, и Амура, который «свои два крылышка на валенки сменял». Она просит Амура, чтобы он не покидал ее навсегда – ведь «чумной да ледяной ад» пройдет и жизнь будет продолжаться! Прелестное создание! Сплети ко мне веревочку, Да сядь – по старой памяти — К девчонке на кровать. – До дальнего свидания! — Доколь опять научимся Получше, чем в головочку Мальчишек целовать. Легкость и грациозность этих стихов не соответствует ситуации, в которой живет Цветаева, но она может отрешиться от реальности и уйти в стихи. «Мой Авантюризм, легкое отношение к трудностям», – определяла она. По стихам может показаться, что девятнадцатый год и впрямь ушел. Но «самый чумный, самый черный, самый смертный из всех тех годов Москвы» еще тянулся и кончился трагически: 2 или 3 февраля (в двух местах Цветаева указала разные даты) 1920 года умерла Ирина. Цветаева неожиданно услышала об этом в Лиге спасения детей, и у нее не хватило душевных сил поехать проститься с умершей дочерью. Временами она страшилась возможности такого исхода, но все равно была оглушена и раздавлена и долго скрывала от Али смерть сестры. Цветаева понимала, что окружающие осуждают и винят ее. Отголоски этого я нашла в переписке Юлии Оболенской с Магдой Нахман, которая сообщала: «Умерла в приюте Сережина дочь – Ирина, слышала ты?.. Лиля хотела взять Ирину сюда и теперь винит себя в ее смерти. Ужасно жалко ребенка – за два года земной жизни ничего, кроме голода, холода и побоев». Страшно читать о побоях, но нет оснований обвинить Нахман в предвзятости. Из семьи, близкой в то время цветаевской, дошли до наших дней слухи, что Аля относилась к Ирине пренебрежительно. И не отзвуком ли этого звучат в Алиной записи слова: «Марина маленьких детей не любит»? Каких, кроме Ирины, маленьких детей видела Аля с Мариной? Среди знакомых не было секретом отношение Цветаевой к младшей дочери. Н. Я. Мандельштам говорила мне, как были потрясены они с Мандельштамом, когда Цветаева показала им, каким образом она привязывала Ирину «к ножке кровати в темной комнате». Оболенская откликнулась на письмо Нахман: «Я понимаю огорчение Лили по поводу Ирины, но ведь спасти от смерти еще не значит облагодетельствовать: к чему жить было этому несчастному ребенку? Ведь навсегда ее Лиле бы не отдали. Лиля затратила бы последние силы только на отсрочку ее страданий. Нет: так лучше. Но думая о Сереже, я так понимаю Лилю. Но она совсем не виновата». Имя матери даже не упоминается в связи со смертью ребенка. В этом нарочитом умолчании («умерла Сережина дочь»), в жалости к отцу только, в мимоходом произнесенных словах о побоях и «зачем было жить», в сдержанности тона – жестокое осуждение Цветаевой. Она и сама винила себя в смерти дочери, теперь ей казалось, что она сделала не все, что могла бы, чтобы спасти Ирину. «Многое сейчас понимаю: во всем виноват мой Авантюризм, легкое отношение к трудностям, наконец – здоровье, чудовищная моя выносливость. Когда самому легко, не веришь, что другому трудно...»

____________________________________________________________________________________________________​____________________________

черновик письма Елизаветы Эфрон (Лили) к брату Сергею:

[“Сережа, дорогой мой! Наконец-то получилось от тебя пись<

⇐ Предыдущая12

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: