 |
Вдогонку уплывающей по Неве льдине
|
|
|
|
Соловьи
О мёртвых мы поговорим потом.
Смерть на войне обычна и сурова.
И всё-таки мы воздух ловим ртом
При гибели товарищей. Ни слова
Не говорим. Не поднимая глаз,
В сырой земле выкапываем яму.
Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас
Остался только пепел, да упрямо
Обветренные скулы сведены.
Трёхсотпятидесятый день войны.
Ещё рассвет по листьям не дрожал,
И для острастки били пулемёты...
Вот это место. Здесь он умирал -
Товарищ мой из пулемётной роты.
Тут бесполезно было звать врачей,
Не дотянул бы он и до рассвета.
Он не нуждался в помощи ничьей.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал конца,
И как-то улыбался неумело.
Загар сначала отошёл с лица,
Потом оно, темнея, каменело.
Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.
Запри все чувства сразу на защёлку.
Вот тут и появился соловей,
Несмело и томительно защёлкал.
Потом сильней, входя в горячий пыл,
Как будто сразу вырвавшись из плена,
Как будто сразу обо всём забыл,
Высвистывая тонкие колена.
Мир раскрывался. Набухал росой.
Как будто бы ещё едва означась,
Здесь рядом с нами возникал другой
В каком-то новом сочетанье качеств.
Как время, по траншеям тёк песок.
К воде тянулись корни у обрыва,
И ландыш, приподнявшись на носок,
Заглядывал в воронку от разрыва.
Ещё минута - задымит сирень
Клубами фиолетового дыма.
Она пришла обескуражить день.
Она везде. Она непроходима.
Ещё мгновенье - перекосит рот
|
|
|
От сердце раздирающего крика.
Но успокойся, посмотри: цветёт,
Цветёт на минном поле земляника!
Лесная яблонь осыпает цвет,
Пропитан воздух ландышем и мятой...
А соловей свистит. Ему в ответ
Ещё - второй, ещё - четвёртый, пятый.
Звенят стрижи. Малиновки поют.
И где-то возле, где-то рядом, рядом
Раскидан настороженный уют
Тяжёлым громыхающим снарядом.
А мир гремит на сотни вёрст окрест,
Как будто смерти не бывало места,
Шумит неумолкающий оркестр,
И нет преград для этого оркестра.
Весь этот лес листом и корнем каждым,
Ни капли не сочувствуя беде,
С невероятной, яростною жаждой
Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.
Да, это жизнь. Её живые звенья,
Её крутой, бурлящий водоём.
Мы, кажется, забыли на мгновенье
О друге умирающем своём.
Горячий луч последнего рассвета
Едва коснулся острого лица.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал конца.
Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле
Когда он, руки разбросав свои,
Сказал: «Ребята, напишите Поле:
У нас сегодня пели соловьи».
И сразу канул в омут тишины
Трёхсотпятидесятый день войны.
Он не дожил, не долюбил, не допил,
Не доучился, книг не дочитал.
Я был с ним рядом. Я в одном окопе,
Как он о Поле, о тебе мечтал.
И, может быть, в песке, в размытой глине,
Захлебываясь в собственной крови,
Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине:
У нас сегодня пели соловьи».
И полетит письмо из этих мест
Туда, в Москву, на Зубовский проезд.
Пусть даже так. Потом просохнут слёзы,
И не со мной, так с кем-нибудь вдвоём
У той поджигородовской берёзы
Ты всмотришься в зелёный водоём.
Пусть даже так. Потом родятся дети
|
|
|
Для подвигов, для песен, для любви.
Пусть их разбудят рано на рассвете
Томительные наши соловьи.
Пусть им навстречу солнце зноем брызнет
И облака потянутся гуртом.
Я славлю смерть во имя нашей жизни.
О мёртвых мы поговорим потом.
1942
Яблоки
Дом украшали синие наличники,
И сад вокруг качало ветерком.
Дед Парамон за фрукты брал наличными,
А нам всегда грозил
Дробовиком.
По жадности овчарок не держал он
И, только вечер, -
Выходил в дозор.
А яблонная тучная держава
Наваливалась прямо на забор.
Мне мать всегда
Наказывала строго:
- Куплю ведь яблок, только попроси,
Но к Парамону позабудь дорогу.
Ведь искалечит… Боже упаси…
А сад, который дед стерёг и холил,
Всё набирался силы у земли…
Но к нам однажды
В солнечную школу
Солдат в бинтах кровавых привезли.
И мне она запомнилась надолго –
Обычная картина той поры:
Шли женщины
Из нашего посёлка,
Несли туда нехитрые дары.
Та – молоко,
Та огурцы в лукошке,
А та – медку в стакане и табак.
И мне тогда сказал дружок Алёшка:
- Им яблоки полезны знаешь как!..
Я помню ночь
Задумчивую, тихую,
В белёсой дымке спал запретный сад.
И было слышно, как кузнечик тикает,
Как яблоки на веточке висят.
Я подтянул сползающие брюки.
Откуда ждать
Карающей беды?
А яблони совали прямо в руки
Тяжёлые прохладные плоды.
Но Парамон не пал.
Раздвинув ветви,
Уже ловил меня он на прицел.
И грянул гром.
Хлестнул свинцовый ветер.
И только чудом я остался цел…
А матери
Не ведали про это,
Хотя от всех невзгод нас берегли…
Четыре бело-розовых ранета
Мы в госпиталь
Наутро принесли…
И сколько было
Солнечных улыбок!
Тянулись руки к прелести земной.
Нам говорили ласково:
«Спасибо…» -
Солдаты, опалённые войной.
Приподнимая памяти завесу,
Я различаю
Душ людских родство.
… Когда-то Прометей
Украл у Зевса
Огонь.
Но разве это воровство?
1962
БАЛЛАДА О ЗЕНИТЧИЦАХ
Как разглядеть за днями
след нечёткий?
Хочу приблизить к сердцу
этот след…
На батарее
были сплошь –
девчонки.
А старшей было
восемнадцать лет.
Лихая чёлка
над прищуром хитрым,
бравурное презрение к войне…
В то утро
танки вышли
прямо к Химкам.
Те самые.
С крестами на броне.
И старшая,
действительно старея,
как от кошмара заслонясь рукой,
скомандовала тонко:
- Батарея-а-а!
(Ой мамочка!..
Ой родная!..)
Огонь! –
И –
залп!
И тут они
заголосили,
девчоночки.
Запричитали всласть.
Как будто бы
вся бабья боль
России
в девчонках этих
вдруг отозвалась.
Кружилось небо –
снежное,
рябое.
Был ветер
обжигающе горяч.
Былинный плач
висел над полем боя,
он был слышней разрывов,
этот плач!
Ему –
протяжному –
земля внимала,
остановясь на смертном рубеже.
- Ой, мамочка!..
- Ой, страшно мне!..
- Ой, мама!.. –
И снова:
- Батарея-а-а! –
И уже
пред ними,
посреди земного шара,
левее безымянного бугра
горели
неправдоподобно жарко
четыре чёрных
танковых костра.
Раскатывалось эхо над полями,
бой медленною кровью истекал…
Зенитчицы кричали
и стреляли,
размазывая слёзы по щекам.
И падали.
И поднимались снова.
Впервые защищая наяву
и честь свою
(в буквальном смысле слова!).
И Родину.
И маму.
И Москву.
Весенние пружинящие ветки.
Торжественность
венчального стола.
Неслышанное:
«Ты моя – навеки!..»
Несказанное:
«Я тебя ждала…»
И губы мужа.
И его ладони.
Смешное бормотание
во сне.
И то, чтоб закричать
в родильном
доме:
«Ой, мамочка!
Ой, мама, страшно мне!!»
И ласточку.
И дождик над Арбатом.
И ощущенье
полной тишины…
…Пришло к ним это после.
В сорок пятом.
Конечно, к тем,
кто сам пришёл
с войны.
|
|
|
ВДОГОНКУ УПЛЫВАЮЩЕЙ ПО НЕВЕ ЛЬДИНЕ
1966, Москва
Был год сорок второй,
Меня шатало
От голода,
От горя,
От тоски.
Но шла весна —
Ей было горя мало
До этих бед.
Разбитый на куски,
Как рафинад сырой и ноздреватый,
Под голубой Литейного пролет,
Размеренно раскачивая латы,
Шел по Неве с Дороги жизни лед.
И где-то там
Невы посередине,
Я увидал с Литейного моста
На медленно качающейся льдине —
Отчетливо
Подобие креста.
А льдинка подплывала,
За быками
Перед мостом замедлила разбег.
Крестообразно,
В стороны руками,
Был в эту льдину впаян человек.
Нет, не солдат, убитый под Дубровкой
На окаянном «Невском пятачке»,
А мальчик,
По-мальчишески неловкий,
В ремесленном кургузном пиджачке.
Как он погиб на Ладоге,
Не знаю.
Был пулей сбит или замерз в метель.
|
|
|
...По всем морям,
Подтаявшая с краю,
Плывет его хрустальная постель.
Плывет под блеском всех ночных созвездий,
Как в колыбели,
На седой волне.
...Я видел мир,
Я полземли изъездил,
И время душу раскрывало мне.
Смеялись дети в Лондоне.
Плясали
В Антафагасте школьники.
А он
Все плыл и плыл в неведомые дали,
Как тихий стон
Сквозь материнский сон.
Землятресенья встряхивали суши.
Вулканы притормаживали пыл.
Ревели бомбы.
И немели души.
А он в хрустальной колыбели плыл.
Моей душе покоя больше нету.
Всегда,
Везде,
Во сне и наяву,
Пока я жив,
Я с ним плыву по свету,
Сквозь память человечеству плыву.
О да — и н а ч е н е м о г л и ни те бойцы, ни те шофёры, когда грузовики вели по озеру в голодный город. Холодный ровный свет луны, снега сияют исступлённо, и со стеклянной вышины врагу отчётливо видны внизу идущие колонны. И воет, воет небосвод, и свищет воздух, и скрежещет, под бомбами ломаясь, лёд, и озеро в воронки плещет. Но вражеской бомбёжки хуже, ещё мучительней и злей — сорокаградусная стужа, владычащая на земле. Казалось — солнце не взойдёт. Навеки ночь в застывших звёздах, навеки лунный снег, и лёд, и голубой свистящий воздух. Казалось, что конец земли... Но сквозь остывшую планету на Ленинград машины шли: он жив ещё. Он рядом где-то. На Ленинград, на Ленинград! Там на два дня осталось хлеба, там матери под тёмным небом толпой у булочной стоят, и дрогнут, и молчат, и ждут, прислушиваются тревожно: «К заре, сказали, привезут...» «Гражданочки, держаться можно...» И было так: на всём ходу машина задняя осела. Шофёр вскочил, шофёр на льду. «Ну, так и есть — мотор заело. Ремонт на пять минут, пустяк. Поломка эта — не угроза, да рук не разогнуть никак: их на руле свело морозом. Чуть разогнёшь — опять сведёт. Стоять? А хлеб? Других дождаться? А хлеб — две тонны? Он спасёт шестнадцать тысяч ленинградцев». И вот — в бензине руки он смочил, поджёг их от мотора, и быстро двинулся ремонт в пылающих руках шофёра. Вперёд! Как ноют волдыри, примёрзли к варежкам ладони. Но он доставит хлеб, пригонит к хлебопекарне до зари. Шестнадцать тысяч матерей пайки получат на заре — сто двадцать пять блокадных грамм с огнём и кровью пополам....О, мы познали в декабре — не зря «священным даром» назван обычный хлеб, и тяжкий грех — хотя бы крошку бросить наземь: таким людским страданьем он, такой большой любовью братской для нас отныне освящён, наш хлеб насущный, ленинградский.
ЕЛКА
На втором Белорусском еще продолжалось затишье,Шел к закату короткий последний декабрьский день.Сухарями в землянке хрустели голодные мыши,Прибежавшие к нам из сожженных дотла деревень. Новогоднюю ночь третий раз я на фронте встречала.Показалось - конца не предвидится этой войне.Захотелось домой, поняла, что смертельно устала.(Виновато затишье - совсем не до грусти в огне!) Показалась могилой землянка в четыре наката.Умирала печурка. Под ватник забрался мороз...Тут влетели со смехом из ротной разведки ребята:- Почему ты одна? И чего ты повесила нос? Вышла с ними на волю, на злой ветерок из землянки.Посмотрела на небо - ракета ль сгорела, звезда?Прогревая моторы, ревели немецкие танки,Иногда минометы палили незнамо куда. А когда с полутьмой я освоилась мало-помалу,То застыла не веря: пожарами освещенаГорделиво и скромно красавица елка стояла!И откуда взялась среди чистого поля она? Не игрушки на ней, а натертые гильзы блестели,Между банок с тушенкой трофейный висел шоколад...Рукавицею трогая лапы замерзшие ели,Я сквозь слезы смотрела на сразу притихших ребят. Дорогие мои д`артаньяны из ротной разведки!Я люблю вас! И буду любить вас до смерти, всю жизнь!Я зарылась лицом в эти детством пропахшие ветки...Вдруг обвал артналета и чья-то команда: "Ложись!" Контратака! Пробил санитарную сумку осколок,Я бинтую ребят на взбесившемся черном снегу... Сколько было потом новогодних сверкающих елок!Их забыла, а эту забыть не могу...
|
|
|
Неизвестный — реквием в двух шагах, с эпилогом
Лейтенант Неизвестный Эрнст.
На тысячи вёрст кругом
равнину утюжит смерть
огненным утюгом.
В атаку взвод не поднять,
Но родина в радиосеть:
«В атаку— зовёт — твою мать!»
И Эрнст отвечает: «Есть».
Но взводик твой землю ест.
Он доблестно недвижим.
Лейтенант Неизвестный Эрнст
идёт наступать
один!
И смерть говорит: «Прочь!
Ты же один, как перст.
Против кого ты прёшь?
Против громады, Эрнст!
Против —
четырехмиллионопятьсотсорокасемитысячевосемь-
сотдвадцатитрёхквадратнокилометрового чудища
против,—
против армии, флота,
и угарного сброда,
против — культпросветвышибал,
против национал-
социализма,— против!
Против глобальных зверств.
Ты уже мёртв, сопляк»?..
«Ещё бы»,— решает Эрнст
И делает
Первый шаг!
И Жизнь говорит: «Эрик,
живые нужны живым,
Качнётся сирень по скверам
уж не тебе — им,
не будет —
1945, 1949, 1956, 1963 — не будет,
и только формула убитого человечества станет —
3823568004 + 1,
и ты не поступить в Университет,
и не перейдёшь на скульптурный,
и никогда не поймёшь, что горячий гипс пахнет,
как парное молоко.
Не будет мастерской на Сретенке, которая запирается
на проволочку,
не будет выставки в Манеже,
не будет сердечной беседы с Никитой Сергеевичем,
и 14 апреля 1964 года не забежит Динка
и не положит на гипсовую модель мизинца с облупившимся маникюром,
и она не вырвется, не убежит
и не прибежит назавтра утром, и опять не убежит,
и совсем не прибежит.
Не будет ни Динки, ни гипса,
вернее, будут — но для других,
а для тебя никогда, ничего —
не!
не!
не!..
Лишь мама сползёт у двери
с конвертом, в котором смерть.
Ты понимаешь, Эрик»?!
«Ещё бы»,— думает Эрнст.
Но выше Жизни и Смерти,
пронзающее, как свет,
нас требует что-то третье,—
чем выделен человек.
Животные жизнь берут.
Лишь люди жизнь отдают.
Тревожаще и прожекторно,
в отличие от зверей,—
способность к самопожертвованию
единственна у людей.
Единственная Россия,
единственная моя,
единственное спасибо,
что ты избрала меня.
Лейтенант Неизвестный Эрнст,
когда окружён бабьём,
как ихтиозавр нетрезв,
ты пьёшь за ночным столом,
когда пижоны и паиньки
пищат, что ты слаб в гульбе,
я чувствую,
как Памятник
ворочается в тебе.
Я голову обнажу
и вежливо им скажу:
"Конечно, вы свежевыбриты
и вкус вам не изменял.
Но были ли вы убиты
за родину наповал?"
«Иван» (поэма)
Автор: Геннадий Серебряков
1
Он даже был красив, наверно,
Голубоглаз и белокур –
Тот немец, что пришёл в деревню
До русских баб и русских кур.
Метался женский голос:
- Лидка-а!
Ну где же ты? А ну – домой!.. –
Бежала к старенькой калитке
Девчонка с русою косой.
Глаза, нацеленные метко,
Её настигли на пути.
- О-о Шёнес русиш медхен!.. –
И жестом приказал идти.
2
Ах, Лидка, Лидка –
Сиреневый рассвет.
Цвела твоя улыбка,
Теперь улыбки нет.
Как лебеди, точёные
Две руки.
А под глазами чёрные,
Как ночь, круги.
Ах, только бы забыться,
Жизнь не мила.
Хотела утопиться –
Река не приняла.
Не хочу я жить,
Ну нисколечко!
Ты прости меня, суженый,
Прости, Колечка!..
А мать всё молится
И шепчет: - Гады!.. –
А Лидке: - Доченька,
А жить-то надо…
3
Фронт уходил опять на Запад,
Туда, за гулкий, дымный шлях.
Лишь трупный сладковатый запах
Ещё клубился на полях.
Весна шагала без опаски
Вершить извечные дела.
В простреленной, рогатой каске
Гнездо малиновка вила.
И над израненной равниной
Ещё не паханой земли
Летели вытянутым клином
Не самолёты – журавли.
И над деревнею, как леший,
Сбивая с тощих крыльев пух,
Горланил чудом уцелевший,
Войной не съеденный петух…
А Лидка молча разрешалась,
Лишь губы в кровь кусала зло.
Холодным потом орошалось
Её библейское чело.
Глаза, как искры, потухали,
А рядом хлопотала мать,
Чтоб в полотенце с петухами
Новорождённого принять.
Упругий ветер в окна бился,
Упрямо травы лезли вверх.
Срок подошёл – и он явился,
Родился новый человек.
4
Родился крохотный и синий.
Он вне закона, вне любви…
Ну что ж, прими его, Россия,
В ладони добрые свои.
Своею добротой вселенской
Младенца ты не обнеси.
Устами бабы деревенской
Со вздохом ты произнеси
Не очень-то замысловато,
От сердца от всего зато:
- Дитё, оно не виновато,
Чего ж его винить, дитё?..
5
Родился он незваным,
Как боль самой земли.
И мальчика Иваном
По-русски нарекли.
6
Тают злые льдинки
В глазах усталой Лидки.
И горькая улыбка
Губы развела.
А грудь, а грудь у Лидки
Как сахар бела.
И подступает к горлу
Солёная волна.
А грудь, а грудь у Лидки
Как чаша полна.
- Ох, мамочка, мама!
Какой-никакой,
Ох, мамочка, мама,
А всё-таки – мой.
Голубенький, слабый,
И голенький…
Ты прости, мой суженый,
Прости, Коленька!..
7
А Коля – он простил бы,
А Коля – он бы понял..
Но прорастают травы
Сквозь Колины ладони.
Его шальная пуля
Заставила споткнуться.
Уснул он в Белорусии,
Не может проснуться.
Серебряными струнами
Звенят дожди весенние.
Над ним берёзки юные –
Как сёстры милосердия.
Мальчишка рос.
Не крепкий и не хрупкий.
Болел желтухой. Падал без числа.
Носил штаны из довоенной юбки,
Которую соседка принесла.
Дразнил кота,
Строгал ружьё из палки.
В день Первомая ел однажды мёд.
А в сорок пятом спрашивал:
А папка
Наш почему с войны всё не идёт?
Он рос. Через заборы прыгал ловко.
В карманах гильзы звонкие таскал.
И горько плакал, оттого что Вовка
Его фашистом как-то обозвал.
И в первый раз с серьёзностью недетской,
С каким-то содроганием души
Он мать спросил: - Ведь я…
Ведь я -
Советский?
Ты только правду, мамочка, скажи!-
Мать захлебнулась горькими словами,
Всю боль свою зажав в один комок.
- Да разве можно говорить так, Ваня?
Да разве можно… Что ты, мой сынок? –
А после Вовку драл ремнём солдатским
Контуженый, седой как лунь отец.
И к ним пришёл: - А ну-ка, Ваня, здравствуй,
Чего тебе наплёл мой сорванец?
Прости его на деле на соседском…
Да не робей, а ну, поди сюда.
Ты наш, Иван, - российский и советский,
Запомни это, милый, навсегда.
10
О, век двадцатый,
Щедр ты на жестокости,
Что пострашней тернового венца.
Какой, скажи, измерить мерой стойкости
Оставшиеся добрыми сердца?
Моя Россия – звёзды в синей вечности,
Прямые обелиски – как лучи.
Учи меня высокой человечности
И высшей справедливости учи.
Геннадий Серебряков 1967
О, где мальчишкам мужества набраться?
Горит,горит зари бигфордов шнур…
Смерть смотрит прямо в лица новобранцев,
Холодными глазами амбразур.
Лишь подымись и нитью раскаленной
Тебя к суглинку может враз пришить.
Им было страшно, страстно в жизнь влюбленным,
В висках как телеграф стучало жить!
Жить -значит снова встретиться с родными,
Любить,смеяться,открывать миры,
Но политрук рывком вскочил над ними
И пистолет рванул из кабуры!
«За Сталина!»-тела в пружины сжаты,
Толчок и скользкий бруствер позади
И падали безусые солдаты,
Огромный шар земной прижав к груди.
Они о культе личности не знали.
Да и откуда знать они могли!
Им это имя было словно знамя!
Они сквозь сто смертей его несли!
Так может зря? а если б перестали
Солдаты верить в правду и в него,
Тогда б без этой веры даже Сталин
Не значил ровным счетом ничего.
Ведь сила в них, безусых крутолобых,
На плечи взявших тяжкий груз войну,
В его величье веривших на слово,
Сумевших грудью защитить страну.
Вся сила в них! ну негодуй… ну злись ты…
Культ личности печатно прокляни!
Но павшие солдаты Сталинисты!
Такими и останутся они!
О, как же все не просто,как не просто,
Как часто рубим мы еще с плеча.
Быть может потому в болезнях роста,
Никак не разберемся с горяча
А время ведь ошибок нам не спишет
За них потомки спросят с нас вдвойне…
Гудит земля. наверно не спится
В могилах братских павшим на войне…
МОЁ СОВЕРШЕННОЛЕТИЕ
Мне восемнадцать было под Москвой…
Сухих ветвей обугленные клети
Болтались на ветру. И всё на свете,
Казалось, брошено вниз головой.
Был чёрен снег. Враг прямо в сердце метил,
Но я, и оглушённым, был живой…
Так начиналось совершеннолетье.
Мне было восемнадцать под Москвой.
В разгаре девятнадцатой весны —
Судьба Россия, камни Сталинграда.
Могли ли отступить мы, если рядом
Тела однополчан погребены?
Не знали мы, что город был закатом
Фашистских орд, закатом всей войны…
Я жить хотел — и верным был солдатом
В разгаре девятнадцатой весны.
Двадцатилетье. Курская дуга —
Как радуга из подвигов и славы.
Налево Курск, Орел в дыму направо,
Здесь враг впервые "тиграми" пугал.
Прибита рожь к земле дождём кровавым,
Свинцовый дым распластан на лугах.
Не знаю, есть ли в мире крепче сплавы —
Двадцатилетье. Курская дуга.
Приказы Сталина. Ищите в них
Мой первый год из третьего десятка.
Ветрами раздувало плащ-палатку,
Вновь стал на место пограничный штык.
Как сто пудов — саперная лопатка.
Приказы Сталина — вот мой дневник!
Хотите, назову их по порядку?
Они дороже мне настольных книг.
Мне было под Берлином двадцать два.
Победой шелестели дни апреля,
В последний раз под лезвием шрапнели
Подрезанная падала листва,
Брели понуро немцы по панели,
Приподнялась над бруствером трава,
И мы к параду чистили шинели...
Мне было под Берлином двадцать два.
Поэт-фронтовик Виктор Авдеев
АТАКА
Когда ты по свистку, по знаку,
Встав на растоптанном снегу,
Готовясь броситься в атаку,
Винтовку вскинул на бегу,
Какой уютной показалась
Тебе холодная земля,
Как все на ней запоминалось:
Примерзший стебель ковыля,
Едва заметные пригорки,
Разрывов дымные следы,
Щепоть рассыпанной махорки
И льдинки пролитой воды.
Казалось, чтобы оторваться,
Рук мало — надо два крыла.
Казалось, если лечь, остаться —
Земля бы крепостью была.
Пусть снег метет, пусть ветер гонит,
Пускай лежать здесь много дней.
Земля. На ней никто не тронет.
Лишь крепче прижимайся к ней.
Ты этим мыслям жадно верил
Секунду с четвертью, пока
Ты сам длину им не отмерил
Длиною ротного свистка.
Когда осекся звук короткий,
Ты в тот неуловимый миг
Уже тяжелою походкой
Бежал по снегу напрямик.
Осталась только сила ветра,
И грузный шаг по целине,
И те последних тридцать метров,
Где жизнь со смертью наравне!
1942г.
БИНТЫ
Глаза бойца слезами налиты,
Лежит он, напружиненный и белый,
А я должна приросшие бинты
С него сорвать одним движеньем смелым.
Одним движеньем - так учили нас.
Одним движеньем - только в этом жалость...
Но встретившись со взглядом страшных глаз,
Я на движенье это не решалась.
На бинт я щедро перекись лила,
Стараясь отмочить его без боли.
А фельдшерица становилась зла
И повторяла: "Горе мне с тобою!
Так с каждым церемониться - беда.
Да и ему лишь прибавляешь муки".
Но раненые метили всегда
Попасть в мои медлительные руки.
Не надо рвать приросшие бинты,
Когда их можно снять почти без боли.
Я это поняла, поймешь и ты...
Как жалко, что науке доброты
Нельзя по книжкам научиться в школе!
* * *
Почему все не так? Вроде все как всегда:
То же небо опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода,
Только он не вернулся из боя.
Тот же лес, тот же воздух и та же вода,
Только он не вернулся из боя.
Мне теперь не понять, кто же прав был из нас
В наших спорах без сна и покоя.
Мне не стало хватать его только сейчас,
Когда он не вернулся из боя.
Он молчал невпопад и не в такт подпевал,
Он всегда говорил про другое,
Он мне спать не давал, он с восходом вставал,
А вчера не вернулся из боя.
То, что пусто теперь, - не про то разговор.
Вдруг заметил я - нас было двое.
Для меня будто ветром задуло костер,
Когда он не вернулся из боя.
Нынче вырвалась, будто из плена, весна.
По ошибке окликнул его я:
"Друг, оставь покурить". А в ответ - тишина:
Он вчера не вернулся из боя.
Наши мертвые нас не оставят в беде,
Наши павшие как часовые.
Отражается небо в лесу, как в воде,
И деревья стоят голубые.
Нам и места в землянке хватало вполне,
Нам и время текло - для обоих.
Все теперь одному. Только кажется мне:
Это я не вернулся из боя.
Ах война, что ж ты сделала подлая:
Стали тихими наши дворы,
Наши мальчики головы подняли,
Повзрослели они до поры,
На пороге едва помаячили
И ушли за солдатом - солдат...
До свидания мальчики! Мальчики,
Постарайтесь вернуться назад
Нет, не прячьтесь, вы будьте высокими
Не жалейте ни пуль, ни гранат,
И себя не щадите вы, и все-таки
Постарайтесь вернуться назад.
Ах война что ж ты подлая сделала:
Вместо свадеб - разлуки и дым.
Наши девочки платьица белые
Раздарили сестренкам своим.
Сапоги - ну куда от них денешься?
Да зеленые крылья погон...
Вы наплюйте на сплетников, девочки,
Мы сведем с ними счеты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
Что идете войной наугад...
До свидания, девочки! Девочки,
Постарайтесь вернуться назад.
автор: Сергей Носиков
Стихи о лепешке.
Хлеба нет. Мякина на исходе.
Соли нет. И нечего солить.
Сыну,
Семилетнему Володе,
Мать с тревогой стала говорить:
«Что ж мне, хоронить тебя, сыночек,
От войны сберегши, от врага?
Шел бы, может, выпросишь кусочек,
Хоть картофельного пирога…»
Начинали зеленеть деревья.
Май тропинки ветром просушил.
Обошел Володя всю деревню –
В торбу и куска не положил.
Всюду голод. Жадные глазенки.
Но Володя, сам не зная как
Миновал последнюю хатенку
И свернул с тропинки на большак.
Рощами Смоленщина шумела!
Велика она – не обойти.
За холмом, где речка голубела,
Встретил он деревню на пути.
Постучал в четвертый дом от краю.
Как минута радостна была!-
Худенькая женщина седая
Теплую лепешку подала.
Протянула, ею руки грея,
И сказала: «Только не забудь
В этот день убитого Андрея
Моего сыночка помянуть».
И пошел Володя по дорожкам.
Всю деревню обойти спешил.
Только в торбу, кроме той лепешки,
Ничего и здесь не положил.
Всюду голод. Жадные глазенки.
Но Володя, сам не зная, как,
Постучал в последнюю хатенку,
Не свернул с тропинки на большак.
Дверь открыл. Стояла у порога
Женщина. Лицо ее в слезах.
И качала с тихою тревогой
Маленькую дочку на руках.
Все шептала: «Милая… уходит…»
Все ласкала: «Солнышко мое…»
И с мольбой глядела на Володю,
Словно на спасение ее.
Помоги, мол. Хоть бы хлеба крошку.
Восемь дней не ела ничего.
И Володя подал ей лепешку,
Как частицу сердца своего.
Игрушка.
С ребячьей радостью великой,
Косым лучам наперерез,
Мальчишка шел за земляникой
Тропинкой, убегавшей в лес.
Теплом в лицо дышало лето.
И пели птицы меж ветвей.
А на опушке – столько света!
И столько ягоды на ней!
Он наполнял за кружкой кружку,
Пересыпая в котелок.
И вдруг, наткнулся на игрушку,
Полузарытую в песок.
Игрушка круглая, с колечком.
А за стеной густых берез
Шел сенокос у тихой речки,
Послевоенный сенокос.
Там дроги шаткие скрипели
И девушки приятно пели.
Туда, зажав в руках игрушку,
Шел мальчик от лесной опушки.
Все с той же радостью великой
Нес мальчик маме землянику.
С тропы сворачивая к речке,
Он тихо дернул за колечко.
И вдруг, в его ручонках белых
Игрушка эта – зашипела.
Он бросил. И к земле приник.
И только взрыв! И только крик!
Бросая вилы, грабли, косы,
Бежали люди с сенокоса.
И наклонялись с громким криком
К холодной детской голове,
И капли крови с земляникой
Перемешались на траве.
|
|
|
