Глубинная герменевтика А.Лоренцера

А.М. Руткевич

Споры о научном статусе психоанализа длятся уже не одно десятилетие. Се-годня психоаналитикам уже не приходится сталкиваться с обвинителями ти-па венского тайного советника от медицины Вейгандта, оборвавшего дискус-сию о психоанализе словами: "Фрейдовские теории относятся к сфере дей-ствий не медицины, но полиции". Но и надежды Фрейда, и первого поколе-ния его учеников на то, что со временем их учение получит прочное естест-веннонаучное основание, не оправдались. Открытия последних десятилетий, идет ли речь об этологии, нейрофизиологии, когнитивной психологии, этно-логии или социологии явно не стыкуются с доктринальными принципами Фрейда. Попытки соединить психоанализ с академической психологией предпринимались неоднократно, начиная с "эго-психологии" 30-х гг„ не пре-кращаются они и поныне, хотя успехи пока незаметны. Философы науки держатся в основном той линии, которая была намечена Поппером: не отри-цая эвристической ценности психоанализа, они отвергают его притязания на научность.
Эта линия критики была намечена первоначально вовсе не "позитивистами", а К. Ясперсом, который еще в "Oбщей психопатологии" (1913) заме-тил, что в психоанализе так перемешаны процедуры объяснения и герменев-тического понимания, натурализм и ментализм, что это выводит психоанализ за пределы и естественных, и гуманитарных наук 1. Для Ясперса, одного из классиков не только экзистенциализма, но и "понимающей" психологии и психиатрии, предлагаемые Фрейдом модели психики являются примером неправомерного переноса каузальных объяснений на ту область, где возмож-но лишь феноменологическое описание или философское прояснение экзис-тенциальной коммуникации.
В свое время Ясперса подвергали критике за "дуализм" сторонники Daseinsanalyse, которые, следуя за Хайдеггером, вообще отрицали применимость каузальных объяснений к человеческому бытию-в-мире. Будучи практикую-щими психоаналитиками, Бинсвангер, Босс и их последователи так модифи-цировали психоанализ, что он вообще лишился какой бы то ни было связи с конкретными науками о человеке. Для подавляющего большинства психоа-налитиков, получивших медицинское или психологическое образование, пе-ревод историй болезни своих пациентов на язык хайдеггеровской онтологии и герменевтики вряд ли возможен. Герменевтика Дильтея, сколь бы ее не бранили за субъективизм и "романтизм" по-прежнему выглядит привлека-тельнее для представителей конкретных наук о человеке. В работах некото-рых психоаналитиков прямо воспроизводятся тезисы Дильтея (с поправкой на бессознательное) - в качестве примера можно привести работы известно-го немецко-американского аналитика Г. Когута 2. Однако, в немецком психо-анализе последних двух десятилетий доминирует концепция, получившая на-
звание "глубинная герменевтика". Широкую известность ей дали труды философов: Ю. Хабермаса, К.-O. Апеля (и шведского ученика последнего Г. Радницкого). Прилагательное "глубинная" очевидно указывает на психоа-нализ, именуемый чуть ли не с момента возникновения "глубинной психоло-гией". Хотя аналитики, ориентирующиеся на эту концепцию, нередко ссыла-ются на таких философов, как Витгенштейн или Рикёр, используют различ-ные социологические и социально-психологические модели, основным источ-ником являются, с одной стороны, труды немецкого психоаналитика и соци-ального психолога Альфреда Лоренцера, а с другой, вышеупомянутых фило-софов, так или иначе отталкивающихся от "критической теории" Франк-фуртской школы.
Отцы-основатели этой школы, Адорно и Хоркхаймер видели в психоанализе то психологическое учение, коим следовало воспользоваться для пре-одоления узкого "экономизма" тогдашних марксистов. Нет нужды останав-ливаться на спорах 30-50-х гг. Адорно и Хоркхаймер не принимали ни фан-тастический фрейдо-марксизм В. Райха, ни неофрейдистскую "ревизию" пси-хоанализа, осуществленную их бывшим соратником по Институту социаль-ных исследований Э. Фроммом. Если самым кратким образом сформулиро-вать их возражения (критика Маркузе имела несколько иной характер) по поводу осуществленного фрейдо-марксистами и Фроммом синтеза, то сводят-ся они прежде всего к следующему: социология и психология должны идти собственными путями, используя собственные методы; психоанализ представ-ляет собой индивидуальную психологию и его истина обнаруживается в описании конкретных случаев, индивидуальных страданий и патологий. Эти психобиографии говорят об обществе больше, чем поспешные и некоррект-ные обобщения в социальной философии Фрейда. Однако, хотя Адорно и Хоркхаймер использовали психоанализ в своей критике инструментального разума и идеологии, вопросы метода, специфики психоанализа как научной дисциплины их не слишком занимали. Эти вопросы стали центральными для следующего поколения франкфуртцев.

В 60-70-е гг. "критическая теория" получает широкую аудиторию, одновременно с полузабытыми трудами В. Райха; всякий уважающий себя участник студенческих манифестаций знакомится с книгами Маркузе или Фромма, с многочисленными публикациями по поводу фрейдо-марксизма. По большей части это были "однодневки", сегодня заслуженно забытые пи-сания дилетантов-бунтарей, обосновывавших применение "коктейля Молото-ва" гремучей смесью из обрывков Фрейда и Маркса 3. Значительно большим теоретическим весом обладали труды целого ряда специалистов - социоло-гов и психологов ориентировавшихся на "критическую теорию" и работав-ших во франкфуртском Институте Зигмунда Фрейда (политическая психо-логия К. Хорна, социология В. Дамера, социальная психология К. Бреде и др.). В этом институте работал и А. Лоренцер, способствовавший повороту немецкого психоанализа к герменевтике. Как заметил наиболее известный критик фрейдизма в Германии Д.Циммер, на сегодняшний день немецкие психоаналитики в подавляющем большинстве сделались "герменевтами" 4. Для Циммера, поклонника Поппера и Набокова одновременно, обращение к герменевтике есть род "защитного механизма": психоаналитики не в состоя-нии ответить на вызов естествознания, научной психологии и социологии, а потому они хватаются за аргументы философов, утверждающих полную авто-номность "наук о духе". Еще более непримиримую позицию по отношению к герменевтической версии психоанализа занимает известный философ науки А. Грюнбаум, объявляющий и герменевтику в целом "банкротом, имеющим в лучшем случае литературную ценность", выражением "идеологической враж-дебности по отношению к естественнонаучному мышлению" 5. Однако, если принять предлагаемую Грюнбаумом редуцированную к клинической практи-ке версию психоанализа, то от последнего почти ничего не остается не толь-ко в области философских спекуляций, но и в психологии.
Дебаты по поводу психоанализа занимали важное место в Methodenstreit, споре о предмете и методе наук о человеке. Начался он со "спора о по-зитивизме", затем перешел в "спор о герменевтике", но психоанализ занимал немалое место в этих контроверзах немецких философов. Связано это прежде всего с тем, что представители Франкфуртской школы, прежде всего Ю. Хабермас, в полемике с "критическим рационализмом" Поппера и Альберта и с философской герменевтикой Гадамера сделали психоанализ образцом "эмансипативной науки".

Исходным пунктом всей концепции Хабермаса является дихотомия труда и интеракции, целерационального действия и коммуникации. Он отталки-вается от веберовского учения о целерациональности (ZwecKrationalltat), т.е. рациональной организации средств для достижения целей. Наука и техника, планирование, материальные интересы, индустриализация, секуляризация связаны с господством целерациональности. Естествознание предполагает технический контроль над экспериментальными данными и инструменталь-ное действие. Условием существования эмпирических наук являются опера-ции измерения, контроля над данными; аналитическое знание представляет собой исчисление, "перебор" стратегий того же целерационального действия.
Коммуникативное действие, напротив, принадлежит области взаимных ожиданий, взаимопонимания. Знание здесь предполагает согласие по поводу интенций, мотивов, прав и обязанностей, интерсубъективность понимания. Поэтому институциональные рамки общества возникают из интеракции. Во всех традиционных обществах доминировали нормы интеракции, а подсисте-ма целерационального действия занимала подчиненное положение. Вместе с развитием капитализма эта подсистема выходит из подчинения, происходит крушение старых систем легитимизации. Труд, рыночные отношения, эквива-лентность обмена - вот основания новой светской этики и права. Вместе с ростом государственного регулирования экономики происходит реидеологи-зация экономических отношений, но на сей раз функции идеологии берут на себя фетишизированные наука и техника; они становятся частью идеологи-ческого аппарата позднекапиталистического общества. Человек с технократи-ческим сознанием интерпретирует себя и других людей в целерациональных терминах, а позитивизм во всех его вариантах представляет собой философ-скую легитимизацию технократической власти. "Идеологическим ядром это-го сознания является элиминация различий между практикой и техникой" 6.
Практическое, в том числе и политика, принадлежит сфере коммуникации, а не инструментального действия.

Условием возможности естествознания является технический контроль над эмпирическими данными. Практический интерес ориентирует науки о духе на взаимодействие, коммуникация происходят в языковом сообществе. "Строгие опытные науки зависят от трансцендентальных условий инстру-ментального действия, в то время как герменевтические науки работают на уровне коммуникативного действия" 7. В этих двух областях различны кон
стелляции языка, действия и опыта. Формализуемый и монологичный язык науки регистрирует операции по измерению. Трансцендентальным условием коммуникативного действия является грамматика естественного языка. Мо-нолог науки есть предельный случай коммуникации, поскольку и ученый-ес-тествоиспытатель живет в мире "символически опосредованной интеракции". В отличие от естествоиспытателя, герменевт-интерпретатор работает на уров-не самих трансцендентальных правил общения, т.е. грамматики естественного языка. Помологические науки открывают действительность "под углом зре-ния специфических условий всегда и всюду возможного технического приме-нения" 8, герменевтические науки открывают строение различных жизнен-ных форм, задающих условия как интерсубъективного понимания, так и мо-нологичного знания. Тем самым в иерархии наук герменевтика занимает бо-лее высокое место, чем естествознание.
Трансцендентальным субъектом для Хабермаса является родовое существо, воспроизводящее себя посредством целерационального действия и коммуникации. Речь идет об "условиях возможности воспроизводства и са-моконституирования человеческого рода" 9. Поскольку родовая деятельность представляет собой историю саморазвития, самовоспитания человеческого рода, освобождения через самопознание, то возникает вопрос о специфичес-ком омансипативном" познавательном интересе. Хабермас ссылается на Канта и Фихте, писавших о "спекулятивном разумном интересе", однако из современных наук такому освободительному интересу соответствует только одна дисциплина, а именно психоанализ, "единственный осязаемый пример науки, принимающей во внимание методическую саморефлексию" 10. Фрейд не сумел реализовать возможности созданного им учения из-за "сциентист-ского самонепонимания психоанализа". Нужно герменевтически переосмыс-лить фрейдовское наследие, чтобы получить модель "науки свободы". Прав-да, не совсем понятно, чем психоанализ отличается от философских и рели-гиозных учений, которые также ставили задачу освобождения человека от иллюзий и "бремени страстей". Различение трех "познавательных интере-сов" у Хабермаса явно перекликается с тем, что писал Шелер в 20-е гг., правда, с тем отличием, что у Шелера "освободительным" было религиозно-философское умозрение, а не критика идеологии посредством марксистской социологии и фрейдовской психологии. То, что Хабермас и Апель и сделали именно психоанализ образцом "эмансипативной" науки, говорит, скорее, о личных и групповых предпочтениях. Еще больше вопросов вызывает иерар-хия наук, в которой естествознанию отведен низший уровень, а на высшем оказывается психоанализ, пусть даже очищенный от "сциентистского самоне-понимания".
Концепция "глубинной герменевтики" у Хабермаса в значительной мере заимствуется из рукописи диссертации Лоренцера (на которую Хабермас постоянно ссылается) позже она была опубликована под названием "Разру-шение языка и реконструкция". В отличие от Лоренцера, однако, Хабермас, во-первых, видит в глубинной герменевтике прежде всего дисциплину само-рефлексии, самопознания, а во-вторых, в духе "лингвистического поворота" в философии Франкфуртской школы, который был им осуществлен, сводит бессознательное к языковым играм. Фрейдовские либидонозные и агрессив-ные влечения суть лишь метафоры, бессознательное есть совокупность отко-ловшихся, обособившихся от сознания символов. Если бы бессознательное не имело лингвистического характера, то не был бы возможен и перевод с языка бессознательного на язык сознания. Жизненный мир доступен рефлек-сии и толкованию именно потому, что даже самые элементарные мотивации представляют собой смысловые структуры, а не природные влечения. Причи-ны невротических нарушений сводятся к "обособившимся механизмам моти-вационного принуждения", каузальная связь является всегда интенциональ-ной связью: она "гипотетически формулируется как герменевтически понятое смысловое отношение... глубинно-герменевтическое понимание принимает на себя функции объяснения" 12. С помощью аналитика пациент освобождается от принудительной каузации отколовшихся от речи символов и обретает воз-можность автономно мыслить и действовать.
Психоанализ имеет дело с "систематическими искажениями коммуникации", разрывами в общении, патологиями интеракции, которые игнорируются и "романтической" герменевтикой Дильтея, и онтологической герменевти-кой Хайдегтера-Гадамера. За традицией, гадамеровскими "пред-рассудками", может стоять принуждение, а консенсус в рамках традиции может быть результатом псевдокоммуникации, идеологического "промывания мозгов". Ре-гулятивным принципом истинного знания для Хабермаса является жизнь по истине, то есть коммуникация без насилия, принуждения. Учение о комму-никативной рациональности мыслится Хабермасом как развитие критической традиции Просвещения, к которому он относит и немецкую классическую философию, и Маркса, и Фрейда. Так как идеология представляет собой "рационализацию" (во фрейдовском смысле слова), так как она служит подавлению, сокрытию подлинных интересов, то непосредственной целью "глубинной герменевтики" оказывается критика идеологии.
Можно привести самые разнообразные возражения на эту концепцию Хабермаса: Альберта - по поводу "трех познавательных интересов" и транс-цендентальной антропологии в целом, Гадамера - относительно понимания традиции и т.п. Вряд ли есть смысл это делать, тем более, что воззрения Ха-бермаса на психоанализ и герменевтику претерпели изменения - учение Фрейда уже не является для него образцом "эмансипативной науки". Следу-ет лишь кратко указать на критические замечания Лоренцера, у которого Хабермас позаимствовал теорию "отколовшихся" от коммуникации символов, но включил ее в собственную философскую схему. Прежде всего Лоренцера не устраивает тезис о "сциентистском самонепонимании", который, к тому же никак не согласуется с реальной историей психоанализа. Если для Хабермаса создатель психоанализа поначалу вдохновлялся "эмансипативным инте-ресом", а уж потом оказался в плену сциентизма, то Лоренцер показывает, что Фрейд с самого начала находился под влиянием механистических схем естествознания своего времени и лишь постепенно пришел к пониманию специфики психических процессов. Подлинно сциентистские формы психоана-лиз приобрел вместе с приспособлением его "эго-психологами" (Гартман, Раппопорт) к бихевиоризму и неопозитивистским критериям научности.
Будучи практикующим психоаналитиком, Лоренцер не может согласиться с тем, что психоанализ есть "наука саморефлексии"; не абстрактный "эмансипативный интерес", а конкретные страдания пациента заставляют аналитика часами разбирать ассоциации и толковать сновидения. Наконец, не устраивает Лоренцера и лингвоцентризм Хабермаса, сведение бессозна-тельного к языку; дихотомия труда и коммуникации, интеракции кажется ему также совершенно искусственной.
Фрейд писал в вое время о "среднем месте, занимаемом психоанализом между медициной и философией" 13. Хотя философствовал сам Фрейд в духе естественнонаучного материализма и позитивизма прошлого века, подлин-ными спиентистами являются те его последователи, которые стали приспо-сабливать психоанализ к академической психологии. Лоренцер, подвергавший эго-психологию" критике чуть не в каждой работе, видел и в такой методологической рефлексии хотя бы одно достоинство: попытку выхода из со-зданного самими аналитиками научного "гетто", из самоизоляции фрейдиз-ма. Отсутствие интереса к новым философским и научным теориям частью связано с тем, то психоаналитики рекрутируются по большей части из меди-ков. Для практикующих врачей характерны прагматизм (сочетающийся с "идеализмом образованного бюргера") и слепота к социальным явлениям, игнорирование философской и методологической рефлексии. Нужда в пла-менной апологетике отпала вместе с институционализацией психоанализа. Последователи Фрейда просто не слышат критических голосов извне и до сих пор не утратили отвратительную привычку навешивать ярлык "ревизио-ниста" на всех тех, кто пытается открыть им глаза на очевидные противоре-чия между догмами психоанализа и научными теориями, созданными за пре-делами "гетто". Перевод фрейдовской психологии на язык герменевтики, ко-нечно, имел и ту цель, на которую указывал Циммер: если психоанализ, как медицинская наука, должен опираться на фундамент естествознания, то за-щитить его от обвинения в "ненаучности" просто невозможно.

Медицина начиналась с опыта и лишь со временем обрела естественно-научное основание. В надеждах многих психоаналитиков на то, что со време-нем и психоанализ получит такой базис вместе с развитием наук о природе, Лоренцер видит пустые иллюзии. То, что критики психоанализа, вроде Ай-зенка или Поппера, пишут о "ненаучности" фрейдизма, отчасти верно. В психоанализе нет независимых от теории данных опыта, коими можно было бы верифицировать или фальсифицировать теорию. Отсутствует и сам гипо-тетико-дедуктивный метод. Психоанализ не является ни экспериментальной наукой, ни "наукой наблюдения". Попытки "эго-психологов" приспособить психоанализ к бихевиоризму обречены на неудачу, поскольку в психоанали-зе отсутствует самое наблюдение за поведением пациента: психотерапевт не видит даже мимики лежащего на кушетке анализируемого, он слышит только речь. Сообщения пациента он не имеет ни возможности, ни права прове-рить на истинность (сказанное пациентом о его раннем детстве, об отноше-ниях с каким-то третьим лицом и т.д.). Наконец, в психоанализе нет даже интерсубъективности: и пациент с его проблемами, и терапевт незаменимы. Хотя пациент может поменять аналитика, но вместе с тем может радикально измениться диагноз, толкование его симптомов и сновидений.
Противникам психоанализа очень-легко показать, что он не является гипотетико-дедуктивной наукой, но это, по мнению Лоренцера, "сциентистский трюк", поскольку из этого вовсе не следует, будто психоанализ есть "пара-" или "недо-" наука. Далеко не все естественные науки являются эксперимен-тальными и следуют гипотетико-дедуктивной модели, а в науках о человеке помологические дисциплины вообще занимают скромное место. Те психоана-литики, которым не терпится получить статус научности за счет превраще-ния психоанализа в "науку о поведении", должны были бы признаться в собственной несостоятельности, как психоаналитики. Если аналогия с сома-тической медициной, которая шла от опыта лечения к естественнонаучному базису, верна, то нужно принять и следствия, а именно, изменение медицин-ской практики вместе со сменой теоретического фундамента. Уже не психоа-налитическая теория станет тогда опорой психоаналитической практики. Психоанализ в таком случае оказывается эвристически полезной преднаукой, требующей иного, чем имеющийся в наличии, теоретического базиса. А вмес-те с изменением последнего преобразуется и терапия подобно тому, как "по-веденческая"- терапия предполагает и теорию бихевиористов (и наоборот).
Если психоанализ является наукой, то совсем иной, чем науки о природе. Как и все представители герменевтики, Лоренцер убежден в том, что "на-уки о духе" отличается от естествознания и по предмету, и по методу. Гипо-тетико-дедуктивный метод в "науках о духе" не работает, естественные нау-ки "берут в скобки" жизненный мир, который и представляет интерес для герменевта. Номологические науки имеют дело с относительно закрытой предметной областью, с системой всеобщих высказываний, оторванных от повседневного языка. Природа полагается независимой от познающего субъ-екта, операции исследователей над символами не принимаются во внимание. Считается, что эти символы суть отображения самой природы. Это ложно и для естественных наук, но в них допустимо рассматривать природные про-цессы как независимые от деятельности субъекта. Но абсолютно "надежной" истины не дает и гипотетико-дедуктивная теория: если Поппер и доказал что бы то ни было своим фальсификационизмом, то именно это.
Лоренцер далек от крайностей многих представителей Франкфуртской школы в критике "инструментального разума". Для получившего хорошую естественнонаучную подготовку медика очевидно, что в области соматичес-ких заболеваний применение естественнонаучных методов привело к огром-ному прогрессу, да и в целом он не склонен винить "инструментальный ра-зум" во всех бедах человечества, как это нередко бывало у тех, кто ссылался то на хайдеггеровское "забвение бытия", то на "Диалектику Просвещения" Адорно и Хоркхаймера. Но "блеск" естественнонаучных методов в познании природы и "нищета" сциентизма в гуманитарных науках - это две стороны одной медали. В науках о человеке исследователь никогда не стоит на той дистанции от полагаемого неизменным предмета, которая делает возможной интерсубъективность опытных данных. Познающий участвует в социальной жизни самим актом познания, предмет никогда не является однозначно "данным". Высказывания тут вплетены в жизненную практику, внешний контроль над данными отсутствует, их невозможно изолировать от повсед-невной языковой и неязыковой деятельности. Сам предмет "наук о духе" дан на уровне символов языковой коммуникации, а полная однозначность символов в их отношении с предметом была бы реализована лишь вместе с концом истории - она должна закончиться, чтобы все стало на свои места, сделалось понятным и прозрачным, только тогда уже не будет субъекта исто-рии и человеческого познания 14. "Божественное всеведение" тут еще более иллюзорно, чем в естествознании, всякий исследователь видит мир в своей перспективе и неизбежно входит в герменевтический круг.
Лоренцер несколько расходится с Хабермасом в оценке исторических наук. Для Хабермаса, по крайней мере в "Познании и интересе", историчес-кие науки сводятся к чистой "наррации", они работают на уровне граммати-ки естественных языков и не прибегают к проверяемым на опыте гипотезам. Для Лоренцера исторические дисциплины, будучи по преимуществу герме-невтическими, все же обладают интерсубъективностью опыта, в них возмож-
на проверка теоретической модели относительно независимыми от нее данными. Скажем, сообщение какого-то документа можно подтвердить или оп-ровергнуть другим, можно сопоставить его с археологическими данными. Ар-хитектурные памятники, дороги, произведения искусства и тд. суть объекти-вации, обладающие своего рода фактичностью. Из социологов-марксистов Лоренцера не зря привлекал Альтюссер; науки об обществе имеют дело с
"объективностью".

Собственное учение Лоренцер неспроста называл "критической теорией субъективности" - психоанализ отличается по своему положению и от исто-рических наук. У психоаналитика нет документов, свидетельств других лиц (это и запрещено врачебной этикой). Высказывания пациента вообще не проверяются на истинность и ложность, психоаналитика интересует не их истинность, а значимость для пациента тех или иных смысловых образова-ний. Содержит ли высказывание пациента истину о его прошлом или наме-ренную ложь, это не подлежит проверке. Аналитик работает на уровне смыс-ловых связей, он не собирает данных о прошлом пациента, но "целиком ос-тается в области содержания, не объективируя его каким-либо образом путем наблюдения следов поведения" 15.
Некоторые психоаналитики делают критерием истинности "инсайт", чувство очевидности, возникающее у пациента по поводу своего прошлого и настоящего по ходу лечения. Такое чувство очевидности играет огромную роль в психотерапии, но если истину свести к подобному чувству, то психоа-нализ мало чем будет отличаться от целительства с применением некой ми-ровоззренческой системы, предлагающей прозелитам объяснительную схему для решения экзистенциальных проблем. Случаев чудесного исцеления не счесть, не говоря уж о том, что очевидными могут казаться и всякого рода небылицы. Сегодня пациенты приходят к аналитикам уже подготовленными к тому, чтобы вербализировать свои конфликты в терминах "Эдипова ком-плекса", но то, что они испытывают как "истину" по поводу собственного прошлого, совсем не означает, будто это прошлое именно таково. Психоана-лиз, по мнению Лоренцера, является наукой, а не целительством, но только наукой особого рода, работающей на уровне смысловых, а не каузальных,
связей.

Первое, что должен установить аналитик в диалоге с анализируемым, это связность сообщаемого. Вслед за Бинсвангером Лоренцер называет такое понимание "логическим". Сообщения пациента должны быть вообще осмыс-ленными. Ситуация аналитика напоминает положение иностранца, плохо знающего чужой язык. Ему все время приходится концентрировать внимание на том, что же имеют в виду другие. На уровне "логического понимания" немаловажно вышеупомянутое чувство очевидности, качественный скачок от непонятного к понятному. Но психоаналитика интересует не фактическое со-держание самих высказываний, его внимание сосредоточено не на фактичес-ком, не на реально происходящем (им он как раз пренебрегает). Смысл для него отдален от факта, "реконструируемая психоаналитиком действитель-ность есть символическая действительность пациента" 16. Содержания чужой психики суть единства смысла, действительностью обладают предоставлен-ные в его распоряжение символы.
Основанием "логического понимания" является наличие общего языка, общего универсума значений у аналитика и анализируемого. Это, кстати, се-рьезная проблема для аналитиков не только при столкновении с иноязычными пациентами, но и с выходцами из другой социальной среды. Фрейд писал о том, что с крестьянами работать почти невозможно, с рабочими крайне трудно - они не вербализировали свои конфликты на языке "Эдипова ком-плекса". Сегодняшнее возвращение психоанализа в Россию, например, в не-малой мере осложняется тем, что потенциальные пациенты существенно от-личаются от европейских или американских. И дело не только в том, что ин-теллектуалы обнищали, а нувориши не нуждаются в психоанализе. Одна лишь "первичная социализация" в яслях и детских садах накладывает осо-бый отпечаток на психику тех, кто должен "вспомнить" об отношениях с ро-дителями в раннем детстве.
Аналитик включает значения пациента в свою символическую систему:

одно и то же слово может иметь множество значений в зависимости от контекста, и аналитик "собирает" из потока сообщений символическое целое. Лоренцер сравнивает такое воспроизведение внутреннего мира с деятельнос-тью искусствоведа, который, исследуя творчество художника, переходит от одной картины к другой, реконструируя этапы этого творчества и внутренне-го мира творца. Понятно, что уже на уровне "логического понимания" пси-хоаналитик входит в герменевтический круг: целое понимается через части, а они ясны из целого и уточняют то предположение, которое предшествовало анализу каждой из частей.
"Логическое понимание" относится не только к высказываниям, поскольку драматические действия и жесты понятны лишь в языковом контек-сте. Но имеется четкая граница подобного понимания - ею является бессоз-нательное. Нам понятно уже пред-понимаемое в языке, тогда как бессозна-тельное для него закрыто, оно находится за пределами символической ком-муникации, антиципации слов и жестов. Ни невротик, ни его окружающие не ведают о причинах симптомов; пациент "обманывает" не только других, он обманывается и сам. Его язык, строго говоря, не является "приватным" - Лоренцер тут согласен с Витгенштейном - пока язык остается языком он не бывает "приватным". Однако этот язык непонятен другим, образует сравни-тельно закрытую систему с искаженными, перевернутыми значениями. В классическом случае "маленького Ганса" слово "лошадь" обрело необычное значение, причем то, что оно замещает собственного отца, вытеснено созна-ния. "Приватные" значения прячутся за обычными, маскируются, и аналитик должен соединить их с языковой коммуникацией окружающих. Терапевт снимает такую приватизацию смыслов, он вводит вытесненное обратно в об-щение, а главное сам пациент должен восстановить утраченную связь значе-ний. Уже поэтому терапевту не обойтись одним "логическим пониманием". В тот момент, когда аналитик проводит свой сеанс, вытеснение и сопротив-ление остаются в действии. Если в классической герменевтике филолог или историк имеют дело с пробелами в текстах, которые нужно понять из смыс-ловой связи целого, например, духовной традиции, то психоаналитик сталки-вается с пробелами, причины которых лежат за пределами языковой комму-никации.
Поэтому Лоренцер подвергает критике и Лакана, и Хабермаса, поскольку, при всех различиях между ними, они придерживаются лингвоцентризма. Лакан растворяет субъекта в языке, Хабермас превращает психоанализ в "на-уку рефлексии", но в обоих случаях интеракция сводится к языковой комму-никации. Лоренцер также является сторонником интеракционизма, однако область межчеловеческого взаимодействия он полагает более широкой, чем
"языковые игры". Психоаналитическая герменевтика работает на уровне языка, но страдание пациента предшествует всякой речи. Символами психоа-налитик интересуется лишь потому, что они регулируют жизнедеятельность пациента, а она-то оказалась ущербной или даже невыносимой. Аналитик должен изменить жизнь, очистить ее от помех - познание чужой психики не является самоцелью, это средство изменения поведения и мышления, а это невозможно осуществить ни путем классической герменевтики, ни средства-ми, "рефлексивной науки" или "критики идеологии".
Психоаналитика интересует поэтому не сказанное само по себе, а сказавший нечто субъект, который не растворяется в языковой коммуникации. Метод психоанализа схож с эмпатией, "вчувствованием" "понимающей пси-хологии", ибо целью познания являются конкретные психические процессы данного индивида. Но эмпатия играет в психоанализе незначительную роль, так как понимание у аналитика происходит не на уровне переживаний, а вы-сказываний: непосредственно переживаемое дано ему в виде словесных ассо-циаций. К тому же эмпатия ("психологическое понимание" в отличие от "логического") работает, как и вся традиционная герменевтика, только "по горизонтали", без учета бессознательного. Психоаналитик обращается к "вертикали", он должен постичь происходящее из того, что сокрыто - поэ-тому речь идет о "глубинной герменевтике".
Психоаналитическое понимание Лоренцер определяет как сценическое. Перед тем, как обратиться к этому собственно психоаналитическому, "глу-бинно-герменевтическому" методу, следует сказать несколько слов о том, как переосмысляется Лоренцером, проблема символа, репрезентации в целом. Этому вопросу посвящена его Крита "Критика психоаналитического понятия символа" г/. Он считает, что фрейдовское учение о символизме безнадежно устарело. Психоаналитики держатся того синтеза, который дал теории сим-волизма Э. Джонс, но с тех пор произошли колоссальные перемены в линг-вистике, психологии, философии. В психоанализе и побудительным источни-ком, и центром образования символов является "Оно", а на долю "Я" оста-ются "вторичные" процессы, обработка символов сознанием. Современные теории, разрабатывавшиеся за пределами психоанализа, ясно показывают, что центром формирования символов может быть только "Я". Поэтому за "Оно" Лоренцер оставляет роль побуждения, так сказать, материальной причины: в определенных условиях бессознательные содержания психики "высвобожда-ются" и тогда они воспринимаются и перерабатываются "Я". Влечения сами по себе не имеют символической формы, да и не являются единственным ис-точником порождения символов. Например, символы сновидений могут быть связаны и с положением тела спящего, и с его памятью, и еще со множест-вом причин и лишь в последнюю очередь с бессознательными влечениями.
Таким образом, фрейдовские инстанции "Оно" и "Я" сохраняются, но психоаналитическая теория освобождается от онтологизации бессознательно-го. Последнее оказывается резервуаром еще не или уже не символических побуждений, тогда как символическую форму дают лишь синтезы сознания. Это своеобразное кантианство в какой-то мере связано с тем, что главным авторитетом в философии символических форм для Лоренцера выступает. Кассирер (и американская ученица последнего, С. Лангер). Но бессознатель-ное Лоренцером, конечно, не отбрасывается, иначе он не был бы психоана-литиком. Символы суть представления, замещения чего-то чем-то. Термин "репрезентация" для него шире "символа". "Сознательные представления имеют форму символов, бессознательные представления, напротив, не явля-ются символическими структурами" 18. Эти лишенные символической формы репрезентации-заместители он предлагает называть "клише". Они находятся в генетической связи с символами, когда-то они обладали символической формой, но затем были вытеснены, "экскоммуницированы", исключены из языковой коммуникации. Они не утратили, однако, ни своей интенциональ-ности, ни динамически-энергетических характеристик и могут вернуться в символический ряд.
Символы относительно независимы от реальной ситуации, в них различимы значение и объект, они дают возможность "проиграть" ситуацию в уме, оттянуть действие, инструментально его опосредован. Клише срабатывают автоматически, ситуация действует как стимул, вызывающий принудитель-ную реакцию, объект и значение тут неразличимы, действие происходит "за спиной" индивида, безотчетно переходит в моторное поведение. В навязчи-вых симптомах легко ощутима строгая детерминация, необратимость поведе-ния, "неизнашиваемость" клише - они стереотипны, один и тот же образец заявляет о себе в различных ситуациях, действиях, сновидениях. Тут нет из-менчивости, гибкой приспосабливаемое™ к ситуации, и действие человека напоминает поведение животных. Поэ<