 |
Осиновый кол в могилу советского фрейдизма
|
|
|
|
В отличие от „нового массового человека", у Залкинда было прошлое, и от него теперь нужно было отречься. Людям этого статуса не было позволено забыть свою биографию и заставить забыть о ней других. Положение позволяло лишь по-новому интерпретировать прошлые ошибки, что не освобождало от страха перед теми, кто имел право дать им собственную трактовку.
Главное пятно на жизненном пути Залкинда — „фрейдизм". Его самоанализ в этой части нестандартен и психологически любопытен. Я, говорил Залкинд, „объективно способствовал популяризации фрейдизма в СССР в 1923—1925 годах, а по инерции и позже. Но я вкладывал во фрейдизм свое особенное понимание, которое на самом деле было полным извращением фрейдизма. Однако я продолжал называть свои взгляды фрейдизмом, и это соблазняло «малых сих»".
Я всегда, вспоминал Залкинд, пытался обосновать „чрезвычайную социогенную обусловленность, пластичность человека и человеческого поведения", отстаивать понимание личности как „активного, боевого, творческого начала". Но в старой, реакционной психоневрологии и психологии Залкинд этого не находил. „Наткнувшись в 1910—1911 годах на Фрейда, я, казалось мне, отыскал наконец клад. В самом деле, фрейдовская личность горит, борется, динамична, отбирает, проводит упорную стратегию, переключает свои целеустремления, свои энергетические запасы и т. д. Одним Словом, опустошенное, дряблое «я» старой психоневрологии Фрейдом наконец выбрасывается вон из науки (так казалось мне тогда)". Залкинду, видимо, можно в этом поверить: именно так воспринимала Фрейда романтически настроенная молодежь в годы его наибольшей популярности в России, и эти чувства даже через 20 страшных лет остаются нечужды Залкинду. „Я брал у Фрейда новую, свежую, действенную часть личности в качестве ведущей".
|
|
|
Конечно, на деле Залкинд и тогда, и тем более теперь весьма далек от фрейдизма, и в общем здесь он тоже субъективно честен: достаточно вспомнить его 12 заповедей половой жизни. Но нормальное для ученого развитие взглядов своих предшественников в соответствии с личными интересами невозможно для Залкинда и его окружения. Его „самокритика" менее всего похожа на обычные для ученого воспоминания о том, как он думал раньше, как думает теперь, кому и чему он обязан эволюцией своих взглядов. Это и не игра в покаяние. По искренности тона чувствуется, что Залкинд относится к тому, что говорит, как к важнейшему для себя действию: от того, поверят ли его раскаянию, зависит его судьба.
Я соблазнил малых сих. „В этом большой вред моей „связи" с фрейдизмом и доля вины за остатки фрейдовской популярности у нас”. “ Укрепление диктатуры пролетариата вбивает – и навсегда – осиновый колв могилу советского фрейдизма”.
Люди старой школы не соглашались с этой вампирской метафорой и, вообще, не понимали магического смысла того, что делал Залкинд. Крупская, например, вдруг стала защищать Фрейда: не стоит, мол, перегибать в другую сторону, бессознательное играет свою роль в жизни. Но дело было сделано. Добавить Залккинд не может почти ничего. Его новая методология объявляет: “Мы становимся их рабов научных приемов их хозяевами”. “Основную (если не всю) массу научных исследований краткосрочные, быстро дающие определенные выводы для ближайшего отрезка времени”. Это, торжествует он, “ звучит как переворот в так называемой этике научной работы”...
Все было бесполезно. В 1932 году Залкинд перестает быть директором Института психологии, педологии и психотехники (его, бывшего на этом посту не более года, сменяет В.Н. Колбановский) и главным редактором журнала “Педология”. Самому журналу, впрочем, тоже осается жить всего год.
|
|
|
В 1936 году А.Б. Залкинд умирает от инфаркта, ознакомившись с Постановлением ЦК “О педологических извращениях”.
Те самые дети
“...А они, эти дети, и н знают, что написано на их лицах, и только синие, удивленно-вопрошающие очи, в глубине которых сияют неведомые нам тайны, спокойно и грустно устремлены на свитки жизни”...Таким видел поколение, родившееся в 10-х годах, Андрей Белый (51). И если бы не исследования скромных, провинйиальных педологов-практиков, мы бы знали о нем немногим больше.
Согласно исследованию Ю. И. Кажданской, в 1924 году лишь 9% одесских школьников 7—12 лет давали правильные ответы на вопрос, кто такой Ленин. Единицы могли объяснить, кто такие коммунисты и чего они хотят. В целом на элементарные вопросы анкеты, касающиеся социально-политических представлений, дети давали всего 8% удовлетворительных ответов. Через два с половиной года обучения по новым программам к 52% ответов „смутных", „абсурдных" и „не знаю" добавилось 34% ответов, характеризуемых как „трафаретные" — внешне правильные, но являющиеся лишь зазубренной формулой, значения которой ребенок не понимает. Для контроля были собраны две сотни сочинений на революционные темы. Ответы представляли собой „винегрет.., в котором события обеих революций смешивались с «9 января»" — последнее почему-то воспринималось детьми яснее всего.
„Дети до трагизма безграмотны", — делала вывод Кажданская. „Есть предел, дальше которого популяризация сложных понятий ведет к убогости, граничащей с профанацией". С другой стороны, „обилие кровавых эпизодов в курсе политических тем 1-го и 2-го годов обучения... представляется опасным в смысле возможности притупления в детях чуткости", — прозорливо писала одесская учительница-педолог в 1928 году. Редакция журнала „Педология" в своем примечании характеризовала эти выводы как „слишком категоричные и мрачные".
Однако эти выводы хорошо согласовывались с другими исследованиями. Н. А. Рыбников, тогда же собравший анкеты у 120000 школьников российской провинции, констатировал, что смысл и историю недавней революции знал ничтожный процент детей. Однако все ребята, по данным Рыбникова, считали, что Советская власть лучше любой другой. При этом наблюдался интересный феномен „недооценки экономических завоеваний собственного класса и переоценка завоеваний другого": дети рабочих указывали на землю, которую революция, по их мнению, дала крестьянам; дети же крестьян чаще указывали на 8-часовой рабочий день и на то, что фабрики теперь принадлежат рабочим...
|
|
|
Половина крестьянских детей Самарской губернии к концу 30-х годов предпочитали умственный труд физическому. Лишь 11 % предпочитали заниматься разными видами крестьянского труда (орловские дети всего десятью годами раньше давали совсем иные ответы). Треть крестьянских мальчиков выразили прямое нерасположение к сельскохозяйственному труду, 85% сказали, что не любят заниматься и домашним трудом: антикрестьянская политика давала свои результаты.
Опросы педологов дают сегодня едва ли не единственный источник достоверной статистической информации о чувствах людей в то переломное время, когда начиналась коллективизация, шло подавление оппозиции в партии и страна втягивалась в террор. Пресса уже была унифицирована в ненависти к инакомыслию. Что думали в это время люди?
В 1928 году Р. Г. Виленкина провела опрос рабочих-подростков путем сбора анонимных высказываний, которые писались ими на карточках и опускались в ящик. Она приводит живые и очень разные слова поколения", которое пройдет скоро через репрессии и войну: „Почему на 11-м году революции нет хлеба, масла, муки и сахара? Долго это будет продолжаться?"; „Почему объявляют кулаком крестьянина, имеющего две коровы?"; „Нужно взять у крестьянина всю землю, чтобы они были сельскими рабочими и жили на жалованье, как рабочие"; „Почему из деревни все едут в город? Наверно, там очень плохо?"; „Почему Троцкого не расстреляли?"; „Надо было уговорить оппозиционеров, а не высылать"; „Какая же это свобода, если им не дают свою партию организовать?" И, наконец, характерное суждение, за которым стоит настроение, определившее, может быть, судьбы страны: „Молодежь отойдет в конце концов от революционной работы, потому что это скучно. Скорей бы война".
|
|
|
В конце 20-х годов проводится серия педологических экспедиций в отдаленные регионы страны: формируется новая область исследований — педология нацменьшинств, точный эквивалент современной детской этнопсихологии. Были проведены исследования детей и подростков Бурятии, Алтая, Узбекистана, татарских школьников Москвы... Это была серьезная, но до сих пор не оцененная по достоинству работа.
История науки — это прежде всего история ее внутреннего устройства и делавших ее людей, история категорий и методов, лидеров и институтов. Но в истории социальных наук, имеющих дело с изменяющейся реальностью, есть еще один важный пласт: та неповторимая картина, которую увидела наука в определенный исторический момент. С точки зрения вечности именно этот пласт может оказаться самым важным.
На высшем уровне
Педология попала под идеологический обстрел сразу после разгрома философской школы Деборина и объявления „борьбы на два фронта". Заседание Президиума Комакадемии, подведшее в самом начале 1931 года черту под „великим переломом" в научной жизни, принимает по докладу О. Ю. Шмидта (того самого, в недавнем прошлом „куратора" советского психоанализа) такую, в частности, резолюцию: „... Важное значение приобретает разоблачение всякого рода псевдомарксистских течений типа корниловщины, бехтеревщины в психологии". 25 января 1931 года ЦК ВКП(б) принимает Постановление „О журнале „Под знаменем марксизма" и сменяет его редактора (вместо А. М. Деборина им становится М. Б. Митин). К концу года журнал конкретизирует: „В психоневрологических науках не дано достаточно развернутой критики как механистических и идеалистических теорий Корнилова в психологии, Ганнушкина в психиатрии и невропатологии, Блонского в педологии.., системы идеалистических ошибок т. Шпильрейна, меньшивистски-идеалистического эклектизма т. Залкинда и т. д."
В эту кампанию взаимного самоуничтожения активно включается журнал „Педология", редактируемый Залкиндом. Он призывает коллег к добровольным, опережающим события саморазоблачениям. „Если бы эпически настроенные педологи (кстати, очень избегающие страниц нашего журнала! Симптом?) внимательнее вдумались бы в идеологические дискуссии на педо-лого-психологическом фронте — они поняли бы, что отрыв их от сегодняшней практики органически связан с марксистской их девственностью", — такую передовую публикует журнал в начале 1931 года. Маловероятно, что Блонский, Басов, Выготский, Лурия пребывали в это тревожное время в эпическом настроении, и уж никак нельзя заподозрить этих людей в девственности любого сорта. Однако они тогда уклонились от сотрудничества в деле самокритики, которое предлагал Залкинд. Как покажет близкое уже будущее, они от этого не проиграли.
|
|
|
Номера журнала заполняют идеологические проработки, например, статья П. Левентуева „Политические извращения в педологии". Даже терминологически педология сама подготовила свой конец. Ни Залкинда, ни его журнал все это не спасло. Скорее напротив: Залкинд был снят с редакторского.поста уже в конце 1931 года, а через год его журнал был ликвидирован. И. Н. Шпильрейн, почти не включавшийся в дискуссию и очень сдержанно отвечавший на критику в свой адрес, оставался редактором „Психотехники и психофизиологии труда" еще три года, почти до самого своего ареста, практически совпавшего с закрытием журнала.
Вместе с тем ничто не предвещало того удара, который накроет педологию в 1936 году. По-прежнему выходили переиздания педологических учебников, продолжалась подготовка кадров, все больше педологов работало в школах. Более того, их полномочия даже увеличивались: приказ по Наркомпросу от 15 января 1935 года возложил на педологов, дополнительно к их прежним обязанностям, ответственность за отбор детей при приеме в школы. Заместитель наркома просвещения М. С. Эпштейн, курировавший педологию, был, однако, смещен со своей должности. Первым заместителем наркома А. С. Бубнова был назначен Б. М. Волин. Оба они, как и Бубнов, впоследствии были репрессированы.
4 июля 1936 года было принято Постановление ЦК ВКП(б) „О педологических извращениях в системе Наркомпросов". Педологическое движение характеризуется в понятных любому советскому человеку терминах — как создание в школах вредной организации, имеющей свои руководящие центры. Вред от педологов ЦК увидел в проведении ложно-научных экспериментов, бесчисленных обследований, бессмысленных и вредных анкет и тестов. Все это имеет целью найти максимум отрицательной или патологически извращенной информации, характеризующей советского школьника, его семью, родных и общественную среду. Обследования умственного развития и одаренности школьников представляют собой форменное издевательство над учащимися. Особое внимание уделяется специальным и вспомогательным школам. Большинство учащихся там, считал безымянный автор Постановления, вполне нормальные дети. Более того, в них учатся и талантливые дети; все они подлежат обратному переводу в школы обычного типа. Центральный Комитет считал также, что в результате деятельности педологов оказались ущемлены в правах обычные учителя. Был дан и философский анализ педологических взглядов. „Главным законом педологии" объявлялось признание фаталистической обусловленности развития детей биологическими и социальными факторами. А этот глубоко реакционный закон находится в вопиющем противоречии с марксизмом и со всей практикой социалистического строительства, успешно перевоспитывающей людей.
Конкретная причина разгрома педологии была непонятна современникам, ее искали в потаенных случайных событиях. Родилась легенда об обследовании педологами сына одного очень высокопоставленного лица (по слухам — А. А. Жданова). Сыну поставили неблагоприятный диагноз, что якобы и привлекло внимание этого лица к педологии.
В Постановлении ЦК ВКП(б), действительно, чувствуется определенное, хотя и весьма одностороннее, знание дела и некий личный интерес. Тональность его не вполне совпадает с установившимся уже в идеологической сфере стилем туманных разграничений и абстрактных ярлыков, которые лишь в другом, не публичном, а тайном застеночном мире получали силу приговора. Скорее оно развивает мотивы ведшихся в профессиональных кругах дискуссий.
Ни одна другая „лженаука" в советской истории не удостаивалась особого Постановления ЦК. Необыкновенно высокий уровень рассмотрения педологических дел требует объяснения. Действительно ли дело в личной обиде одного из вождей? Или Постановление — промежуточный результат неясных нам сегодня аппаратных игр, часть какого-то неосуществленного политического замысла, подготовка к несостоявшемуся большому процессу?
Постановление удивляет рядом трудно сочетаемых особенностей. В бурно расширяющейся деятельности педологов и в новой сети спецшкол было, конечно, множество недостатков. Но полная ликвидация педологических служб, и в частности, закрытие спецшкол не имело никаких реальных причин, кроме неизвестных нам политических. Никакого отношения к проблемам спецшкол не имеют приписываемый педологии „главный закон", фатализм и прочие антимарксистские извращения, в которых теоретики педологии к тому же совершенно не были повинны. Но больше всего удивляет то, что Постановление ЦК, содержащее очень сильные обвинения в создании антимарксистской организации, производящей массовые эксперименты над детьми, имело сравнительно мягкие последствия. В обстановке 1936 года подобного обвинения, да еще сформулированного от имени высшей политической инстанции, было более чем достаточно для репрессий. Их, однако, не было. Слово „вредительство", которое было бы, вероятно, роковым, в Постановлении не употребляется. Педология была ликвидирована как наука; но ее лидеры не были репрессированы, как, например, лидеры психотехники. Работники российского и многих республиканских наркомпросов подверглись почти поголовным репрессиям позднее, в 1937—38 годах, и по другим поводам. Постановление по педологии не привело и к широкой идеологической кампании, какая последовала после вмешательства ЦК в философию в 1931 году.
Возможно, акция планировалась для масштабной и убедительной (жертвой оказывались дети!) компрометации популярного Бухарина, много лет публично поддерживавшего педологию. Но Бухарин проявил слабость, и его проблема была решена более простыми средствами. Самое тяжелое оружие, какое было в страшном идеологическом арсенале, на этот раз выстрелило вхолостую.
Однако для судеб советской педологии и педагогики Постановление ЦК имело решающее значение. Последовавшая сразу за ним серия приказов Наркомпроса ликвидировала все педологические учреждения и службы, изъяла из библиотек книги и учебники, создала в пединститутах единые кафедры педагогики, открыла курсы переподготовки бывших педологов, расформировала спецшколы всех типов. В создаваемых заново лечебно-санаторных учреждениях Наркомпроса оставались только дети с самыми тяжелыми психическими заболеваниями; в их списке отсутствовала даже олигофрения. Отдельным пунктом предписывалось изъять из личных дел учащихся все педологические заключения. Специальным решением запрещалось проводить анкетные опросы.
Через несколько месяцев Б. М. Волин издает приказ „О проверке выполнения Постановления ЦК ВКП(б)". Распоряжения по педологии выполнялись неудовлетворительно. В Москве еще оставалось 40 спецшкол, в которых обучалось 7 тыс. детей. Продолжали существовать школы для „умственно отсталых" и для „трудновоспитуемых". Массовый перевод детей вызвал, естественно, огромные трудности. Система была дезорганизована, учителя растеряны, школьники бесконтрольны. В приказе Наркомпроса сообщается, как ученица вспомогательной школы А. Степанникова через несколько дней после перевода в нормальную школу перестала ее посещать, жалуясь, что ей трудно там учиться. Погуляв некоторое время, она сама (!) обратилась в Наркомпрос с просьбой вернуть ее во вспомогательную школу.
Бубнов провел серию совещаний, на которых пытался объяснить мотивы принятого Постановления ЦК и отречься от личной ответственности за организацию педологической науки. В речах перед педагогами он делает упор не на спецшколы (перевод больных и трудных детей в обычные школы наверняка не пользовался популярностью среди учителей), а на неподконтрольность педологов, их независимость от администрации школы и на подчиненное положение педагогов. Основной удар Бубнов наносит по только что умершему Залкинду: он оценивается как единоличный лидер педологии, а его взгляды теперь квалифицируются как „меньшевистская апологетика стихийности, струвист-ский объективизм и народническо-эсеровское учение о взаимодействии факторов, соединенные... в первую очередь с фрейдизмом". Выготский, тоже уже покойный, характеризовался Бубновым как другой „столп теперешней педологии". С присутствующим в зале Блонским Бубнов разговаривает более мягко, укорял его в том, что вместо самокритики первой реакцией Блонского было письмо об отставке (потом все же Блонский выступил с покаянием). Все вместе взятое кажется очередной попыткой смягчить тяжелую, страшную угрозу, нависшую над всеми присутствующими, и в том числе — над самим А. С. Бубновым.
На уровне сегодняшнего знания мы можем надеяться на объяснение лишь самых общих механизмов функционирования, адаптации и разрушения науки в тоталитарной среде. Стремясь выжить, педология и родственные ей дисциплины разделили общую судьбу, главным качеством которой является утилитаризм — гипертрофированное развитие прикладных областей, не обеспеченных реальным научным знанием. Вместо науки, смыслом которой является описание и понимание реальности, какая она есть, формируется специфический феномен советской духовной жизни — „учение", в смешанном виде содержащее в себе остатки реальной науки и никак с ней не связанные обещания переделать неподдающуюся реальность. Характерной чертой здесь является появление единоличных научных лидеров, управляющих наукой так же, как другие вожди управляли партией или железнодорожным транспортом. В гуманитарной области все это неизбежно вело к обезличиванию науки, в которой исчезали различия школ, авторов, направлений, и к деиндивидуализации ее содержания, которое во все большей степени ориентировалось на „нового массового человека".
Советская педология вместе с психоанализом, психотехникой, психологией, педагогикой одновременно разделили эту судьбу и, силами отдельных и лучших ученых, противостояли ей. Беспрецедентная политическая центрифуга выжимала, наряду с потоками пошлости и пустословия, и незаурядные духовные результаты. Несмотря на идеологическое давление и прямую, вскоре осуществленную угрозу расправы, гуманитарная наука 20-х и 30-х годов оставила уникальное, сегодня — бесценное свидетельство о людях своего времени. Педологию приходится рассматривать как историческую реальность, не избежавшую страшных ошибок своего времени, поплатившуюся за эти ошибки и, вместе с тем, в отдельных своих результатах поднявшуюся над временем, сохранившую его навсегда.
|
|
|
