 |
ЛЕФОРТОВО Военная московская тюрьма 8 глава
|
|
|
|
От «Катюши» меня опять отвели на парочку часов в бокс и затем отправили в камеру № 73, в которой находилось 25 человек.
Опять сочетание цифр «7» и «3»...
Мои сосидельцы оказались, в общем, очень милыми людьми. Смешение всевозможных профессий. Тут сидели подсоветские профессора, простые рабочие, офицеры советской армии, орденоносцы(!), солдаты армии генерала Власова, захваченные в плен еще до капитуляции Германии, артисты. Все они уже прошли через «игольные уши» МВД. В этой же камере я встретился с врачом, который мне рассказал о моем дяде, профессоре Димитрии Димитриевиче Плетневе, брате моей матери, севшем в Бутырки в 1937 году и впоследствии погибшем в лагерях МВД, имевшем лишь одну вину — безграничную любовь к русскому народу и России.
Камера меня встретила сердечно. За меня говорила моя фамилия. Набросились с расспросами. Часами я рассказывал о всем, происходившем за границей с 1941 года, о капитуляции, о выдаче.
«Наседок» в камере не оказалось. Все мои, отдам справедливость, -— весьма несдержанные повествования прошли без последствий. Насколько я был по-мальчишески неосторожен, несмотря на все уже пройденное, я осознал позже, когда мне приходилось быть свидетелем терзания жертв доносчиков, «отстукавших» камерные разговоры тюремному или лагерному начальству.
Мои сосидельцы сразу же угостили меня папиросами и даже, я это подчеркиваю, даже хлебом. Особенно сердечны были власовцы, обрадовавшиеся мне, как родному брату.
Жизнь в Бутырках проходила несравненно легче, чем в Лефортовом. Мы могли спать, когда хотели, хоть круглые сутки. Постели были гораздо хуже, и «самообслуживание» причиняло массу забот, но зато мы шумели, галдели, разговаривали и даже пели, что в Лубянке и Лефортово строжайше наказывалось, и не только из-за этого, но самим на ум подобное поведение не шло.
|
|
|
Я только что упомянул слово «самообслуживание». Так называлась внутренняя, камерная раздача хлеба и сахара.
Каждый день на всю камеру выдавался рацион сахару. Дели на 25 человек, как хочешь. И вот тут сказалась смекалка русского человека.
В Бутырках разрешалось иметь нитки. Из двух маленьких кусочков бумаги, двух щепочек, приходивших к нам в камеру вместе с хлебом (об этих щепочках или костылях напишу отдельно) и ниток, сооружались примитивные весы.
Бралась примерная, по наметанному глазу, первая порция сахару. Она насыпается в одну «чашку» весов и служит как бы гирей. Сахар отмеряется на двадцать пять порций, и если остается излишек, он чуть ли не по крупиночкам добавляется каждому.
Конечно, подобный способ развешивания далек от совершенства. Рука у развешивающего может дрогнуть, нитка какая окажется длиннее, и т. д. Поэтому разделенный на кучки сахар остается лежать на столе. «Дежурный раздатчик» (для беспристрастности он меняется каждый день), становится спиной к столу, и его спрашивают, указывая на невидимую ему кучку — «кому?», а он называет имя сожителя. И так двадцать четыре раза. Последняя остается ему.
Свободный человек, никогда не сидевший в советских тюрьмах, не может себе представить, с каким глубоким волнением, сказал бы даже, с вожделением, переживают ежедневно раздачу продуктов взрослые люди. Профессора университета, недавние герои отечественной войны, майоры танковых частей, актеры известных театров, 'буквально дрожа, не спускают глаз с кучки сахару, которая ему показалась самой большой. А в ней-то всего 12 граммов!
Голод, истощение, отсутствие самых необходимых витаминов и минералов, вырабатывают эту жадность и зависть. Каждому кажется, что его обошли, что его ежедневно обходят, и что «самые большие» кучки сахару или лучшие куски хлеба попадаются всем, кому угодно, только не ему.
|
|
|
Хлеб в камеры приходит разрезанный на порции, по 450 граммов каждая. Конечно, куски не похожи один на другой. Тут и горбушки — края буханок, серединки, «чистый» хлеб, т. е. целые куски, и «костыли», т. е. куски с довеском, прикрепленным к «порции» деревянной щепочкой, употребляемой нами впоследствии для весов.
Хлеб сырой и недопеченный, поэтому лучшими считались горбушки. Больше корки. Какие только эпитеты не давались этой «пайке»! И «птенчик», и «пташечка», и «разгорбушечка», и «симпомпончик».. Эти горбушки доставались каждому по очереди. Велся, конечно, строгий учет, и вне порядка получить ее не удавалось. «Пайка с костылем» вечно вызывала неудовольствие. Всегда казалось, что неизвестный нам тюремный раздатчик именно па этих «костылях» наживается и обманывает.
Сахар съедался, как конфета. Его сосали или разводили в минимальном количестве воды. Тратить его в кипятке не считали полезным для организма. Быстро, мол, рассосется в желудке. Некоторые посыпали им хлеб и называли «калачом».
В тюрьмах очень быстро человек поддается голодному психозу. Под его действием буквально сохнет мозг. Движения становятся вялыми, мысли сконцентрированы только на еде. Даже свободы больше не нужно, — дайте только пожрать до отвала! «Жрать!» — это крик желудка. Он становится хозяином человека, а не разум. Он требует. Он толкает на ухищрения, маленькие жульства, а в конце концов, может создать почву и для страшных преступлений.
Вопрос удовлетворения голода является главным фактором ни щи в советской тюрьме. Делаются научные вычисления, опыты, люди выдумывают «аксиомы сытости».
Одни съедают хлеб сразу же, все 450 граммов, засыпав его сахаром. Они утверждают, что необходимо заполнить весь желудок и заставить его усиленно работать, пользуясь максимумом желудочного сока. Другие крошат 450 граммов хлеба в воду и выжидают, пока он не превратится в жидкую кашу. Уверяют, что в таком виде хлеб дает самый большой процент питания. Третьи разрывают хлеб на множество кусочков и жуют его в течение всего дня. Но 450 граммов остаются 450 граммами, и самообман не помотает. Чтобы убить время, люди ложатся на койки, заворачиваются с головой в одеяло и мечтают, Мечтают о хлебе. Хоть раз еще в жизни, хоть перед смертью, но наесться хлеба до отвала. Даже не свежего, не душистого и пушистого, л любого, черного, с отрубями...
|
|
|
В Бутырках я еще не был таким изголодавшимся волком. Мой желудок все еще находился под контролем разума, но я не могу забыть один случай из моей жизни «там».
... Я попал а Сиблаг МВД, у города Мариинска, в пересыльный лагерь «Марраспред» (Мариинский распределительный пункт). Старые заключенные встретили меня в высшей степени приветливо. Старая артистка Мариинского Театра в Ленинграде, Лидия Михайловна Жуковская, знавшая моего отца в молодости, еще по Лейб-Казачьему полку, страшно обрадовалась нашей встрече. Она знала, что такое голод, сама голодав не раз, и, увидев меня, не могла не заметить, что я стою на границе полного физического краха. В те дни я действительно был «фитилем» или «доходягой».
Лидия Михайловна отозвала меня в сторону и, деликатная и добрая, не желая меня смутить (кто уж смущался в лагерях на положении «огарков»!), шепнула:
— Николай Николаевич, дорогой! Я вам достала немного покушать. Ешьте, не стесняйтесь. Мы здесь... в лучшем положении. Пища, конечно, не очень аппетитная, но ее вдоволь. Здесь публика вся своя. Свои лагерники, сжившиеся и верные...Идите и ешьте вволю.
Меня подвели к ведру в десять литров, полному лагерного супа, так называемой баланды, из картофеля и капусты. Рядом стояло второе ведро, до половины полное овсяной каши. Конечно, без масла, И дальше — 4 куска хлеба, по 850 граммов каждый.
Я сел и стал есть. Я ел. Ел. Ел...
Мне никто не поверит! Но я ел с передышкой, с легким отдыхом, с небольшими паузами, и я съел все это богатство!..
Как я себя чувствовал после этого пиршества, не буду говорить. Но умереть я не умер, и у меня не 'произошло прободения желудка или заворота кишек.
Попав в свободный мир, я изумился, как мало может есть обычный человек. Стакан молока с сахаром, немного омлета, бутерброд с ветчиной, чашечка земляники, и я уже отказываюсь от банана или апельсина. Я сыт по горло. А тогда, в лагере, я съел 10 литров супа, 5 литров каши и 3600 граммов хлеба!
|
|
|
Царь — голод! Голод, хозяин желудка, хозяин мыслей, диктатор всех человеческих поступков. Это хорошо знает МВД!
ЦАРЬ – ГОЛОД – их лучший помощник и сотрудник! Поэтому в тюрьмах люди голодают. В их создаётся прекрасная платформа готовности работать, работать до смерти в лагерях МВД. Кто нет работает – тот не ест!
Голод заставляет самых отчаянных врагов коммунизма работать на его стройку. Работаешь и выполняешь норму на все 100% - получаешь 750 граммов. Выжимаешь 110% - 850 граммов. Если поднажмёшь на 121% «пайка» поднимается до 950 граммов.
Люди лезут их кожи, тощают, выжимают последние соки из своих мускулов для того, чтобы получить лишних 199 граммов хлеба, не думая о том, что организм сожжет его в пепел, не пополняя свои резервы. Об организме больше никто не думал. Ни о вылезающих волосах, ни о выпадающих зубах, стёртых в кровь плечах, разбитых ногах. Ими руководило одно желание –лечь спать со вздутым, полным пузом.
В лагерях всюду стоит страшный, кровавый закон бессердечия. Он гласит: «Умри ты сегодня, а я завтра!» Умри раньше меня! Пусть я живу на день больше, но этот день будет мой...
Сколько раз я вспоминал слова Меркулова, ушедшего из жизни лёгкой и короткой дорожкой. «Жить будете!» говорил он отцу и мне – «Жить и работать!»
И мы «жили», для того, чтобы работать на стройку великого социализма.
Работали, для того, чтобы «жить»!
*
...В Бутырках было время и леточисление. Пища выдавалась регулярно. Прогулки делались тоже приблизительно в определённое время и в определённые дни. Арестанты на стенах расписывали «календари», и мы точно знали, какой сегодня день и какое число.
На двадцать пятый день после моего приезда меня позвали к окошку камеры. Надзиратель протянул карандаш и бумагу.
— Вот, распишись, Краснов! Твое дело с сегодняшнего дня, 24 октября 1945 года, направляется в Особое Совещание!
Коротко и ясно. А что такое Особое Совещание, я точно не знал. Даже мой испанец в Лефортово не мог мне объяснить.
Сосидельцы в Бутырках рассказали, что ОСО состоит из трех человек, «больших» людей МВД или МГБ, иной раз даже из правительства или прокуратуры СССР. Назначаются они по особому распоряжению и, вероятно, по сущности или важности рассматриваемого дела или самого преступника.
Суд происходит заочно. Своих судей арестант не видит. Никуда не вызывают, и остается только ждать, что произрекут три красных оракула.
Существует только три варианта приговоров: смертная казнь, 25, 15-или 10 лет лагерей. На свободу ОСО не выпускает. Его решение доставляется подсудимому, и он расписывается, подтверждая прием.
|
|
|
Злые языки в СООР рассказывали, что ОСО это — миф. Что «три оракула» вообще не решают дела, а это делают их секретари, и что все это опять же «трафарет» и «рутина». Во всяком случае, тогда, когда под вопросом стоит судьба какого-то мальчишки, вроде Краснова.
Жалоб против решения быть не может. Распишешься — хорошо. Не распишешься — тоже ладно! Все равно в лагерь поедешь, если жизнь подарили, а если прикажут вздернуть или расстрелять, то и вздернут и расстреляют.
Бывали, правда, чудаки, которые все-таки пробовали обжаловать решение ОСО. 'Проходили длинные сроки. Они гнули спины в лагерях, приобретали «звонкие и тонкие» формы, и, наконец, их вызывали к оперу, который им сообщал резолюцию на жалобу.
Ответ лаконический: «Сужден правильно. Дело пересмотру не подлежит». — Или «Дело рассмотрели. Сужден правильно»... Не в лоб, так по лбу!
Все подобные ответы приходили на готовых формулярах, и опытные лагерники (бывали среди них отсидевшие по два срока по разным «делам») говорили, что жалоба валялась где-то положенный срок, или немного дольше, затем к ней пришивался такой «штамп» и процедура была окончена.
Не могу сказать, чтобы срок до решения таинственного ОСО был приятным. Я волновался. Мне, казалось, было бы легче, если бы я был выведен перед настоящий суд, С живыми людьми, прокурором, защитником (?)и всеми остальными судебными личностями. Мне было бы легче читать на их лицах, угадывать решение и, по возможности, самому отвечать на вопросы. Уверовав в то. что моя судьба решена заранее, мне все же хотелось сказать им, этим неизвестным судьям, мое мнение о многих вещах...
Я уже тогда, что все это бессмысленно и глупо, но желать я мог!
День за днем. Меняются люди в камере. Увели уже осуждённого власовца, с которым я особенно сдружился. Исчез один из профессоров, которому пришили очень большой срок, а я все еще переживал ежедневную раздачу сахара и хлеба и отсчитывал квадратики нашего стен-календаря.
Водили нас аккуратно в баню. Маленькая подробность тюремной жизни. Баня — это почтовое информационное отделение.
В предбанном помещении сообщали, кого вызывают на суд. Там же подписывались под решением ОСО. В последнем случае осуждённый больше не возвращался в камеру. Его сразу же переводили по инстанции.
Людей, доставляемых на суд, возвращая, опять приводили в баню и оттуда уже «по инстанции». Арестанты шутили, что это делалось для успокоения расстроенных нервов холодным путем и для гигиенического очищения, после перенесенного страха.
Стены бани это — история тюрьмы и се людей. В определенных местах хранятся огрызки карандашей. Если такового нет— его заменяет ноготь. По возвращении с суда или по принятии решения ОСО,на влажной стене писалось: «Камера 73. Иванов или Сидоров 10 лет. Прощайте!» или «Петров, камера 124. В смертную Ничего. Заменят». Бывали и подобные надписи: «Козлов,29 лет из камеры 15. Сексот. Бойтесь». Или еще яснее: «Зуев. Блондин. 42 года. Предал. Душите гада!».
Так мы узнавали бутырские новости о судьбе товарищей, определяли «стукачей» и даже ознакомливались с мировыми событиями.
Так узнали об окончании войны с Японией. Сидя по камерам, слышали салюты из пушек и мучали себя догадками. Всякие высказывались предположения, до переворота и смерти «гада Сталина» включительно. Кое кто побывал в бане и принёс весть. Прочел на стене: «Всем. Сегодня 14 августа, закончена война с косоглазыми» и сейчас же рассказал в камере.
Конечно, против подобной почты и «информ-бюро» велась борьба. Надзор-состав проверял стены перед приводом группу заключенных, но баня большая, стены высокие. Каждая камера имела своё местечко, которое знали только сосидельники, и особое место было отведено для обще-важных сообщений.
Наконец пришел мой день.
- Краснов с вещами в баню!
Прощаюсь. Вещей нет, поэтому успеваю пожать двадцать пять рук. Если один в баню, а не группой, значит пришло решение ОСО. В камеру не вернусь
Все желают мне получить не больше «десятки. Меньше всё равно не дадут.
В большом смятении выхожу из камеры. Еще одна страничка жизни перевернулась...
|
|
|
