Феномен многозначности и способы его описания

 

(Вопросы языкознания. - М., 2004. - № 2. - С. 20-45)

 

 

Вводные замечания

 

Одной из составляющих произошедшей в лингвистике за последние 20 лет смены парадигмы является перенос центра тяжести семантической теории с синонимии, бывшей в 60-е - 70-е гг. базовой категорией семантики, на полисемию. Заметим, что здесь важно изменение именно методологической установки, общего взгляда на феномен языкового значения - вспомним популярное в свое время понимание смысла как инварианта синонимических преобразований, опирающееся, в частности, на идеи Якобсона [1]. Дело в том, что граница между синонимией и полисемией - это, в значительной степени, вопрос концептуализации; так, к числу «синонимических средств языка» (ср. подзаголовок книги [Апресян 1974]) относятся, например, различные преобразования, связанные с меной диатезы, - а именно такого рода преобразования как варианты реализации потенций одного слова являются важнейшим полем разработки современной теории полисемии. Да и сама «Лексическая семантика» до сих пор является одним из основополагающих исследований в области многозначности, в том числе, регулярной многозначности, которая, очевидно, находится в центре интересов сегодняшней семантики.

В лингвистике имеется несколько базовых оппозиций, касающихся принципиального устройства языка в целом, на фоне которых формируется отношение к многозначности. Это, прежде всего:

1. Дискретность vs. градуальность. Это противопоставление является наиболее глобальным; оно существенно для всех уровней и аспектов функционирования языка. В области структуры многозначности это касается статуса отдельного значения слова: образуют ли разные значения слова множество дискретных единиц или непрерывный континуум, в котором одно значение «плавно переходит» в другое?

2. Гумбольдтовское противопоставление «ergon» vs. «energeia»: в частности, строит ли человек в процессе говорения грамматические формы, словосочетания и предложения по неким формулам или образцам - или запоминает их в готовом виде? До относительно недавних пор сторона «energeia» была общепринятой, однако в последнее время теории в духе Б. М. Гаспарова [Гаспаров 1996] пошатнули этот постулат, причем как среди сторонников, так и среди противников этих теорий.

3. Является ли язык системой «чистых значимостей», где значение каждого знака определяется его местом в системе оппозиций, или любое слово в каждом своем употреблении выражает тот единственный смысл, который вкладывает в него говорящий и который составляет результирующую бесконечного числа факторов (в частности, опирается на неповторимый индивидуальный опыт говорящего). В связи с этим: способен ли слушающий воспринять тот смысл, который хочет ему передать говорящий? Возможна ли вообще идентификация смыслов? [2]

Однако, как кажется, для каждого из этих вопросов единого ответа, общего для всех языковых единиц во всей полноте их функций, искать не следует. В языке, очевидно, есть дискретное и градуальное, воспроизводимое и порождаемое, объективно-системное и субъективно-уникальное. Нельзя забывать также и о различиях в способе усвоения и пользования языком различными говорящими в зависимости от их ментального склада (в частности, тех, которые в лингвистике принято связывать, в свете работ Вяч. Вс. Иванова об асимметрии полушарий мозга [Иванов 1995], с относительной доминантностью того или другого полушария; ср. также более широкое понятие когнитивного стиля обучения в исследованиях по детской речи и овладению языком). Действительно, наряду с подсознательным отождествлением структуры родного языка со структурой языка вообще (о чем много писали), весьма распространенной методологической аберрацией среди лингвистов является отождествления своего способа владения языком с единственно возможным. В частности, спор о том, усваивает ли человек в процессе овладения языком правила или готовые блоки, равно как и оппозиция выросших из того и другого постулата теорий, покоятся, как кажется, на неверной предпосылке о единственнности способа усвоения и пользования языком для всех говорящих.

В работах [Плунгян, Рахилина 1996, 2000; Плунгян 2001] развивается подход к описанию сильномногозначных единиц (предлогов и приставок), объединяющий преимущества атомистического словарного и холистического когнитивного подходов. Авторы исходят из того, что центральной проблемой при описании полисемии является нахождение границы, отделяющей область воспроизводимого от области порождаемого, - того, что «запоминается» и того, что «конструируется» [Плунгян, Рахилина 1996: 5-6]. Если следовать мысли авторов, то описание полисемии должно включать две части: тому, что находится по одну сторону указанной границы, будет соответствовать нечто вроде перечня готовых толкований (которые, по предположению, говорящий «помнит», если он владеет значением данного полисемичного слова - или должен запомнить, если он хочет им овладеть); тому же, что находится по другую сторону - нечто вроде перечня «инструкций», т.е. операций по преобразованию смыслов, которыми, по предположению, говорящий на данном языке умеет - или, соответственно, хочет научиться - пользоваться. Такая постановка вопроса представляется совершенно правильной. Следует, однако, иметь в виду, что среди прочих трудностей, стоящих на пути разграничения «воспроизводимого» и «порождаемого», имеется еще и та, что обсуждаемая граница, по-видимому, будет проходить по-разному не только для слов разных семантических и грамматических классов, но, скорее всего, и для разных говорящих.

 

Многозначность, полисемия и виды неоднозначности

 

В русской традиции существует три близких термина - многозначность, неоднозначность, полисемия. Термин многозначность - самый широкий: он указывает просто на существование у некоторой единицы более одного значения. Термин полисемия иногда рассматривается как синоним термина многозначность - ср. систему отсылок в [ЛЭС 1990], а также словоупотребление в [Апресян 1974, 1995 а, б]. В предметном указателе С. А. Крылова ко 2-му изданию «Лексической семантики» Ю. Д. Апресяна термин полисемия указан как маргинальный член синонимического ряда, ядерным членом которого является многозначность (ср. противоположное направление отсылки в словаре [Баранов, Добровольский 1993]). Однако здесь необходимо сделать следующие уточнения. Во-первых, под полисемией обычно понимают лишь лексическую многозначность, в то время как термин многозначность не содержит этого ограничения. Во-вторых, под полисемией понимается чисто парадигматическое отношение: факт наличия у слова более одного значения; между тем, многозначность может быть также и синтагматической: многозначностью может быть названа, в том числе, возможность одновременной реализации, у той или иной языковой единицы, двух (или более) значений. Названные различия проявляются также в функционировании соответствующих прилагательных: полисемичным может быть только слово как единица словаря, а многозначным может быть выражение и целое высказывание; многозначность, таким образом, сближается с неоднозначностью (тем самым, термин многозначность охватывает как сферу полисемии, так и сферу неоднозначности) [3].

Под неоднозначностью языкового выражения или речевого произведения (текста) понимают наличие у него одновременно нескольких различных смыслов. В зависимости от того, какого рода эти смыслы, различают лексическую неоднозначность (ср. проехать остановку: ‘преодолеть расстояние’ и ‘миновать точку’; переизбрать Петрова: ‘избрать Петрова на другой срок’ и ‘избрать другого человека на пост Петрова’) и синтаксическую неоднозначность, ср. известные примеры amor patris, ее портрет, мать любит дочь; flying planes can be dangerous (‘летящие самолеты могут быть опасны’ и ‘летать на самолетах может быть опасно’); мужу изменять нельзя и т.п. Ю. Д. Апресян различает языковую неоднозначность (лексическую и синтаксическую) и речевую, возникающую в высказывании из-за неопределенности тех или иных параметров ситуации [Апресян 1974: 176-178]. Последний тип неоднозначности иллюстрируется такими примерами, как Джон прострелил себе руку или Гусар зазвенел шпорами (которые могут обозначать как намеренное, так и ненамеренное действие), а также возможностью осмысления вопросительного предложения как «экзаменационного вопроса». Как кажется, однако, разграничение здесь должно быть проведено несколько иначе. С точки зрения характера неоднозначности возможность непрямого использования вопросов типа В каком году родился Пушкин? находится в том же ряду, что и другие сдвиги иллокутивной функции вопроса (Не могли бы вы передать мне соль?, Не знаете ли вы, который час?, Сколько мне еще ждать?, Куда же ты уходишь? и т.п.). Во всех этих случаях одно и то же предложение может использоваться в разной иллокутивной функции - и, соответственно, иметь разный смысл. Возможность выражать два разных смысла обеспечивается здесь, как при синтаксической или лексической неоднозначности, устройством языка; два различных смысла не могут «иметься в виду» одновременно, и нормально слушающий способен произвести выбор нужного понимания (в работе [Перцова 1988] такая неоднозначность названа дизъюнктивной). Если же все-таки он ошибается, т.е. неправильно разрешает неоднозначность (например, на вопрос Не знаете ли вы, который час? отвечает Знаю), имеет место коммуникативная неудача - так же, как и в том случае, когда человек принимает экзаменационный вопрос за обычный (ср. анекдот, в котором на вопрос учителя В каком году родился Пушкин? ученик отвечает Мне бы ваши заботы, господин учитель!).

Что же касается фраз типа Гусар зазвенел шпорами, то здесь, по-видимому, представлен иной тип неоднозначности. В отличие от всех предыдущих примеров, где варианты прочтения взаимно исключают друг друга, в данном случае оба обсуждаемых понимания - намеренное и ненамеренное - вполне совместимы: в том смысле, что для понимания таких фраз слушающий, вообще говоря, не обязан производить выбор. Просто некоторые аспекты ситуации могут остаться нам неизвестны (а именно, совершил человек данное действие намеренно или нет - так же как по какой причине, с какой целью, каким способом и т. д. он его совершил). Иными словами, здесь имеет место не собственно неоднозначность, а скорее неопределенность некоторого параметра и, вследствие этого, неполнота представления о ситуации (ср. противопоставление понятий ambiguity и vagueness в англоязычной традиции). Аналогичным образом неполнота информации (недостаточность контекста) может не позволить сделать выбор между результативным и нерезультативным общефактическим значением несов. вида во фразах типа Кто строил этот дом? (строительство может быть доведено или не доведено да конца), ср. [Падучева 1996: 33]; между перфектным (т.е. с сохранением результата до момента речи) и аористическим пониманием формы прош. времени сов. вида (ср. Я потерял паспорт: возможно, впоследствии нашел).

Тем самым, если языковая неоднозначность - это способность слова, выражения или конструкции иметь различные смыслы, т.е. это свойство языковых единиц, то речевая неоднозначность - это реализация данного свойства в конкретном высказывании. Речевая неоднозначность может быть ненамеренной (и тогда она либо будет разрешена в ходе дальнейшей коммуникации, либо произойдет коммуникативная неудача), но она может быть и намеренной, т.е. использоваться как прием (см. ниже).

Неоднозначность как сосуществование множества различных осмыслений художественного текста признается некоторыми исследователями его ингерентным свойством: именно одновременное присутствие двух различных пониманий (слова, выражения или текста в целом) создает новый смысл, см. [Eco 1962; Empson 1963; Якобсон 1975]. Тем самым смысл поэтического текста не равен не только буквальному, но и передаваемому (по Грайсу) смыслу: то, что «хотел сказать» автор поэтического текста, - если такую постановку вопроса вообще считать правомерной - это именно результирующая взаимодействия всех смыслов, явных и неявных. Из множества примеров, которые здесь могут быть процитированы, приведем лишь один: Париж? - И я с тобой парю (обращение к даме, находящейся в Париже; из устной речи). Соединение идей Парижа и парения, которые сливаются фонетически в форме 2-го лица от глагола парить, на семантическом уровне дает новое воплощение русского парижского мифа; все три идеи являются составляющими смысла данного текста. Ср. также, например, анализ семантики ненормативных словосочетаний в языке А. Платонова в работах [Левин 1998а; Бобрик 1995; Михеев 1998], анализ метафорических выражений у О. Мандельштама в [Успенский 1994].

Неоднозначность поэтического текста может иметь различную природу - она может порождаться как неоднозначностью отдельных слов и форм, так и многозначностью текста в целом: это иносказания, аллюзии, разного рода интертекстуальные элементы, наличие одновременно двух разных планов описания (двух разных сюжетов или ситуаций, с которыми соотносится один и тот же текст) [4] и др. Неоднозначность последнего типа является, в частности, конституирующим свойством текстов таких жанров, как пословица, поговорка и загадка, ср. Тише едешь - дальше будешь; На воре шапка горит; Кто ходит утром на четырех ногах, днем - на двух, а вечером - на трех? (загадка Сфинкса) и т.д. Одним из важнейших источников поэтической неоднозначности является метафора, основанная на одновременном присутствии двух денотативно различных, но концептуально тождественных планов изображения. Неоднозначность поэтического текста может порождаться также неочевидностью буквального смысла - как в случае с первой строфой «Евгения Онегина», см. [Михайлова 2000; Перцов 2000а].

Важным источником поэтической неоднозначности является оживление внутренней формы (в результате чего слово приобретает дополнительный смысл, в той или иной степени отличный от его буквального смысла, что создает своеобразный стереоскопический эффект). При этом происходит восстановление исходного, обычно пространственного, образа или физического явления, послужившего основой для построения абстрактного концепта, например [5]:

(1) И вот еще почему всякая большая любовь с точки зрения устроенного быта пре-ступна (Пришвин. Дневники).

Возможна и более сложная игра, ср.:

(2)...а пониже сквозил, как в глубокой воде, расплывчато-темный прислон стула, ставимого так ввиду поползновения дверей медленно, с содроганиями, разъезжаться (В. Набоков. Тяжелый дым).

Оба выделенных выражения по своей внутренней форме восходят к физическим явлениям, но в стандартном русском языке имеют лишь переносное значение, относящееся к сфере внутренних состояний человека. Здесь же эти выражения использованы в окказиональном переносном значении, возвращающем их в сферу физических объектов; при этом стандартное значение, относящее к миру внутренних состояний человека, здесь также присутствует.

«Поэтическая» неоднозначность может порождаться неочевидностью оценки или авторской позиции; наличием разных «уровней осмысления» художественного произведения - бытового, социально-исторического, индивидуально-психологического, философского и т.д. (ср., например, разбор рассказа Бунина «Легкое дыхание» в [Выготский 1968]), а также жанровой неопределенностью (ср. [Gugel 1967] о жанре LI стихотворения Катулла), неопределенностью референции личных местоимений (в частности, в лирической поэзии) и многими другими факторами. Однако даже краткий обзор этой интереснейшей темы, к сожалению, выходит за рамки данной работы. К компетенции лингвистики поэтическая неоднозначность относится лишь в той мере, в какой она основана на языковой неоднозначности - см., в частности, работы [Якобсон 1975; Лотман 1970; Падучева 1982; 1996: II; Николаева 1997 а, б; Успенский 1994; Левин 1998 а, б; Зализняк 1998, Перцов 2000б].

Главное отличие «бытовой» неоднозначности от поэтической состоит в том, что при практической речевой коммуникации из двух возможных пониманий некоторого выражения одно является правильным, а другое - неправильным относительно намерений говорящего, и более широкий контекст (речевой или ситуативный) должен позволить слушающему выбрать правильное понимание - в противном случае происходит провал коммуникации. «Избегай неоднозначности» - один из коммуникативных постулатов Г. П. Грайса [Грайс 1985: 223]. Таким образом, с точки зрения коммуникативной функции языка актуальная неоднозначность высказывания является «браком» в речепроизводстве, помехой, которая ведет к неудаче речевого акта и должна быть по возможности устранена. Неоднозначность такого рода может возникать за счет неправильного установления слушающим референтов употребленных говорящим именных групп, отсутствия у слушающего необходимых презумпций, знаний о мире, при несоответствии инференций слушающего (того, что он «извлекает», infers) - импликатурам говорящего (т.е. той информации, которую говорящий «закладывает», implies), ср. [Bybee et al. 1994: 285], [Падучева 2004]). Однако в этом смысле нельзя разделить высказывания на однозначные и неоднозначные: у некооперативного (невнимательного, не включенного в происходящее) слушателя любое высказывание может приобрести «паразитическое» понимание. Действительно, количество логически мыслимых (но в контексте реального речевого акта по тем или иным причинам неуместных, и тем самым нормально сразу отвергаемых) пониманий у практически любого высказывания просто поражает воображение. Причем часто именно буквальный смысл оказывается наиболее абсурдным (и «нормальными» говорящими автоматически отвергается). Это свойство языковой коммуникации обыгрывается в текстах Л. Кэрролла (ср. [Падучева 1982]), а также в легенде о пражском големе - человеке, который был создан пражским раввином из глины; говорить он вообще не умел, а его способность понимать ограничивалась буквальным смыслом. Поэтому, когда жена раввина велела ему натаскать в дом воды, он стал носить из колодца воду и выливать ее на пол, а с торговкой яблоками вышел следующий эпизод:

(3) - Ишь чего выдумал! - возмутилась торговка. - Хочет, чтобы за его гроши я ему отдала весь ларек!

Немного поразмыслив, Голем решил, что женщина права. Это именно то, чего он хочет. Он поднял ларек вместе со всеми яблоками и торговкой в придачу на плечо и двинулся домой [6].

Разрешение потенциальной неоднозначности на всех уровнях (прежде всего, морфологическом и синтаксическом) является одной из главных проблем автоматического анализа текста, которая до сих пор сохраняет свою актуальность (см. [Иорданская 1967], [Демьянков 1985], [Секерина 1996] и в особенности [Богуславский и др. 2003]). Как оказывается, «то, что с легкостью делает человек в процессе понимания текста, опираясь при выборе интерпретации неоднозначных элементов на здравый смысл, знания о мире и широкий контекст коммуникации, пока недоступно никаким компьютерным системам» [Богуславский и др. 2003: 40]. На уровне лексического значения термин неоднозначность в этой области иногда используется как синоним термина омонимия: когда неоднозначность предстает как помеха при решении задач анализа, различие между полисемией и омонимией оказывается несущественно.

 

Неоднозначность и языковая игра

 

Эксплуатация языковой неоднозначности - излюбленный прием рекламы. Этот прием представляет собой языковую игру, а достигаемый с ее помощью эффект основан на удовольствии, получаемом от успешной игры (ср. [Пирогова 2000]): «успехом» адресата рекламы как партнера в этой игре является обнаружение им обоих смыслов, одновременно присутствующих в том или ином рекламном тексте. Обратим внимание на то, что удовольствие это - чисто семиотической природы. Действительно, «второй смысл» часто бывает в той или иной степени «неприличным» [7], но в общем случае это совершенно необязательно, ср.:

(4) а. Какая связь между Москвой и Подмосковьем? - Московская сотовая;

б. С нашей обувью вы не расстанетесь никогда [надпись под изображением мужчины и женщины, связанных друг с другом шнурками их ботинок];

в. Где возникает атмосфера близости и душевного тепла? Конечно, на диване [изображен небольшой диван, на котором два человека сидят близко друг к другу];

г. Не оставляйте вещи без внимания. Новый большой каталог IKEA, и т.п.

Тем самым функционально реклама ближе к поэтическому тексту, чем к текстам практической коммуникации, где неоднозначность оценивается однозначно отрицательно и по возможности избегается. На языковой неоднозначности построен также эффект определенного класса анекдотов, ср.:

(5) а. Письмо из Центра не дошло до Штирлица. Он прочитал еще раз: опять не дошло.

б. Встречаются Брежнев и Андропов на том свете, Брежнев спрашивает: «Ну и кто же там в Кремле сейчас главный?» - «А Миша Горбачев.» - «Ну и кто его его поддерживает?» - «А никто не поддерживает, он сам ходит».

в. - Дяденька Хрущев, это вы запустили ракету?

- Я, мальчик.

- А сельское хозяйство?

- Кто тебя научил такое говорить?

- Папа.

- Так вот кажи папе, что я умею сажать не только кукурузу.

Эффект анекдота может быть также построен на употреблении одних и тех же слов попеременно то в прямом, то в переносном значении, ср.:

(6) Ну что это за цирк? Это бордель какой-то, а не цирк. Вот у моего дяди в Жмеринке был бордель, так это был цирк!, и т.д.

Возможность возникновения неоднозначности (прежде всего, каламбура) является наиболее очевидным свидетельством многозначности данной языковой единицы (ср. [Апресян 1974: 180-187]). Другими словами, если употребление некоторого слова в некотором контексте создает эффект каламбура, сталкивающий два различных понимания, это означает, что эти два понимания соответствуют двум разным значениям интересующего нас слова. Так, из содержащей каламбур фразы Шел дождь и два студента, один был в шляпе, другой - в хорошем настроении следует существование в русском языке по крайней мере двух значений у глагола идти и у конструкции быть в. Возможность столкновения некоторых двух значений в некотором контексте не означает, однако, невозможности нейтрализации этого противопоставления в другом контексте (см. об этом ниже).

Каламбур, конечно, не является ни необходимым, ни достаточным условием многозначности: достаточным - потому что каламбур не различает полисемии и омонимии (ср. Хорошую вещь браком не назовут), необходимым - просто потому, что далеко не всегда значения многозначного слова могут быть соединены в каламбуре. Однако с точки зрения задачи различения близких смыслов каламбур безусловно может рассматриваться как доказательство наличия оппозиции, и тем самым двух разных значений.

Помимо каламбура, имеется еще несколько типов некаламбурного совмещения значений, которые необходимо различать.

 

Типы некаламбурного совмещения значений

 

Остановимся сначала на самом понятии совмещения значений [8]. К сожалению, этот термин не имеет единого общепринятого понимания, и это порождает досадные недоразумения - ср., например, полемику в [Санников 1999: 181-183] в отношении работы [Перцов 1996]. Действительно, нельзя не согласиться с мнением В. З. Санникова, что «каламбурное обыгрывание слов (в том числе и обыгрывание многозначности слов) не имеет отношения к вопросу о единстве слова, наличии инварианта и т.д.» [Санников 1999: 183]. Но это совершенно справедливое утверждение нисколько не опровергает мнения Н. В. Перцова о том, что возможность совмещения значений является доказательством проницаемости границ между отдельными значениями слова, аргументом в пользу существования инварианта [Перцов 1996: 27-30]. И дело здесь не только в том, что помимо многозначности, каламбур может быть построен на омонимии или паронимии (аргумент В. З. Санникова), а еще и в том, что каламбурное и некалабмурное совмещение значений - это два разных явления. Если каламбур сталкивает и противопоставляет - безразлично, значения одного слова, омонимы или любые другие внешне сходные вещи (омофоны, омографы, случайно совпавшие формы, само слово и словосочетание, возникшее в результате его паразитического переразложения, ср. шутки типа «Когда цветочник бывает предателем? - Когда он продает насТурции», игру «Почему не говорят...?» т.п.), - то некаламбурное совмещение значений (возможное, заметим, только для разных значений многозначного слова, но не для омонимов), наоборот, их объединяет.

Нас будет интересовать далее лишь некаламбурное совмещение значений. Здесь возможны, как минимум, следующие типы.

1. «Склеивание». Объединение в одном слове (в пределах одного высказывания) двух отчетливо различных, но при этом не взаимоисключающих его пониманий, не создающее никакого специального эффекта: «неоднозначность» в таких случаях обнаруживает лишь лингвист, поставивший перед собой задачу идентификации словарного значения. Случаи «склеивания» одинаковых означающих, имеющих различные означаемые, обычно не замечаются ни говорящим, ни слушающим, но при их обнаружении «расклеивание» не представляет ни малейшего труда и проходит совершенно безболезненно для смысла предложения в целом. Этот случай может быть проиллюстрирован уже обсуждавшимися в лингвистической литературе примерами:

(7) Пустое сердце бьется ровно, / В руке не дрогнул пистолет (Лермонтов) [9];

(8) Через край полная аудитория была неспокойна и издавала глухой, сдавленный гул (А. Герцен).

В слове сердце «склеиваются» значения ‘центральный орган кровообращения’ (сердце бьется) и ‘этот орган как символ средоточия чувств’ (пустое сердце); в (8) слово аудитория употреблено одновременно как обозначение помещения и множества находящихся в ней людей. В работе [Перцова 1988: 65] пример (7) справедливо охарактеризован как случай конъюнктивной неоднозначности (т.е. предполагающей одновременное наличие двух прочтений), при этом ненамеренной со стороны говорящего.

В этой связи интересен следующий пример, разбираемый в работах [Перцов 2000б, 2001]:

(9) Фигурно иль буквально: всей семьей,

От ямщика до первого поэта,

Мы все поем уныло [...] (Пушкин. Домик в Коломне).

Н. В. Перцов усматривает здесь некаламбурное объединение значений на основе семантического инварианта, включающего смыслы ‘эстетическое’, ‘приятное’, ‘ритмичность’ и ‘человеческий голос’ [Перцов 2001: 36].

Анализ Н. В. Перцова вызывает некоторые возражения. Прежде всего, структура многозначности глагола петь претерпела со времени Пушкина существенные изменения, а именно, для нас значение ‘исполнять голосом музыкальное произведение’ является основным и практически единственным для этого глагола, значение ‘читать/сочинять стихи’ (Там пел Мицкевич вдохновенный) - абсолютно устаревшим, а значение ‘воспевать, восхвалять (в стихах)’ (Он пел поблекший жизни цвет / Без малого в осьмнадцать лет) - книжно-архаичным [10]. Соответственно, сегодня характер совмещения значений этого глагола оказывается иным, чем он был в языке Пушкина, что существенно затрудняет анализ. В Словаре языка Пушкина все три перечисленных выше значения - без различия между ними - помещены внутри первого (основного) значения этого глагола, которое дается без толкования [СЯП: III: 333]. В качестве отдельного значения предлагается ‘творить, слагать стихи (о поэте)’, но, судя по примерам, последовательного различия (по сравнению с первым значением) здесь не проводится.

Далее, хотя в данном примере эффекта каламбура, действительно, не возникает, нельзя согласиться с тем, что совмещение значений здесь «несмотря на предупреждение в первой строке, большинством читателей не замечается» [Перцов 2000а: 58]. В этих строках Пушкин безусловно обыгрывает возможность соединения очевидно различных смыслов, и не заметить этого может лишь очень невнимательный читатель. Совмещение значений здесь - это прием, целью которого (возможно, не единственной и даже не истинной) является создание иллюзии единства. Что же касается инварианта, то одно из двух совмещаемых здесь значений глагола петь - это ‘сочинять стихи’ или ‘читать/сочинять стихи’, т.е. смысловой компонент ‘человеческий голос’ здесь либо отсутствует, либо является факультативным, и тем самым он не может входить в инвариант (между тем исключение данного компонента из предполагаемого инварианта уж слишком явно противоречило бы основному значению глагола петь). Возможность некаламбурного совмещения значений, как кажется, опирается в данном случае скорее не на инвариант, а на устойчивое европейское культурное клише «поэт - певец», восходящее к реальному совмещению этих функций (в античности и в другие древние эпохи, ср. Баян). Это клише в «развернутой» форме присутствует, например, в известных пушкинских строчках

(10) Поэт по лире вдохновенной

Рукой рассеянной бряцал.

Он пел - а хладный и надменный

Кругом народ непосвященный

Ему бессмысленно внимал.

Эта эксплицитная двойственность навязывает прочтение глагола петь как содержащего совмещение значений (‘исполнять голосом музыкальное произведение’и ‘читать стихи’).

2. «Сплав». Этот тип совмещения значений особенно характерен для поэзии. Речь идет о том, что два, вообще говоря, отчетливо различных значения как бы соединяются в одно; при этом ощущение их разности тоже сохраняется, и именно на этом основан эффект: разные вещи предстают как одна (в частности - совмещение прямого и переносного значения одного слова, как в примере (12)), и из этого соединения возникает новый, третий смысл. Приведем два таких примера:

(11) Еще Мандельштам пытался мне объяснить, что такое узнавание. […] Он думал не только о процессе, т.е. о том, как протекает узнавание того, что мы уже видели и знали, но о вспышке, которая сопровождает узнавание до сих пор скрытого от нас, еще неизвестного, но возникающего в единственно нужную минуту, как судьба. Так узнается слово, необходимое в стихах, как бы предназначенное для них, так входит в жизнь человек, которого раньше не видел, но словно предчувствовал, что с ним переплетется судьба (Н. Мандельштам. Вторая книга).

Согласно словарям (напр. МАС), слово узнавание может означать интеллектуальное обретение либо нового, либо старого (отождествление с образом, имеющимся в памяти). Данное употребление, очевидно, не относится ни к одному из них: речь идет (приблизительно) об узнавании нового, которое субъективно ощущается как обретение уже имевшегося ранее [11]. Ясно, однако, что никакой проблемы с пониманием того, что имеется в виду, не возникает; с другой стороны, очевидно, что никакой необходимости в пересмотре словарного толкования слова узнавание также нет. Другой пример:

(12) Все стало тяжелее и громаднее, потому и человек должен быть тверже всего на земле и относиться к ней, как алмаз к стеклу» (О.Мандельштам. О природе слова).

В (12) для обоих выделенных слов значение, которое они выражают в данном тексте, является результатом некоего синтеза разных словарных значений этих слов. Здесь имеет место именно синтез - а не «мерцание» (ср. ниже): свойство твердости человека, о котором идет речь, - предстает как «сплав» прямого и переносного значения данного слова. То же верно для употребленного в этом примере глагола относиться. Для сравнения приведем другой пример употребления этого глагола в аналогичной конструкции, где «сплава» не происходит:

(13) После испытаний графита, привезенного с завода, Игорь Семенович Панасюк сказал Курчатову: «Эти образцы относятся к нейтронам, как голодные волки к ягнятам» [12].

3. «Мерцание» («осцилляция»). Другой вариант «поэтического» совмещения значений - то, что в лингвистике принято называть «осциллирующими» значениями (см., в частности, [Апресян 1974: 179] со ссылкой на известную книгу Г. Стерна): имеются в виду употребления, когда два или более различных значения присутствуют в слове одновременно, что создает эффект «мерцания» (т.е. как бы попеременно обнаруживает себя то одно, то другое значение). Ср. пример такого употребления глагола видеть, разбираемый в [Апресян 1995в]:

(14) Вот мы и встали в крестах да в нашивках, / В снежном дыму./ Смотрим и видим, что вышла ошибка, - / И мы - ни к чему! (А. Галич. Ошибка)

Здесь глагол видеть имеет одновременно два разных значения (на что указывают разные элементы контекста) - зрительного восприятия и знания-понимания (видения «мысленным взором»).

4. Особым случаем поэтического некаламбурного совмещения значений можно считать явление, которое Т. М. Николаева называет «принципом тернарной семантики». Оно состоит в том, что «одна и та же лексическая единица (иногда - просто слово) в случае 1-м имеет значение X, в случае 2-м имеет значение Y, а в 3-м случае - как бы и X и Y одновременно. То есть в одном случае [речь идет о тексте «Слова о полку Игореве» - А.З.] галки - это просто птицы галки, в другом - это обозначение половцев, в третьем - остается неясным, то ли это галки, то ли половцы» [Николаева 1997а: 41].

Разнообразие типов поэтического совмещения значений, вероятно, может быть увеличено (см., в частности, примеры в [Перцова 1988]). Это, однако, выходит за пределы настоящего обсуждения; здесь мы ограничимся лишь тем соображением, что поэтическое совмещение значений (по крайней мере, наши типы 2 и 3), будучи вполне очевидным аргументом в пользу «единства слова», не является ни в коей мере аргументом против принципа дискретности представления многозначности в словаре (то, какие словарные значения совмещаются, обычно нетрудно установить - труднее бывает описать эффект их совмещения, но это, по-видимому, выходит за рамки задач лексикографии). Тем более поэтическое совмещение значений не служит аргументом против принципа, что «в норме» в каждом конкретном употреблении реализуется какое-то одно значение слова (см. ниже): поэтический язык именно нарушает эту «норму», чем и достигается эффект.

Если поставить задачу перечислить все типы случаев, когда под одной «оболочкой» в высказывании скрывается несколько разных смыслов, то к этому списку следует добавить, с одной стороны, каламбур, т.е. создающее комический эффект соединение (обычно намеренное) двух очевидно различных смыслов, ни один из которых не «имеется в виду» (так как в намеренном каламбуре имеется в виду - рассмешить, и только) [13]. С другой стороны (т.е. с содержательно противоположного полюса), к этому списку примыкает соединение двух смыслов, расчленение которых в пределах данного высказывания невозможно (т.е. может быть произведено лишь на основании каких-то других контекстов - то, что по-английски называется vagueness). Примером здесь может служить выражение бороться с еретиками [Апресян 1974: 181], в котором реализованы одновременно два разных значения (бороться с кем-то за что-то и бороться с чем-то). Такие случаи неточно было бы называть совмещением значений; более принято их обозначать словом синкретизм или неразличение (впрочем, последовательности в употреблении этих терминов нет). Однако еще точнее было бы говорить, что в таких случаях слово имеет одно значение, но просто это значение - более высокого уровня, на котором признак, различающий значения более низкого уровня, не релевантен [14].

Так, например, у глагола бояться отчетливо противопоставлены два значения: «эмоциональное», где на первом плане находится чувство страха, основанное на представлении о негативном характере некоторого события, и «ментальное» значение вероятностной оценки, см. [Зализняк 1983]. Эти два значения по-разному взаимодействуют с отрицанием. Так, во фразе

(15) Я не боюсь съезжать с этой горы

реализовано первое, «эмоциональное» значение (= ‘не испытываю страха’), а во фразе

(16) Верой в будущее не боюсь / Показаться тебе краснобаем (Б. Пастернак)

представлено «ментальное» значение: не боюсь показаться значит ‘не считаю вероятным, что это произойдет’.

Противопоставленность этих двух значений глагола бояться подтверждается возможностью языковой игры, примером которой может служить следующий эпизод, рассказанный В. Б. Шкловским [15]:

(17) Маяковскому передали, что Брюсов якобы сказал о нем «Боюсь, что из Маяковского ничего не выйдет».

Владимир Владимирович очень забавно показывал, как Брюсов спит и просыпается ночью с воплем:

- Боюсь, боюсь!

- Ты чего боишься?

- Боюсь, что из Маяковского ничего не выйдет.

Между тем в других случаях, в т<

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: