Чайка по имени Джонатан Ливингстон

Ричард Бах

 

Тому самому Джонатану, чайке, живущей в каждом из нас.

 

I

 

Было утро, и солнце опять залило сияющим золотом спокойное море, чуть подернутое рябью.

В миле от берега забрасывал сети рыбацкий баркас, и, когда по Стае имени Завтрака разнеслось Слово, тысяча чаек разом поднялась в воздух, чтобы начать между собой привычную битву за кусочки пищи. Начинался еще один день, полный забот.

Но далеко в стороне, паря в полном одиночестве над баркасом и берегом моря, чайка по имени Джонатан Ливингстон занимался совсем иным. На высоте сто футов он опустил свои перепончатые лапки, задрал клюв и, превозмогая боль, напряг все мышцы, чтобы еще круче изогнуть крылья. Так он сможет лететь очень медленно, и наконец он настолько замедлил свой полет, что свист ветра превратился в тихий шепот, а океан под ним замер неподвижно. В яростном напряжении он прищурился, затаил дыхание и еще… на… дюйм… заломил крыло. И тут его перья встали дыбом, он совсем потерял скорость и рухнул вниз.

Чайки, как вы знаете, никогда не замирают в воздухе. Это для них бесчестье и позор.

Но чайка по имени Джонатан Ливингстон, без тени стыда заново круто изгибавший дрожащие от напряжения крылья — чтобы снова замедлить свой полет, а потом опять рухнуть вниз — был вовсе не обычной птицей.

Большинство чаек не утруждают себя излишними знаниями о полете — им вполне достаточно научиться летать от берега до пищи и обратно. Для большинства чаек главное не полет, а еда. Для этой же чайки, главное заключалось не в еде, а в самом полете. Больше всего на свете чайка по имени Джонатан Ливингстон любил летать.

Подобный образ мыслей, как выяснилось, не сулил ему большой популярности. Даже его родители не очень-то одобряли то, что Джонатан целыми днями летал один, сотни раз повторяя свои эксперименты с планированием на малых высотах.

Он не знал, например, почему, летя над водой на высоте меньше длины крыла, он оставался в воздухе дольше и меньше уставал. В конце своего планирующего полета он не как обычно бухался в море, поднимая фонтан брызг, а долго скользил по волнам, касаясь воды лапками, тесно прижатыми к телу. Когда он приземлился таким же образом и на берег, а затем принялся измерять шагами расстояние, которое он проскользил по песку, его родители встревожились не на шутку.

— Ну почему, Джон, почему? — причитала его мать. — Почему тебе так тяжело походить на других в нашей стае, Джон? Зачем ты летаешь так низко, ты же не пеликан и не альбатрос. Тебе надо хорошо питаться. Сынок, у тебя же остались одни перья да кости!

— Мамочка, ну и пусть у меня будут лишь перья да кости. Я просто хочу узнать, на что я способен в воздухе, вот и все. Я просто хочу узнать.

— Послушай, Джонатан, — сказал его отец, и в голосе его звучала доброта. — Зима уже близко. Лодок будет мало, а рыба уйдет в глубину. Если тебе обязательно надо учиться, тогда изучай пищу, и как ее побольше добыть. То, что ты изучаешь полет, конечно, неплохо, но, сам понимаешь, одним полетом сыт не будешь. Не забывай, что ты летаешь только для того, чтобы есть.

Джонатан послушно кивнул. И несколько дней старался вести себя как и все; он честно старался, с криком кружил в стае вокруг пирсов и рыбацких баркасов, сражаясь за кусочки хлеба и рыбы. Но у него ничего не получилось.

Все это совершенно бессмысленно, думал он, нарочно уронив треску, доставшуюся ему с большим трудом — ее тут же подхватила старая голодная чайка, гнавшаяся за ним. Все это выброшенное на ветер время я мог бы учиться летать. А мне так много еще надо узнать!

И вскоре чайка Джонатан снова в одиночестве парил вдали от берегов счастливый, голодный, постигающий неизведанное.

Теперь он изучал скорость и за неделю узнал о ней больше, чем самая быстрая чайка на свете.

На высоте тысячи футов он разогнался, что было сил, и нырнул в отвесное пике. Тогда он узнал, почему чайки не ныряют в скоростное отвесное пике. Всего лишь через шесть секунд он набрал скорость семьдесят миль в час, при которой крыло на взмахе становится неустойчивым.

Это повторялось раз за разом. Он был очень внимателен, работая на пределе своих возможностей, но каждый раз при наборе скорости терял управление.

Подъем до тысячи футов. Вначале предельно разогнаться по прямой, потом, продолжая работать крыльями, нырнуть круто вниз. Затем, и это повторялось каждый раз, его левое крыло выгибалось на взмахе, и он начинал быстро вращаться влево. Чтобы выровняться, он выгибал правое крыло, и тут же начиналось неудержимое беспорядочное вращение вправо.

Как он ни старался, все шло кувырком. Он пробовал десять раз подряд, но едва разогнавшись до семидесяти миль в час, он превращался в неуправляемый ворох перьев и раз за разом врезался в море.

И вот наконец, вымокнув до костей, он придумал. Главное — неподвижно держать крылья на высокой скорости, разогнаться до пятидесяти миль в час, а затем держать их неподвижно.

Поднявшись на две тысячи футов, он сделал еще одну попытку: разогнался до пятидесяти миль в час и нырнул вниз, вытянув клюв и неподвижно раскинув крылья. Это потребовало огромного напряжения сил, но все получилось, как надо. За десять секунд он разогнался до девяноста миль в час. Джонатан установил мировой рекорд скорости полета чайки!

Но победа была недолгой. Как только он начал выход из пике и изменил угол атаки своих крыльев, он моментально потерял управление, и этот кошмар начался снова. На скорости девяносто миль в час Джонатан закувыркался, словно подбитый зенитным снарядом, и врезался в каменную твердь моря.

Когда он пришел в себя, солнце уже давным-давно село, и тело его тихонько скользило по лунному свету, разлитому на поверхности океана. Измученные крылья казались отлитыми из свинца, но еще тяжелее была горечь поражения. Хорошо бы, чтобы меня утянуло на дно и мучения мои закончились, — вяло подумал он.

Он сильнее погрузился в воду, и тут в его голове гулко зазвучал незнакомый голос. Другого выхода нет. Ну что поделаешь? Я — чайка. Я ограничен тем, что дала мне природа. Если бы мне суждено было узнать о полете больше, чем другим, у меня в голове был бы компьютер. Если бы мне суждено было летать быстрее, у меня были бы короткие крылья, как у сокола, и я бы ел мышей, а не рыбу. Мой отец был прав. Я должен выбросить из головы все эти глупости. Я должен лететь в стаю и смириться с собой таким, какой я есть — бедной ограниченной чайкой.

Голос затих, и Джонатан согласился с ним. Ночью чайке место на берегу, и он поклялся, что с этого момента он будет обычной чайкой. От этого всем будет лучше.

Он с трудом оторвался от темной воды и полетел к берегу, радуясь, что он успел научиться экономить силы на бреющем полете.

Стоп, так не пойдет, — подумал он. Я больше не буду таким, как прежде. Я — обычная чайка и буду летать, как все. Поэтому он, превозмогая боль, поднялся до ста футов и, тяжело взмахивая крыльями, направился к берегу.

Решив стать обычным членом стаи, он почувствовал облегчение. Теперь его уже ничто не будет связывать с той силой, которая тянула его к новым знаниям, не будет больше радости неведомого, но не будет и горечи поражений. Да и здорово в общем-то было вот так, ни о чем больше не думая, лететь сквозь тьму к огням, горевшим вдали на берегу.

Темнота! Встревожено вскрикнул гулкий голос. Чайки никогда на летают в темноте!

Но Джонатан его не услышал. Да, здорово, думал он. Светит луна, и огоньки пляшут по волнам, искорками вспыхивая в ночи, все наполнено миром и покоем…

Спускайся! Чайки не летают в темноте! Если бы ты был создан для ночных полетов, у тебя были бы глаза совы! А в голове — компьютер! И крылья — короткие, как у сокола!

И тут летящий в ночи на высоте ста футов Джонатан Ливингстон неожиданно зажмурился. Мигом исчезла боль, забылись недавние клятвы.

Короткие крылья. Как у сокола!

Да вот же она, разгадка! Каким же я был дураком! Малюсенькое крыло! Мне надо сложить крылья и лететь на одних кончиках! Короткие крылья!

Он поднялся на две тысячи футов над черной гладью моря и, не раздумывая ни секунды о неудаче или смерти, прижал крылья к телу и, выставив наружу лишь их острые кончики, ринулся в пике.

Ветер ревел в ушах. Семьдесят миль в час, девяносто, сто двадцать и еще быстрей. Сейчас на скорости сто сорок миль в час напряжение на крыльях было намного слабее, чем прежде на семидесяти, лишь чуть-чуть повернув кончики крыльев, он вышел из пике и, словно живой снаряд, пронесся над волнами, освещенными луной.

Прищурившись, чтобы ветер не так резал глаза, он ликовал. Сто сорок миль в час! И под контролем! А если начать пике не с двух, а с пяти тысяч футов, интересно, какую скорость я…

Недавние клятвы были забыты, их унесло встречным ветром. Он не чувствовал вины за то, что нарушил свое обещание. Следовать ему могут лишь чайки, признающие незыблемость обыденной жизни. Тому же, кто в поиске знаний прикоснулся к совершенству, такие клятвы ни к чему.

На рассвете чайка Джонатан продолжил тренировку. С высоты пять тысяч футов рыбацкие баркасы казались щепками, плавающими на лазурной глади моря, а Стая имени Завтрака напоминала рой мошкары.

Чуть дрожа от радости, он был полон новых сил и очень гордился тем, что страха почти не чувствовал. Без всяких церемоний, сложив крылья и выставив наружу только их кончики, он рухнул вниз. На высоте четыре тысячи футов он уже успел набрать предельную скорость, а встречный ветер превратился в твердую стену, которая ревела и не давала ему разогнаться еще быстрей. Падая отвесно со скоростью двести четырнадцать миль в час, Джонатан сглотнул комок, застрявший в горле. Он знал, что, если на такой скорости крылья вдруг раскроются, его разорвет на тысячу частей. Но в этой скорости была скрыта сила, радость и сама красота.

Выход из пике он начал на высоте тысячи футов. Ураганный ветер трепал кончики крыльев, линия горизонта, баркас и стая чаек накренились и с быстротой молнии стали вырастать прямо у него на пути.

Остановиться он не мог, он даже не знал, как сделать поворот на такой скорости.

Столкновение означало бы мгновенную смерть.

Поэтому он просто зажмурился.

Случилось так, что в то утро, сразу после восхода солнца, чайка по имени Джонатан Ливингстон с ревом пронесся прямо сквозь самую середину Стаи имени Завтрака на скорости двести двенадцать миль в час с плотно зажмуренными глазами. В тот раз Чайка Удачи ему улыбнулась, и все остались живы.

К тому времени, когда он поднял клюв к зениту, скорость была еще сто шестьдесят миль в час. Когда же он снизил ее до двадцати и наконец расправил крылья, баркас снова казался щепкой, и до него было четыре тысячи футов.

Его захлестнула радость. Предельная скорость! Чайка достигла скорости двести четырнадцать миль в час! Это была победа, величайший момент в истории Стаи, и в ту секунду для Джонатана начался новый отсчет времени. Отправившись в свой уединенный район тренировок, он набрал восемь тысяч футов и немедленно нырнул вниз, чтобы научиться поворачивать в пикирующем полете.

Он открыл для себя, что для плавного поворота на этой бешенной скорости достаточно на долю дюйма сместить одно-единственное перо с кончика крыла. Однако, прежде чем он это узнал, выяснилось, что, если сместить несколько перьев, то тебя начинает вертеть волчком… Так Джонатан стал первой чайкой на Земле, выполнившей фигуры высшего пилотажа.

В тот день он ни секунды не истратил на разговоры с другими чайками, а тренировался до самой темноты. Он открыл для себя мертвую петлю, замедленную бочку, многовитковую бочку, перевернутый штопор, обратный иммельман и вираж.

Когда Джонатан вернулся на берег в стаю, была уже глубокая ночь. Он ужасно устал, но от радости не мог удержаться и при посадке сделал мертвую петлю с двойным переворотом прямо перед касанием земли. Когда они только услышат о Победе, думал он, они сами с ума от радости сойдут! Ведь сейчас жить станет намного интересней! Раньше была такая скука — таскаться за баркасами. А теперь жизнь обрела смысл! Мы можем подняться из невежества, мы можем почувствовать себя созданиями совершенства, разума и умения. Мы можем стать свободными. Мы можем научиться летать!

Будущее манило неведомыми обещаниями.

Когда он приземлился, все чайки собрались на Совет и, по всей видимости, стояли так уже давно. Они ждали.

— Чайка по имени Джонатан Ливингстон! Встань в центр!

Голос Старейшины был очень торжественен. В центр ставили только тех, кто заслужил величайший позор, или величайшую славу. В Центр Славы ставили будущих предводителей стаи. Конечно, подумал он, сегодня утром все видели Победу! Но мне славы вовсе и не надо. Я не желаю быть предводителем. Я просто хочу поделиться тем, что я узнал, показать горизонты, открывшиеся для каждого из нас. Он шагнул вперед.

— Чайка Джонатан Ливингстон, — повторил Старейшина. — Встань в Центр Позора, так чтобы тебя увидели товарищи по стае.

Его словно поленом по голове ударили. Колени задрожали, перья обвисли, зашумело в голове. В Центр Позора? Не может быть! А Победа! Они просто не понимают! Они ошиблись, ошиблись!

— …за его вопиющую безответственность, — тянул нараспев торжественный голос, — подрывающую честь и традиции Семьи Чаек…

Приказ встать в Центр Позора означал, что он будет изгнан из общества, отправлен в пожизненную ссылку на Дальние Утесы.

— …когда-нибудь, чайка Джонатан Ливингстон, ты узнаешь, что безответственность ничего хорошего не приносит. Жизнь непонятна и недоступна нашему пониманию. Известно лишь то, что нас выпустили в этот мир, чтобы мы ели и старались прожить как можно дольше.

На Совете Стаи провинившаяся чайка должна молчать, но Джонатан молчать не хотел.

— Безответственность? Братья мои! — вскричал он. — Кто же берет на себя большую ответственность, чем чайка, нашедшая высший смысл жизни и следующая ему? Тысячи лет мы знали лишь борьбу за рыбьи головы, но теперь у нас появился смысл жизни — учиться новому, делать открытия, стать свободными! Дайте мне один только шанс показать вам то, чему я научился…

Казалось Стая была высечена из камня.

— Закон Братства нарушен, — запели чайки разом, дружно заткнули уши и повернулись к нему спиной.

 

Чайка Джонатан доживал свой век в уединении, но мир его вовсе не ограничился Дальними Утесами. Его печалило не одиночество, а то, что другие чайки не захотели поверить в красоту полета, которая готова была им открыться. Прозреть они не пожелали.

Каждый день приносил новые знания. Оказалось, что, если на большой скорости нырнуть в воду, можно найти вкусную рыбу, косяками гуляющую на глубине десяти футов, поэтому для того, чтобы выжить, ему больше не нужны были рыбацкие баркасы и куски черствого хлеба. Он научился спать в воздухе, прокладывая курс под углом к ночному береговому бризу, улетая за ночь на сотни миль. Интуиция позволяла ему лететь в сильном тумане и подниматься в вышину к сияющей голубизне неба, когда все остальные чайки жались на берегу, промокшие до перышка. Используя высотные воздушные потоки, он улетал далеко в глубь суши и лакомился там насекомыми.

То, что он когда-то хотел подарить своей стае, досталось ему одному; он научился летать и не жалел о цене, которую ему пришлось за это заплатить. Джонатан обнаружил, что скука, страх и злоба укорачивают жизнь чайки и, избавившись от них, он прожил поистине долгую жизнь.

Они пришли вечером, когда Джонатан тихонько скользил по своему любимому небу. Две чайки, возникшие рядом с ним, мерцали звездным светом, и исходившее от них сияние было мягким и теплым в чистом ночном воздухе. Но прекрасней всего было мастерство, с которым они летели в дюйме от кончиков его собственных крыльев.

Не говоря ни слова, Джонатан подверг их испытанию, которое не смогла бы пройти ни одна чайка. Он выгнул крылья и снизил скорость до самого предела. Сверкающие птицы плавно замедлили свой полет, оставаясь рядом с ним. Они знали о сверхмедленном парении.

Он сложил крылья, сделал бочку и ринулся вниз со скоростью сто девяносто миль в час. Они вошли в пике вместе с ним, не нарушив идеального построения.

Наконец он начал гасить скорость вертикальной замедленной бочкой. С улыбкой они выполняли ее абсолютно синхронно.

Он перешел в горизонтальный полет и некоторое время летел молча.

— Ну ладно, — наконец молвил он, — кто вы такие?

— Мы из твоей Стаи, Джонатан. Мы — твои братья.

Голос был спокойным и сильным.

— Мы пришли, чтобы забрать тебя наверх, забрать тебя домой.

— Дома у меня нет. И Стаи у меня нет. Я — изгнанник. И летим мы сейчас на верхней границе Великого горного ветра. Еще несколько сотен футов и выше я уже не смогу поднять свое старое тело.

— Можешь, Джонатан. Ведь ты уже научился. Одна школа закончилась, пришла пора начинать учиться заново.

То, что освещало всю его жизнь, в этот момент ослепительно вспыхнуло, и Джонатан Ливингстон наконец понял. Они были правы. Он мог подняться выше, и пора было отправляться домой.

В последний раз он взглянул на небо, окинул взором прекрасную серебристую землю, на которой он многому успел научиться.

— Я готов, — сказал он.

И чайка по имени Джонатан Ливингстон полетел в высь за этими птицами, сверкавшими словно звезды, и они растаяли в ночном небе.

 

II

 

Вот он какой, рай, — подумал Джонатан и улыбнулся своей мысли. Не очень-то почтительно приниматься разглядывать рай в ту самую минуту, когда влетаешь в него.

Поднявшись выше облаков, заслонивших Землю, он заметил, что его тело начало светиться так же, как и у тех двух птиц, летевших рядом с ним. Конечно, за этими золотыми глазами скрывался все тот же молодой Джонатан Ливингстон, но внешняя оболочка его изменилась.

Тело осталось вроде бы таким же как у чайки, но летало оно намного лучше прежнего. Похоже, даже не напрягаясь, — подумал он, — я смогу разогнаться в два раза быстрее, чем в лучшие времена на Земле!

Теперь его перья сверкали белизной, а крылья стали абсолютно гладкими, словно их отлили из серебра и хорошенько отполировали. Исполненный радости он тут же решил проверить, на что они способны.

На скорости двести пятьдесят миль в час он почувствовал, что близок к максимальной скорости в горизонтальном полете. На скорости двести семьдесят три мили в час он понял, что быстрее разогнаться уже не может, и ощутил легкое разочарование. Возможности его нового тела все же были ограничены, и хоть его старый рекорд в горизонтальном полете был значительно превзойден, Джонатан уперся в некий предел, который нелегко будет преодолеть. В раю, подумал он, возможности должны быть ничем не ограничены.

В облаках мелькнул просвет, его спутники крикнули:

— Мягких посадок, Джонатан, — и растаяли в воздухе.

Он летел над морем, приближаясь к неровной кромке берега. Несколько чаек упражнялись в восходящих потоках у утесов. Вдали, на севере, у самого горизонта летело еще несколько птиц. Новое место, новые мысли, новые вопросы. Почему здесь так мало чаек? Рай должен быть ими переполнен! И почему я вдруг так устал? Считается, что в раю чайки не устают и не спят.

Где он об этом слышал? Память о жизни на Земле быстро тускнела. Конечно, Земля — это место, где он многому научился, но вот детали позабылись — вроде приходилось драться за корм, стать изгнанником.

Десяток чаек, летавших у берега, приблизились, чтобы его поприветствовать, но не произнесли при этом ни слова. Он лишь почувствовал, что они рады ему и что это — его дом. Для него это был очень большой день, день, начало которого он уже не помнил.

Он начал садиться, замахал крыльями, чтобы зависнуть в дюйме над землей, а затем легонько опустился на песок. Другие чайки тоже приземлились, но ни одна из них при этом даже пером не пошевелила. Раскинув сверкающие крылья, они разворачивались против ветра, а потом как-то их изгибали и останавливались в ту самую секунду, когда лапками касались земли. У них это здорово получалось, но Джонатан слишком устал, чтобы тут же этим заняться. Стоя на новом берегу, так и не проронив ни слова, он уже спал.

Вскоре он понял, что здесь он сможет узнать о полете не меньше, чем за всю свою предыдущую жизнь. Разница была лишь в одном. Тут жили чайки, которые мыслили так же как и он. Для каждой из них в жизни важнее всего было суметь превозмочь себя и прикоснуться к совершенству в том, что они так любили, а они любили летать. Птицы они были великолепные, как на подбор, и каждый день долгими часами они упражнялись в искусстве полета, разучивали сверхсложные фигуры высшего пилотажа.

Надолго Джонатан позабыл о мире, из которого он пришел, где его Стая жила, не желая видеть радости полета, используя дарованные им крылья только для того, чтобы найти пищу и наесться до отвала. Но время от времени на какое-то мгновение воспоминания приходили.

Однажды, отдыхая на берегу после разучивания бочек, исполняемых со сложенными крыльями, он снова вспомнил Землю.

— А где все остальные, Салливан? — молча спросил он своего инструктора, уже привыкший к телепатическому общению, которое заменяло здешним чайкам обычные крики. — Почему здесь нас так мало? Ведь там, где я когда-то жил…

— …были тысячи и тысячи чаек. Я знаю. — Салливан покачал головой. — Единственный ответ, который приходит мне в голову, это то, что ты, похоже, птица редкостная, одна на миллион. Большинство из нас продвигались вперед очень медленно. Мы переходили из одного мира в другой, который почти ничем не отличался от прежнего, тут же забывали, откуда мы пришли, не думая о том, куда мы идем, жили одним днем. Сколько, по-твоему, жизней нам пришлось прожить, прежде чем нам впервые пришло в голову, что есть в жизни нечто большее, чем просто драка за еду или власть в Стае? Тысячу жизней, Джон, десять тысяч! А затем еще сотню, прежде чем мы узнали, что есть такая штука, как совершенство, а потом еще сотню чтобы понять, что цель нашей жизни заключается в том, чтобы найти его и показать всему миру. Это правило, конечно же, остается в силе и теперь: мы выбираем себе следующий мир благодаря тому, чему научились в предыдущем. Если ничему не научимся, следующий мир будет как две капли воды похож на этот, все равно надо будет преодолеть те же ограничения и тяготы.

Он раскинул крылья и повернулся лицом к ветру.

— Но ты, Джон, — сказал он, — сразу научился многому, и тебе не пришлось жить тысячу жизней, чтобы попасть сюда.

Они снова поднялись в воздух и продолжили тренировку. Сделать многовитковую бочку в построении не так-то просто, ведь в перевернутой фазе Джонатану приходилось думать вверх ногами о том, как надо изогнуть крыло, чтобы его движение оставалось в полной гармонии с полетом инструктора.

— Давай попробуем еще раз, — снова и снова повторял Салливан, — еще раз. Вот наконец, — Хорошо, — и они перешли к отработке перевернутой мертвой петли.

Как-то вечером чайки, не участвовавшие в ночных полетах, стояли кучкой на берегу и размышляли. А Джонатан, набравшись мужества, подошел к Старейшине чаек, который, как поговаривали, вскоре должен был улететь в высшие миры.

— Чьянг, — начал он, слегка волнуясь.

Старая чайка посмотрел на него своими добрыми глазами.

— Да, сын мой? — Годы жизни не лишили Старейшину сил, а только укрепили его. Он летал лучше всех в Стае и обладал знаниями, о которых другие едва начинали догадываться.

— Чьянг, ведь этот мир — вовсе не рай, правда?

В лунном свете был видно, что Старейшина улыбнулся.

— Ты снова учишься, чайка Джонатан Ливингстон, — сказал он.

— А что происходит дальше? Куда мы идем? Рая вообще нет?

— Нет, Джонатан, места под названием рай не существует. Рай находится вне пространства и вне времени. Рай — это достижение совершенства. — Он умолк. — Ты ведь очень быстро летаешь, правда?

— Я… я люблю скорость, — растерянно пробормотал Джонатан, но его охватила гордость, что Старейшина заметил его успехи.

— Ты начнешь понимать, что такое рай, Джонатан, когда познаешь совершенную скорость. Это не тысяча миль в час, не миллион и не скорость света. Потому что любое число кроет в себе некий предел, а совершенство не знает пределов. Совершенная скорость, сын мой, это значит быть там, где пожелаешь.

Чьянг вдруг исчез и через мгновение появился футах в пятидесяти, у самой кромки воды. Затем он снова исчез, но в ту же секунду появился рядом с Джонатаном.

— Это забавно, — сказал он.

Джонатан был поражен. Он забыл про рай.

— Как ты это сделал? Что ты при этом чувствовал? А далеко можно так летать?

— Ты можешь отправиться в любое место или время, в какое только пожелаешь, — ответил Старейшина. — Я побывал во всех местах и временах, о которых мог только подумать. — Он посмотрел на море. — Странно все это. Чайки, которые хотят просто путешествовать и жертвуют ради этого совершенством, летают медленно и привязаны к одному месту. А те, кто отказывается от путешествий ради совершенства, могут в то же мгновение попасть куда угодно. Запомни, Джонатан, рай находится вне времени и пространства, потому что пространство и время абсолютно не имеют значения. Рай — это…

— А ты можешь научить меня так летать? — голос Джонатана дрожал от желания познать неведомое.

— Конечно, если ты хочешь этому научиться.

— Очень хочу. Когда мы можем начать?

— Прямо сейчас.

— Я хочу научиться так летать, — повторил Джонатан, и его глаза блеснули необычным светом. — Скажи, что мне надо делать?

Чьянг заговорил медленно, внимательно вглядываясь в молодую чайку:

— Чтобы летать со скоростью мысли в любую точку пространства, — сказал он, — ты прежде всего должен понять, что ты туда уже прилетел…

По словам Чьянга, все дело заключалось в том, что Джонатан должен был перестать видеть себя существом, заключенным в теле, ограниченном сорока двух дюймовым размахом крыльев, возможности которого можно построить на диаграмме. Все дело было в том, чтобы понять, что его истинная совершенная сущность жила подобно ненаписанному числу, одновременно повсюду во времени и пространстве.

День за днем, начиная еще до рассвета и заканчивая далеко за полночь, Джонатан упорно работал над собой. Но несмотря на все его усилия он ни на перышко не сдвинулся с места.

— Забудь о вере! — раз за разом повторял Чьянг. — Для того, чтобы летать, тебе нужна не вера, а понимание полета. И здесь то же самое. Попробуй еще раз…

И вот однажды, когда Джонатан как всегда, пытаясь сосредоточиться, стоял на берегу с закрытыми глазами, он вдруг понял, о чем ему так долго говорил Чьянг.

— Да это же истинная правда! Я и есть совершенная чайка, не знающая пределов и ограничений! — Его охватила буйная радость.

— Отлично! — сказал Чьянг, и в его голосе звучала победа.

Джонатан открыл глаза. Они со Старейшиной стояли на абсолютно чужом берегу — там деревья спускались до самой воды, а на небе горели два желтых солнца.

— Наконец-то ты понял, — продолжал Чьянг. — Но тебе придется немного поработать над самоконтролем…

Джонатан был поражен:

— Где мы?

Явно не придавая значения необычности окружающего мира, Чьянг, не задумываясь, ответил:

— Очевидно, мы на какой-то планете с зеленым небом, входящей в систему двойной звезды.

Джонатан радостно вскрикнул, издав первый звук с тех пор, как покинул Землю:

— ПОЛУЧИЛОСЬ!

— Ну, конечно, получилось, Джон, — сказал Чьянг. — Всегда получается, когда знаешь, что делаешь. Теперь насчет самоконтроля…

Когда они вернулись, уже стемнело. Другие чайки смотрели на Джонатана с благоговением, они видели, как он исчез с того места, где так долго стоял в неподвижности.

Но уже через минуту он прервал их поздравления.

— Я же здесь новичок! Я только приступил к занятиям. Это мне надо у вас учиться!

— Я удивляюсь этому, Джон, — сказал Салливан, стоявший рядом с ним. — У тебя меньше страха перед новыми знаниями, чем у любой из чаек, которых я видел за десять тысяч лет. — Стая замолчала, а Джонатан смущенно переступил с ноги на ногу.

— Мы можем начать работать со временем, если хочешь, — предложил Чьянг, — и ты научишься летать в прошлое и будущее. Тогда ты будешь готов к изучению самого сложного, самого могущественного и самого приятного. Ты будешь готов к полету в высь, чтобы познать значение доброты и любви.

Прошел месяц, или что-то вроде месяца. Джонатан впитывал новые знания с поразительной быстротой. Он всегда учился очень быстро даже в обычных условиях, а теперь, став личным учеником самого Старейшины, он поглощал новые идеи будто летающий компьютер.

Но вот наступил день, когда Чьянг исчез. Он тихо разговаривал со своей Стаей, призывая их никогда не останавливаться в учебе, тренировках и желании побольше познать совершенный невидимый принцип жизни. И тут его перья начали светиться все ярче и ярче, и в конце концов ни одна чайка уже не могла смотреть на него.

— Джонатан, — сказал он на прощанье, — работай и познавай любовь.

Когда они снова обрели способность видеть, Чьянг исчез.

Потом чайка Джонатан не раз предавался размышлениям о Земле, с которой он пришел. Если бы тогда он знал десятую или хотя бы сотую часть того, что он здесь узнал, насколько полнее и значимей была бы его жизнь! Он стоял на песке и думал, а вдруг сейчас там какая-нибудь чайка бьется, чтобы вырваться за пределы сковывающих ее ограничений, чтобы понять, что смысл полета не только в том, чтобы долететь до корки, брошенной с рыбацкой лодки. Может там даже появился настоящий изгнанник, осмелившийся бросить открывшуюся ему правду в лицо всей Стае. И чем больше Джонатан занимался уроками доброты, чем больше он трудился, чтобы познать природу любви, тем больше ему хотелось вернуться на Землю. Хоть он и был в прошлом одинок, но Джонатан Ливингстон был прирожденным учителем, и его собственный путь любви заключался в том, чтобы дарить крупицы истины, которые он успел открыть, тем, кто искал лишь случая, чтобы эту истину познать.

Салливан, уже освоивший полеты со скоростью мысли и помогавший научиться другим, был настроен скептически.

— Джон, ты уже был когда-то изгнанником. Почему же ты думаешь, что чайки из того мира послушали бы тебя сейчас? Ты же знаешь поговорку, а она верна: Чем выше летишь, тем дальше видишь. Чайки из того мира, откуда ты родом, стоят на песке, галдят и дерутся между собой. До рая им тысячу миль, а ты говоришь, что хочешь показать им рай там, где они стоят! Джон, да они не видят даже кончиков своих собственных крыльев! Оставайся здесь. Помогай новым чайкам, прилетающим сюда, они достаточно продвинуты, чтобы понять то, о чем ты им говоришь. — Он помолчал, а потом добавил. — А что если бы Чьянг вернулся в свой старый мир? Где бы ты был сегодня?

Последние слова решили все, и Салливан был прав. Когда летишь высоко, глядишь далеко.

Джонатан остался и работал с новичками, они были очень умными и быстро усваивали уроки. Но старое чувство возвращалось, и он не мог отогнать от себя мысль, что там на Земле одна или две чайки тоже смогли бы этому научиться. Сколько бы он знал сейчас, если бы Чьянг встретился ему в дни его изгнания.

— Салли, я должен вернуться, — сказал он наконец. — Твои ученики занимаются хорошо. Они могут помочь тебе обучать новичков.

Салливан вздохнул, но спорить не стал.

— Мне будет тебя не хватать, Джонатан, — только и сказал он.

— Салли, как не стыдно! — пожурил его Джонатан. — Не говори глупостей! Что же, наши ежедневные тренировки ничего не стоят? Если бы наша дружба зависела от таких пустяков, как пространство и время, то когда мы их наконец преодолели бы, выходит, мы уничтожили бы наше братство? Но преодолевшему пространство остается одно место — Здесь. Победившему время остается одно — Сейчас. Может нам все же удастся как-нибудь свидеться где-то посредине между Здесь и Сейчас, как ты думаешь?

Загрустивший было Салливан рассмеялся.

— Ты сумасшедший, — сказал он, и в голосе его звучала доброта… — Если кому-нибудь и удастся научить ползающего по земле заглянуть вперед на тысячу миль, так только Джонатану Ливингстону. — Он опустил глаза. — Прощай, Джон, мой дорогой друг.

— До свидания, Салли. Мы еще увидимся.

Произнеся это, Джонатан представил себе стаю чаек, стоящую на берегу совсем в другие времена, и с отработанной легкостью заново ощутил, что он — вовсе не тело из костей да перьев, а совершенная идея свободы и полета, не ведающая никаких ограничений.

 

Чайка по имени Флетчер Линд был еще довольно молод, но уже успел узнать, что ни с одной птицей ни одна Стая не обходилась так жестоко и несправедливо.

— И плевать мне на то, что они там болтают, — думал он, направляясь к Дальним Утесам, и пелена ярости застила ему глаза. — Полет — это вовсе не просто хлопанье крыльями для того, чтобы перетащиться из одного места в другое! Это… это… и комар может! Подумаешь, сделал-то всего одну бочечку вокруг Старейшины, пошутить хотел, а они меня — в изгнание! Слепые они, что ли? Почему они видят? Разве не понимают, как это будет здорово, если мы действительно научимся летать?

— Плевать мне, что они там думают. Я им покажу, что такое настоящий полет! Я стану настоящим Изгнанником, если они этого хотят. Они еще у меня все пожалеют…

И тут в его голове зазвучал голос, и хоть он был добр, от неожиданности молодой изгнанник даже кувыркнулся в воздухе.

— Не суди их слишком строго, чайка Флетчер. Отправляя тебя в изгнание, они только навредили сами себе, и когда-нибудь они это поймут, когда-нибудь они увидят то, что видишь ты. Прости их и помоги им понять.

В дюйме от кончика его правого крыла летела чайка, сверкающая невиданной белизной, легко скользя, не шелохнув ни перышка, на скорости близкой к рекордной скорости Флетча.

В голове молодой птицы все смешалось.

— Что происходит? Я сошел с ума? Я умер? Что это?

Его мысли прервал спокойный сильный голос, настоятельно требовавший ответа.

— Чайка по имени Флетчер Линд, ты хочешь научиться летать?

— ДА, ОЧЕНЬ ХОЧУ!

— Чайка по имени Флетчер Линд, готов ли ты ради беспредельной свободы полета простить Стаю и, обретя новые знания, когда-нибудь вернуться к ним и помочь им понять?

Обмануть эту великолепную птицу было невозможно, хоть и уязвленная гордость больно щемила сердце Флетчера.

— Да, я готов, — тихо сказал он.

— В таком случае, Флетчер, — молвило существо исполненное света, и в голосе его звучала доброта, — мы начнем с Горизонтального полета…

 

III

 

Джонатан медленно кружил над Дальними Утесами, глядя ввысь. Этот молодой Флетчер был несколько грубоват, но в остальном — почти идеальный ученик. В воздухе он был силен, быстр, легок, а самое главное, у него было неудержимое желание научиться летать.

Вот и он, дрожащий серый комок с ревом вышел из пике и пронесся рядом с инструктором на скорости сто пятьдесят миль в час. Он тут же начал новую попытку сделать шестнадцативитковую вертикальную замедленную бочку, громко отсчитывая обороты.

— …восемь… девять… десять… видишь-Джонатан-я-теряю-скорость… одиннадцать… я… хочу… научиться делать резкие остановки, как ты… двенадцать… но-разрази-гром-у меня не получаются… тринадцать… эти… три… последних оборота… без… четыр… а-а!

Тут он «сел на хвост» и от неудачи совсем взбеленился. Закувыркавшись, он перешел в перевернутый штопор и наконец, запыхавшись, сумел выровняться в сотне футов ниже своего инструктора.

— Ты напрасно тратишь на меня свое время, Джонатан! Я слишком глуп! Я — просто тупица! Стараюсь, стараюсь, но ничего не получается!

Джонатан посмотрел на него и кивнул.

— Конечно, ничего и не получится до тех пор, пока ты будешь так резко начинать подъем. Флетчер, ты потерял сорок миль в час на входе! Будь мягче! Решительней, но мягче, запомнил? — Он спланировал к своему ученику.

— Теперь попробуем сделать ее вместе, соблюдая построение. И будь внимательным в начале подъема. Входи мягко и

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: