 |
Переполошить сонное царство 11 глава
|
|
|
|
«Герцог объявил, что опасается, что герцогиня Феррарская больше никогда не выйдет из состояния странного сна. Приближенные давно окрестили Марию-Изабеллу спящей красавицей: La bella addormentata. Если герцогиня не проснется в ближайшие два месяца, то герцог, с позволения епископа, волен расторгнуть брак с Марией-Изабеллой. "Мой сын нуждается в матери, живой и любящей”, – заявил герцог».
«Герцог Феррарский объявил о предстоящей свадебной церемонии: он берет в жены свою загадочную содержанку. Торжество состоялось в закрытом кругу, где присутствовали только члены семьи Его Светлости и приближенные ко двору лица. Новая герцогиня будет носить имя Анастасия-Рената, герцогиня Феррарская. Наследник герцога, сын Марии-Изабеллы, не чает души в мачехе: ребенок проводит с новой мамой все свое время».
«Новая хозяйка так не похожа на прежнюю: она гораздо старше герцога, она не блещет красотой, она немногословна и редко покидает свои покои. Единственное, что объединяет прежнюю и новую герцогинь, – голуби. Во время церемонии бракосочетания на плечи и руки Анастасии-Ренаты снова сели голуби. Епископ снова объявил, что это знак благословения Божьего. Первый помощник епископа считает, что окна собора давно нуждаются в починке, а голуби просто слетаются на зерна венчального риса».
«Новая герцогиня с трепетом относится к бывшей жене герцога, которая все еще не пробудилась от странной болезни. Она много времени проводит у постели больной, а также с усердием изучает латынь и заботится о птицах Марии-Изабеллы. Ловчие соколы признали в ней хозяйку, а попугаи обзавелись потомством. Птицы – изумительное украшение герцогского сада, как хорошо, что о них есть кому заботиться…»
|
|
|
«Герцогиня Анастасия-Рената с особым рвением занялась воспитанием своего приемного сына. Юный герцог Эстенсе изучает английский, русский и французский языки. Также были найдены учителя китайского и арабского. Помимо этого мальчик осваивает верховую езду, воинское искусство и основы медицины. Герцогиня Анастасия-Рената не решается отпускать ребенка в школу при монастыре и предпочитает, чтобы юный герцог не покидал родовое поместье. Она оберегает сына от любых потрясений».
* * *
Так начинается эта история. История династии Фальконе. Короткие заметки, касающиеся событий почти пятисотлетней давности, когда-то были обнаружены в библиотеке одного из старинных особняков и с тех пор бережно передавались по наследству. Я любил читать эти истории, будучи мальчишкой, и всегда недолюбливал предка герцога Феррарского. Еще бы, разве он не негодяй? Стоило жене заболеть, и он тут же нашел ей замену.
Только когда мне исполнилось тринадцать, мать показала мне вторую часть архива. В этих новых архивах, написанных куда более подробно и обстоятельно, больше не фигурировали Мария-Изабелла и Анастасия-Рената. Мою прапрапра– (и еще пару десятков пра-) бабушку звали Мария-Изабелла-Анастасия-Рената Санторо-Фальконе. Не было никаких двух герцогинь. Была одна герцогиня. И два тела. Ее душа вылетела из родного тела и оказалась в теле другой женщины. Но герцогиня нашла способ вернуться в свой дворец и рассказала обо всем мужу. И герцог поверил ей…
– Как?! – спрашивал я у матери, захлопывая Книгу Откровений. – Как это возможно?
– Анастасия и Рената – оба этих имени означают «ожившая». Разве тебя это не насторожило?
– Да, но…
– Ты особенный, Кристиан Габриэль, – улыбнулась мама, но улыбку вряд ли можно было назвать счастливой. – Как и вся наша семья. Иностранные языки, география, психология, умение постоять за себя и самое главное – одиннадцать цифр телефонного номера, которые ты должен знать как Padre nostro [12]. Еще чуть-чуть, и ты поймешь, зачем все это. Я так не хочу забирать у тебя детство, но приближается то время, когда с детством придется распрощаться. Прости меня, bambino[13].
|
|
|
Мама гладила меня по голове, в ее глазах стояли слезы.
– Черт, это же всего лишь какие-то дурацкие легенды, мам, почему ты плачешь?
– Не чертыхайся, Крис.
– Почему ты плачешь? И какое дело ко всему этому имеет дурацкая Мария-Изабелла-Анастасия-Рената с ее дурацкими попугаями?!
– Dio mio…[14]
* * *
Меня зовут Кристиан Габриэль Фальконе. Я родился в 1984 году в Лугано, Швейцария, и провел все свое детство в родовом поместье у предгорий Альп – на первый взгляд детство обычного мальчишки, в меру любопытного, в меру драчливого, в меру упрямого, который терпеть не может школу, дерется с братьями и то и дело доводит до слез нянек и учителей. Но это только на первый взгляд. «Детство обычного мальчика» наступало только тогда, когда учителя расходились по домам: большую часть своего времени я должен был учиться. И выборка предметов, которым уделялось особенное внимание, казалась по меньшей мере странной: география, психология, медицина, единоборства, искусство владеть собой («искусство не быть размазней», как в шутку называл его мой брат Альцедо) и многочисленные иностранные языки. Немецкий и итальянский – официальные языки Швейцарии – были моими родными. С русским и китайским тоже проблем не возникло: вопросами питания в нашем доме распоряжался Пенгфей – повар-китаец, а всеми остальными вопросами – русская няня Ника. Если я хотел есть – я должен был попросить об этом на китайском, если я хотел что-нибудь еще, я должен был сказать это по-русски. Не слишком замысловатый, но действенный способ. До сих пор в вопросах выбора блюд мне легче всего использовать китайский, а слова ободрения и поддержки лучше всего даются мне на русском.
Был еще один язык, на котором мы говорили только в семейном кругу и который мне вряд ли пришлось бы использовать где-то еще: латынь. Язык Цезаря и Цицерона, язык эпохи Возрождения, язык Римской империи и Ватикана, язык науки и, как ни парадоксально, – религии. Я недоумевал, как язык, которым была пропитана история, мог вдруг кануть в небытие: где все эти люди, которые должны сейчас болтать на нем без умолку, писать письма, читать утренние газеты? Говорить на латыни было все равно что стрелять из старинного арбалета или носить доспехи – я чувствовал себя особенным и предвкушал тот момент, когда встречу и других людей, говорящих на латыни. Родители говорили мне, что этот момент скоро настанет.
|
|
|
Родители словно готовили нас к чему-то: меня, Кора и Альцедо – двух моих братьев и сестру Диомедею. Они словно боялись, что вот-вот случится что-то ужасное. Что кто-то разлучит нас, похитит, увезет туда, где родители не смогут о нас позаботиться.
Одиннадцать цифр телефонного номера мы повторяли вместо молитвы перед сном, начиная с трехлетнего возраста.
– Зачем мне помнить эти цифры? Надоело! – бушевал я после очередного напоминания отца.
– Кристиано, – отец садился рядом и поправлял мое одеяло. В эти минуты он выглядел таким серьезным, что дух захватывало. – Что бы ни случилось, где бы ты однажды ни проснулся, ты должен помнить этот номер. Всего один звонок, и мы прилетим за тобой, где бы ты ни был. И… как бы ты ни выглядел.
– Что это значит?
– Просто давай еще раз повторим цифры: плюс сорок один, девяносто один… Ты помнишь, что нужно нажать два раза ноль, если телефон старый и на нем нет кнопки плюса?
– Да.
* * *
– Предки с ума посходили, – сказал однажды Кор, мой старший брат, швырнув на пол рюкзак с книгами. Он был явно не в духе. – Да имел я все эти языки, и мне блевать уже хочется от географии.
Ему исполнилось уже пятнадцать, он учился по восемь часов в день: сначала школа, потом дополнительные занятия, – и когда наконец приползал домой, то выглядел, честно говоря, не ахти.
Кор сплюнул прямо на пол гостиной, взъерошил черные, как перья ворона, волосы и еще раз процедил сквозь зубы:
– С ума посходили.
Я сидел на полу, подпирая спиной стену, и возился со своим ловчим ястребом. Птица повредила себе лапу, когда атаковала лису. Какая же дуреха атакует лису, а?
Но Инсанья[15] была рабой своего имени и была бесстрашна до кончиков когтей. Я пожал плечами и продолжил накладывать шину ястребу на лапу. Мне даже возразить было нечего: родители явно перегибали палку со своими бредовыми затеями. Ну зачем нормальному человеку зубрить, какая валюта ходит в той или иной стране? Или зачем ребенку знать, как останавливать обширные кровотечения? Когда можно нажать на три кнопки телефона – и через три минуты прикатит скорая. Мне было тринадцать, и вместо всей этой чепухи, вроде географии и медицины, я с легкостью нашел бы дела поинтереснее: например бегать с Инсаньей по полю и ловить кроликов…
|
|
|
– С меня хватит, – буркнул Кор. – Я хочу научиться владеть разным оружием. Хочу сбежать из дома, путешествовать. Делать что сам захочу! И хочу узнать, почему Луис разбил Дарио голову из-за Элены.
– Как почему? – ухмыльнулся я. – Ты же сам сказал: из-за Элены.
Кор насмешливо фыркнул:
– Ну, допустим, Дарио ляпнул какую-то гадость о ней, и что дальше? Разбить голову лучшему другу из-за какой-то там… телки? Смысл? В моем классе все такие… странные.
Кор рухнул на свою кровать, раскинув руки в стороны.
– Fra?[16]
– М-м-м?
– Ты веришь в любовь? Веришь, что можно вот так вот взять и разбить голову лучшему другу из-за того, что у тебя какая-то там… любовь? К телке! – уточнил Кор с отвращением в голосе.
– Не верю, – без колебаний ответил я.
– Во-во! Безумие! Ладно если бы Элена пообещала ему, что разрешит потрогать ее сиськи или… что-нибудь поинтересней. Но я наверняка знаю, что не обещала. Дарио, считай, двинул в морду Луису ни за что.
– Инсанья! – зашипел я ястребу, выдергивая палец из ее клюва. Она так и норовила полакомиться моим пальцем. А потом закусить моим носом.
– Вот именно! Инсанья! А я что говорю!
– Salve![17] – распахнулась дверь, и в комнату влетел раскрасневшийся, взъерошенный Альцедо, мой младший брат. Маленький десятилетний дьяволенок с яркими, как бирюза, глазами. – Соседская девчонка шлепнулась с дерева и потеряла память! Только сейчас узнал! Прикиньте, потеряла память! Как какую-нибудь сумку с барахлом. И теперь ничегошеньки не помнит, а только хлопает глазами направо и налево! Не успокоюсь, пока не пойму, как это работает! – Альцедо стучит пальцем по лбу и заразительно хохочет.
– А я не успокоюсь, пока не пойму, что с Дарио, – ворчит Кор.
– А что с Дарио? – Альцедо вытаскивает ланч-бокс из рюкзака и, чавкая, начинает доедать запревшие бутерброды.
– У Дарио инсанья на всю голову: врезал Луису за девчонку, – объясняю я.
– У меня в классе тоже все немного того, Данте ходит по пятам за Эммануэль, хотя та на него смотрит как на дохлую рыбу. Ржач. Что с Инсаньей? – Альцедо тянется к моему ястребу но, встретившись с опасными желтыми глазами, отдергивает руку.
|
|
|
– Поранила лапу, дуреха. Атаковала лису. Я думал, это кролик, и спустил ее, а оказалась лиса… Чокнутая птица. Не прощу себе, если лапа не срастется…
– Обратишься ко мне, и я пристрелю твою глупую курицу, чтоб не мучилась, – ржет Кор.
– Отвали, а?
Какой же он псих.
* * *
Кор часто задавал мне трепку. Он был старше и сильнее, и ему это легко удавалось. Иногда мне казалось, что это его любимое занятие: разозлить меня, вовлечь в драку, наставить синяков, получить синяков в ответ, потом схватить меня в охапку, взъерошить волосы и сказать что-то вроде:
– Ладно-ладно, а теперь принеси мне пирога с кухни, а? Пенгфей там снова что-то шаманит, и, судя по запаху, пальчики оближешь.
– Сходи возьми сам, тупая башка, – ворчу я, стряхивая его ручищи. Кору только пятнадцать, но он уже такой же высокий, как родители, а еще долговязый и неимоверно сильный. Как бы он не начал в скором времени укладывать на лопатки нашего тренера по борьбе…
– Что ты там бормочешь, цыпленок? – ухмыляется Кор и снова заряжает мне апперкот прямо в солнечное сплетение, и у меня перехватывает дыхание.
– Мальчики, – в комнату заглядывает няня. – Ужин уже на столе.
Кор отвлекается всего на долю секунды, но этого мне достаточно, чтобы нырнуть под его руку и хорошенько треснуть его ребром ладони прямо по шее.
– А-а-ы-ы-ы, – слышу я стоны Кора, быстро-быстро перебирая ногами вниз по ступенькам.
Кор мне потом обязательно отомстит, но сейчас на столе утка по-пекински, печеный батат и еще горячий, золотистый багет, завернутый в ярко-красную салфетку. Голод заставляет меня забыть обо всем на свете.
– Брат опять лупит тебя? – спрашивает меня по-китайски Пенгфей, качая головой.
– Я вырасту и верну ему должок, Пенг, – отвечаю я, впиваясь зубами в утиную ножку. – Если он не убьет меня раньше, ха-ха.
Диомедея, моя младшая сестра, которой всего только восемь лет, накладывает себе полную тарелку батата и невозмутимо говорит, тоже по-китайски:
– Если он убьет тебя, я убью его.
– Ты не понимаешь, о чем говоришь, soror[18], – смеюсь я, целуя ее в кудрявую белокурую макушку.
– Я понимаю, – щебечет она, открывая маленький дерзкий рот. – А вот ты сделал десять ошибок в трех предложениях. Вот, например, хотел сказать «убьет», а сказал «акула», глупый.
Пенгфей хихикает в салфетку. Диомедея сдувает со лба челку и говорит:
– Кстати, что такое «де-суль-то-ры»? Сегодня утром за чаем мама говорила папе это слово и плакала. Кажется, она думает, что придут какие-то десульторы и съедят Кора, Альцедо, тебя и меня. Съедят всех.
* * *
Я вспоминаю свое детство с изрядной долей сентиментальности. Все было так… просто. Восхитительная роскошь быть как все, жить как все. Счастье быть обычным человеком. Все закончилось в тот день, когда тело Кора принесли домой. Он собрался в школу, подошел к припаркованной у ворот машине, водитель открыл ему дверь, и тут Кор рухнул наземь, как подкошенный. Я помню, как слуги высыпали на улицу, как охранники звонили родителям, как в особняке появились странные люди в выглаженных черных костюмах, с аккуратно уложенными волосами и оттопыренными от оружия карманами.
Кор лежал на кровати с приоткрытыми глазами. Он дышал ровно, на нем не было ни царапины, было похоже, что он просто уснул. Так что я даже не совсем понимал, к чему такой переполох. Но он не проснулся ни на следующий день, ни через два дня, ни через неделю. Ни три месяца спустя.
Его тело перевезли в реабилитационную клинику в Лозанне, которая принадлежала нашей семье. Я с трудом верил, что человек может дать тебе за завтраком подзатыльник, а уже к ужину не сможет пошевелить и мизинцем. Но не это было самым удивительным. Больше всего меня поразила мать: утонченная, немного сентиментальная, неизменно заботливая, она не проронила ни слезинки, когда ее первенца закинули на каталки, как какой-нибудь мешок с дровами. Более того, она не ездила к Кору в клинику, не сидела у его изголовья, не держала его за руку, как и положено скорбящим матерям. Нет, она была спокойна. Невероятно, неописуемо спокойна. Казалось, она потеряла к Кору всякий интерес с момента начала его «болезни»! Можно было бы подумать, что это просто депрессия, но отец вел себя так же: пофигизм на грани возможного.
Я был едва жив от потрясения. Я точно не хотел оказаться на месте Кора и лежать в больнице в коме, пока родители спокойно обсуждали, например, семейный отдых в Камбодже.
– Ничего, что он там лежит, как овощ? – моргнул я, впервые услышав про поездку в Камбоджу. – Как вы можете планировать это путешествие, когда…
– Кор полетит с нами, – не отрывая взгляда от туристических буклетов, сказала мама.
– Конечно, я уверен, что красивый загар – это как раз то, чего Кору сейчас не хватает. Будем носить тело из отеля на пляжик и обратно. Может быть, ты даже сможешь уделить ему немного внимания в перерыве между шведским столом и спа-процедурами.
– Крис! – рявкает отец. – Не смей так разговаривать с матерью!
Мама отрывает голову от пестрой кучи буклетов и смотрит на меня ласково и немного растерянно:
– Крис, я понимаю твое волнение, ты так любишь брата, но… – она делает долгую паузу. – Черт, мне так хотелось, чтобы ты узнал все так поздно, насколько это только возможно.
Я первый раз слышу слово «черт» из уст матери.
– Я хотела, чтобы твое детство принадлежало тебе все до последней капли, до последней минуты…
– Аджайя, – перебивает ее отец. – Пусть эта последняя минута начнется сейчас. Нет смысла тянуть. Пусть едет с нами.
Мама опускает глаза. Она выглядит такой уставшей, как будто только что попробовала сдвинуть с места Сан-Сальваторе[19].
– Поеду куда? – спрашиваю я.
Отец молча кладет мне руку на плечо и прижимает к себе.
* * *
Будучи подростком, я часто бывал в отцовской клинике в Лозанне. Медицина интересовала меня больше любых других предметов, и отец замечал это. Я часами мог шататься по коридорам, разглядывать медицинскую аппаратуру, пить кофе с юными медсестрами на кухне, забравшись с ногами в большое кожаное кресло. Впрочем, разговоры на интересные мне темы – операции и болезни – тут же стихали, как только один из наследников самого дона Анджело переступал порог больничной кухни. Молодые сестры в моем присутствии становились жеманными и кокетливыми, интересовались, есть ли у меня уже la petite amie[20] и как относится мой отец к тому факту, что я пью крепкий черный кофе в тринадцать лет.
– Он не против. Почему нет? Кофеин – мягкий стимулятор для нервной и сердечно-сосудистой системы. Если много учишься или тренируешься – самое то… Зависимость? Ну ты же не будешь пить его ведрами?
После пассажей вроде этого меня обычно начинали воспринимать всерьез, прекращали дурацкие вопросы про «петит ами» и возвращались к интересующим меня темам.
К тринадцати годам я знал каждый угол в этой клинике и едва ли не каждого медицинского работника. Я отдыхал там душой и чувствовал какую-то особенную мистическую силу, наполняющую это место. Здесь бодались с фатумом и спорили с Богом за каждую человеческую жизнь, и этот упрямый спор, сопровождающийся звоном скальпелей, приводил меня в полный восторг.
Так что в тот день, когда родители, отложив взбесившие меня буклеты про Камбоджу, решили ни много ни мало покончить с моим детством, – я меньше всего ожидал снова оказаться здесь, в отцовской клинике.
Родители поднялись со мной на самый верхний этаж, где располагались палаты класса люкс, и подтолкнули меня к одной из закрытых дверей. Судя по окаменевшим лицам родителей, за этой дверью меня и поджидала сама Судьба, а то и сам господин Бог. Причем судьба – не самая счастливая, а Бог – не самый милосердный…
– Сейчас меня встретит Кор и зарядит разок-другой в корпус? – бравирую я, хватаясь за ручку.
Дверь бесшумно открылась.
Свет внутри был приглушен, но полумрак не помешал мне рассмотреть женскую фигуру у окна. Белая больничная роба, собранные в хвост длинные черные волосы, угловатые плечи, хрупкая шея. Она смотрела на Женевское озеро, положив худые руки на подоконник.
Я в недоумении перевел взгляд на родителей, но их лица словно высекли из камня.
– Я надеялся увидеть Кора вообще-то, а… это кто?
Девушка у окна повернулась на звук моего голоса. Индианка. Темно-коричневая кожа, изможденный вид, на вид столько же лет, как и мне, хотя черт его знает…
– Крис, – улыбнулась девушка, и в этой насмешливой улыбке мне померещилось что-то до боли знакомое.
Я выкатил глаза, даже отдаленно не представляя, что происходит. Индианка улыбнулась еще шире:
– Как лапа у Инсаньи? Срослась? А то я по-прежнему могу пристрелить ее, как и обещал.
Я вцепился в косяк двери, едва справляясь с подгибающимися ногами. Мама схватила меня за плечи и закричала отцу:
– Анджело, я же говорила, слишком рано! Крис!
Я не помню, что было потом. Я свалился в свой первый в жизни обморок.
* * *
Наконец все части мозаики были сложены в одну большую картину. Мария-Изабелла-Анастасия-Рената, разговоры об ускользающем детстве, болезнь Кора, иностранные языки, телефонный номер, который нельзя забывать…
Теперь стало ясно, к чему нас всех готовили: души членов клана Фальконе были привязаны к телу слишком слабыми нитками. Рано или поздно нас всех выбрасывало из родного тела. Точкой выхода могло стать чужое тело в любом уголке мира, будь то Заполярье или джунгли Амазонки, трущобы мегаполисов или забытые богом деревни, тела стариков или тела детей…
«Что бы ни случилось, где бы ты однажды ни проснулся, ты должен помнить этот номер. Всего один звонок, и мы прилетим за тобой, где бы ты ни был. И как бы ты ни выглядел», – теперь я постиг истинное значение этих слов. Теперь я понял все.
Десульторы, которых так боялась Диомедея, не были чудовищами. Десульторами были мы сами. Оказалось, так в Древнем Риме величали особо искусных наездников, способных ехать верхом сразу на двух лошадях, перепрыгивая с одной на другую в разгар скачек. Тот, кому первому пришла в голову идея назвать потомков герцогини Феррарской десульторами, не был лишен чувства юмора.
Я тоже старался сохранять присутствие духа и чувство юмора, размышляя обо всем, что узнал: либо герцогиня Феррарская не дала варенья злой колдунье и та наложила на нее самое изощренное заклятие из всех возможных. Либо природа наградила ее диковинной мутацией, которая позволяла ей прыгать из тела в тело легче, чем птица прыгает с ветки на ветку. И я надеялся, что найти этот дефективный ген будет проще, чем отыскать злую колдунью. Меньше всего я хотел менять свое тело на тело девчонки.
Мне потребовалось немало времени, чтобы уместить все это в своей голове и оценить масштабы бедствия. Потомки герцогини Феррарской разлетелись по свету, как пух чертополоха, но проклятие рода не дало нам затеряться. Мы все держались друг за друга, мы – это двести с лишним человек, рано или поздно выскакивающих из своих тел, как куски хлеба из тостера.
Мой дед – один из прямых потомков Марии-Изабеллы-Анастасии-Ренаты – основал компанию WideBack Inc.[21], которая занималась разработкой и выводом на рынок ряда медицинских препаратов. Дело пошло хорошо: дед сколотил и вручил моему отцу целое состояние. Но выпуск фармацевтики был только верхушкой айсберга: на самом деле Уайдбек занимался многими другими вещами. Он прикрывал нас всех, помогал десульторам подлечить новое тело, вытаскивал из джунглей, пустынь и ледников и помогал не сойти с ума от всей этой фантасмагории.
Корпорация Уайдбек строила клиники и реабилитационные центры, нанимала лучших врачей, содержала несколько силовых подразделений, бойцы которых в течение двадцати четырех часов могли добраться в любую точку земного шара и вернуть тебя родным. Тебя и твое новое тело.
Родители боялись нас потерять. Боялись, что их дети однажды проснутся где-то на другом конце Земли – испуганные, бессильные, брошенные на произвол судьбы в чужом теле, – и вокруг этого страха, как вокруг оси, вращалась жизнь всего клана.
Попробуй себе представить, что завтра твой ребенок окажется где-нибудь в Нигерии, запертый в теле мальчика, умирающего от истощения. Что бы ты хотел сказать ему напоследок? Чему хотел бы научить? Что твой отпрыск должен сделать, как только проснется не в своей шкуре?
Он должен найти телефон и позвонить домой, чтобы гончие псы дедушки Уайдбека знали, где его искать.
Он должен уметь подлечить свои раны, если они не дают ему встать на ноги и найти телефон.
Он должен знать, как убрать с пути тех, кто встанет между ним и телефоном.
Он должен знать, что он не сумасшедший. А десультор. Всего-навсего.
* * *
В классе Кора появилась новая ученица. Кхм… Корал. В первый день ее дразнили и просили показать сиськи, но после пары сломанных носов желание помучить новенькую пропало у всех без исключения. Она дралась, как чокнутая, она могла выбить дерьмо из кого угодно. Она состригла к чертям длинные волосы и предпочитала одеваться как мальчишка. Друзья Кора быстро приняли ее в свою компанию и не уставали повторять, что она – идеальная замена их другу, который, к сожалению, впал в кому и вряд ли вернется в школу. А Корал только заливисто хохотала в ответ.
Я больше не мог драться с Кором: рука не поднималась лупить девчонку, хотя я знал, что это и не девчонка вовсе.
Диомедея была рада своей новой «сестре» – пусть даже и такой странной. Хотя не могла скрыть разочарования, как только сообразила, что играм в куклы Корал предпочитает бросать ножики в дверь детской комнаты.
– Она как будто Кор в юбке, – однажды сказала Дио за столом. – И где вы ее только взяли? Может, родите мне нормальную сестру?
Альцедо звонко рассмеялся, я с трудом проглотил кусок, Корал закатила глаза: «Я тоже люблю тебя, мелочь».
Родители поспешили сменить тему: Диомедея была слишком мала, чтобы узнать, что ей не спастись от страшного десультора, который однажды придет за ней. Потому что десультор – это она сама.
* * *
– Ох, черт…
– Что там? – поднял голову отец.
Он, как обычно, сидел за своим огромным письменным столом из эбенового дерева и расправлялся с горой деловой корреспонденции. Некоторые конверты вскрывал сразу, быстро читал письма и так же быстро писал ответы. Другие письма – менее важные – швырял в дальний угол стола. Третьи просто сминал, не вскрывая, и отправлял в мусорное ведро. Если он работал дома, то обычно помогала ему мама, но сегодня она отправилась с Кором в клинику: его новое тело все еще требовало наблюдения.
Диомедея играла на лужайке перед домом со своим новым домашним любимцем: огромной полярной совой. Дио подбрасывала птицу в сумеречное небо, а та, сделав в воздухе несколько бесшумных хлопков крыльями, резко пикировала вниз и вытягивала когтистые лапы. Птица была явно слишком большой для Диомедеи: та еле удерживала ее на своей детской руке, а когда сова расправляла в стороны крылья, то я переставал видеть сестру вообще.
Я прикрыл от страха глаза, когда сова в очередной раз спикировала вниз, прямо Диомедее на голову. Однажды, когда Инсанья промахнулась и приземлилась вместо кожаной перчатки на мое плечо, врачам пришлось наложить мне десяток швов. А Диомедея с этой чертовой совой могла легко остаться без глаза. Или без уха.
– Я пойду заберу у нее эту сову, откуда она вообще взялась?
– Подарок от тетушки Никтеи, – ответил отец, вскрывая ножом очередной конверт. – А что с ней не так? По-моему, милый пуховичок…
«Пуховичок»?! Я чуть не поперхнулся.
– Ты видел ее когти?
Отец громко зевнул.
– Мы подарили тебе Инсанью, когда тебе стукнуло восемь, как Диомедее. Ты вроде пока жив-здоров?
– Кор когда-нибудь вернется в свое родное тело? – сменил тему я.
– Да. Его душа поживет в этом теле еще три года, плюс-минус, потом он вернется в родное тело. Но, боюсь, ненадолго.
– И что потом?
– Потом новый «прыжок». С возрастом выбрасывает реже, чем в молодости. Возможно, после шестидесяти прыжки прекратятся вообще. Мужчин выбрасывает чаще и на более долгий срок.
– Значит… Фактически я проведу свою жизнь в других телах.
– Да.
Мама и Кор задерживались. Надеюсь, когда Диомедея прибежит в гостиную с порванным ухом, те уже будут дома.
– А что случится, если приемное тело погибнет? Если тело этой индианки вдруг… умрет, то что случится с Кором?
– Очнется в своем теле, но в течение года выбросит опять.
Я прикрыл глаза, не в состоянии больше наблюдать за Диомедеей и испытывая страшное волнение от этого разговора с отцом.
– Вы вообще собирались рассказать мне обо всей этой… чертовщине, прежде чем я открою глаза где-нибудь в Африке в теле пигмея?
– Безусловно, – ответил отец, внезапно прекратив растерзывать конверты и отложив ножик. – Раньше пятнадцати не выбрасывает. Обычно. Ближе к сроку ты будешь в курсе всех деталей. Поедешь в школу для десульторов при Уайдбеке. Там будут такие же подростки, как и ты.
Я словно окаменел.
– Крис, – отец встал из-за стола и сел рядом со мной. – Когда это случится, ты будешь во всеоружии. Ты будешь знать все, что нужно.
– Почему вы уверены, что этот ген… или проклятие, – без разницы – есть у меня тоже? А вдруг меня… пронесло?
– Очень просто, сынок, – отец вытянул палец в направлении Диомедеи, резвящейся на лужайке с этой большой охапкой белых перьев. – Птицы.
Я перевел взгляд с кончика пальца на Диомедею и обратно.
– При чем тут птицы?
– Они чуют тех, кто тоже умеет летать. Например, тебя, или меня, или Диомедею. Мы притягиваем их, как огонь притягивает мотыльков. Хорошо, что у нас тут так много хищных птиц, а то воробьи и дрозды ходили бы у нас по головам. Но попомни мое слово, когда начнешь водить машину, лобовое стекло придется менять каждый месяц. Теперь ты понимаешь, почему мы с мамой так не любим походы и пикники на природе? Голуби тут же сжирают всю провизию, а потом укладываются с тобой спать прямо в палатке!
И отец громко расхохотался.
– Я не замечал, чтобы настолько…
– Еще рано. Ближе к пятнадцати – как только ты «созреешь» для первого прыжка – птиц начнет тянуть к тебе как магнитом. Кстати, именно так ты и узнаешь, что время пришло…
Сестра смеется – так звонко и счастливо, как умеют смеяться только дети.
Смейся, Дио. Смейся, пока твой десультор спит.
Эланоидес
Я думал, что школа для десульторов притаится где-нибудь в старинном замке, построенном в те времена, когда драконы еще не вымерли, мы будем носить мантии и учиться насылать сонные чары.
|
|
|
