 |
В безмолвии Господь обращается к сердцу человека, 8 страница
|
|
|
|
Между тем, против ожидания Николино, это зрелище становилось все более любопытным.
Остановленные среди своего адского занятия гласом, идущим, как им показалось, с небес, лаццарони, которые плохо понимали божественный язык, бросились к собору искать объяснения.
Мы уже говорили, что они там увидели: ярко освещенный старый храм, выставленные сосуд с кровью и голову святого Януария, кардинала-архиепископа в парадном облачении, наконец, Роккаромана и Молитерно в одеждах кающихся, босых, в рубахах, с веревкой на шее.
Затем оба зрителя – можно было подумать, что весь спектакль придуман как раз для них, – увидели странную процессию, выходящую из собора, услышали плач и крики молящихся. Факелов было так много и они давали такой яркий свет, что с помощью подзорной трубы, принесенной комендантом, Николино узнал архиепископа под балдахином, несущего святые дары, увидел по обе стороны от него монахов, несущих сосуд с кровью и голову святого Януария, и, наконец, позади всех Молитерно и Роккаромана в их странных одеяниях – они ничего не несли, подобно четвертому офицеру Мальбрука, [708] или, вернее, несли на себе самый тяжелый груз: грехи народа.
Николино знал, что его брат Роккаромана такой же скептик, как он сам, и Молитерно такой же скептик, как его брат. И, несмотря на то что его занимали сейчас более чем серьезные заботы, он громко расхохотался при виде этих двух кающихся.
Что означает эта комедия? С какой целью она разыгрывается?! Этого Николино не мог понять. Разве что все следовало объяснить совсем особым, характерным для Неаполя смешением комичного и священного?
В двенадцатом часу ночи он, несомненно, узнает, что здесь к чему. Роберто Бранди, которому было неоткуда ждать разъяснений, казалось, испытывал больше беспокойства и нетерпения, чем его узник: он тоже хорошо знал неаполитанцев и поэтому задавал себе вопрос – уж не кроется ли за этим религиозным фарсом какая-нибудь громадная ловушка?
|
|
|
Николино и комендант с большим интересом следили за продвижением процессии, с самого ее начала и вплоть до возвращения в храм. Постепенно шум утих, факелы погасли, и все погрузилось во мрак и тишину.
Несколько домов, на которые перекинулся огонь, продолжали гореть, но никто не пытался тушить пожары.
Пробило одиннадцать.
– Я полагаю, что представление закончилось, – сказал Николино, который хотел уже возвратиться в камеру, чтобы последовать полученным указаниям. – Что вы скажете, комендант?
– Скажу, что мне хотелось бы вам кое-что показать, прежде чем вы спуститесь к себе, мой любезный пленник!
И он сделал ему знак следовать за собой.
– До сей поры мы были заняты тем, что происходит в Неаполе, от Мерджеллины до Порта Капуана – иными словами, на западе, на юге и на востоке, – а теперь пора поинтересоваться, что творится на севере. Хотя то, что мы сейчас увидим, производит мало шума и дает мало света, оно стоит того, чтобы уделить ему минуту внимания.
Николино позволил коменданту увлечь себя на другую сторону крепостной стены, противоположную той, откуда они только что смотрели на Неаполь, и на холмах, окружавших город, от Каподимонте до Поджореале, он увидел линию огней, передвигающихся с равномерностью воинских частей на марше.
– А! Вот это, кажется, нечто новое! – воскликнул Николино.
– Да, и довольно занимательное, не правда ли?
– Это французская армия? – спросил Николино.
– Она самая, – отвечал комендант.
– Значит, завтра она войдет в Неаполь.
– Ну нет! В Неаполь так просто войти нельзя, если лаццарони этого не захотят. Будут драться дня два, может быть, три.
|
|
|
– А потом?
– Что будет потом? Ничего, – отвечал комендант. – Это уж нам предстоит подумать, что может в подобном случае сделать хорошего или дурного для своих союзников, кто бы они ни были, комендант замка Сант'Эльмо.
– А нельзя ли узнать, на чьей стороне в случае столкновения будут ваши симпатии?
– Мои симпатии? Разве умный человек имеет какие-нибудь симпатии, мой дорогой узник? Я вам уже изложил свои убеждения, сказав, что я отец семейства, и припомнив кстати народную пословицу: «Сначала помоги себе самому». Ступайте к себе. Поразмыслите над этим. А завтра мы побеседуем с вами о политике, морали и философии. Атак как существует еще одна пословица, которая гласит, что «утро вечера мудренее», прислушайтесь к ее совету, а завтра утром поделитесь со мной плодами своих раздумий. Доброй вам ночи, мой дорогой узник!
Разговаривая так, они дошли до верхней ступеньки лестницы, ведущей вниз, в камеры, и комендант, проводив Николино до его двери, запер ее, по обыкновению, на два оборота.
Николино остался в полной темноте.
По счастью, ему нетрудно было выполнить полученные указания. Он ощупью направился к своей кровати и бросился на нее не раздеваясь.
Не прошло и пяти минут, как раздался крик, сигнал тревоги, за которым последовали частые ружейные выстрелы и три пушечных залпа.
Затем снова воцарилась полная тишина.
Что же случилось?
Мы вынуждены отметить, что, несмотря на все свое мужество, которое Николино не раз имел повод доказать, сердце его сильно билось, когда он задавал себе этот вопрос.
Минут через десять молодой человек услышал на лестнице шаги; ключ в замке повернулся, заскрежетали засовы, и дверь отворилась. На пороге появился достойный комендант с зажженной свечой в руке.
Роберто Бранди запер дверь с величайшей осторожностью, поставил свечу на стол, придвинул стул к кровати и сел возле узника, который, не зная намерений коменданта, дал ему все это проделать, сам же так и не произнес ни слова.
– Ну, дорогой мой узник, – сказал комендант, усевшись у его изголовья, – я вам уже говорил, что замок Сант'Эльмо имеет немаловажное значение в деле, которое должно завтра решиться.
– Стало быть, любезный комендант, вы пришли в такой поздний час, чтобы убеждать меня в своей прозорливости?
|
|
|
– Знаете ли, всегда приятно для самолюбия, если можешь сказать умному человеку: «Вы видите, я был прав». А потом, если мы отложим до завтра разговор о наших с вами делах, о которых вы не захотели потолковать сегодня вечером, – теперь я знаю почему, – если мы отложим, говорю я, этот разговор до завтра, то, может статься, будет уже слишком поздно.
– Скажите, дорогой комендант, произошло что-нибудь очень важное с тех пор, как мы с вами расстались?
– А вот, судите сами. Республиканцы, которые узнали каким-то образом мой пароль – «Позиллипо и Партенопея», подошли к часовому у ворот. Только тот, кому поручено было сказать пароль, смешал новое название города с древним и сказал «Неаполь» вместо «Партенопея». Часовой, который, вероятно, не знал, что это одно и то же, поднял тревогу. Началась стрельба, мои артиллеристы тоже дали залп – и попытка сорвалась. Так что, мой дорогой пленник, если в ожидании этого события вы легли в постель не раздевшись, то теперь можете раздеться и спать, если только не предпочтете встать и за этим столом поговорить со мною как с добрым другом.
– Что ж, давайте побеседуем, – отвечал Николино. – Соберите все свои козыри и выкладывайте карты на стол. Будем говорить!
– Вот как! – откликнулся комендант. – Легко сказать!
– Что за черт! По-моему, вы сами это предложили!
– Да, но тут требуются кое-какие разъяснения.
– Какие же? Говорите.
– Есть ли у вас достаточные полномочия для разговора со мной?
– Да, есть.
– Будет ли то, о чем мы с вами договоримся, подтверждено вашими друзьями?
– Даю слово дворянина.
– Стало быть, препятствий больше нет. Садитесь, дорогой узник.
– Уже сижу.
– Итак, господа республиканцы хотели бы иметь в своем распоряжении замок Сант'Эльмо, не так ли?
– После только что предпринятой ими попытки проникнуть сюда вы сочли бы меня лжецом, если бы я стал разуверять вас в этом.
– Предположим, некий мессир Роберто Бранди, комендант этого замка, уступил бы свое место и должность высокородному и могущественному синьору Николино из семьи герцогов Роккаромана и князей Караччоло, – что выиграл бы от этой замены бедный Роберто Бранди?
|
|
|
– Мессир Роберто Бранди предупредил меня, кажется, что он отец семейства?
– Я забыл сказать – супруг и отец семейства.
– Не беда, вы вовремя исправили свою оплошность. Итак, жена?
– Жена.
– Сколько детей?
– Двое, и прелестных, особенно дочь. Пора уже подумывать о ее замужестве.
– Вы сказали это, я полагаю, не потому, что имеете в виду меня?
– Я не столь честолюбив, чтобы метить так высоко. Нет, это просто одно из моих обстоятельств, которым я поделился с вами, потому что оно достойно вызвать ваш интерес.
– Прошу вас верить, что оно вызывает во мне сильнейшее участие.
– Стало быть, как вы считаете: что могут сделать республиканцы Неаполя для того, кто окажет им столь важную услугу, а также для жены и детей этого человека?
– Что сказали бы вы о десяти тысячах дукатов?
– Помилуйте! – прервал его комендант.
– Подождите же, дайте договорить.
– Это верно. Продолжайте.
– Я повторяю: что сказали бы вы о десяти тысячах дукатов вознаграждения для вас, десяти тысячах дукатов на булавки вашей жене, десяти тысячах дукатов для вашего сына и десяти тысячах дукатов на приданое вашей дочери?
– Сорок тысяч дукатов?
– Сорок тысяч.
– Всего?
– Да, черт возьми!
– Сто восемьдесят тысяч франков?
– Вот именно!
– Не находите ли вы, что для тех, кого вы представляете, недостойно предлагать не круглую сумму?
– Хорошо. Если, скажем, двести тысяч ливров?
– Что ж! Об этой сумме можно начать думать.
– И чем кончить?
– Ну, чтобы нам с вами не торговаться, остановимся на двухстах пятидесяти тысячах ливров.
– Недурная сумма – двести пятьдесят тысяч ливров!
– Недурное приобретение – замок Сант'Эльмо!
– Гм!
– Вы отказываетесь?
– Я размышляю.
– Вы понимаете, мой дорогой узник, народная мудрость гласит… Целый день мы с вами разговаривали пословицами. Позвольте же мне напомнить вам еще одну: обещаю, что она будет последней.
– Хорошо, я вас слушаю.
– Так вот: говорят, каждому человеку раз в жизни представляется возможность составить себе состояние и все дело в том, чтобы не дать этому случаю ускользнуть. Сейчас он мне представился. Я хватаю его мертвой хваткой и уж, черт побери, не выпущу.
– Мне не хочется вникать в эти соображения слишком глубоко, любезный комендант, – отвечал Николино, – тем более что я от души признателен за ваше доброе ко мне отношение; вы получите двести пятьдесят тысяч ливров.
– В добрый час!
– Только вы понимаете, что у меня в кармане их нет.
– Что вы, господин герцог! Если бы все сделки оплачивались сразу наличными, то, наверное, ни одно дело никогда бы и с места не сдвинулось!
|
|
|
– Значит, вам будет довольно моей расписки?
Роберто Бранди встал и отвесил поклон.
– Мне достаточно вашего слова, господин герцог. Карточный долг – долг чести. А мы играем сейчас в крупную игру, потому что каждый из нас поставил на карту свою голову.
– Благодарю вас за доверие ко мне, сударь, – отвечал Николино с достоинством. – Я вам докажу, что заслужил его. А сейчас осталось только обсудить исполнение нашего замысла. Каковы будут средства?
– А вот тут я попрошу у вас, господин герцог, быть ко мне как можно более снисходительным.
– В чем же? Объяснитесь.
– Я уже имел честь говорить вам, что, поскольку я держу случай мертвой хваткой, я не выпущу его, прежде чем не составлю себе состояние.
– Да, но мне кажется, что сумма в двести пятьдесят тысяч франков…
– Это не столь уж большое состояние, господин герцог. Вы, располагая миллионами, должны это понимать.
– Благодарю.
– Нет. Мне нужно пятьсот тысяч франков.
– Господин комендант! Весьма досадно, но я должен сказать вам, что вы изменяете своему слову.
– В чем же, если я требую их не от вас?
– Ну, тогда другое дело.
– И если я попрошу его величество короля Фердинанда выдать за мою верность ту же сумму, которую вы предлагаете мне за измену?
– О, какое гадкое слово вы сейчас произнесли!
Комендант с комической серьезностью, присущей неаполитанцам, взял свечу, пошел посмотреть, нет ли кого за дверью, и, вернувшись, поставил свечу на стол.
– Что это вы делаете? – спросил Николино.
– Я проверил, не подслушивает ли нас кто-нибудь.
– Зачем это?
– Ну, коль скоро здесь только вы да я, чего таиться: уж вы-то хорошо знаете, что я изменник – быть может, чуть более ловкий, чуть более умный, чем какой-нибудь другой. Вот и все.
– А каким образом рассчитываете вы заставить короля Фердинанда дать вам в награду за верность двести пятьдесят тысяч франков?
– Вот именно здесь-то и нужна мне вся ваша снисходительность.
– Считайте, что она вам уже обеспечена. Только объяснитесь.
– Чтобы достичь цели, мой дорогой узник, нельзя, чтобы я был вашим соучастником, – нужно, чтоб я стал вашей жертвой.
– То, что вы говорите, довольно логично. Что ж! Посмотрим, как вы можете стать моей жертвой!
– Очень просто.
Комендант вынул из кармана пистолеты.
– Позвольте, да ведь это мои! – воскликнул Николино.
– Их забыл здесь фискальный прокурор… Вы знаете, как он кончил, наш добрый маркиз Ванни?
– Вы мне уже сообщили о его смерти, и я даже ответил вам, что – увы! – не могу о нем сожалеть.
– Да, верно. Итак, вы раздобыли себе свои пистолеты, которые находились где-то здесь, в этом вам помогли ваши единомышленники – а в крепости есть такие, – и вот, когда я спустился сюда, вы приставили мне пистолет к горлу.
– Отлично! – сказал Николино, смеясь. – Вот так!
– Осторожнее! Они заряжены. Потом, не отнимая пистолета от горла, вы привязали меня к этому кольцу, вделанному в стену.
– Чем? Простыней с моей кровати?
– Нет. Веревкой.
– У меня нет веревки.
– Я вам принес ее.
– О! Вы человек предусмотрительный.
– Когда хочешь, чтобы все удалось, нельзя пренебрегать ничем, не так ли?
– Ну, а потом?
– Потом? Когда я буду как следует связан и прикручен к кольцу, вы заткнете мне рот своим носовым платком, чтобы я не кричал, и закроете меня на замок. Далее вы воспользуетесь тем, что я имел неосторожность отослать в патруль всех верных мне людей и оставить у ворот только сомнительных, и устроите здесь бунт.
– А как я устрою бунт?
– Ничего не может быть легче. Каждому вы дадите по десять дукатов. Здесь тридцать человек. С прислугой считайте тридцать пять. Это составит триста пятьдесят дукатов. Вы немедленно раздаете эти триста пятьдесят дукатов, меняете пароль и отдаете приказ «Огонь! », если патруль захочет насильно сюда прорваться.
– А где мне взять триста пятьдесят дукатов?
– В моем кармане. Только, вы понимаете, это будет отдельный счет.
– Который надо присоединить к двумстам пятидесяти тысячам ливрам. Отлично!
– После того как вы станете хозяином замка, вы меня развяжете, поместите в свою же камеру и будете обращаться со мною настолько же плохо, насколько я обращался с вами хорошо. Затем, в одну из ночей, когда вы заплатите мне двести пятьдесят тысяч ливров и еще триста пятьдесят дукатов, вы из жалости вышвырнете меня за дверь. Я спускаюсь в порт, нанимаю лодку, сперонару или фелуку. Благополучно миновав тысячу опасностей, добираюсь до Сицилии и прошу у короля Фердинанда награды за свою верность. Сумма, на которую я рассчитываю, это уже мое дело. Впрочем, вы ее знаете.
– Да. Двести пятьдесят тысяч франков.
– Вам все понятно?
– Да.
– Вы даете мне слово?
– Уже дал.
– Тогда – к делу! В руках у вас пистолет, который, во избежание несчастного случая, вы можете положить пока на стол. Вот веревка и вот кошелек. Не бойтесь затягивать веревки. Постойте, не задушите меня своим носовым платком: у вас еще есть добрых полчаса перед тем, как вернется патруль.
Все прошло точно так, как предвидел толковый комендант. Можно было подумать, что все нужные приказания были отданы заранее, так что Николино не встретил никаких препятствий. Комендант был связан, прикручен к кольцу, и в нужную минуту ему воткнули в рот кляп. Дверь темницы закрылась. Николино не встретил никого ни на лестницах, ни в подземельях. Он направился прямо в караульную и, войдя туда, произнес великолепную патриотическую речь; заметив к концу речи среди стражников некоторое колебание, он позвенел серебром и произнес магические слова, которые должны были снять все препятствия: «Десять дукатов каждому». При этих словах действительно все сомнения исчезли и раздались крики: «Да здравствует свобода! » Все бросились к оружию, потом к постам и на крепостные стены, угрожая патрулю открыть огонь, если он тотчас же не исчезнет в глубинах Вомеро или в переулках Инфраскаты. Патруль исчез, как исчезает в театре призрак, проваливаясь в люк.
Затем восставшие занялись изготовлением трехцветного знамени – что им удалось не без труда – из куска прежнего белого флага, синей занавески и красного покрывала. Когда работа была закончена, белое знамя спустили и заменили его трехцветным.
Наконец Николино, казалось, вдруг вспомнил о несчастном коменданте, чьи права он узурпировал. Он спустился с четырьмя людьми в свою камеру, велел развязать веревки и вынул изо рта мессира Бранди кляп, все время держа пистолет у горла своей жертвы, и, невзирая на стоны, жалобы и мольбы, оставил коменданта вместо себя в знаменитой камере номер три третьего яруса под антресолями.
Вот как случилось, что 21 января утром Неаполь, проснувшись, увидел реющее над замком Сант'Эльмо трехцветное французское знамя.
Глава 88
КАВДИНСКОЕ УЩЕЛЬЕ
Шампионне также увидел это священное знамя и тотчас же дал армии приказ двигаться на Неаполь, чтобы к одиннадцати утра начать осаду города.
Если бы мы писали роман, а не историческую книгу, где вымыслу отводится весьма скромная роль, можно не сомневаться, что мы нашли бы случай привести Сальвато в Неаполь, хотя бы с французскими офицерами, приехавшими получить пять миллионов по условию перемирия в Спаранизе. Не пожелав отправить Сальвато на спектакль вместе с товарищами или занять его вместе с Аркамбалем получением пяти миллионов, из которых, как известно читателю, ничего не было выплачено, мы вместо этого проводили бы нашего героя в Дом-под-пальмой, где он оставил если не всю, то, по меньшей мере, половину своей души, в существование которой так и не мог поверить скептически настроенный врач из Монтекассино. Таким образом, взамен долгого рассказа, не лишенного интереса, хотя и бесстрастного, как всякое историческое повествование, мы имели бы сцены, исполненные страсти и ужаса, какой внушили бедной Луизе слухи о происходящей вокруг резне.
Но мы вынуждены ограничить себя, подчинившись неумолимой требовательности фактов; сколь пылким ни было желание Сальвато, он должен был в первую очередь следовать приказам своего генерала, который, ничего не зная о непреодолимом магните, притягивающем молодого командира бригады в Неаполь, скорее удалил от него Сальвато, чем приблизил.
В Сан Джермано, в ту самую минуту, когда после ночи, проведенной в монастыре Монтекассино, молодой офицер только что простился со своим отцом, Шампионне дал ему приказ принять командование 17-й полубригадой и, произведя смотр оставшихся частей и подняв в солдатах боевой дух, двинуть их на Беневенто через Венафро, Морконе и Понтеландольфо. Салъвато должен был постоянно поддерживать связь с главнокомандующим.
Итак, оказавшись в окружении разбойников, он вынужден был целыми днями отражать их непрекращающиеся атаки, а ночью упреждать налеты и срывать их. Но Сальвато, уроженец этой страны, язык которой был ему родным, благодаря своим воинским познаниям, хладнокровию и мужеству понимал стратегию большой войны, то есть правильного сражения, и вместе с тем был искусен в умении вести малую войну, то есть войну в горах, когда требовалась его неутомимая энергия, неусыпная бдительность и то обостренное чувство опасности, что так сильно развито у краснокожих племен Северной Америки, описанных Фенимором Купером. [709] В течение долгого и трудного похода, когда в декабре солдатам выпало на долю переходить замерзшие реки, преодолевать покрытые снегом горы, пробираться грязными, разбитыми дорогами, они убедились, что Сальвато жил с ними одной жизнью, оказывая помощь раненым, поддерживая слабых, одобряя мужественных, и они признали в нем человека душевно благородного и вместе с тем простого; не имея случая упрекнуть его ни в одной ошибке, ни в одной слабости или несправедливости, они сплотились вокруг него с чувством не только уважения, с каким подчиненные относятся к командиру, но и того глубокого почитания, какое дети испытывают к отцу.
Прибыв в Венафро, Сальвато узнал, что дорога или, вернее, горная тропа была дальше непроходима. Он поднялся до Изерниа по довольно сносной дороге, которую его солдатам приходилось отвоевывать шаг за шагом. Оттуда окольными путями, через горы, леса и долины, они дошли до Бойано – селения, которое даже можно назвать городком.
Им потребовалось пять дней, чтобы проделать этот путь, хотя в обычных условиях его можно было одолеть за один переход.
В Бойано Сальвато узнал о перемирии в Спаранизе и получил приказ остановиться и ждать дальнейших приказаний.
После того как спаранизское перемирие было нарушено, Сальвато двинулся дальше и, продвигаясь с боями, занял Морконе. Здесь молодой офицер узнал о встрече Шампионне с депутатами города и о принятом в тот же день решении главнокомандующего атаковать столицу королевства.
Сальвато получил приказ: дойдя до Беневенто, немедленно повернуть на Неаполь, чтобы помочь генералу в наступлении 21 января.
Двадцатого вечером, после двойного перехода, Сальвато вошел в Беневенто.
Затишье, сопровождавшее эти переходы, вызвало тревогу Сальвато. Если разбойники оставили свободной дорогу от Морконе до Беневенто, значит, они, без сомнения, готовятся сразиться с ним в другом месте, избрав себе лучшую позицию.
Сальвато никогда не бывал в той местности, где он находился сейчас, но, тем не менее, он знал ее в общих чертах. Он знал, что нельзя пройти от Беневенто до Неаполя, минуя древнюю долину Кавдия, – иными словами, знаменитое Кавдинское ущелье, где в 321 году до Рождества Христова римские легионы под командованием консула Спурия Постумия были разбиты самнитами и подверглись прохождению под ярмом.
Какое-то внутреннее чувство подсказало Сальвато, как это случается с талантливыми полководцами, что разбойники поджидают его войско именно там.
Но так как карты Терра ди Лаворо и княжества Беневенто были неполные, он решил сам обследовать край.
В восемь часов вчера, переодевшись в крестьянское платье, он сел на своего лучшего скакуна и в сопровождении одного из верных гусаров [710] отправился в путь.
Не доезжая одного льё до Беневенто, он оставил в рощице своего спутника с лошадьми и дальше пошел один.
Долина постепенно сужалась, и при свете луны он мог различить место, где она, казалось, совсем замкнулась. Очевидно, именно здесь римляне заметили – хотя и слишком поздно – западню, куда их завлекли.
Сальвато не пошел по дороге, а скрылся в чаще деревьев, растущих в глубине долины, и добрался таким путем до фермы, расположенной шагах в пятистах от узкого горного прохода. Перепрыгнув через изгородь, он очутился в плодовом саду.
Яркий свет падал на землю из окна низкого строения, стоящего поодаль от самой фермы. Сальвато приблизился к окну настолько, что ему стала видна вся освещенная комната.
Источником столь яркого света была печь, которую только что затопили; рядом стояли два человека, собираясь посадить в печь сотню небольших хлебцев.
Было очевидно, что такое количество хлеба предназначалось не только для фермера и его семьи.
В эту минуту в ворота фермы, выходящие на главную дорогу, сильно постучали.
Один из людей сказал:
– Это они.
Сальвато не мог видеть въездных ворот. Но он слышал, как они заскрипели на петлях, и вскоре увидел в свете горящих в печи дров четырех человек, судя по одежде – разбойников.
Они спросили, в котором часу будет готова первая партия хлеба, сколько раз за ночь можно загружать печь и какое количество хлебцев могут дать четыре выпечки.
Оба пекаря ответили им, что к половине двенадцатого они могут получить первую партию хлеба, к двум часам – вторую и к пяти утра – третью.
Каждая выпечка содержит от ста до ста двадцати хлебцев.
– Этого мало, – буркнул один из разбойников, покачав головой.
– Сколько же вас? – спросил один из пекарей. Разбойник, который говорил с ними, тут же посчитал на пальцах.
– У нас около восьмисот пятидесяти человек, – сказал он.
– Значит, придется приблизительно по полтора фунта хлеба на человека, – произнес пекарь, хранивший до тех пор молчание.
– Этого недостаточно, – возразил разбойник.
– Однако вам придется этим удовлетвориться, – угрюмо сказал пекарь. – В печь вмещается только по сто десять хлебцев зараз.
– Хорошо. Через два часа здесь будут мулы.
– Предупреждаю вас, что им придется подождать полчаса.
– Ну-ну! Ты кажется забываешь, что мы голодны.
– Тогда забирайте тесто, – сказал пекарь, – и выпекайте сами.
Разбойники поняли, что ничего не добьются от этих людей, у которых будет только один ответ на все, что им могут сказать.
– Есть новости из Беневенто? – спросили они.
– Есть, – ответил пекарь. – Я час тому назад вернулся оттуда.
– Что слышно о французах?
– Они только что туда вошли.
– Собираются ли они там остановиться?
– Говорят, завтра на рассвете они снова двинутся в поход.
– На Неаполь?
– На Неаполь.
– Сколько их?
– Около шестисот.
– Если их разместить как надо, сколько французов может вместить твоя печь?
– Восемь.
– Что ж, завтра вечером, если нам недостанет хлеба, у нас будет мясо.
Взрыв смеха раздался в ответ на эту каннибальскую шутку, и четверо человек, приказав пекарям поторопиться, направились к воротам, выходившим на главную дорогу.
Сальвато пересек сад, избегая освещенного пространства, перескочил через вторую изгородь и последовал за разбойниками на расстоянии около ста пятидесяти шагов. Он видел, как они вскарабкались на гору, где присоединились к своим товарищам, и стал спокойно изучать местность при ярком свете луны.
Теперь он выведал все, что хотел узнать. У него созрел план.
Обратно он прошел опушкой леса, где его ожидал гусар, вскочил на лошадь и вернулся к себе еще до полуночи.
Он нашел там адъютанта Шампионне, того самого Вильнёва, который в сражении при Чивита Кастеллана, как мы помним, пересек под огнем поле боя, чтобы передать Макдональду приказ о наступлении.
Шампионне велел сообщить Сальвато, что он начнет наступление на Неаполь в полдень. Генерал просил его поспешить, насколько возможно, чтобы прибыть к сроку до начала событий. Он уполномочил Вильнёва остаться у Сальвато в качестве его адъютанта и предупредил об опасности, какой грозит Кавдинское ущелье.
Сальвато рассказал Вильнёву о причине своего отсутствия, затем, взяв большой лист бумаги и перо, начертил подробный план местности, которую он только что посетил и где завтра должно было произойти сражение.
После этого оба молодых человека бросились каждый на свой матрац и заснули.
Они проснулись с зарей, разбуженные барабанами пехоты, состоящей из пятисот человек; пятьдесят или шестьдесят гусаров составляли всю кавалерию отряда.
Окна комнаты Сальвато выходили на площадь, где собралось это небольшое войско. Он распахнул окно и пригласил офицеров – одного майора, четырех капитанов и восемь-десять лейтенантов и младших лейтенантов – подняться к нему.
План местности, который он начертил накануне, был разложен на столе.
– Господа, – обратился Сальвато к офицерам, – посмотрите на эту карту внимательно. Вам надо предварительно изучить план местности, куда мы должны прибыть, чтобы знать ее так же хорошо, как я. А там я вам объясню, как действовать. От вас, моих помощников, от вашей ловкости и ума будет зависеть не только исход битвы, но и наше спасение. Положение серьезное: враг имеет преимущество и численное, и позиционное.
Сальвато велел принести хлеба, вина и жареного мяса, припасенных еще с вечера, и пригласил офицеров к столу, чтобы они могли подкрепиться, одновременно изучая топографию местности, где должен был проходить бой.
Что касается солдат, то их угощали прямо на площади Беневенто, куда доставили двадцать четыре большие бутыли вина, каждая по двенадцать литров.
Когда трапеза была закончена, Сальвато приказал всех собрать; солдаты составили большой круг, и в середину его вошел Сальвато с офицерами.
Поскольку все войско насчитывало, как мы уже сказали, всего лишь около шестисот человек, все хорошо слышали его голос.
– Друзья мои, – сказал Сальвато, – сегодня у нас славный день, ибо мы одержим победу там, где был разбит первейший народ в мире. Вы мужчины, солдаты, граждане, а не пешки в руках завоевателей, не орудия деспотизма каких-нибудь Камбизов, Дариев и Ксерксов. Вы несете народам, с которыми сражаетесь, свободу, а не рабство, свет, а не мрак. Так узнайте же, в какой край вы вступили и какие народы попирали ногами землю, по которой теперь шагаете вы. Две тысячи сто двадцать лет тому назад на этих горах жило племя пастухов-самнитов. Они заставили римлян поверить, что захватят город Луцерию – сейчас он зовется Лючерой. Чтобы вовремя помочь городу, римлянам надо было пересечь Апеннины. Римские легионы отправились, предводительствуемые консулом Спурием Постумием; только, выйдя из Неаполя, куда мы сейчас идем, они следовали в обратную сторону, хоть и той же дорогой, какою мы собираемся идти. Достигнув узкого горного ущелья, где мы будем через два часа и где разбойники поджидают нас, римляне оказались меж двух высоких остроконечных утесов, покрытых густым лесом. Когда они дошли до самого узкого места долины, им преградила дорогу непроходимая стена срубленных и поваленных деревьев. Они захотели вернуться назад. Но самниты перерезали им обратный путь, стали забрасывать их со всех сторон тяжелыми глыбами, скатывая камни с вершины горы и давя римлян сотнями. Эту западню подготовил самнитский полководец Гай Понтий; [711] однако, видя поражение римлян, он ужаснулся своему успеху, потому что за римскими легионами стояла целая армия, а за армией – Рим! Он мог уничтожить два легиона от первого до последнего солдата единственно тем, что сбрасывал на них сверху глыбы гранита. Остановив на время грозящую римлянам гибель, он пошел посоветоваться со своим отцом Гереннием. [712] Геренний был мудрец. «Уничтожь их всех, – сказал он, – или отпусти с миром и честью. Убей врага или сделай его своим другом». Но Гай Понтий не послушал этих мудрых советов. Он даровал римлянам жизнь, но при условии, что они пройдут под ярмом, сложенным из дубин, копий и дротиков своих победителей. Римляне, чтобы отомстить за это унижение, начали истребительную войну против самнитов и закончили ее завоеванием всей страны. Солдаты, сегодня вы увидите это место; оно теперь далеко не так страшно: острые скалы сгладились, время превратило их в отлогие холмы, а кустарник в два-три фута высотой заменил лес, покрывавший некогда всю местность. Сегодня ночью, думая о вашем спасении, я переоделся крестьянином и сам обследовал этот край. Вы ведь верите мне, правда? Так вот, я говорю вам: там, где римляне были разбиты, мы одержим победу.
|
|
|
