 |
Отомстить, победить или умереть! 4 страница
|
|
|
|
– А ты поедешь со мною? – спросила Луиза.
– Это невозможно.
– А третий?
– Остаться здесь, как можно лучше организовать оборону и ждать дальнейших событий.
– Каких событий?
– Последствий взятия города приступом и мести трусливого, а потому и беспощадного короля.
– Значит, мы или спасемся, или вместе умрем?
– Вероятно.
– Тогда останемся.
– Это твое последнее слово, Луиза?
– Последнее, друг мой.
– Подумай до вечера. Вечером я приду.
– Приходи. Но вечером я скажу тебе то же самое, что говорю теперь: если ты остаешься, останемся оба.
Сальвато взглянул на часы.
– Уже три часа, – сказал он. – Нельзя терять ни минуты.
– Ты меня покидаешь?
– Я поднимусь в форт Сант'Эльмо.
– Но ведь фортом Сант'Эльмо тоже командует француз. Почему ты не отправишь меня под его покровительство?
– Потому что я видел его однажды, правда, мельком, и он показался мне негодяем.
– Негодяй иногда делает за деньги то, что благородные люди делают из самоотверженности.
Сальвато усмехнулся:
– Именно это я и попытаюсь устроить.
– Попытайся, друг мой; что бы ты ни предпринял, все будет хорошо, лишь бы ты остался со мною.
В последний раз поцеловав Луизу, Сальвато вышел на тропинку, тянувшуюся вдоль подножия горы, и исчез из виду за монастырем святого Мартина.
Полковник Межан, который с высоты крепости, словно хищная птица, обозревал город и его окрестности, увидел Сальвато и узнал его. Ему было известно, что молодой человек славится своей открытой и честной душой, полной противоположностью его собственной натуре. Быть может, полковник и ненавидел Сальвато, но не мог его не уважать.
Он поспешно прошел в свой кабинет и опустил занавеси: люди такого рода не любят яркого дневного света; затем он сел спиной к окну так, чтобы в полумраке нельзя было разглядеть выражение его бегающих и моргающих глаз.
|
|
|
Едва он успел принять эти предосторожности, как ему доложили, что его желает видеть бригадный генерал Сальвато Пальмиери.
– Просите, – сказал полковник Межан. Сальвато ввели в комнату и затворили за ним дверь.
Глава 139
В КОТОРОЙ ЧЕСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК ПРЕДЛАГАЕТ
СОВЕРШИТЬ БЕСЧЕСТНЫЙ ПОСТУПОК,
А ДРУГИЕ ЧЕСТНЫЕ ЛЮДИ ПО ГЛУПОСТИ ОТВЕРГАЮТ ЕГО
Разговор длился около часа.
Сальвато вышел из кабинета, опустив голову, взгляд его был мрачен.
Он спустился по склону, ведущему от монастыря святого Мартина к Инфраскате, нанял кабриолет, который попался ему на спуске Студи, и велел везти себя к королевскому дворцу, где заседала Директория.
Все двери отворились при виде его мундира, он прошел в зал заседаний. Члены Директории были в сборе [1037] и слушали доклад Мантонне о сложившемся положении.
А положение, как уже говорилось, было таково: кардинал в Ариано – иными словами, в четырех переходах от Неаполя; Шьярпа в Ночере, то есть в двух переходах от Неаполя; Фра Дьяволо в Сессе и в Теано, тоже в двух переходах от Неаполя; сверх того, Республике угрожают неаполитанцы, сицилийцы, англичане, римляне, тосканцы, русские, португальцы, далматы, турки, албанцы.
Докладчик был мрачен, слушатели еще мрачнее.
Когда вошел Сальвато, все взоры устремились к нему. Он сделал Мантонне знак продолжать и стоя стал слушать его, не произнеся ни слова.
Когда Мантонне закончил, председатель повернулся к Сальвато:
– Вы хотите сообщить нам что-нибудь новое, генерал?
– Нет. Но я хочу внести предложение.
Все знали пылкую доблесть и непоколебимый патриотизм молодого человека; присутствующие обратились в слух.
– После всего, что рассказал вам сейчас храбрый генерал Мантонне, считаете ли вы, что у нас остается хоть какая-то надежда?
|
|
|
– Почти никакой.
– А все-таки? На что вы можете рассчитывать? Скажите.
Все молчали.
– Следовательно, – продолжал Сальвато, – вам не на что надеяться и вы пытаетесь себя обмануть.
– А у вас, генерал, есть надежда?
– Да, если мы поступим точно так, как я скажу.
– Говорите.
– Все вы отважные и мужественные люди. Вы готовы умереть за отечество, ведь так?
– Так! – вскричали члены Директории, в едином порыве поднявшись со своих мест.
– Не сомневаюсь, – продолжал Сальвато с обычным своим спокойствием. – Но умереть еще не значит спасти отечество, а нам надо его спасти, ибо спасти отечество – значит спасти Республику; спасти же Республику – значит установить на этой многострадальной земле царство разума, прогресса, законности, просвещения, свободы – всего, что исчезнет на полвека, а может быть, и на целый век в случае возвращения короля Фердинанда.
Это рассуждение было настолько справедливо и неоспоримо, что слушатели хранили молчание. Сальвато продолжал:
– Когда Макдональда отозвали в Северную Италию, а французы оставили Неаполь, я видел, как вы радовались и поздравляли друг друга с тем, что, наконец-то, стали свободны. Всех ослепили национальное самолюбие и местный патриотизм; именно тогда вы сделали первый шаг навстречу порабощению.
Кровь бросилась в лицо членам Директории. Мантонне пробормотал:
– Чужак чужаком и останется!
Сальвато пожал плечами.
– Я больше неаполитанец, чем вы, Мантонне, – возразил он. – Ведь ваш род происходит из Савойи и только полвека тому назад переселился в Неаполь; я же родом из Терра ди Молизе, там родились и там похоронены мои предки. Бог дает мне великое счастье умереть здесь, как и они!
– Слушайте, – раздался чей-то голос. – Сама мудрость глаголет устами этого юноши.
– Не знаю, кого вы называете чужаком, – продолжал Сальвато, – зато знаю, кого я называю моими братьями. Мои братья – это люди любой страны; они, как и я, хотят отстоять достоинство личности, добившись независимости нации. Пусть эти люди будут французы, русские, турки, татары – с той минуты, как они шагнут в окружающий меня мрак с факелом в руке и со словами о прогрессе и свободе на устах, они становятся моими братьями. А чужаки для меня – это те неаполитанцы, мои соотечественники, которые благословляют правление Фердинанда, маршируют под знаменем Руффо и хотят снова навязать нам деспотическую власть глупого короля и распутной королевы.
|
|
|
– Говори, Сальвато, говори! – снова послышался тот же голос.
– Ну так вот что я хочу вам сказать: вы умеете умирать, но не умеете побеждать.
Среди собравшихся прошло движение. Мантонне резко повернулся к Сальвато.
– Вы умеете умирать, – повторил тот, – но не умеете побеждать, и вот доказательство: Бассетти разбит, Скипани разбит, да и вы сами, Мантонне, разбиты.
Мантонне опустил голову.
– А французы умеют умирать, но умеют и побеждать. В Кротоне их было тридцать два, из них пятнадцать убиты и одиннадцать ранены. В Чивита Кастеллана их было девять тысяч, а против них было сорок тысяч врагов, и они их разбили. Следовательно, повторяю, французы умеют не только умирать, но и побеждать.
На это никто не ответил ни слова.
– Без французов мы умрем – падем со славой, с блеском, как Брут и Кассий в сражении при Филиппах, [1038] но умрем в отчаянии, сомневаясь в справедливости Провидения, говоря себе: «Доблесть – это пустой звук! » Умрем с еще более страшной мыслью, что вместе с нами гибнет Республика. С французами мы победим – и Республика будет спасена!
– Значит, французы храбрее нас? – воскликнул Мантонне.
– Нет, генерал, никто не храбрее ни вас, ни меня, никто не храбрее Чирилло, который слушает меня сейчас и уже дважды одобрил мою речь; и, когда придет наш час, я надеюсь, мы докажем, что никто лучше нас не умеет смотреть в глаза смерти. Костюшко тоже был храбрецом, но падая, он произнес ужасные слова, справедливость которых доказана тремя разделами: «Finis Poloniae! » He сомневаюсь, что мы тоже, и в первую очередь вы, генерал, падем с историческими словами на устах, но, повторяю, если не ради нас самих, то, по крайней мере, ради наших детей, которым придется начинать всю борьбу сначала, лучше не пасть вовсе.
– Но где же эти французы? – спросил Чирилло.
– Я только что из замка Сант'Эльмо, я виделся с полковником Межаном.
|
|
|
– Вы знаете этого человека? – спросил Мантонне.
– Да. Это негодяй, – спокойно, как всегда, ответил Сальвато. – И потому с ним можно вести переговоры. Он готов продать мне тысячу французов.
– Но у него их всего пятьсот пятьдесят! – вскричал Мантонне.
– Ради Бога, дайте мне закончить, дорогой Мантонне, время дорого, и если бы я мог купить время, как могу купить людей, я бы это сделал. Межан продает мне тысячу французов.
– Мы потерпели страшное поражение, но все-таки можем собрать десять – пятнадцать тысяч человек, – сказал Мантонне. – А вы рассчитываете с тысячью французов сделать то, чего не можете сделать с пятнадцатью тысячами неаполитанцев?
– Я не рассчитываю сделать с тысячью французов то, чего не могу сделать с пятнадцатью тысячами неаполитанцев. Но с пятнадцатью тысячами неаполитанцев и с тысячью французов я добьюсь того, чего не сделаю и с тридцатью тысячами одних неаполитанцев!
– Вы клевещете на нас, Сальвато.
– Боже упаси! Но вот вам пример. Как вы думаете, если бы Макк располагал тысячью человек из старой армии, тысячью бывалых, дисциплинированных, привыкших к победам солдат, таких солдат, как у принца Евгения или у Суворова, – было бы столь поспешным наше бегство, столь позорным наш разгром? Ведь если не умом, то сердцем я сам был на стороне тех неаполитанцев, которые бежали и против которых я сражался! Видите ли, дорогой Мантонне, тысяча французов – это батальон, построенный в каре, а каре – это крепость, которую не может повредить ни артиллерия, ни кавалерия; [1039] тысяча французов – это непреодолимая для врага преграда, это стена, за которой храбрые, но непривычные к огню и к дисциплине солдаты могут соединиться и перестроить ряды. Дайте под мою команду двенадцать тысяч неаполитанцев и тысячу французов, и через неделю я приведу к вам кардинала Руффо со связанными руками и ногами.
– И что же, Сальвато? Совершенно необходимо, чтобы именно вы командовали этими двенадцатью тысячами неаполитанцев и этой тысячью французов?
– Берегитесь, Мантонне! Вот уже и ваше сердце уязвлено дурным чувством, похожим на зависть.
Под открытым и невозмутимым взглядом молодого человека Мантонне сжался, но тотчас, поднявшись со своего места, подошел к Сальвато и протянул ему руку.
– Простите, друг, человеку, еще не оправившемуся после недавнего поражения. Если дело будет поручено вам, хотите взять меня в помощники?
– Продолжайте же, Сальвато, – сказал Чирилло.
– Да, совершенно необходимо, чтобы командовал я, и сейчас я скажу почему: потому что уже шесть лет тысяча французов, на которых я рассчитываю опереться, тысяча французов, мой железный столп, видят, как я дерусь вместе с ними, потому что они знают: я не только адъютант, но и друг генерала Шампионне. Если бы мною руководило честолюбие, я последовал бы за Макдональдом в Северную Италию, туда, где идут великие сражения, где за три-четыре года становятся Дезе, Клебером, Бонапартом или Мюратом, а не уволился бы из армии, чтобы командовать бандой диких калабрийцев и безвестно погибнуть в какой-нибудь стычке с крестьянами, подчиняющимися приказам кардинала.
|
|
|
– А за какую цену комендант замка Сант'Эльмо продает вам этих солдат? – спросил председатель.
– Он продает их куда дешевле, чем они стоят, разумеется, но плачу я не им, а коменданту; за пятьсот тысяч франков.
– А где вы возьмете эти пятьсот тысяч? – снова спросил председатель.
– Погодите, – все так же невозмутимо возразил Сальвато. – Мне нужно не пятьсот тысяч франков, а миллион.
– Тем более. Где вы возьмете миллион, когда в казне у нас едва ли наберется десять тысяч дукатов?
– Дайте мне право распоряжаться жизнью и имуществом десятка богатых горожан, чьи имена я вам укажу, и завтра они сами принесут сюда этот миллион.
– Гражданин Сальвато! – вскричал председатель. – Вы предлагаете нам сделать то самое, за что мы корим наших врагов.
– Сальвато! – пробормотал Чирилло.
– Погодите же, – сказал молодой человек. – Я просил выслушать до конца, а меня каждую минуту перебивают.
– Это верно, мы не правы, – согласился Чирилло. – Продолжайте.
– Как всем известно, я владею в провинции Молизе собственностью в два миллиона – фермами, землями, домами. Эти два миллиона я передаю нации. Когда Неаполь будет спасен, кардинал Руффо обратится в бегство или окажется в наших руках, нация продаст мои земли и вернет по сто тысяч франков десяти гражданам, которые одолжат мне, а вернее – ей, эту сумму.
Шепот восхищения пробежал среди собравшихся. Мантонне бросился на шею молодому человеку.
– Я требую, чтобы меня назначили помощником под его командованием, – проговорил он. – Хочешь, я стану простым волонтёром?
– Но пока ты поведешь свои пятнадцать тысяч неаполитанцев и тысячу французов против Руффо, кто будет обеспечивать безопасность и спокойствие в городе? – спросил председатель.
– А, вы коснулись единственного уязвимого места, – отвечал Сальвато. – Придется пойти на жертву, принять страшное решение. Патриоты удалятся в форты и будут защищать их, тем самым защищая самих себя.
– Но город, как же город? – закричали в один голос с председателем все члены Директории.
– Придется решиться на восемь, может быть, на десять дней анархии!
– Десять дней поджогов, грабежей, убийств! – повторял председатель.
– Мы вернемся с победой и накажем виновных.
– Да разве это восстановит сожженные дома, возместит разграбленные богатства, воскресит мертвых?
– Через двадцать лет никто и не вспомнит, что было сожжено два десятка домов, разграблено двадцать состояний, пресечено двадцать жизней. Главное, чтобы восторжествовала Республика, потому что, если она не устоит, ее падение повлечет за собою тысячи несправедливостей, тысячи бедствий и смертей.
Члены Директории переглянулись.
– Пройди в соседнюю комнату, – обратился к Сальвато председатель. – Мы обсудим этот вопрос.
– Я подаю голос за тебя, Сальвато! – вскричал Чирилло.
– Я остаюсь, чтобы повлиять на решение, если это будет возможно, – сказал Мантонне.
– Граждане, – произнес Сальвато, направляясь к двери, – вспомните слова Сен-Жюста: «Когда дело касается революции, тот, кто не роет глубоко, роет себе могилу».
С тем он вышел и, как было велено, стал ждать в соседней комнате.
Через десять минут дверь отворилась, к молодому человеку подошел Мантонне и, взяв его под руку, повлек к выходу на улицу.
– Пойдем, – проговорил он.
– Куда? – спросил Сальвато.
– Туда, где умирают.
Предложение Сальвато было отвергнуто всеми, если не считать одного голоса. Это был голос Чирилло!
Глава 140
НЕАПОЛИТАНСКАЯ МАРСЕЛЬЕЗА
В тот же вечер в театре Сан Карло состоялось пышное светское собрание.
Давали оперу «Горации и Куриации», один из ста шедевров Чимарозы. Глядя на ярко освещенную залу, на элегантных женщин, разодетых, как на бал, на молодых людей, оставивших за дверью свое оружие и готовых снова взять его в руки при выходе, никто бы не подумал, что Ганнибал стоит у ворот Рима.
Между вторым и третьим актом вдруг взвился занавес и примадонна театра, выйдя на сцену в костюме гения Отечества, [1040] с черным знаменем в руках, объявила зрителям то, что нам уже известно, – что патриотам остается лишь один выбор: либо сделать невероятное усилие и разгромить кардинала Руффо у стен Неаполя, либо умереть с оружием в руках, защищая их.
Как ни страшна была эта весть, она не обескуражила собравшихся в зрительном зале. Каждое новое сообщение они встречали криками «Да здравствует свобода! Смерть тиранам! ».
Когда же они узнали наконец об отступлении и возвращении в город Мантонне, в людях заговорил уже не только патриотизм – теперь их охватила ярость. Со всех сторон слышалось:
– Гимн свободе! Гимн свободе!
Артистка, только что прочитавшая зловещую сводку событий, поклонилась, показывая тем самым, что готова выполнить требование публики и спеть национальный гимн, но зрители вдруг заметили в одной из лож Элеонору Пиментель, сидящую между Монти – автором слов этого гимна – и Чимарозой – автором его музыки.
И тогда залу потряс единодушный крик:
– Пиментель! Пиментель!
Газета «Партенопеиский монитор», которую редактировала эта благородная женщина, сделала ее имя необычайно популярным.
Пиментель поклонилась, но не того желала публика: она хотела, чтобы Элеонора сама спела гимн.
Та на мгновение заколебалась, но ей пришлось уступить единодушным настояниям собравшихся.
Она вышла из ложи и появилась на сцене под бурные крики «ура! », «виват! », «браво! » и аплодисменты всего зала.
Элеоноре дали черное знамя.
Но она покачала головой:
– Это знамя мертвых. Бог милостив! Пока мы дышим, Республика и свобода не умерли. Дайте же мне знамя живых!
Ей принесли неаполитанское трехцветное знамя. Страстным движением она прижала его к сердцу.
– Пусть наш победоносный стяг станет знаменем свободы, – произнесла она, – или пусть будет нашим саваном!
В ответ разразилась такая бурная овация, что, казалось, рухнет театр, но дирижер сделал знак своей палочкой, и при первых же звуках оркестра внезапно воцарилась странная трепетная тишина; Элеонора Пиментель, подобная музе Отечества, глубоким, звучным голосом, великолепным контральто запела первую строфу гимна:
Народ, на коленях внимающий трону,
Отринь раболепство: тиран твой падет!
Пятой раздави золотую корону,
Чтоб вольно и гордо стремиться вперед!
Надо знать народ Неаполя, надо видеть проявление его неистового восторга, его энтузиазма, которому не хватает слов, так что он выражается в безумных жестах и нечленораздельных криках, чтобы представить себе, до какого кипения дошел зрительный зал к тому мигу, когда последняя строка партенопейской марсельезы слетела с уст певицы и смолкла последняя нота сопровождающего ее оркестра.
На сцену посыпались венки и букеты.
Элеонора подобрала два лавровых венка и возложила один на голову Монти, другой на голову Чимарозы.
И тогда, неизвестно кем брошенная, на груду цветов упала пальмовая ветвь. [1041]
Неистово хлопали четыре тысячи ладоней, две тысячи голосов твердили:
– Пальму Элеоноре! Пальму Элеоноре!
– В знак мученичества! – отвечала пророчица, поднимая ветвь и прижимая ее к груди скрещенными руками.
Зал обезумел. Зрители бросились на сцену. Мужчины преклоняли перед певицей колена, а когда к подъезду подали ее карету, восторженные патриоты выпрягли лошадей и, взявшись за оглобли, сами повезли ее домой в сопровождении оркестрантов, игравших под ее окнами до часу ночи.
Всю ночь напролет песня, сочиненная Монти, звучала на улицах Неаполя. Но великий энтузиазм, вспыхнувший в театре Сан Карло, едва не сокрушивший стены, уже на следующий день, разлившись по городу, заметно поостыл. Вчерашний пыл объяснялся атмосферой собрания, жарой, ярким светом, шумом, магнетическими токами толпы; он должен был неизбежно угаснуть, когда исчезла совокупность обстоятельств, вызвавших это лихорадочное возбуждение.
Сделавшись свидетелем того, как в беспорядке возвращаются – одни через Капуанские ворота, другие через ворота дель Кармине – последние защитники Неаполя, раненые, покрытые пылью беглецы, город почувствовал тревогу, которая вскоре сменилась мрачной подавленностью.
А тем временем кольцо вражеских войск все теснее смыкалось вокруг Неаполя, стремясь задушить его в огненном кольце.
Со всех сторон Республику теснили неумолимые противники, яростные враги: с севера – Фра Дьявол о и Маммоне; с востока – Пронио; с юго-востока – Руффо, Де Чезари, Шьярпа; с юга и с запада – оставшиеся суда британского флота, который с минуты на минуту мог стать сильнее чем когда-либо, подкрепленный четырьмя русскими, пятью португальскими и тремя турецкими линейными кораблями. Все тиранические режимы Европы, казалось, поднялись и подали друг другу руки, чтобы задушить голос свободы, так недолго звучавший в несчастном городе.
Но поспешим оговориться: патриоты оказались на высоте положения.
5 июня неаполитанская Директория со всеми церемониями, воскрешавшими античные времена, развернула красное знамя и объявила отечество в опасности. [1042] Она призвала всех граждан вооружиться для совместной защиты; насильно никого к этому не принуждали, но строгий приказ гласил, что по сигналу с фортов (три пушечных выстрела через равные промежутки) все горожане, не состоящие в национальной гвардии или в патриотических обществах, обязаны войти в свои дома, запереть двери и окна и не показываться на улицах вплоть до другого сигнала – одиночного пушечного выстрела. Всякий, кто, не являясь национальным гвардейцем и не состоя в патриотических обществах, окажется на улице с оружием в руках после первого сигнала, будет задержан и расстрелян как враг народа.
Четыре крепости Неаполя: замок дель Кармине, Кастель Нуово, Кастель делл'Ово и Сант'Эльмо – были снабжены довольствием на три месяца.
Первым, кто явился за оружием и патронами и пожелал выступить против врага, был полуслепой старик, знаменитый адвокат, в прошлом знаток неаполитанских древностей, служивший проводником императору Иосифу II во время его путешествия по Италии. [1043]
Старика сопровождали два племянника девятнадцати-двадцати лет.
Вручив оружие и патроны молодым людям, патриоты хотели было отказать в нем старику под предлогом почти полной его слепоты.
– Я подойду к врагу так близко, что буду в отчаянии, если его не увижу, – с достоинством отвечал старец.
Кроме политических вопросов, приходилось решать неотложные вопросы социальные: народ остался без хлеба, и Директория постановила оказывать населению помощь на дому – это было проявлением гуманности и в то же время мерой, весьма полезной с политической точки зрения.
Доменико Чирилло придумал создать кассу вспомоществования населению Неаполя и первым отдал все свои наличные деньги – более двух тысяч дукатов.
Его примеру последовали благороднейшие граждане Неаполя – Пагано, Конфорти, [1044] Баффи и двадцать других.
На каждой улице выбрали самого уважаемого жителя, самую почтенную женщину, нарекли их Отцом и Матерью бедняков – отныне эти люди были облечены миссией собирать деньги для нуждающихся.
Они посещали скромные жилища, спускались в жалкие харчевни, взбирались на чердаки и оставляли там хлеб и милостыню от имени отечества. Рабочие, владевшие каким-либо ремеслом, получали работу, больные – помощь и опеку. С наибольшим пылом и самоотверженностью отдались этой деятельности две дамы: герцогиня де Пополи и герцогиня де Кассано.
Доменико Чирилло отправился и к Луизе с просьбой взять на себя обязанности собирательницы пожертвований, но та ответила, что положение супруги библиотекаря принца Франческо не позволяет ей на виду у всех заниматься деятельностью, которой от нее требуют.
Ей довольно было того, что она стала невольной виновницей ареста Беккеров.
Однако же от своего имени и от имени Сальвато она передала герцогине Фуско, одной из сборщиц, три тысячи дукатов.
Но положение неаполитанцев было столь бедственным, что, несмотря на щедрость состоятельных граждан, казна Директории скоро вновь опустела.
Тогда Законодательная комиссия предложила всем лицам, состоящим на службе у Республики, независимо от занимаемого поста, жертвовать неимущим половину своего жалованья. Чирилло, уже отдавший все что имел, отказался от половины своего содержания члена Законодательной комиссии; так же поступили его коллеги. В каждый квартал Неаполя были направлены врачи, в том числе хирурги, обязанные бесплатно лечить всех, кто нуждался в их помощи.
Национальная гвардия отвечала за общественный порядок.
Перед уходом из города Макдональд распределил оружие и знамена. Главнокомандующим он назначил Бассетти, того самого, который был разбит отрядами Маммоне и Фра Дьяволо и вернулся в Неаполь раненым; его помощником – Дженнаро Серра, [1045] брата герцога де Кассано; генерал-адъютантом – Франческо Гримальди. [1046]
Комендантом города стал генерал Фредеричи; комендантом Кастель Нуово по-прежнему оставался кавалер Масса, но в Кастель делл'Ово на этот пост был назначен полковник Л'Аурора.
В каждом городском квартале было размещено по отряду национальной гвардии; через каждые тридцать шагов были расставлены часовые.
Седьмого июня генерал Вирц арестовал всех бывших офицеров королевской армии, находившихся в Неаполе и отказавшихся служить Республике.
Девятого в восемь часов вечера прозвучал сигнал тревоги – три пушечных выстрела. И немедленно, согласно приказу, все лица, не состоявшие в списках национальной гвардии и патриотических обществ, удалились в свои дома и заперли двери и окна.
Национальные гвардейцы и волонтёры, напротив, устремились на улицу Толедо и на городские площади.
Мантонне, снова занявший пост военного министра, вместе с Вирцем и едва оправившимся Бассетти, чья рана, к счастью, оказалась неопасной, произвел смотр войскам. Бассетти поблагодарил собравшихся за усердие и объявил им, что при создавшемся положении возможны только два исхода: победить или умереть. После этого он распустил войска, объявив, что сигнал тревоги был дан для того, чтобы проверить, на какое количество людей можно рассчитывать в минуту опасности.
Ночь прошла спокойно. На заре пушечный выстрел возвестил горожанам, что можно выйти на улицу, свободно передвигаться по городу и заниматься своими делами.
Одиннадцатого стало известно, что кардинал прибыл в Нолу – иными словами, что он находится не далее как в семи или восьми льё от Неаполя.
Глава 141
СИМОНЕ БЕККЕР ПРОСИТ О МИЛОСТИ
В одной из темниц Кастель Нуово, окно которой, забранное тройной решеткой, было обращено к морю, на своих тюфяках лежали одетыми два человека – одному было лет пятьдесят пять-шестьдесят, другому лет двадцать пять-тридцать – и внимательнее обычного прислушивались к неторопливым однообразным напевам неаполитанских рыбаков, в то время как часовой, чьей задачей было помешать побегу узников, но отнюдь не рыбачьему пению, беспечно прохаживался вдоль крепостной стены по узкой полоске земли, не дававшей арагонским башням рухнуть в море.
Надо думать, что не красота мелодии привлекла столь пристальное внимание узников, даже если они были страстными любителями музыки: нет ничего столь далекого от поэзии, а в особенности столь чуждого гармонии, чем те ритмы, которыми неаполитанский народ пользуется для своих бесконечных импровизаций.
Очевидно, для узников представляли интерес не мелодия, а слова песни, потому что после первого же куплета тот, кто был помоложе, вскочил на постель, ухватился за прутья решетки, на руках подтянулся до окна и устремил пылающий взгляд в ночной сумрак, пытаясь разглядеть певца при слабом колеблющемся свете луны.
– Я узнал голос, – сказал молодой узник, вглядываясь и прислушиваясь. – Это Спронио, наш старший банковский клерк.
– Послушай его, Андреа, – с резким немецким акцентом проговорил старший. – Ты лучше меня понимаешь неаполитанский диалект.
– Тише, отец, – отозвался молодой человек. – Вот он останавливает лодку против нашего окна, будто бы для того, чтобы забросить сеть. Наверное, у него есть для нас какая-нибудь добрая весть.
Узники замолчали, а мнимый рыбак снова завел свою песню.
Наш перевод не сможет передать наивной простоты выражений, но, по крайней мере, передаст смысл.
Как и полагал младший из узников, человек, которого он назвал Спронио, принес им новости.
Вот каков был первый куплет песни – в нем содержался призыв к вниманию тех, кому она предназначалась:
Господь послал нам серафима,
Освобожденье наше в нем.
Его копье непобедимо!
Что враг пред ним? Лишь туча дыма.
Увидим, если доживем!
– Это о кардинале Руффо, – сказал молодой человек, до которого дошел слух об экспедиции, но судьба ее была узникам совершенно неизвестна.
– Слушай, Андреа, слушай, – шепнул отец.
Песня продолжалась:
Когда ему сдался Кротоне,
Над Альтамурой грянул гром,
Вперед идет он непреклонно,
И сгинет дьявол разъяренный!
Увидим, если доживем!
– Слышишь, отец? – сказал молодой человек. – Кардинал взял Кротоне и Альтамуру!
Певец продолжал:
Вчера он вышел из Ночеры,
Ночует в Ноле, а потом
Во имя короля и веры
Восставшим будет мстить без меры!
Увидим, если доживем!
– Слышишь, отец, – радостно прошептал молодой человек. – Он в Ноле.
– Да, я понял, – отвечал старик. – Но от Нолы до Неаполя, пожалуй, так же далеко, как от Нолы до Палермо.
Как бы в ответ на выраженное стариком беспокойство, голос пропел:
Чтоб выполнить свои задачи,
К нам двинется он завтра днем.
В три дня он так или иначе
|
|
|
