Martin Luther King, Jr. I Have A Dream Speech

Мультикультурализм как политика «признания различий» помогал смягчить то, что Дюркгейм(³) называл «социальной аномией» — ситуацию дезориентации, связанную с крушением прежних традиционных норм. Но здравые мысли об уничтожении реально существующего неравенства очень скоро стали уродливо искажаться. Действительно, одно дело — Канада, где мультикультурализм был средством решения проблемы Квебекского сепаратизма, или США, где он был социальной пилюлей, смягчавшей болезненность расовой сегрегации. Совсем другое дело — Европа, где политика мультикультурализма была адресована мигрантам.

Стремление к равным возможностям для всех приняло вид искусственного поощрения одних за счет других и привело к появлению affirmative action — практики «позитивной дискриминации».

Сначала эта политика проявлялась в квотировании при поступлении на учебу и приеме на работу. Затем начался пересмотр учебных программ с учетом той полиэтничности и поликонфессиональности населения, которую привнесла миграцией. На следующем этапе изменения коснулись медиасферы. Начали появляться каналы на языках, отличных от государственного, будь то испаноязычные телеканалы в Соединенных Штатах, китайские и вьетнамские телеканалы в Австралии, или вещающее на шести языках немецкое «Радио мультикульти» в Германии. К слову, забавное для русского слуха слово «multikulti» — это лозунг государственной политики мультикультурализма, популяризированный немецкой партией «Зеленых» в 1960–70-х годах.

Нужно различать риторику и практику — политику символическую и политику инструментальную. Там, где много говорят о мультикультурализме, совершенно не обязательное есть реальный мультикультурализм.

В России существует характерное предубеждение — якобы политика мультикультурализма в отношении мигрантов была вызвана неким чрезмерным западным гуманизмом или либеральным благодушием. Но не нужно держать европейцев за дураков, «Европа — это континент хищников». Мультикультурализм имел вполне рационально-бюрократические основания, и ничего идеалистического или гуманистического в его основе не лежало. Хотя к общественному столу, за который были любезно усажены «господа правозащитники», блюдо multikulti подавали именно с этими приправами. Но вдумчивые наблюдатели заметили, что мультикультурализм был ничем иным, как символической компенсацией низкого социального статуса трудовых мигрантов в принимающем обществе.

Этот дискурс позволял перевести социальную проблематику в моральный план, превратить социальные отношения в отношения в сфере идентичности. Если оставить уровень публичной риторики и перейти к уровню практических политических действий, то выяснится много интересных вещей. Например, истинная, а не декларируемая цель преподавания на языках страны происхождения в начальных классах — не дать детям забыть родной язык, чтобы они могли вернуться на историческую родину.

Дольше всего эта практика продержалась в южных землях Германии. В Баварии и в Баден-Вюртемберге даже существовали отдельные от немецких турецкие школы — чтобы дети не чувствовали себя немцами и не захотели остаться. Вот для чего на самом деле пестовалась их турецкая идентичность. К слову, сегодня вы вряд ли найдете немецкого турка, который бы добровольно отказался от связи со своей исторической родиной, пусть даже с каждым новым поколением турок эта связь носит все более эфемерный характер. Но в этой ситуации есть еще один скрытый подтекст. В случае необходимости (которая, конечно, может и не возникнуть), группу людей, которая сознательно не отождествляет себя с принимающим обществом, подчеркивает и поддерживает свою инаковость, очень легко вывести за скобки принимающего общества. Необходимости «резать по живому» не возникнет. Просто имейте это в виду.

В обычной ситуации государства всегда старались нивелировать различия между гражданами. В особенности это касалось культурно-правового поля. Собственно, одним из определяющих свойств государства является универсальность правоприменительной практики ко всем жителям на всей территории страны. В случае же мультикультурализма государство намеренно институализирует различия вновь прибывшего населения. Кроме того, государство обращается с мигрантами не как с индивидами, а как с коллективами — «меньшинствами», «этническими группами». Эти сообщества становятся объектами поддержки и спонсирования. Это значит, что человек может в суде заявить, что нарушены его права не как индивида, а как представителя этнического (расового) меньшинства.

Справедливости ради стоит отметить, что реальную политику мультикультурализма в Европе проводили всего три страны. Всерьез по пути спонсирования меньшинств и выделения меньшинств в качестве объектов поддержки пошли Нидерланды, Швеция, и, с оговорками, Великобритания. Во всех остальных странах Европы мультикультурализм носил символический характер.

Шведский мультикультурализм возник в середине 70-х и дожил до конца 90-х. Он обязан своим возникновением десятилетиям власти социал-демократов, построивших корпоративистский(⁴) и патерналистский(⁵) политический режим. В 1975 году был принят закон о поддержке меньшинств. «Меньшинство» по этому закону — это любая культурно отличная группа числом более тысячи человек с правом на образование на родном языке, на отдельные программы на телевидении и радио, на издание газет и журналов, на проведение культурных мероприятий. Все это, разумеется, оплачивалось государством.

Специфика голландского случая заключалась в том, что Нидерланды — это бывшая империя. После провозглашения независимости Индонезии, Суринама и Антильских островов значительный иммиграционный поток с этих территорий направился именно в бывшую метрополию. Для выходцев из бывших колоний существовали особые правила предоставления гражданства, которые отличались от прав для представителей других этнических меньшинств, приехавших в страну в те же годы в соответствии с соглашениями о найме рабочей силы, заключенными со странами Южной Европы, Турцией и Марокко.

В 1973 году разразился общеевропейский экономический кризис и прием гастарбайтеров начали прекращать. Но, как говорил швейцарский писатель Макс Фриш, приглашали работников, а приехали люди. Несмотря на введение ограничений, число иностранцев продолжало расти за счет иммиграции по каналу воссоединения семей и за счет притока беженцев. Они правдами и неправдами оставались в стране, где проработали многие годы. Причем зачастую они работали в рамках юридически оформленных договоров, по контрактам, делали налоговые отчисления, выплаты в фонды социальной поддержки. И после многолетнего пребывания в принимающей стране многие из них не захотели уезжать.

В 1983 году Голландия приняла программу «Политика в отношении этнических меньшинств». Её целью стала «интеграция мигрантов при сохранении их культурных особенностей». Политику реализовали программы социальной поддержки, адресованные определенным — выделяемым государством — группам. Кого отнести к категории «этническое меньшинство», решает государство. То есть статус «меньшинства» или отсутствие такого статуса определяется не какими-то объективными характеристиками, свойствами группы, а бюрократией.

Голландские и шведские власти на тот момент именно так и понимали мультикультурализм. Целью этих дорогостоящих мероприятий была контролируемая интеграция.

Власти не стремились к тому, чтобы сохранить чью-либо культурную самобытность, а хотели избежать совпадения этнических и социальных границ, когда низкий социальный статус накладывается на этнические различия.

Что же до Великобритании, то там никогда не было государства всеобщего благосостояния, как в Скандинавии и Нидерландах. Здесь работа с этническими меньшинствами ограничивалась их правовой поддержкой и защитой.

Все эти социальные программы были свернуты в середине 90-х годов. Решающую роль сыграли административно-бюрократические соображения.

Стала ясна нереализуемость и непрактичность мультикультуралистского подхода: чем больше приезжало людей, тем больше становилось потенциальных претендентов на статус меньшинства. Не говоря уже о том, что внутри каждой группы обнаруживалась еще масса групп. Другой ожидаемой причиной отказа от политики мультикультурализма стала гигантская нагрузка на бюджет. А высокий уровень безработицы среди мигрантов, которым нужно было платить пособие, провоцировал социальное напряжение и рост правого популизма. Поворот от мультикультурализма к ассимиляции произошел в начале 2000-х годов и был обусловлен сменой общественных настроенй.

Кризис welfare state и теракты 11 сентября резко поменяли климат в западном обществе. Хотя слово «ассимиляция» и не употребляется в публичной речи европейских политиков, но, как остроумно заметил социолог Зигмунд Бауман, «интеграция — это политкорректное название ассимиляции».

Несмотря на смену вывесок, остался нерешенным главный вопрос. Это вопрос об интеграции мигрантов и их потомков. И поскольку задача осталась, то осталось и многое из того, что появилось в эпоху активной практики мультикультурализма. Среди изменений можно отметить ввод обязательных курсов интеграции. Это, прежде всего, языковые курсы, которые существовали и раньше, но не были обязательными, а также так называемые «курсы гражданской интеграции», на которых мигрантов знакомят с конституцией принимающей страны и ее историей. Некоторые элементы этих «курсов» могут вызвать улыбку у российского наблюдателя. Например, в Нидерландах мигрантов заставляют смотреть видео, где показывают женщин с обнаженной грудью, целующихся мужчин, толпу на рок-концерте, и все это выдается за черты «голландской культуры».

На сегодняшний день многие страны связывают предоставление гражданства с успешно сданным тестом на интеграцию. Такой подход используется в Австрии, Дании, Германии, Греции, Нидерландах, Великобритании, Люксембурге, Франции и Испании.

Однако большинство изменений носили хоть и заметный, но сугубо символический характер. Это запреты на ношение «демонстративных» религиозных символов в публичных школах во Франции в 2004 году, запрет на строительство минаретов в Швейцарии (2009 год), запрет на появление в публичных местах в парандже во Франции и в Бельгии (в 2010 и 2011 годах соответственно).

Этими скромными мерами поворот к ассимиляционизму и ограничился, чему есть объяснение.

Для успешного достижения такой долгосрочной цели, как включение мигрантов в жизнь принимающего сообщества, некоторые вещи просто необходимы. Например, нельзя отказаться от специальных учебных программ для лиц, плохо знающих язык принимающей страны. Иначе вместо интегрированных мигрантов государство получит хулиганов и преступников. Если государство по своей политической системе является либеральной демократией, то оно обязано гарантировать соблюдение тех прав и свобод, которые прописаны в конституции. Если, как в случае Великобритании, писаной конституции нет, права и свободы гарантирует монарх. Закон предусматривает свободу вероисповедания — и у чиновников нет формальных поводов отказать, например, в строительстве синагоги или мечети.

Но одна из главных причин пробуксовки мультикультурализма — это ограниченные возможности бюрократии. Те решения, которые прекрасно смотрятся на бумаге, не всегда применимы в реальной жизни.

Например, в лаицистской(⁶) Франции дети из мусульманских семей во время Рамадана могут посещать уроки и выполнять задания по своему усмотрению. Как видно из этого примера, есть официально продекларированный «республиканизм», а есть реальные практики. Продолжая разговор о европейском образовании эпохи мультикультурализма, необходимо сказать об изменениях, коснувшихся учебников по истории и литературе — националистическая ориентация в школьных программах сменяется космополитической — происходит отказ от европоцентристской картины миры, основанной на «бремени белого человека «.(⁷)

Для современного европейского мультикультурализма характерен парадокс либерализации законов о гражданстве при одновременном ужесточении правил въезда. Логика этого противоречия такова. Если прежде получение гражданства расценивалось как финал интеграции, то теперь предполагается, что гражданство — лишь условие успешной интеграции, которое нужно создать для облегчения процесса. В противном случае процесс тормозится. Чем дольше человек находится в ситуации ограниченности каких-то прав и отсутствия доступа к каким-то ресурсам, тем скорее он маргинализируется. Апогеем этой практики стало введение избирательного права на выборах в местные органы власти для легально проживающих в стране неграждан.

«Наделение постоянных иммигрантов избирательными правами для участия в местных выборах выступает необходимым условием „завершенности“ процесса интеграции мигрантов в местное сообщество. На местные выборы выносятся неполитические вопросы, имеющие отношение к повседневной жизни индивида. Участие мигрантов в делах той местности, где они проживают, позволяет в полной мере реализовать основные права человека, институционализировать неизбежно возникающие конфликтные противоречия, расширяет легальные возможности оказывать влияние и достигать своих целей на основе правовых норм страны-приема».(⁸)

Кроме реализации чисто практических целей, европейский мультикультурализм — это еще и инструмент репутационных приобретений государства и улучшения его имиджа на мировой арене. Как в свое время сказал канцлер ФРГ Гельмут Коль, комментируя нападения на турок-иммигрантов: «Германия — это не страна, враждебная иностранцам. Германия — страна, дружественная иностранцам».

Если бы официальное лицо государства не выступило с подобным заявлением, то за Германией мог бы закрепился имидж страны ксенофобов, что, в свою очередь, могло бы дурно сказаться на немецком экспорте.

В свете последних событий, связанных с активизацией деятельности радикальных исламских группировок на Ближнем Востоке и странах Азии, понятна подготовка имамов на территории европейских стран. Логика еврочиновников в том, что безопаснее подготовить лояльного и предсказуемого священнослужителя «дома», чем импортировать его откуда-нибудь из Саудовской Аравии.

Важное замечание, которое нужно сделать, подводя некий итог под почти полувековой политикой мультикультурализма: эта практика, как и все другие идеологические доктрины, всего лишь теоретический конструкт. То, как разработанная теоретическая модель будет действовать в реальной жизни, зависит от множества факторов, и не всегда провал той или иной инициативы связан с некомпетентностью или злым умыслом автора проекта.

Что же касается российского опыта, то современная культурная и национальная политика Российской Федерации по своей сути продолжает советскую практику, которую подробно описал профессор Гарвардского университета Терри Мартин:

«В случае Советского Союза, власти которого предполагали оказать поддержку всем нерусским народам, основную тяжесть дискриминации несли на себе одни только русские. И Бухарин заявил об этом без обиняков: «Мы в качестве бывшей великодержавной нации должны идти наперерез националистическим стремлениям [нерусских народов] и поставить себя в неравное положение в смысле еще больших уступок национальным течениям. Только при такой политике, когда мы себя искусственно поставим в положение, более низкое по сравнению с другими, только этой ценой мы сможем купить себе настоящее доверие прежде угнетенных наций». Сталин, более восприимчивый к чувствам русских, упрекал Бухарина за грубую откровенность его заявления, но не оспаривал и не мог оспорить его смысла. Советская политика и впрямь требовала от русских жертв в области национальной политики: нерусским республикам были переданы территории, населенные русским большинством; русские были вынуждены согласиться на амбициозные программы позитивной дискриминации, которые проводились в интересах нерусских народов; русских призывали учить языки национальных меньшинств и наконец, традиционная русская культура была осуждена как культура угнетателей».(⁹)

Государственный фундамент России сформирован тысячелетней историей. Русский язык является 5-м по распространенности в мире, это один из шести официальных языков ООН и один из рабочих языков ОБСЕ. Почти 300 миллионов человек по всему миру владеют русским языком, из них 160 миллионов считают его родным. Численность русских в России прямо указывает на моноэтничный характер российского государства, что подкрепляется наличием существенного количества социальных институтов, которые обеспечивают сходный опыт социализации. И даже такое явление, как борьба с «советским наследием» в бывших республиках СССР (кроме самой России, разумеется) для самих участников процесса представляется борьбой с «русским империализмом».

Также читайте: «Каганович и коренизация Украины»

А для стороннего иностранного наблюдателя, не являющегося специалистом по истории России, обобщенные «Ленин», «КГБ» и «Гагарин» ровно встали в один ассоциативный ряд с Пушкиным, Анной Карениной, шапкой-ушанкой и другими устоявшимися (в глазах иностранца) русскими культурными маркерами.

То есть русский культурный пласт оказался настолько мощным, что его не удалось размыть даже в ходе целенаправленного и планомерного разрушения.

Разрушение де-факто продолжается и сегодня. Доминирующая русская культура пока позволяет несколько сдерживать политику «ороссиянивания» русского населения. Авторы «Спутника» неоднократно описывали это губительное явление с самых различных позиций, но эту проблему можно рассмотреть еще под одним углом.

Одним из ключевых пунктов политики является вопрос о выгодоприобретателе. Официальная пропаганда может говорить всё что угодно, но любой политический режим имеет своего бенефициара. Советские учебники истории прививали мысль, что дореволюционная Россия была государством «помещиков», «бояр» и «дворян», а Советский Союз стал государством «рабочих» и «крестьян». Не нужно быть дипломированным историком, чтобы заметить некомпетентность такого нарочито упрощенного подхода (в стране, где слово «номенклатура» стало нарицательным). Интересно другое: согласно Конституции РФ, «носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ»(¹⁰), то есть, рассуждая логически, он и должен являться главным выгодоприобретателем современного политического режима, сложившегося в России.

Он и является.

Нарочито размытая формулировка открывает широкий простор для интерпретации, а существующее русское этнокультурное ядро оказывается выведенным за скобки на высшем законодательном уровне. Существующей политической элите это дает возможность официально приравнивать русских, оставшихся в бывших советских республиках, к любым другим желающим въехать и остаться на территории России. То есть отказывать русским во въезде по формальным поводам и создавать условия для активного притока нерусского населения.

Отказ от признания русского народа государствообразующим (как на уровне риторики, так и на уровне практики) с одновременным наделением инородцев политической субъектностью позволяет игнорировать интересы 113 миллионов человек.

Владимир Путин в своем обращении 18 марта 2014 года сказал, что русский народ является, возможно, одним из самых больших разделенных народов в мире. На какое-то время показалось, что негласное табу на обсуждение темы воссоединения русского народа наконец снято. Довольно скоро стало понятно, что это заявление носило локальный характер и не будет влиять на реальную политику. Но если позволить себе роскошь немного пофантазировать о том, как это могло бы происходить, то на ум приходит пример Германии, опыт которой может быть очень полезным в ситуации возвращения русских соотечественников.

Германия долгое время не желала обновлять свое законодательство о гражданстве, которое опиралось на нормы 1913 года. Американский социолог Роджерс Брубейкер объяснял такое поведение немецких элит их приверженностью этническому пониманию природы нации. В разделенной Германии понятия о национальности и гражданстве отличались (в отличие от Франции, например), и национальность немца определялась не через территорию, а через происхождение — jus sanguinis — «право крови». Так что люди, которые родились и жили на территории ФРГ, могли считаться «иностранцами», а переселенцы из бывшего СССР, часто не знавшие по-немецки ни слова, считались немцами. И дело здесь, опять же, не в каких-то идеологических предрассудках.

У немецких властей начиная с правительства Конрада Аденауэра(¹¹) была политическая причина придерживаться определения национальной принадлежности через этничность — существование ГДР. Постулируя, что немцем является любой немец «по происхождению», власти ФРГ решали две задачи. Во-первых, они не признавали легитимности ГДР. Во-вторых, они открывали дорогу для переселения в Германию немцев, которые оказались за границей после 8 мая 1945 года. Как только прагматический резон для такого закона исчез вместе с падением Берлинской стены и Wiedervereinigung(¹²), он был пересмотрен.

Сегодня мультикультурализм как политическая практика и идеология переживает кризис: Brexit можно трактовать в том числе и как следствие провала интеграционных программ (провала в первую очередь не с точки зрения меньшинств и их покровителей из истеблишмента, а с точки зрения европейского избирателя, вынужденного оплачивать и терпеть дружбу народов). Бюрократические (и часто умозрительные) конструкции современного Евросоюза и его идеологии сейчас входят в прямое столкновение с практикой реального европейского национализма. Кто выиграет — пока неясно.

Библиография

Чарльз Тейлор — «Мультикультурализм и политики признания» (Multiculturalism and the politics of Recognition), 1992

Уилл Кимлика — «Мультикультурное гражданство» (Multicultural Citizenship), 1995

Чандран Кукатас — Либеральный архипелаг, 2010

Сейла Бенхабиб — Притязания культуры: Равенство и разнообразие в глобальную эру, пер. с англ. под ред. В.Л. Иноземцева. М.: Логос, 2003

Сборник статей «Государство, миграция и культурный плюрализм в современном мире»/ Под ред. В.С. Малахова, В.А. Тишкова и А.Ф. Яковлевой. М: ИКАР, 2011.

Терри Мартин, «Империя „положительной деятельности“. Нации и национализм в СССР в 1923–1939 гг.», 2001

Rogers Brubaker, Citizenship and nationhood in France and Germany, Harvard University Press, 1992, ISBN 978-0-674-13178-1

Текст: Иван Обухов

 

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: