Сложности интерпретации прошлого

Возможно ли забыть или заставить забыть о людях, пострадавших от безжалостной системы и ее временщиков? О человеческих мучениях, длившихся десятилетиями? Возможно ли стать великодушным и снисходительным к побежденным, если речь идет о палачах и истязателях? Намереваясь установить демократию и правовое государство, как следует поступить со свергнутыми правителями и их многочисленными приспешниками, с вездесущим разветвленным государственным аппаратом, с партией, которая правила им?

Вопросы эти были отнюдь не праздными для зарождающихся демократий в Центральной и Юго-Восточной Европе после падения там коммунистических режимов. При всех неприятных ассоциациях, связанных со словом «чистка», в борьбе с отслужившим коммунистическим аппаратом возникла именно эта проблема. Неудивительно, что новые руководители, многие из которых бывшие коммунисты, разошлись во мнениях о масштабах и методах подобного очищения. Обращались к радикальным приемам, к запрещению коммунистической партии как «преступной организации», к судебным процессам против бывших руководителей из высших эшелонов власти. С другой стороны, пытались избежать слишком сильнодействующих средств, напоминающих о былых коммунистических бесчинствах. Для разоблачения низостей и преступлений отжившего режима и изгнания его сторонников из властных структур ни польский премьер-министр Тадеуш Мазовецкий, ни Президент Чехословакии Вацлав Гавел не насаждали режима авторитарной власти. Эти известные демократы-антикоммунисты не намеревались править в атмосфере страха и с помощью страха. Венгерский писатель Дьердь Далош, на протяжении многих лет оппозиционно настроенный по отношению к авторитарному режиму, писал в 1990 году: «Любые чистки, даже приукрашенные и переименованные в великое весеннее очищение, порождают чувство неуверенности в среде квалифицированных специалистов, работавших при старом режиме, в услугах которых мы так остро нуждаемся (…). Досадно, если страх породит новый вид лояльности, плохо сочетающейся с демократической идеей как таковой».

С первых же дней установления свободы в центре всех разбирательств об ответственности и виновниках оказалась фигура жертвы коммунистического режима — конкретная жертва, живая или мертвая, молчаливая или протестующая. Жертва в самом широком смысле: несправедливо убитые и заключенные в тюрьмы, «экспроприированный» кустарь-сапожник и, наконец, миллионы ежедневно унижаемых, закабаленных заложников царящей повсюду лжи. По словам Вацлава Гавела, посткоммунистическое общество вынуждено лицом к лицу столкнуться с «чудовищным наследством» и серьезнейшими проблемами преступления и наказания. Главный свидетель обвинения — жертва — взывал к постановке нового политического спектакля, который бы описал, обыграл или умиротворил его горькие воспоминания о пережитых страданиях. Одни подливали масла в огонь, пытаясь извлечь выгоду из чужих бед, другие не торопились разжигать пожар мести и слепой злобы; некоторые наблюдали со стороны и, отдавая себе отчет в сложности и неоднозначности человеческой природы, старались доискаться до истинных причин зла, предлагая путь демократических преобразований. При всех коммунистических режимах существовало «молчаливое большинство», состоявшее, как правило, из напуганных до полусмерти, потакающих властям трусов, которые при малейших переменах тотчас настойчиво призывали к беспощадному мщению.

Неудивительно, что после стольких лет «ампутированной» памяти интерпретация недавнего прошлого исполнена страстного поиска новых подлинных и обоснованных фактов. Немудрено, что в условиях совершившихся политических потрясений все точки зрения в первую очередь выражались через освобожденную от цензуры прессу. Так называемый журналистский, событийный подход, погоня за «сенсацией» привели к упрощенному, черно-белому видению и осмыслению исторических событий, сведению эволюционных процессов к отношениям палача и жертвы, где вся нация и каждый ее представитель проявляют ту или иную степень стойкости к навязанному извне режиму. При подобном рассмотрении истории никто не заботился о словарных тонкостях, так, например, часто употребляется понятие «геноцид»: геноцидом называют спровоцированные коммунистами репрессии против румынского, чешского и других народов; говорят, что при коммунистическом режиме чехи пытались подвергнуть геноциду словацкий народ… В Румынии изобрели понятие «красный Холокост», а в Болгарии по поводу лагерей охотно применяют формулировку «эти бесчисленные Освенцимы без крематориев».

Появляются и беспристрастные исследования недавнего исторического опыта. Вторая мировая война рассматривается как важнейший фактор в формировании посткоммунистических обществ; особенно показателен пример бывшей Югославии, где только что завершившаяся война[90]являлась продолжением братоубийственных боев в годы, предшествовавшие установлению власти коммунистов, и где манипулирование общественным мнением и исторической памятью во многом предопределило возникшие конфликты. Темные тучи военных лет еще не рассеялись, особенно в странах — союзницах нацистской Германии. Будь французский маршал Петен румыном или словаком, нашлись бы те, кто объявил бы его жертвой коммунизма; так случилось с румынским диктатором Антонеску и словацким президентом Йозефом Тиссо, казненными после войны, — они разделили ответственность с теми, кто чинил зверства в их государствах.

История коммунистических режимов в высшей степени политизирована, и появляются все новые и новые партии и движения, пытающиеся обнаружить свои истоки в прошлом, придумывая себе предков и традиции. Анджей Пачковский в поисках традиций в нынешней Польше говорит о «гражданской войне» — к счастью, это только метафора, если сравнить положение в Польше с реальными событиями в Югославии. И отдельные люди, и различные группировки стараются найти свою индивидуальность, припоминая некие детали былой истории. Формальный подход и манипулирование фактами прошлого приводят к возрождению старых мифов и рождению новых. Особого внимания в этой связи заслуживает число жертв режима. По мнению французского историка Робера Франка, цифра эта представляет собой «ключевой символ» в «научном (математическом) обрамлении», который позволяет вести речь о «смерти в цифровом выражении» и «сакрализовать» жертв массовых убийств. Такой подход к историческому прошлому в отношении жертв коммунистического режима нашел отражение во всех странах. Необходимым условием исследований для серьезного ученого является чрезвычайная осторожность в выводах, иначе не избежать национальной и групповой мифологии.

Крайняя политизация в толковании истории облегчает углубленные исследования политической эволюции рассматриваемых стран, полагает венгерский ученый Дьердь Литван, директор Института истории венгерской революции 1956 года, — обращение к недавнему прошлому дает порой гораздо больше сведений о демократических корнях того или иного движения, нежели рассуждения о современных экономических и иных текущих его задачах.

Воспоминания о прошлом создаются и воссоздаются, в том числе и «официальные»: законодатели и вершители судеб определяют, какие предания способны послужить преамбулой конституции, отбирают тех, чье изображение появится на новых банкнотах, решают, какие национальные праздники отмечать, какие присуждать награды, какие исторические даты вспоминать, как переименовывать улицы, площади и общественные места, и, конечно, определяют содержание учебных программ. Герои, павшие жертвами коммунистического периода истории, безусловно, не должны быть преданы забвению. Тем не менее народам, испытавшим все его тяготы, предлагают поместить историю коммунистического режима как бы в скобки (скобки «злополучные», «преступные» — эпитетов достаточно). Так уже не раз случалось в XX веке, отмечает итальянский историк Мария Феретти, специалист по России, напоминая о предложении Бенедетто Кроче, поместить в скобки историю итальянского фашизма. Однако реальность свидетельствует о том, что прошлое в скобках не более чем самообман: несколькими десятилетиями нельзя «пренебречь», их нельзя ни отбросить, ни стереть из памяти; они наложили глубокий отпечаток на подавляющее большинство граждан, ныне населяющих ту или иную страну, ее города, деревни, поселки. Непредвзятые научные исследования интерпретируют истоки подобных взглядов как: отсутствие (или неразвитость) «исторической самокритики» у отдельных индивидуумов, группировок и народов, желание избежать неприятных размышлений о «коллективной ответственности» за молчаливое попустительство режиму, чувство принадлежности к «многострадальному народу», поиск оправданий для виновных (Александра Леньель-Лавастин при изучении румынского «коллективного мартиролога» выявила «комплекс невиновности», заключающийся в перекладывании вины с себя на другого).

Интерпретациям исторического прошлого посткоммунистических государств следовало бы посвятить целую книгу. Сегодня мы можем получить новые подтверждения исторического своеобразия каждой страны; речь идет на этот раз о той или иной политической обстановке, о поддержке «старых структур» или отказе от них. В частности, в Румынии деятели коммунистического аппарата контролировали власть в стране вплоть до выборов в палату депутатов и президентских выборов 1996 года; подобная же ситуация довольно долго существовала и в Болгарии. Но даже в этих странах выходит (и выходила в последние годы) в свет обширная документальная литература об истории коммунистических репрессий. Следует подчеркнуть еще, что каждый гражданин восточно-европейских стран имеет в своем распоряжении достаточное число документов, дающих представление о рассматриваемом историческом периоде. Средства массовой информации, особенно радио и телевидение, предоставляют многочисленные свидетельства о пережитых в ту пору бедствиях. Серьезной историографии этого периода, основанной на подлинных архивных исследованиях, пока не существует нигде, за исключением Чешской Республики, Польши и отчасти Венгрии.

Отметим также, что нигде коммунистическая партия не была запрещена. Бывшие правящие партии в основном сменили название, только в Чешской Республике был организован внутрипартийный «референдум», высказавшийся за сохранение старого названия. Почти во всех других странах наиболее скомпрометировавшие себя руководители высшего эшелона власти были исключены из партии, на их место пришли деятели новой формации.

В настоящее время судебные процессы против ныне живущих виновников репрессий — большая редкость. Наиболее яркое действо было устроено в Румынии в форме псевдопроцесса над Николае Чаушеску и его женой 25 декабря 1989 года, труп диктатора демонстрировался по телевидению. В Болгарии бывший генеральный секретарь компартии Тодор Живков в апреле 1991 года был осужден, однако остался на свободе. Он повинен лишь в следовании одной из заповедей болгарской номенклатуры: «Мы взяли власть ценой крови и отдадим ее только с кровью». В Албании несколько коммунистических руководителей были арестованы за… «злоупотребление общественным имуществом и нарушение равноправия граждан», в их числе — вдова Энвера Ходжи, получившая одиннадцатилетний срок тюремного заключения. В Чехословакии Мирослав Штепан, член ЦК и секретарь Пражского обкома КПЧ, в 1991 году был приговорен к двум годам тюрьмы как виновник жестокого разгона студенческой демонстрации в Праге 17 ноября 1989 года. Несколько судебных дел было возбуждено против руководителей ГДР, самый недавний процесс состоялся над последним Президентом Эгоном Кренцем в августе 1997 года: приговоренный к шести с половиной годам тюремного заключения, он был отпущен на свободу в ожидании пересмотра своего дела. Многие судебные и следственные дела не закрыты до сих пор, как, например, в Польше, где генералу Ярузельскому вменялось в вину введение военного положения в декабре 1981 года, или в Чехии, где бывшее руководство было осуждено за «приглашение» оккупантов в августе 1968 года.

С другой стороны, посткоммунистическое правосудие возбудило несколько процессов против функционеров аппарата органов госбезопасности, принимавших непосредственное участие в злодеяниях. Один из наиболее интересных примеров — процесс в Польше против Адама Хумера и одиннадцати его сообщников, офицеров УБ (Urzad Bezpieczenstwa — Департамента безопасности), обвинявшихся в преступлениях, совершенных в ходе репрессий против оппозиционеров в конце 40-х и в начале 50-х годов; Адам Хумер был тогда полковником, заместителем начальника следственного отдела Министерства общественной безопасности и оставался на этом посту до 1954 года. Его преступления были расценены как преступления против человечности — согласно законодательству не подлежащие сроку давности. В ходе этого процесса, растянувшегося на два с половиной года, бывший полковник был приговорен к девяти годам тюремного заключения 8 марта 1996 года. В Венгрии виновники расстрела толпы 8 декабря 1956 года в промышленном городке Шалготарьян к северо-востоку от Будапешта были осуждены в январе 1995 года за преступления против человечности. Однако вердикт Верховного суда от января 1997 года гласил, что начиная с 4 ноября 1956 года, вследствие незаконного вторжения советских войск, две страны находились в состоянии войны, а значит, данные деяния следует квалифицировать как военные преступления против гражданского населения, и они не являются преступлениями против человечности.