И. принимает ученого. Аннинов и Беата Скальради. Наставление мне и Бронскому

Когда я вошел к И. и посмотрел в прекрасное лицо моего дорогого друга, я внезапно почувствовал, что я все еще не знаю лица моего обожаемого наставника. И. показался мне юношей, прекрасным воплощением силы, жизни, мудрости. Он улыбнулся мне и ласково сказал:

- Ты делаешь успехи, дорогой мальчик, ты почти не устал.

- Это сейчас я вдруг почувствовал себя сильным. Но не могу похвастать, что дошел обратно легко. И не могу, отдавая Вам отчет, сказать, что встречи, давшие мне в эту ночь уроки на век, не истощили моих духовных сил, пока я жил в общении с сегодня виденным и понятым страданием. Примеры слепоты людей временно ослепили и меня самого. Сегодня я понял, что самое начало страдания, как и развитие его, лежит в невозможности человека охватить в каждый летящий момент всю Жизнь. Чем прочнее привязана мысль к земле, к своей страстно любимой среде, труду, друзьям, тем больше ослеплен человек сиянием одной земли. И тем ему труднее - большее для него страдание - вырваться к Свету Жизни. В числе сегодняшних уроков не все были уроками от противного. Покорившие меня своим величием внутреннего мира и любви люди тоже по-разному проникали в мое сердце, о полном раскрытии которого дважды напоминал мне Франциск в эту ночь. Дважды ему пришлось сказать мне, чтобы ни единый лепесток, прикрывши вход в сердце, не помешал бы мне вобрать в него встречных. И в самом деле, ни один лепесток не помешал литься моей любви и сосредоточиваться моему вниманию. Но... мне была очень тяжела и трудна встреча с Терезитой. Я сознавал и сознаю сейчас, как дух ее высок, непоколебима верность, как вся она чиста и любяща, и все же что-то, чего я понять не могу и по сию минуту, отдаляет меня от нее. "Отдаляет" это даже не то слово. Между нею и мною я чувствую какую-то стену. Я преклоняюсь перед нею, но не могу чувствовать себя с нею легко и просто. И в то же время, как это ни странно, обуянный раздражением и слепотой профессор мне не тяжел.

- Я вполне понимаю тебя, Левушка. Путь Терезиты - религиозный путь. И ты еще не можешь подняться так высоко, чтобы обряд - всякий обряд, всякий ритуал, - стал для тебя лишенною цепей благодатью. Для Терезиты труд ее жизни, труд веков, труд освобождения - все идет только через луч обряда и религии. Она пока живет в них, как в сияющем, но все же чехле. Если бы один из вас был уже раскрепощен до конца, стена ее сияющего чехла не могла бы стеснить вашего единения. Чем выше каждый из вас будет подниматься в своем освобождении, тем проще, ясней и ближе будут ваши отношения. Что же касается профессора, то там ничто в его ступени сознания не может коснуться тебя как начало недоумения, протеста или задержки для твоего доброжелательства.

Поэтому ты и не ощущаешь его тяжелых испарений. Тогда как эманации Терезиты, будучи очень высокими, давят тебя однобокостью. Мы поговорим еще с тобою об этом в пути. Надо собираться. Как только я усажу профессора за науку, мы уедем. Ты удивлен, что ученый, так мало совершенный вовне, может здесь жить, тогда как многим и многим, всю жизнь жаждавшим сюда попасть, ворота закрыты.

Вглядывайся глубже во встречи, Левушка. Ученый, ничего не зная умом о жизни в двух мирах, на самом деле жил в них. Он до конца отдал свою преданность науке. Не задумываясь о благе людей, он вносил весь свой труд для них, мечтая о том, чтобы во вселенной ни один человек не знал ни страха, ни нужды. Он закрепощен в долге и любви к науке, но дух его чист и свободен. Он мечтал всегда, чтобы все люди могли учиться, как и чему хотел каждый, без помехи бедности. Иди, друг. Ясса уже, вероятно, отмыл профессора от ночной пыли, теперь он голоден. Окажи ему всю любезность и гостеприимство воспитанного человека. Будь вежлив, как должен быть ученик, и приведи гостя ко мне. Не обращай внимания, если он будет не в духе. Приглядись к нему. По всей вероятности, он сущий ребенок во всех бытовых вопросах.

Я пошел выполнить приказание моего любимого друга. Какое-то воспоминание, вернее, отголосок каких-то константинопольских переживаний вставал во мне.

Мне вспомнилось, сколько раз в моей жизни я отрывался от дорогих мне людей, как часто, когда мне хотелось особенно сильно побыть с И. и выслушать от него ответы на беспокоившие меня вопросы, мне приходилось его покидать, чтобы выполнить то или иное дело.

Сейчас я как-то особенно ощущал необходимость побыть с И. -и снова должен был идти по делу другого человека. Но не вздох сожаления был в моем сердце, не раздражение, о котором я без улыбки над самим собой уже не вспоминал, - о нет, эти времена уже миновали. Но мне было как-то неловко перед самим собой, что у меня не было сию минуту ликования в сердце, не было буйной радости, что я могу быть полезен человеку. Я шел мирно и спокойно, очень ровно и доброжелательно настроенный, но я сознавал, что активной, действенной радости во мне нет.

Подходя к ванной комнате, я услышал веселый смех. Я ожидал всего, но чтобы Ясса сумел привести ученого в такую веселость, не мог себе и представить. И смех профессора, чистый, детский и заразительный, тоже немало меня удивил.

Дверь из ванной открылась, и я увидел фигуру профессора. Его безукоризненный белый костюм, который Ясса вытащил, должно быть, из запасов И., сиял, лицо было свежевыбрито и выражало полное удовольствие, и... вдруг совершилось мгновенное превращение в. недовольную, кислую гримасу, как только ученый увидел меня.

- Ах, это Вы, юноша. Я ночью плохо Вас разглядел. Теперь я вижу, что Вы сущий Геркулес, только у того кудри были не черные. - Профессор говорил ворчливо, критически рассматривая мое индусское платье. - Вот как! Вы опростились, даже до сандалий на босу ногу, - прибавил он, дойдя в своем обзоре до моих ног. - Ведь Вы не монах, как брат Франциск, и обетов, очевидно, еще не успели дать никаких. Для чего же эти босые ноги?

- Мне очень трудно объяснить Вам логически, для чего-то или иное во мне или на мне существует, профессор. Но я еще не привык к здешнему климату, и жара действует на меня так, что мне хочется поменьше носить на себе всякой одежды. Кроме того, все живущие здесь одеты так. И я не составляю исключения в этом отношении. Доктор И. носит точно такую же одежду. Кстати, простите меня, что до сих пор я не спросил Вас о Вашем имени и не знаю, как мне представить Вас доктору И., - ответил я профессору, преспокойно стоявшему посреди коридора и рассматривавшему меня, как обезьяну в клетке.

- Мое имя, юноша, Ганс Зальцман. Для Вас оно ничто, но если Ваш доктор И.

человек образованный, ему оно кое-что скажет. Вы меня ведете прямо к нему? - Да, доктор И. ждет Вас. Мы пересекли коридор, перешли в другую половину дома, и я ввел профессора Зальцмана к И. Мысли мои были крепко сосредоточены на том, чтобы всей силой своего доброжелательства помочь ученому воспринять И. не так, как он воспринял Франциска. Но с первого же движения И. навстречу входившему профессору, с его улыбки, с протянутой необычайно приветливо руки, с тона голоса, полных светскости, обаяния, любезности, я понял, что мои усилия были детски беспомощны и не нужны, что И. был действительно титаном, и ученый почувствовал это мгновенно. Весь его облик, повадки - все изменилось. Он весь собрался в комок, точно тигр, готовившийся к прыжку, и я вспомнил его разговор с Франциском, как он обещал защищаться, как лев.

- Я очень рад, профессор, приветствовать в Вашем лице всю науку Запада.

Примите мой глубокий поклон Вашему труду и Вашим знаниям, - сказал И., протягивая ученому обе руки и усаживая его в кресло. По всей вероятности, Ваше путешествие на Восток и все пребывание у нас Вас очень утомило. Но я надеюсь, что Ваша преданность науке будет вознаграждена. Книги, не только те, о которых Вы мечтали, но и такие, о которых Вы ничего не знали, ждут Вас в нашей библиотеке. Я позаботился, чтобы Вам была предоставлена при одном из самых обширных филиалов библиотеки отдельная небольшая квартира. Полная тишина в той части парка, где расположен отдел библиотеки, который я Вам предлагаю, даст Вам гарантию, что ничто и никто извне не сможет нарушить Ваших занятий.

И. усадил профессора в удобное кресло. Незаметное ударение, сделанное И.

на слове "извне", заставило профессора Зальцмана насторожиться.

- Если извне не будут мне мешать, то уж изнутри, наверное, ничто не нарушит моей устойчивости и трудоспособности в науке, - произнес он неожиданно для меня быстро, точно торопясь и волнуясь.

- Как знать, - улыбаясь сказал И., пристально глядя в лицо ученому.

- Я надеюсь, - снова торопясь сказал тот, - что Вы не замерены показывать мне феноменов гипнотизма, как это сделал по дороге ночью брат Франциск? Что мог себе позволить невежественный монах, обладающий магнетической силой, до того не может дойти ученый. Я хотел бы сразу же начать наше научное собеседование.

- Сейчас Вам, прежде всего, необходимо позавтракать и подкрепить свои силы. Если после завтрака Вы пожелаете немедленно отправиться в библиотеку, мы пойдем с Вами туда сейчас же. Но я советовал бы Вам подождать до вечера.

Наше солнце существенного вреда Вам не причинит, но может утомить Вас так, что желанная беседа со мной отодвинется на несколько дней, - ласково говорил И., приглашая ученого в столовую.

- О, нет, я гораздо крепче, чем Вы предполагаете, доктор И, - перебил его Зальцман, следуя за нами в столовую. - Но вот разрешите мою загадку: когда Вы успели получить докторскую степень и где? Вы так юны, что можете позировать для статуи греческого бога, и у нас на Западе Вы, конечно, ее получить не могли. У нас детям ученых степеней не дают, а скинуть с Вас лет шесть-семь, и Вы будете ровесником сему полуребенку, хотя он сложением и Геркулес, - прибавил он, смеясь и указывая на меня.

- Тем не менее степень я получил именно у вас в Германии одну, в Риме - вторую и в Лондоне - третью, - улыбаясь, ответил И.

- Поразительно, - скорее фыркнул, чем сказал профессор.

- Я хотя и не так прекрасно читаю мысли людей, как мой брат Франциск, тем не менее вижу ясно, как в Вашем мозгу мелькает слово "шарлатанство".

Потерпите немного, вскоре Вам предстанут факты моей неоспоримой учености, - весело смеялся И.

Зальцман остановился, пресмешно уставившись глазами на И. и даже раскрыв от удивления рот. Но И. не дал ему времени оставаться в столбняке, взял его под руку и, представляя подошедшему к нам Кастанде, сказал:

- Вот, позвольте Вас представить. Это наместник нашего хозяина в Общине, брат Кастанда. Все, что Вам будет нужно, чем Вы будете недовольны, со всем обращайтесь к нему, все в руках всемогущего Кастанды. Он только по виду суров, на деле же это любезнейший и самый обворожительный хозяин.

- Я буду счастлив служить Вам, как и каждый из нас, дорогой профессор, ответил Кастанда, пожимая руку гостя. - Садитесь, пожалуйста, сюда. Если наша еда будет Вам не по вкусу, заказывайте себе все, что Вам захочется. Мы постараемся достать Вам все то, к чему Вы привыкли.

- Вы чрезвычайно любезны. Но я всю жизнь не замечал, что ел, и почти всегда был голоден. Думаю, что не доставлю Вам хлопот в этом смысле. Голод мне так же привычен, как сухой хлеб и вода, составлявшие почти всегда мое регулярное питание.

Профессор опустился в креслице между И. и мною и с удивлением рассматривал окружавшие нас фигуры и лица. Довольно долго он жевал то, что И. положил ему на тарелку. Я видел, что все его внимание поглощено людьми, а ел он, действительно, не понимая, что ест.

- Скажите, доктор И., откуда Вы здесь собрали такую уйму людей? С тех пор как я окончил университет, я ни разу не бывал в этаком скопище, в этакой культурной толпе. Здесь нет ни одного вульгарного лица. Что это? Это все ученые?

- Нет, профессор, здесь собрались люди не по признаку учености или талантов, хотя талантов здесь немало. Это те люди, сознание которых раскрыто не только как ум, но и как гармоничное целое, как творческое сочетание ума, сердца и духа. Свет духовной жизни - вот отличительный признак объединенных здесь людей. Силы их духа сияют Вам, а Вы, следуя Вашей западной привычке, хотите их осязать и расставить по графикам логических посылок и предпосылок.

В Вашей жизни здесь Вы будете постоянно натыкаться на затруднения, если духовная сила сознания не будет вами учитываться как первая сила человека.

Сидевшая на своем обычном месте Андреева внезапно пронзила Зальцмана своими электрическими колесами. Я внутренне съежился, так как ждал от не сейчас же какой-нибудь "штучки" бедному профессору. Но она перевела свои глазищи на меня, и вся штучка досталась мне. Я был рад, что бедный ученый, и без того испытавший немало "феноменов" за одни сутки, избежал еще одного удара по нервам.

- Да, Левушка, защитником и милостивцем быть, конечно, очень приятно. Но, это вовсе не Ваша роль. Вы помешали не только моему остроумию, но и скорейшему прозрению этого старца. И чего это Вам вздумалось играть роль милосердного самаритянина? - пронзая меня огнем своих глазищ, сказала Андреева.

- Или я не совсем понял Вас, или Вы не совсем поняли мою мысль, Наталья Владимировна. Должно быть, я уже научился немного защищаться от Вас. Но я убежден, что Вы не высказали того, что хотели, не только потому, что я Вам помешал, а больше всего потому, что И. Вам запретил, - ответил я смеясь.

- Извольте радоваться, во что превращаются невинные птенчики через несколько месяцев в обществе И:, - и Андреева тоже смеялась самым добродушным образом.

Ученый, не понимавший языка, на котором обратилась ко мне Андреева, смотрел пристально в ее глаза, потом перевел взгляд на меня и, повернувшись наконец к И., сказал:

- Если бы я встретился с этой дамой один на один, я бы, по всей вероятности, испугался. В Вашем обществе я чувствую себя точно в защитной сети, но все же думаю, что эта дама обладает не совсем нормальной психикой.

- Эта дама знает прекрасно все те языки, на которых говорите Вы, профессор. И, кроме того, обладает столь не нравящимся Вам свойством: угадывать мысли другого. Я готов утверждать, что она отчетливо знает, о чем Вы сейчас думаете, - усмехаясь, ответил И.

- О, это было бы ей весьма малоприятно, - беспечно улыбнулся ученый. - Но, слава Богу, она не угадает того, о чем я думал.

- Вы думали, что в моих глазах пляшут те огни, за которые инквизиторы Испании приговаривали грешников к костру, - раздался добродушный голос Натальи Владимировны. Вокруг многие рассмеялись, профессор смутился и растерянно смотрел на Андрееву.

- Пейте Ваше какао, друг, и, если Вы настаиваете, вопреки моему совету, пойдемте в библиотеку. Оставим эту саркастическую даму без удовольствия пиявить Вас дальше, - ласково сказал И.

Очень мало евший, профессор от какао отказался, попросил разрешения взять в карман фруктов, и мы отправились в путь. И. приказал мне надеть шляпу с вуалью и принести такую же профессору. Протестовавший и возмущавшийся вначале ученый с восторгом напялил ее на голову, как только мы вышли из тени в палящий жар.

И. повел нас новой для меня дорогой. Мы не спускались по скатам в долину и не поднимались снова в горы. Каким-то неожиданным образом, перейдя по двум узеньким и дрожащим мостикам над глубокими пропастями, пройдя три туннеля, мы очутились в большом парке минут через сорок ходьбы.

Для меня это было большим сюрпризом, потому что мы вышли сразу на широкую кедровую аллею, очень близко от оранжевого домика И. Никак не обращая внимания профессора на чудесный домик, И. перевел нас через жаркую аллею в другую, тенистую часть парка, сделал несколько поворотов по дорожкам, и...

мы оказались у входа в библиотеку, но совсем с другой стороны. Мы вошли непосредственно в круглый зал, за столами которого сидели, углубись в работу, люди, не обратившие на нас никакого внимания.

Профессор был так поражен видом зала, многих людей в нем и гор книг, что остановился, и И. пришлось взять его за руку, шепнув:

- Здесь можно только заниматься, но ни останавливаться, ни разговаривать нельзя.

Мы прошли еще одну комнату, где тоже было занято много столов, но где были и свободные столы и где также никто не оторвался от своей работы, чтобы посмотреть на нас.

Несмотря на то что И. вел профессора за руку, тот шел медленно, лицо его было умиленно и даже расстроенно, и он шептал:

- Счастливцы, счастливцы! Избранники науки! Море света и книг. А я-то, я-то! За каждую книжонку должен был платить часами труда, отрывая время у науки!

Мы вошли в тот зал, где Лалия и Нина выдавали книги. Теперь вместе с ними трудились еще три девушки, и мне показалось, что сейчас все делали именно они, а Лалия и Нина только руководили ими и проверяли их труд.

K моей огромной радости, за одним из столов я увидел Никито за грудами книг и, забыв все на свете, помчался к нему, к милому другу, которого я так давно не видел.

Не успел я подойти к столу и протянуть руку Никито, как услышал за собой сдавленный крик и шум сразу отодвинувшихся нескольких стульев. Повернувшись на шум, я увидел несколько фигур, быстро шедших на помощь И., державшему на руках бесчувственного профессора.

- Это ничего, друзья, - говорил И. трем братьям, бросившимся ему на помощь и выносившим тело ученого в прохладный холл. - Положите его сюда, на диван. Наше солнце несколько повредило северянину, но это не солнечный удар.

Он вскоре очнется. Не беспокойтесь, идите к вашим занятиям. Со мной останутся Левушка и Никито. Если что-либо понадобится, я к вам обращусь.

Занимавшиеся в читальне братья, бросившиеся на помощь И., вышли с глубоким поклоном, и мы остались одни у тела бесчувственного профессора.

Лицо его было совершенно зелено-бледным, нос заострился, у меня даже мелькнула мысль, что он, пожалуй, умер.

Лицо И. было сосредоточенно и серьезно. Он повернулся ко мне и сказал:

- Левушка, пройди наверх, в мою комнату, которую ты знаешь. С левой стороны от двери, на пятом шаге, ты найдешь стенной шкаф. Вот тебе от него ключ. Открой, подними вверх дверцу пятой снизу полочки, возьми там две аптечки и пузырек, что стоит между ними, и принеси все сюда. С величайшим вниманием и осторожностью открывай и закрывай шкаф. Помни все время, в каком месте ты находишься и что твое промедление или неаккуратность могут стоить человеку жизни.

Я поклонился, взял ключ и, побеждая свое волнение, собрав все внимание, пошел выполнять приказание моего Учителя. Теперь я не думал ни о красоте лестницы, ни об аромате цветов, ни о сходстве этой лестницы с лестницей в Б.

в доме сэра Уоми - я шел, как идут, вероятно, воины в битве выполнять приказ своего главнокомандующего. Я знал одно: И. спасет профессора, если я немедленно подам ему нужные лекарства.

Трогательный шепот ученого, его умиленное лицо и несознаваемая зависть к счастливцам, утопавшим в море книг и света, осветили мне еще ярче эту жизнь труженика, отдавшего все, каждое свое дыхание своему Богу - науке.

Мне удалось выполнить все приказания И. Шкаф открылся благополучно, несмотря на мою неловкость, я ничего не разбил и не превратился в Левушку "лови ворон", когда открылась дверца пятой полочки. В прежнее время я непременно забыл бы обо всем, увидав сокровища, впереди которых стояли аптечки и граненый пузырек, в котором играла красная жидкость. Теперь я выполнил точно приказание и через несколько минут стоял перед И., подавая ему ключ и принесенные вещи. И. поставил их на стол, велел мне и Никито приподнять профессора и поднес к его ноздрям пузырек. Тело его вздрогнуло и снова омертвело.

Мы подняли старика еще выше, и И. снова поднес к его ноздрям пузырек.

Тело профессора вторично вздрогнуло сильней, он стал дышать. И. приготовил смесь какого-то порошка, положил его на кусочек мрамора, поджег и держал у носа больного. Дыхание его стало чаще и ровнее, челюсти разжались, и веки задрожали. И. влил ему в рот лекарство, которое оказало магическое действие.

Профессор закашлялся, открыл глаза, издал какой-то звук.

- Полежите спокойно профессор. Я предупреждал Вас, что наше солнце может подействовать на Вас плохо. Так оно и вышло. Если бы Вы пришли сюда вечером, Вы избегли бы того, что с Вами сейчас случилось, - сказал И.

- Это не солнце, - ответил профессор, но таким слабым и больным голосом, что я понял серьезность его положения и снова подумал, что он умирает.

Помолчав, тем же слабым голосом он продолжал: - Это те две женщины и мужчина, которых я видел в пылающем доме, когда шел с Франциском. Я был так поражен, увидев мысли женщины живыми, ходящими по земле, что почувствовал точно два удара: один в затылок, другой внизу спины. Это они свалили меня, а солнце здесь совершенно ни при чем.

Он еле договорил, закрыл глаза и снова стал дышать тяжело, заметно бледнея. И. взял каплю красной жидкости из пузырька на тончайшую стеклянную палочку и впустил ее в рот ученого в один из моментов, когда тот ловил воздух. Мгновенная судорога прошла почему его телу; и он впал в такой глубочайший сон, что я даже не слышал его дыхания.

- К сожалению, профессор немолод, организм его переутомлен, и проспит он не менее трех дней. Изнеможение всей его жизни сказалось сейчас. Я не могу его оставить, пока он не очнется. Очнется же он здоровым и крепким и даже помолодеет лет на двадцать, к своему удовольствию, - усмехнувшись, прибавил И. - Но оставить его сейчас я не могу. Когда он отоспится, я налажу его работу, и только тогда мы уедем. Ты, Никито, все время проводишь здесь. Я велю отнести твои книги в жилище, приготовленное недалеко отсюда для профессора. И ты убьешь двух зайцев: и труду твоему никто не будет мешать, и за больным ты присмотришь. Лалия и Нина будут носить тебе еду и менять книги. Быть может, тебе трудно проходить снова урок молчания и уединения, хотя он и будет коротким?

Никито радостно улыбнулся и ответил, что будет рад отдать старый долг ученому и что встреча с ним раскрепощает его от последнего старого долга миру.

Я смотрел с удивлением на Никито. Я никак не мог предположить какой-либо связи между стариком, добравшимся сюда из центра Германии, и Никито, грузином, прожившим ряд долгих лет вблизи вершин Кавказа. Я едва удержался от изумленного восклицания. И еще больше я был рад, что не выразил своей просьбы остаться с больным и поухаживать за ним в его болезни, хотя меня очень печалила моя бесполезность.

- Тебе, Левушка, найдется немало дела в эти дни, - сказал мне И., по обыкновению прочитав мои мысли.

И. сам отыскал двух братьев, принес с ними носилки, сам уложил на них больного и, указав каждому из нас место и обязанности во время пути, стал в голове носилок, объяснив нам ритм нашего дыхания и сочетаний вдохов и выдохов с шагами.

Стараясь ступать как можно легче, мы пронесли больного по нескольким дорожкам парка. Внезапно, за одним из поворотов горы, нам открылась прелестная полянка, и за нею зеленел хвойный лесок. Среди него высился небольшой кирпичный, как мне показалось, домик, утопавший в зелени и цветах.

Когда мы подошли к домику, с небольшого крыльца к нам спустилась женская фигура в большой белой шляпе, со спущенной на лицо синей вуалью. Вуаль была отброшена, и... я оторопел, узнав леди Бердран.

- Это тот больной, о котором я Вам говорил, леди Бердран, - сказал И.

Леди Бердран поклонилась нам и радостно улыбнулась, заметив мое удивление. Мы подняли больного на крылечко и внесли его в просторную, тенистую комнату, где его уже ждала белоснежная постель и под потолком работал сильно и быстро вращавшийся веер.

Когда больной был уложен, И. поблагодарил помогавших нам братьев, отдал им носилки и отпустил их обратно.

- Никито, это сестра Герда. Ты поступаешь в ее Распоряжение как рабочая сила на ближайшие три дня. А это, сестра Герда, тот Учитель, которого я Вам обещал. Если в эти дни Вы сможете быть прилежной и Ваша духовная сила поможет Вам понять все, что расскажет Вам Ваш Учитель, Вы сможете поехать с нами в дальние Общины. До свидания, друзья. Больному нужен только полный покой, но оставлять его одного нельзя ни на минуту. Я буду навещать Вас каждый день. Будьте благословенны.

Мы вышли из домика ученого и прошли обратный путь снова по новой для меня дороге. Мысли мои были несколько спутанны. Чаще всего мелькало, неожиданно для меня самого, немного горькое чувство, что лично мои труды никак не прикладываются к делу. Все трудятся с пользой для своих братьев, а я один вроде как только наслаждаюсь жизнью.

- Труды, Левушка, бывают разные. И то, что вовне кажется людям бездельем или жизнью в свое удовольствие, то нередко бывает огромной ступенью труда того человека, о котором думают как о наслаждающейся жизнью единице. Все то, что ты должен увидеть и узнать раньше, чем поедешь со мною в дальние Общины, все это не только труд, но и преддверие того самообладания, которое необходимо твоему творчеству. Тебе суждено стать мировым писателем. Тебе дан талант такой великой силы и наблюдательности, такой дар изобразительности, которые должны воздействовать; перерождать и учить людей жить по высокому идеалу Мудрости. Чтобы выйти в широкий мир с проповедью Мудрости, надо понять и знать все тайные щели страданий и страстей человека. Уча учись. Ты уже был однажды великим писателем. Ты имел власть вносить Мудрость в смятенные сердца. Но в тебе самом не было ни одного свойства духа, развитого до конца. Ты не знал ни верности, ни преданности, ни веры до конца. Ты никого не любил до конца. Ты взлетал в восторге лицезрения Бога сегодня, а завтра ты шел, плакал и во всем сомневался. И где вчера тебя пленяла природа, деяние Бога, там сегодня ты видел море собственных сомнений и отворачивался от вчерашних побед в себе. Здесь, в эти короткие годы, что тебе суждено прожить в Общине, тебе надо понять и вынести весь мир новых сил, новых знаний сердца человека. Опыт этих лет, которые сейчас кажутся тебе отсутствием настоящего полезного труда, - он-то и есть тот великий твой труд, вековой урок, который ты понесешь от нас для блага и счастья людей.

Однажды ты уже пытался пронести людям весть освобождения. Но сам ты не имел сил раскрепостить себя от влияния и власти страстей. Твое окружение подавляло тебя. Любовь, отдаваемая тебе детьми и женой, расхождения во вкусах и склонностях с ними - все лишало твой дух цельного устремления к Истине. Оставь теперь мысли мелкие, к которым приучила тебя психика понимания жизни как плоскости одной земли. Вглядывайся пристальнее во встречи и людей, думая только о них. Не примешивай к каждой встрече мыслей о себе и не примеривай на себя пути каждого другого человека, как платья.

Нельзя носить все фасоны платья и нельзя изжить все формы труда. Можно только в данной тебе вековой форме труда пронести свое "сейчас" в таком величии знания тончайших струн человеческого сердца, в такой любви и сострадании к путям их совершенства, что в каждом слове, что выбросит в мир твой труд, для людей найдутся новые и более легкие возможности любя побеждать.

И. замолчал, так как мы очутились у дома Аннинова, что для меня было снова неожиданностью.

Домик музыканта, когда мы вошли в него, показался мне совсем другим, чем тогда, когда мы слушали в нем дивную музыку. Мне почудилось, что комнаты заполнены какой-то грустью, точно живущий в них человек много и часто тосковал.

Я всем сердцем пожалел музыканта-гения, не находившего счастья и света в своем великолепном даре. О, если бы я умел так играть!

- Твоя игра, Левушка, - речь. Твой дар - перо, твоя правда - мир сердца.

Свое "если бы" прибереги для тех часов труда, когда великие помощники будут окружать тебя. Тогда проникай в обстоятельства каждого так, как если бы ты сам в них жил, сам страдал и любил за каждого из своих героев. Сейчас, здороваясь с Анниновым, помни слова Франциска и держи сердце широко открытым, протягивая ему руку вместе с рукой твоего великого друга Флорентийца. Не наблюдай сейчас страданий духа человека, но твори великое моление Любви, сострадая душе, мощь которой не соответствует той силе гигантского дара, что ей приходится нести по миру, - сказал мне И.

Он встал с места, где мы присели было на минуту под огромной пальмой, занимавшей почти ползала, и пошел навстречу входившему Аннинову. Лицо музыканта было, как всегда, бледно, придавая ему вид аскета; но выражение глаз, что-то неуловимое во всей фигуре, несмотря на радостную улыбку, с которой он встретил И., говорило о его большом страдании. Если бы И. и не сказал мне ничего, я воззвал бы к Флорентийцу, как привык уже делать это всегда в тяжелые моменты встреч с духовным разладом людей.

После первых радостных слов привета Аннинов поглядел на меня пристально и сказал:

- Как исключительно счастливо Вы переменились. На моих глазах совершилось живое чудо, как из Золушки Вы превратились в сказочного принца. Жаль, что я так печально настроен, и мне под стать писать сейчас только Реквием, не то я написал бы сонет, как проснулся очарованный лебедь.

Он ласково держал меня за руки, я же всем сердцем творил то великое моление, о котором говорил мне И. Внезапно я почувствовал знакомое мне содрогание во всем теле. Я понял, что моя мысль достигла Флорентийца, что Его сердце видит Аннинова, что помощь и поддержку Он ему пошлет.

- Удивительное в Вас свойство, доктор И., - сказал Аннинов, выпуская мои руки и поворачиваясь к И. - Стоило Вам войти - точно живой водой всего меня Вы сбрызнули. В моей душе царил такой хаос, такой раз, лад, что я готов был убить в себе или сердце, или ум. Я думал, что не сумею примирить их никогда больше. А вот увидел Вас, и какая-то мгновенная тишина охватила меня. Я думал, что не только написать больше ничего не сумею, но даже и играть не смогу. И вдруг почувствовал сейчас страстное желание написать прелюд и воспеть в нем мир и гармонию, что Вы несете в себе.

- Вам пришла эта мысль только потому, что мир и гармония вдруг охватили Вас. И Вы их поняли, оценили и сразу же захотели осчастливить ими всех тех, кто может понять Ваш язык - язык музыки. Нельзя дать кому-либо того, чем не владеешь сам, чего не имеешь сам. Потому-то среди проповедников новых идей так мало тех, кто проповедуют их успешно, что проповедь их чисто формальна.

Призывая к жертвам и лишениям ради высоких идей свой народ, проповедники чаще всего издают законы и обязательства, исключая из них самих себя и оставляя себе все привилегии и преимущества. Те же из них, кто несет проповедь не словом, а собственным живым примером, всегда достигают успеха.

Вам хочется отдать людям всю красоту, какая вскрылась в Вас сейчас. Что же может быть прекрасней такого пути, где одному человеку дана мощь пробуждать к действию благородство тысяч, мчать их дух к желанию творить в своей области только потому, что творчество одного пробудило их?

- С Вами, доктор И., я не могу быть лицемерен. Вы думаете, что все творчество, всю свою жизнь я несу для блага и счастья людей? О, если бы действительно я мог сказать, что это так! Правда, у меня бывают длительные периоды, длительные порывы, когда я живу в мыслях красоты. Когда я рад, что имею что сказать на моем языке звуков. И тогда, в эти блаженные периоды, я счастлив. Я сознаю, что служу своим братьям-людям, как могу и умею. Меня не волнуют вопросы политики, социальных рамок, лжи, воровства, нищеты и обманов. Я весь живу в космической жизни, я стою у порога Вечности, вижу и ощущаю ее величие. Мои личные силы замирают для жизни земли, я шлю тогда звучащее мне небо любимой земле. И тогда я понимаю мое место во вселенной и знаю, что сила Любви несет меня и несется во мне для земли, для людей, для священного труда: поднимать выше дух человека. В эти периоды я сознаю себя человеком, то есть человеком, несущим века и века частицу Бога...

Аннинов ходил, широко шагая, по залу. Его лицо аскета было вдохновенно.

Глаза зажглись, он глубоко дышал, казалось, он слышит, как движется вокруг него красота, как она поет и летит в Свете, звуча и животворя. Он довольно долго молчал, потом остановился перед И. и продолжал:

- Но... краткими мгновениями кажутся эти периоды, когда я сознаю, что я человек, что во мне живет дыхание Бога. Каждый раз какая-нибудь мразь земли кладет конец всей моей песне торжествующей Любви. Не великое и мощное выбивает меня из священной литургии, где я живу. Но какая-нибудь низкая сплетня, ничтожная мерзость, как гнусная клевета, ревнивая страсть, заставляют меня покидать мое небо, мою музу. Я начинаю видеть людей не человеками, какими я их видел и любил в моем счастье творчества, но гадами, смердящими ядом, наполняющими им несчастную землю. Жало впивается в мое сердце при виде тюрьмы, арестанта, нищеты и унижений, а я живу с царской роскошью, в то время как стонет и бедствует мой народ. Кнут бьет тех, кто несет в себе Бога. Кнутом бьют те, что носят в себе Бога!.. Несчастная, рожая в позоре, вне брака, прячась под забором, тоже несет в себе Бога? Несчастные крепостные, продаваемые за жалкие рубли врозь с детьми, несут в себе Бога? И... Вы живете на земле, говорите о силе Любви и мира... И помощь Ваша, ощутима ли она для несчастных земли? Мне Вы помогали и помогаете. Не будь Вас и священного места Вашей Общины, где я нахожу силы приходить в норму, я не мог бы прожить и года, я умер бы от ужаса тех страданий, что вижу, что видеть не хочу... Вы говорите, что у меня есть свой язык, которым я вещаю людям порывы к Свету. Ах, если бы Вы могли прочесть тот мрак, что царит в моем мозгу! Я не в силах был пережить мук моего народа, я бежал в Америку, чтобы там найти сил жить. Я их не нашел. Я видел то же страдание, правда, на иной лад, но страдание, нищету и рознь не менее страшные, чем на моей родине... Я встретил Вас. Я понял многое. Я нашел силы жить. Но мой дух, вернее мой мозг, не имеет сил выносить тех адских распятий, через которые мне приходится идти. Сердце говорит мне: "Любя побеждай", а мозг говорит мне: "Ненавидя борись". Где же истина? Где, какой путь? Я снова готов писать Реквием, от которого отказался, пожимая руку этого юноши, этой дивной расцветающей жизни. Но для чего жить и ему? Семья? Слава? Путешествия? Труд? Наука и творчество?...

Аннинов махнул рукой и снова стал шагать по залу, Теперь он напоминал фанатика. Взор его блуждал, глаза горели, он сжимал до боли свои прекрасные огромные руки, он не то готов был поднять их в мольбе и любви к Богу, не то в угрожающем жесте спора и проклятий.

- Помните ли Вы, друг, как однажды в Нью-Йорке весь зал ждал Вас на концерте более сорока минут, а Вы все не выходили на эстраду? Помните, как я пришел к Вам, в Вашу артистическую комнату? Как мои несколько слов, переданные Вам от Флорентийца, подняли Вас над всем личным, что Вам казалось обязанностью гражданина и высшей честью человека-джентльмена. Помните ли Вы, как изменилась тогда Ваша психика, как весь Ваш личный бунт, которым Вы были заняты, показался Вам сразу мелким и недостойным человека-творца и как, наоборот, Вы поняли свою преступную небрежность к ждавшей Вас терпеливо, боготворившей Вас публике? Тогда Ваша духовная жизнь, жизнь творца и музыканта, висела на волоске. Вы могли остаться в артистической комнате и совсем не выйти к ждавшей Вас толпе. И тогда Вы сами сожгли бы плоды всех своих вековых трудов в искусстве в своем личном, эгоистическом бунте. И в этот миг сгорел бы для Вас весь путь красоту. Не только единить людей Вы не смогли бы больше, но для Вас закрылось бы звучащее небо. Вы говорите, что нет Ваших сил выносить распятия, через которые Вы проходите этапами Вашего искусства? Но искусство, каждый шаг в нем вперед, приходится выносить с трудом лишь тому человеку, который выхватил кусок красного огня с неба и не выработал того самообладания, где чистота сердца равна мощи духа. Если бы Вы в Вашем сером дне каждое мгновение жили у черты Вечного, Вы бы знали, что у человека нет двух миров, разъединенных во вселенной, нет двух мест для его творчества и для его служения людям. Вы не различали бы людей от тех сияющих гениев, которых видите в часы творчества, но знали бы твердо, что каждое мгновение только и может быть дыханием Вечного. Я спрашиваю Вас, что заставляет Вас страдать от тех или иных людских пороков? Вглядитесь, вдумайтесь, и Вы увидите: только те трещины неуверенности в вашем собственном миросозерцании, которые Вы сами расширяете, выливая и прибавляя к яду людей свое раздражение. Посмотрите, жизнь в этом доме была нерушимо спокойна, когда Вы сюда вошли. Первое, что Вы сказали: "Наконец-то! Наконец я нашел мирный угол! Здесь я буду творить!" Много ли прошло для Вас здесь мирных трудовых дней? Родина тревожит Вас? Смута

⇐ Предыдущая38394041424344454647Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: