 |
Февраля, намного позже Ночь. 9 глава
|
|
|
|
— Мне… я не знаю, как мне быть…
— Смотри! — сказал он. — Смотри на себя. Почувствуй свое тело.
Регина провела руками по своей одежде.
— Это твои руки, грудь?
— Нет… это молодое тело.
Андраде сказал ей, что она сейчас находится в теле медиума. Ее дух обрел сознание, он разбужен от кошмара, в который она захвачена, уже не живая, но и не совсем мертвая.
В это мгновение Регина взглянула на меня и ахнула:
— Бомби! Это ты, малыш мой?
Я вскочил, мой стул перевернулся. Регина бросилась ко мне на грудь:
— Помоги мне! Помоги мне, прошу тебя!
Я побледнел. Андраде с кем-то из гостей оторвали ее от меня и принялись успокаивать. Я слушал в каком-то оцепенении. Только моя бабушка называла меня этим именем.
Андраде утешал и ободрял ее, просил ее посмотреть хорошенько вокруг, здесь много других людей, готовых ей помочь, это безопасно, отсюда можно выйти в другой мир; и она успокоилась и стала называть вещи и имена — имена ее матери, отца, мужа (моего дедушки).
Ее боль и дискомфорт улеглись, она почувствовала себя моложе, сильнее, и Андраде сказал ей, что она живет в физическом мире, в кошмарном царстве между мирами.
Она еще раз обернулась ко мне и сказала:
— Спасибо, что ты пришел сюда. Я всегда буду любить тебя и буду с тобой. Береги отца.
Никто здесь ничего не знал о Марии Луизе. Возможно, Регина была сенситивом. Возможно, она ощутила мою утрату и получила все имена и соответствующую информацию телепатическим путем. Я сегодня знаю не больше, чем знал тогда, потому что у меня не было необходимости анализировать этот опыт. Андраде был весьма симпатичен, но вполне трезв и решителен во всей сцене. Я был глубоко взволнован и вместе с тем, надо признаться, счастлив от мысли, что бабушка теперь избавлена от страданий и может спокойно уйти.
|
|
|
Однако я был сыт смертью по горло.
Октября
Мог ли я сделать для нее больше? Облегчить ее муки и помочь умереть еще в Майами?
Я возвращаюсь в Перу. Я устал от выслеживания смертью, котами, орлами. Я заказал билет на рейс Сан-Паоло— Лима— Куско.
Кажется, моя работа па Западном пути началась еще на altiplano. Я возвращаюсь, чтобы закончить ее.
*12*
Если бы даже мое твердое убеждение в бессмертии души оказалось иллюзией, то иллюзия эта благодатна, и я буду лелеять ее до последнего моего дыхания.
Цицерон.
Известие о болезни профессора Моралеса поразило меня своей нелепостью. Существуют люди, которых невозможно представить себе нездоровыми.
На занятиях его заменял внушительной внешности молодой человек в очках с металлической оправой; университет, правда, снова бастовал. Я представился, и молодой человек сообщил, что профессора не будет еще дней десять, он заболел пневмонией.
— Не можете ли вы сказать мне, где он живет? Он с удивлением взглянул на меня.
— Вы его друг?
— Да. Мы большие друзья.
— Простите меня, и вы не знаете, где его дом?
— Не знаю. Мы с ним большей частью путешествовали. Его глаза за стеклами очков расширились.
— О, тогда я вас знаю, — кивнул он. — Вы психолог из Калифорнии.
Мы пожали друг другу руки, и он направил меня к дому кварталах в десяти от университета. Это был побеленный старый дом из саманных блоков, толщина его стен достигала трех футов. Маленькие окна, выложенные плиткой дорожки, красная черепичная крыша. Я постучал в дверь, и мне ее сразу же открыл полный, средних лет мужчина с крохотными усиками. Голова его была повернута назад, в комнату, а руки возились с застежкой старой черной кожаной сумки.
— Penicillum notatum. Плесень, мой друг! Растет на гнилых плодах и на выдержанном сыре, и если вы не будете принимать лекарства, вырастет, вероятно, и на вас! Из того, что она продается в виде маленьких белых таблеток, вовсе не следует, что она для вас не годится! — Желтая резиновая трубка стетоскопа торчала между ручками сумки, и он все заталкивал ее внутрь.
|
|
|
Из комнаты послышался кашель и голос Лнтонио:
— Не нужно меня опекать.
— Не будьте лицемерным старым дураком. К вам вот гость.
— Мужчина повернулся ко мне, извинился и вышел на улицу.
Я толкнул дверь, и она раскрылась настежь. В комнате стояла простая деревянная мебель — стулья и обеденный стол. Потолок сиял белизной, а стен не было видно из-за шкафов, битком набитых старыми книгами и археологическими экспонатами. В окно был виден Салкантай и руины Саксайхуамана, крепости инков. Антонио стоял у окна. Одет он был в свои дорожные брюки и сорочку mania и завязывал небольшую котомку куском бечевки. Он выглядел исхудавшим и бледным, под глазами залегли тени, но лицо его засияло, когда он обернулся ко мне. Он пересек комнату тремя шагами, и мы обнялись. Да, он явно потерял вес.
Он отодвинулся и оглядел меня.
— Итак, вы готовы к пугешествию?
— К путешествию? По вы же больны?
— Нет, нет. Я уже выздоравливаю.
— Что это был за человек?
— Доктор Баррера. Это старый друг. Мы живем для того, чтобы спорить. — Он снял свой пончо со спинки маленького дивана. — Подобно Джорджу Бернарду Шоу, я наслаждаюсь выздоровлением. Оно делает болезнь стоящим занятием.
— Вы принимаете пенициллин?
— Конечно. И его, и мои собственные растительные препараты. А Баррере я говорю, что не принимаю. Это его страшно раздражает. — Он захихикал. — Однако я слишком долго не был на природе. Если мои легкие не проветрятся, в них начнется застой.
— А куда мы идем?
Он взял длинный крепкий посох из угла возле двери.
— Мы навестим человека, который умер, — сказал он.
Октября
Вторая половина поездки. Второй автобус. Несмотря на хорошее настроение, Антонио устал и уснул на сиденье в проходе драндулета. Я объехал на автобусах почти всю Латинскую Америку, но этот превзошел всё, что мне довелось испытать.
Ручка прыгает по всей странице, но делать больше нечего. Спасибо хоть есть место; в первом автобусе я уступил место старой индеанке, которую мучили газы, и, стоя два часа, терпел пытки, пока она облегчалась, а Антонио спал.
|
|
|
Мы едем к учителю Антонио; он живет где-то в сельской лачуге к северу от Куско. Пришло известие, не знаю каким путем, что старик умирает, и Антонио едет, чтобы быть с ним. Я знаю, что старый индеец, с которым мне предстоит познакомиться (если мы успеем), был его наставником. Антонио называет его «человек, у которого я учился».
Опять смерть. В этот раз я путешествую налегке. Просто пакет на один день. Возбуждение. Остановились на дороге, среди бесплодного altiplano. Ни знака, ни здания. И никаких признаков вспаханного ноля. Но я вижу трех женщин и мальчишку, а с ними свинья и две курицы. Вышло двое пассажиров. Едем дальше.
Два с половиной часа спустя мы вышли на такой же остановке. Хотя мы все еще были на altiplano, характер местности изменился: леса мало, это напоминает мексиканский чапарраль — густой кустарник, местами дерево-другое, местами обнаженные гранитные скалы. Мы шли до самого захода солнца вверх по высохшему руслу речки, а затем сделали в небольшом ущелье привал на ночь.
Мы развели костер, и его свет отражался от стен аггоуо.
— Существуют акты силы, — сказал Антошго. — Акты конфронтации с духом, с Природой, с бессознательным разумом, с жизнью. Ваше решение забросить традиционную практику и ринуться в неизвестный для вас мир было таким актом. Ваша борьба с собственным прошлым в Мачу Пикчу была таким актом.
— А моя работа у Рамона?
— Нет, — улыбнулся он. — Скорее, это был акт дерзости, неосторожности. Хотя он оказался поучительным. Разве не любопытно, как поиск возбужденного состояния приводит человека к испытанию себя лицом к лицу со смертью.
— Центры боли и удовольствия в лимбическом мозге находятся рядом, — сказал я. — Хотя страх парализует нас, но он может и стимулировать. Взгляните на воинов, на героев древности.
— Страх — эмоция нестойкая. — Он вытащил из сумки плод граната, весь в коричнево-зеленых пятнышках. — Ничто так не отнимает у разума его силу, как страх. Как говорил Сенека, слепота человеческая такова, что некоторых людей страх смерти как раз к смерти и приводит. — Он разрезал плод надвое и протянул мне половинку. — Но нельзя стать лицом к лицу со смертью, создавая обстоятельства, которые подводят вас ближе к смерти. Для шамана смерть есть величайший акт силы. Полет духа, экстатическое состояние шамана — это путешествие по ту сторону смерти.
|
|
|
Научиться, как умереть, означает научиться, как жить, потому что вас требует жизнь и никогда не затребует смерть. В некотором смысле, человек силы проводит всю свою жизнь в учении: он учится, как умереть.
— Человек, который уже умер, — сказал я.
— Шаман является духовным воином без врагов в этой или следующей жизни, свободным от желания и страха: желание образуется из нашего опыта в прошлом, а страх смерти отравляет нам будущее. Шаман рожден дважды, один раз женщиной и еще раз — Землей.
— Работа на Южном и Западном пути.
— Да. Совершая путешествие по Западному пути и встречая ягуара лицом к лицу в жизни, духовный воин не только обретает свободу жить всецело своим настоящим, но когда наконец к нему приходит смерть, она узнает его, а он знает путь. Западный путь, Запад, находится там, где расстаются тело и душа, viracocha. — Он вытер руки красным платком. — Это смерть в полном сознании, с открытыми глазами. Способ уйти из этого мира живым.
— Бессмертие? Он пожал плечами:
— Тело есть носитель сознания, жизни…
— Энергии.
— Да. — Он наклонился к огню, медленно пронес сложенные чашей руки сквозь пламя, затем сжал руки в кулак и вы ставил его передо мной. — Когда человек умирает в сознании, он оставляет носитель и отождествляет себя с тем, что в носителе содержалось.
Он раскрыл кулак, и, могу поклясться, я увидел свет.
— И это?..
— Это Бог. — Он снова пожал плечами. — Жизненная сила, энергия. Называйте как вам угодно. Этот спящий посох и весь космос сделаны из него.
Позже
Мы едем не только для того, чтобы побыть с этим стариком, учителем Антонио, но и чтобы участвовать в его ритуале перехода, разделить с ним заключительный акт силы шамана.
Сижу перед огнем среди высохшего русла. Антонио извинился и ушел; он хочет изгнать свой траур и быть полностью готовым приветствовать смерть.
К жилищу старика еще полдня пути. Мы вышли из автобуса, ведь путь к тому месту, куда мы идем, столь же важен, как и то, что мы там будем делать. Я высказал опасение, что мы можем опоздать, но Антонио сказал, что мы придем вовремя. Я спросил, откуда у него такая уверенность.
— Он будет ждать меня, — сказал он.
Думаю о Марии Луизе.
Думаю об отце.
Думаю о неизбежности смерти.
Умираешь в теле, рождаешься в духе. Тело — это сосуд духа, энергии, сознания. Вспоминаю сравнение души с лагуной. Лагуна, место где река расширяется и углубляется, но все же течет. Я сижу в русле реки, но где содержимое этой реки? Где вода, бежавшая среди этих каменных стен? Что-то прекратило ее поток, а та, что была здесь, потекла дальше. Куда? В океан? И ее частицы испарятся, унесутся и упадут па Землю в другом месте, и будут снова течь в другом русле или прорежут новое русло на другом краю света. И будут кормить дерево, течь в сосудах травы.
|
|
|
Потоки, потоки сознания.
Сижу в теле реки.
Издалека слышу пение Антонио. Что это? Очаровательная, робкая, печальная мелодия.
Устал. Сплю.
Утром мы двинулись дальше. В поведении Антонио появилась какая-то легкость, мирная решительность, которой я не наблюдал в нем раньше. Все утро мы поднимались в гору; стали появляться деревья, местность становилась более привычной.
В полдень мы остановились под одиноким эвкалиптом и поели фруктов и юкки с кукурузным тестом. Антонио расчистил небольшую площадку под деревом и выкопал ямку. Из сумки он вытащил маленькую котомку, которую дома завязывал при мне.
— Что это? — спросил я.
— Рыбная мука. — Он открыл пакет, сунул его мне под нос и рассмеялся, заметив мою гримасу недоумения. Он положил пакет, обернутый бумагой, в ямку, засыпал ее землей, а сверху полил водой из своей bota.
— В чем здесь смысл?
— Смысл!.. — Он присел на корточки, и лицо его засияло улыбкой. Куда делась усталость. Казалось, лицу его возвращается Жизнь, здоровье и характер. Он наклонился вперед и похлопал меня ладонью по колену. Он радовался тому, что мы снова вместе.
— Смысл, мой друг, в том, чтобы дать что-то взамен.
— Взамен за что?
— Вы знаете или, по меньшей мере, уже подозреваете, что у растений, как и у зверей, есть душа. Когда вы используете растение для священных целей, вы общаетесь с его душой. Это общение становится для вас единственным, неповторимым. Ночью я попросил дух Сан Педро помочь мне вызвать мою силу, чтобы я смог позаботиться о старом друге. Я отдаю эту рыбную муку в знак благодарности.
Всегда следует что-то оставлять: спрятать кристалл среди Природы, посадить растение, зарыть монету на перекрестке или просто отдать что-то как ответный дар за то, что ты сам получил. Рыбную муку производят на побережье, это очень хорошее удобрение.
— Вы принимали Сан Педро ночью?
— Очень немного, буквально гомеопатическую дозу. — Он стоя вдыхал полной грудью высокогорный воздух. — Мои легкие очищаются. Пойдемте.
Я предполагал, что мы придем в селение, но незадолго перед сумерками мы поднялись на вершину холма и увидели сосновую рощицу, а перед ней casita и невысокую каменную ограду, образующую загон для коз и кур. Позади дома разгуливали два осла; мальчишка-индеец стаскивал седло со спины старой лошади.
Антонио попросил меня подождать и спустился с холма; я видел, как он вошел в дом. У меня возникли сомнения относительно моей здесь уместности. Несколько раз кто-то выходил во двор и возвращался в дом. Кто эти люди? Много ли их?
Это были друзья. Студенты, знахари, шаманы, подлинная семья El Viejo, они заполняли всю комнату, сидели на стульях и табуретках вокруг его кресла-качалки, расположенного в центре. Единственная его кровная родственница, внучка лет пятидесяти пяти, подавала гостям кунжутные лепешки.
Большинству из них, как и Антонио, было за шестьдесят. Индейцы. Шесть женщин и четверо мужчин. El Viejo, старый ссохшийся от возраста шаман, сидел в кресле-качалке. Он был укрыт ярким индейским одеялом. Необычно крупные руки в коричневых пятнах, на пальцах длинные ногти. Тонкий крючковатый нос, казалось, начинался высоко на лбу, также высоком и покато переходившем в лысину. Длинные седые волосы над ушами и на затылке были собраны сзади в косичку «конский хвост». Из-под жидких бровей смотрели добрые серые глаза. Тонкая, как папиросная бумага, вся в мелких морщинах кожа была бледной, почти прозрачной, и только высоко на скулах просвечивало несколько розоватых пятен. Весь внешний вид свидетельствовал о незаурядности этого человека.
Двое из гостей, мужчина в белой застегнутой на все пуговицы сорочке и молодая женщина в лиловой шали, уступили нам свои места и пересели на джутовые мешки под стеной. Мне стало неловко за свое вторжение, и я запротестовал.
— Это почетное место, — прошептал Антонио. — Примите его с благодарностью.
Он сел в кресло рядом со стариком, а я поставил свой стул позади него. Рядом со мной сидела сморщенная старуха-перуанка; ее седые «с перцем» волосы были расчесаны на пробор и заплетены с одной стороны в косу с лентой.
El Viejo покосился на моего друга и приветственно кивнул ему; утолок его рта приподнялся в улыбке. Антонио положил свою руку на руку учителя и заговорил с ним на кечуа. Он произнес мое имя, и мягкие серые глаза повернулись в мою сторону, но он, видимо, не смотрел на меня. Его глаза, как у слепого, не фокусировались. Я улыбнулся ему; он что-то прошептал Антонио, и Антонио кивнул. Я почувствовал, что краснею; голова у меня слегка кружилась, мне было неловко. Антонио положил другую руку мне на колено; я почувствовал едкий запах и услышал потрескивание.
Старуха раскуривала трубку, высокую чашечку из твердого дерева, вырезанную в форме причудливого филина, с длинным чубуком и костяным наконечником. Она всасывала дым табака и выпускала его, не вдыхая, и дым шел на меня, а потом она тронула Антонио за плечо, и он взял у нее трубку и передал ее старику. Старик очень медленно поднес ее к губам и глубоко затянулся дымом, так что табак в трубке разгорелся.
Он выпустил дым через ноздри, как дракон, две тонкие струи белого дыма, а затем выдохнул остаток ртом, и эта струя догнала первые две и выплыла с ними на средину комнаты. Я увидел, что там стоит кровать. Пол в комнате был из деревянных досок. В одном из углов стояла глиняная печка, или камин, а в каждой из четырех стен было по одному большому окну в деревянной раме и на задвижках.
Старик передал трубку Антонио, и Антонио затянулся так сильно, что я сразу вспомнил о перенесенной им пневмонии. Он снова отдал трубку старухе, и на этот раз она сама затянулась, прежде чем передать ее мужчине слева. El Viejo сидел с закрытыми глазами все время, пока трубка переходила из рук в руки. Комната наполнилась едким дымом, крепче, чем от любой сигареты, крепче даже, чем от табака у Рамона в джунглях; но окна никто не открывал. Не было произнесено ни слова. С момента нашего прихода вообще никто, кроме Антонио и старика, не издал ни звука. Когда трубка обошла круг, старуха взяла ее в руку и, тронув меня за плечо, предложила затянуться. Она улыбалась, и в улыбке ее светилась лукавинка; я взял трубку и взглянул на старого шамана; он открыл глаза и наклонил голову, и я взял в рот костяной наконечник и затянулся — и мне показалось, что мои легкие сейчас лопнут.
Я поперхнулся дымом, я согнулся пополам в неукротимом приступе кашля. Старуха обернулась к своему соседу и сказала что-то ехидное насчет eljovencito, молоденького, и все в комнате захохотали. Лед сломался; она похлопала меня по плечу и забрала трубку.
— Что это такое? — спросил я шепотом, но не от робости, а из-за отсутствия голоса.
— Самый сильный табак huaman'a, — сказал Антонио. — Его духом является сокол; он вызывает видения, хотя в нем ничего нет, это чистый табак. Вы здесь почетный гость.
— Спасибо.
Я оглядел комнату. Все улыбались. Внучка старика сидела с моей стороны; она предложила мне кунжутную лепешку, и я поблагодарил ее. Она перешла ближе к деду и что-то прошептала ему на ухо; он кивнул и поднял руку, как бы подтверждая ее слова. Позади тихо разговаривали на кечуа; вполоборота я увидел пару среднего возраста, они держались за руки, наклонив головы друг к другу, и рассеянно смотрели на меня. Я улыбнулся и кивнул им, и они почти растерялись, улыбаясь мне в ответ.
Антонио тронул меня за локоть, откашлялся и наклонился ближе.
— Нам необходимо произвести лечение, — сказал он.
— То есть?
— Комната была очищена шалфеем и табаком, и все присутствующие очистили себя, приготовившись к смерти El Viejo. Когда наступит его последнее путешествие на Запад, он уйдет один; он сам выберет момент.
— Хорошо, но…
— Некоторые гости заметили постороннего, которого не приглашали.
— Я ухожу. — Я вскочил, не желая быть помехой.
— Нет, нет. Вы приглашены. Вы почетный гость. Это не вы, это душа, которую вы привели с собой.
— Что?
— Я не понимаю, почему я этого не заметил. Должно быть, из-за моей болезни. Сейчас-то это очень хорошо видно.
— Что видно?
— Это женщина, которая уже умерла. Ее дух все еще привязан к вашей сердечной чакре. Он притронулся к моей груди. Старуха рядом со мной набивала трубку табаком из холщового кисета.
— Они это видят?
— Да. Неяркий сгусток света, привязанный к вам световой нитью, как пуповиной. El Viejo попросил нас провести простое лечение и отпустить эту душу. Все согласились.
Я обернулся и посмотрел на людей, сидевших позади меня. Это было одно из самых жутких ощущений в моей жизни. Они смотрели не на меня, а на что-то передо мной, что-то, находившееся возле моей груди. Мария Луиза? Старая колдунья снова разожгла трубку и, закрыв глаза, глубоко затянулась; затем она открыла глаза и выпустила дым в точку дюймах в восемнадцати от моей шеи. Я услышал легкие щелчки и оглянулся; старик, умирающий шаман, постукивал ногтем среднего пальца по подлокотнику кресла. Тук… тук… каждые две секунды.
— Повернитесь в другую сторону, — сказал Антонио, и я «сел на свой стул лицом к собравшимся. Старуха издала низкий резонирующий звук без мелодии, и к нему присоединился другой, на октаву выше; это другая женщина выпустила дым мне на грудь и, закрыв глаза, отдала трубку. Другие участники зажигали свои трубки, наполнив их табаком из холщового кисета, затягивались, и вскоре меня всего окутало облако густого и едкого дыма huaman'a, а комната вибрировала от настойчивого звука шаманской песни.
— Закройте глаза, — сказал Антонио. — Сосредоточьтесь на этой душе. Используйте ваше видение.
Я закрыл слезящиеся от дыма глаза и почувствовал, как палец Антонио выстукивает круг у меня на лбу. Я подумал о Марии Луизе, вспомнил сеанс в Сан-Паоло… В комнате шел разговор; кто-то высказывал свое мнение, другой с ним соглашался.
— В чем дело? — спросил я у Антонио, не открывая глаз.
— Они направляют энергию к ней. Она сияет от их любви. Они заряжают ее душу, чтобы она могла освободиться от вас.
Теперь уже все негромко разговаривали друг с другом.
— О чем они говорят?
— Она сердита на вас, эта женщина. Вы что-то отняли у нее.
— Я почувствовал, как мне в ладонь вложили теплую чашу трубки. — Затянитесь дымом и верните ей то, что вы взяли. Она умерла в больнице, и вы отняли у нее достоинство.
Я приложил чубук к губам, набрал в рот дыма и выпустил его. El Viejo закашлялся.
— Hurgo los huesos… Он ковырял кости…
— Вы ковыряли чьи-то кости, того, кто еще не умер, — сказал Антонио. — Она не свободна.
Я открыл глаза и увидел клубок дыма; он висел передо мной, похожий по форме на яйцо, но величиной с арбуз.
— Вы что-то отняли у нее…
Моя рука метнулась к груди. Моя медицинская сумка, кожаная сумка, подарок от Стефани…
— … ее голова…
Я снял с шеи кожаный ремень и вытащил из-под сорочки сумку. Я открыл защелку и вынул слайд, вставку для микроскопа в пластиковой рамке; в слайд был вложен микросрез мозга Дженннфер. Старуха с тихим шипением втянула воздух сквозь зубы; в комнате воцарилась удивленная тишина. Мужчина в белой сорочке поднялся с места.
— Что это? — спросил Антонио.
— Это срез для микроскопа. Человеческий мозг. У него поднялись брови.
— Зачем вы носите его с собой?
— Я… мне его дал мой друг.
— Вы храните его так, словно это предмет силы, — сказал он.
— Это и есть предмет силы, — сказал я. — Для меня. Я… многому научился у этого мозга… от того, что держал его в руках…
— Вы видите ее душу? Вы видите, как она к этому привязана?
— Нет. Я думал, я вижу…
— Вы должны примириться с ней. Освободите ее душу. Она готова к этому. Она блуждала за вами всюду, потому что только через вас она может обрести вечный покой. Это не ваша вина. Души тянутся к свету, как ночные бабочки к горящей свече. Идите. Идите в лес и предложите ей это, верните ей это и отпустите ее. Она уже может уйти, вам остается только дать ей последнее исцеление.
Я смотрел на него с мольбой.
— Я им это объясню, — сказал он. — Когда все закончите, возвращайтесь.
Я с трудом держался на ногах, комната качалась и плыла, и мне пришлось ухватиться за плечо Антонио.
Октября
Мы должны найти наш собственный ритуал. Собственную церемонию и собственную дорогу к царству сознания, которое находится внутри и вне нас.
Писанина стала составной частью моего ритуала, и вот я верой и правдой исполняю его здесь, на краю небольшой рощи возле ранчо El Viejo. Темно.
Дженнифер, женщина, которой я никогда не знал и не мог знать, потому что нельзя постичь сущность жизни или свою сущность, ковыряясь в костях покойника. Я не знаю, как ты умерла, но догадываюсь, что твой час застал тебя на больничной койке, когда здоровые живые люди делали все, что они умеют, чтобы удержать тебя в своем мире.
Возможно, ты прошла хорошую школу жизни, но смерть для тебя была, конечно, в новинку, и пришла она слишком рано, и ты боролась с ней; и если ты оказалась слишком привязанной к своему физическому телу, к сосуду, в котором ты содержалась, то прости меня, мне очень жаль. Жаль, что тебе не были отданы последние почести, что никто не помог тебе освободиться от тела прежде, чем оно было осквернено. Такова наша традиция.
Сейчас я уверен, что твое тело уже сожжено, и Солнце освободилось из плоти, и остался только этот лоскуток твоей ткани. Но то, что было тобой, не перестало быть; и разве не удивительно, что твоя душа продолжает следовать за последним оставшимся кусочком плоти и обретет свободу здесь, так далеко от дома, среди этих замечательных мужчин и женщин.
Я разломал слайд, и вынул из него содержимое, и сжег его тут же, под соснами.
Я чувствую твое присутствие. Станет ли это место памятником для тебя? Спасибо тебе за все, чему ты меня научила. Я буду хранить это знание в своей памяти, а твой дух — в сердце. Всегда.
Я начинаю понимать, что такое святыня. Я провел более часа в том лесу с Дженнифер. Между Землей и Солнцем двигалась Луна. Это была новая луна, молодой месяц; стояла необычайная темень. Когда я вернулся в дом, в комнате горело множество свечей; окна уже были раскрыты, но ни малейшее дуновение не шевелило язычков пламени. Старый шаман лежал на кровати посередине комнаты; старуха пела тихую мелодию. Я сел на свой стул позади Аитонио и рядом со старухой, в четырех фугах от умирающего. Он повернул голову ко мне, когда я садился, и посмотрел на меня, посмотрел прямо мне в лицо, и мое сознание очистилось, опустело, как его серые глаза.
Затем он слабо кашлянул, и повернулся лицом к потолку, и закрыл глаза.
Где-то сзади послышалось «ш-ш-шх, ш-ш-шх» погремушки; кто-то засвистел, как будто приманивая птиц, и началась песня… тихая песня; она, казалось, несла в себе мир и покой, и мир и покой воцарялись в комнате. Я слегка наклонился вперед и увидел, что глаза Антонио закрыты. Перед нами приподнималась и опускалась грудь старого шамана, по его телу пробегала странная дрожь. Мне хотелось проверить его пульс. Вместо этого я закрыл глаза и позволил своему телу присоединиться к ритму погремушки и песни. Я почувствовал, что безо всякого усилия перехожу в состояние ясности, чистоты, совершенной гармонии с пением…
Прошло немало времени, прежде чем я открыл глаза. Все происходившее и происходящее казалось сном. Я проснулся и очутился в сновидении с этой комнатой, лицами, умирающим на моих глазах человеком. Неизменный ритм погремушки. Дыхание старика, медленное и регулярное, тринадцать ударов погремушки на каждый вдох-выдох. Наступило время вести счет дыханиям, ощущать структуру воздуха, его массу, его сладостную тяжесть. Пока я сидел с закрытыми глазами, свечи догорели почти до конца. На лицах этих мужчин и женщин, учеников El Viejo, светился экстаз; он сиял в воздухе, околдовывал, он был осязаем, как запах весны в апреле.
Антонио немного повернулся и взглянул на меня, и я осознал, что неотрывно гляжу на старика, на движения его грудной клетки, и считаю тринадцать ударов погремушки, и дышу вместе с ним. Антонио протянул руку и коснулся средним пальцем моего левого виска, а затем стал выстукивать кончиками пальцев, как на барабане, кружок у меня на лбу.
— Попытайся видеть, — прошептал он. — Будь внимателен.
Я расфокусировал зрение, и мой взгляд переместился в точку, находившуюся в шести дюймах над грудью старика, и она была там, неосязаемая форма дымчато-фиолетового оттенка… исчезала… снова появлялась; она появлялась с каждым выдохом и снова исчезала при вдохе.
Старуха сжала мою левую руку. Я обернулся и посмотрел на нее, затем на ее темную мозолистую руку, сухую и прохладную. Я положил на нее сверху свою правую руку и кивнул старухе; вокруг ее глаз собрались морщины, она улыбалась. Она поднесла к губам трубку, затянулась и выпустила дым на меня; она втянула голову в плечи и продолжала дуть на меня дымом, от коленей и выше, в грудь, в лицо, и было что-то удивительное в ее лице, в наклоне головы и шеи, что-то нежное, ласкающее, почти эротическое.
Она вложила трубку в мои холодные, мокрые от пота ладони. Погремушка замолкла и комната загудела от тишины.
Поворачивая голову, я услышал хруст шейных позвонков.
Я не видел энергетического тела. Сияние исчезло. Я увидел, как по телу старика прошла судорога, потом вторая, и в тишине раздался протяжный вздох.
Я поднял глаза на шар, светлую, опалесцирующую сферу; светящиеся нити закручивались, обвивались вокруг его лба, сливались с ним, а сияющее яйцо удерживалось на световой спирали, и стоило мне посмотреть на него, как оно исчезало, поэтому я сфокусировал зрение в пустом пространстве, чтобы, не видя, все же воспринимать его.
Антонио взял трубку у меня из рук. Я забыл, что держу ее. Он стал раскуривать ее, и последняя искорка ожила и перекинулась на сухой табак. Он встал и принялся пускать дым на лоб мертвеца, и тут, как бы с вершины моего видения, я заметил, как пульсирует и рассыпается тысячами искр viracocha; что-то похожее возникает перед глазами, когда закроешь их и придавишь веки пальцами. Искры разлетались по всей комнате, оставляя следы, световые траектории, которые, казалось, тянулись к головам учеников El Viejo, и погремушка снова зазвучала, т-ш-шх, ш-ш-шх, и когда я снова увидел, шар висел в центре комнаты, Антонио стоял вместе с внучкой шамана возле его тела; он опускал пальцы в чашу с травами, а затем прикасался ими к чакрам покойника, к его коленным чашечкам, подошвам ног, локтям и ладоням.
|
|
|
