Поездка начинается: 17 часов 30 минут плюс 16,89 секунды.

Глава 1

 

Интуиция подсказывала мне, что это только с виду легко, а на самом деле очень и очень сложно. Моя инструкторша без усилий скользила по заснеженному полю, длинные узкие лыжи двигались в заданном ритме, и казалось, будто она летит.

— Согни колени! Вот так! А теперь отталкивайся. Главное — поймать ритм.

Даже ее слова неслись над просторами упруго и ритмично. Ее палки, казалось, порхали вдоль лыжни. Инструкторша была швед­кой и демонстрировала классический бег на равнинных лыжах, который у шведов в крови, так что казалось, будто она занимает­ся этим с рождения.

Я понимал, что у меня и вполовину так хорошо не получится. Разумеется, я сразу же упал. И до меня стало доходить, что рав­нинные лыжи не просто сложно освоить, даже подступиться к ним непросто.

Обидно, конечно, но первая попытка закончилась даже не за­хватывающим дух полетом в сугроб на высокой скорости. Я про­сто несколько мгновений вяло скользил по лыжне, а потом зава­лился на бок, и мой нос оказался в нескольких дюймах от засне­женной земли. Однако на лыжи я встал не ради забавы. Через три месяца мне предстояло отправиться на этих самых лыжах к Се­верному полюсу. Но пока что я был не в силах пройти даже через заснеженный стадион, а это был уже третий день тренировок.

Наверное, причина — в моей травме. Прежде у меня все всегда получалось с первого раза. Да, после первого же занятия мне все надоедало. Но на начальной стадии я всегда все схватывал на ле­ту. Обучался я быстро, просто не мог долго концентрировать вни­мание — именно так писали обо мне во всех школьных характе­ристиках. Я тут же вспомнил, как впервые встал на водные лыжи. Было это на озере Уиндермир. Я вполуха слушал парня, объяс­нявшего мне, что колени нужно держать вместе, не выпускать из рук трос и соблюдать еще тысячу всяких правил. Наконец я залез в ледяную воду, схватился за пластиковую перекладину, к кото­рой был привязан трос. Катер тронулся, трос натянулся. Я удер­жал равновесие и восстал из пены брызг, как Нептун. Впрочем, для Нептуна я был мелковат и в гидрокостюме с чужого плеча смотрелся не очень элегантно. Но на водные лыжи я встал, и это оказалось удивительно просто.

Моя жена Минди ненавидит вспоминать наши первые совмест­ные поездки верхом. Она сидит в седле с младенчества. Все детст­во на нее орали тетки в нейлоновых душегрейках: велели держать спину, правильно ставить ногу в стремя. Для нее верховая езда — это искусство, умение, в котором нужно постоянно совершенство­ваться. К конной прогулке она относится с благоговением — как летчик-испытатель к очередному полету. Я же подошел к своей первой в жизни лошади, забрался в седло, спросил, как пустить лошадь в галоп, а как заставить остановиться, и пустился вскачь. Советовать мне, как натягивать поводья и как держать ноги в стременах, бесполезно. Верхом я езжу как умею. Минди это бе­сит. А я всегда был такой. Обожаю попробовать что-нибудь но­венькое, и у меня с первого же раза получается. А когда приходит время обучаться всяким тонкостям, мне становится скучно.

И вот я лежал на снегу и думал о том, что не сумел поразить инструкторшу и сразу же стрелой промчаться по лыжне из-за той проклятой автокатастрофы. Я понимал, что бьюсь понапрасну, что у меня в мозгу что-то повредилось навсегда. Наверное, тот его уча­сток, который отвечает за координацию. Или еще что. Стала намо­кать от снега флисовая куртка, которой меня снабдили специали­сты-полярники, привезя нас сюда на предэкспедиционные трени­ровки. Где-то между полем, где я валялся, и аэропортом Страс­бурга остальные ребята пили кофе на бензоколонке, разговарива­ли о доме. В то утро они улетали домой. Им незачем было учить ся ходить на лыжах — на полюс они собирались ехать на грузовике. Этим холодным тоскливым австрийским утром они могли лететь домой. Я вспомнил Минди, детей, собак, наш дом. А еще — ту кошмарную катастрофу и боль, боль, боль...

 

 

Я, еще восьмилетний, прикидывал про себя, получится ли у меня полетать. Если трюк не удастся и я не рассчитаю скорость, скорее всего, полечу вверх тормашками. Я стиснул зубы и крепко взялся за руль. Народу собралось полно. И мне никак нельзя бы­ло выказывать свой страх.

Велосипед выглядел сногсшибательно. Я перекинул через ра­му два школьных ранца — они походили на сумки на мотоцикле. К заднему колесу я привязал кусок картона. Когда велосипед ехал, картонка билась о спицы и издавала такой треск, что я чув­ствовал себя не на велике, а на мотоцикле — я был калифорний­ским полицейским, преследующим преступника. И страстно меч­тал, чтобы собравшиеся поглазеть на мой подвиг соседские дети тоже увидели меня таким. Все они втайне надеялись, что мой прыжок закончится неудачей, что прольется кровь, а если пове­зет, то я заработаю открытый — такой, где видна кость, — пере­лом. Ходили слухи, что год назад, именно такой перелом был у мальчишки, который свалился с забора на мощеную мостовую и сломал себе руку. Мы часто это обсуждали. Нам нравилось гово­рить о крови, пролитой в бою.

Мое трюкачество было способом заявить о себе. Я занимался этим, чтобы выжить. Если ты не вышел ростом и не можешь про­демонстрировать физическую силу, научись отпускать шуточки. А если это не проходит, съезди сам себе по морде велосипедным насосом. Проходит на ура.

Умение ломать комедию очень помогает в жизни. К этому вы­воду я пришел еще лет в восемь. Я мастерски спотыкался и падал, мастерски имитировал обморок. Мне помогало то, что я был ма­ленький и легкий — когда я летел с дерева, не вырабатывалось такого количества кинетической энергии, как в случае, если с де­рева летели мои верзилы ровесники. Они непременно себе что-то ломали. А я, упав, весело подпрыгивал и смотрел, все ли видели мой очередной подвиг.

Другие дети после школы занимались в кружках, строили мо­дели, хулиганы поджигали деревья и тайком забирались, взламывая замки, в здание школы. Я строил скаты, учился перепрыги­вать на велосипеде препятствия, перемахивал через овраги, ямы и пропасти, забирался на самые верхушки деревьев.

Но главной моей любовью был велосипед. С раннего детства я обожал двухколесный транспорт. И до сих пор обожаю — теперь уже моторный. Стены спальни, которую я делил со своими брать­ями Ником и Энди, были увешаны плакатами с мотоциклами, ко­торые я рассматривал каждый день перед сном. Легендарный Эвел Нивел, непревзойденный мастер трюков с мотоциклами, был моим кумиром.

Я постарался, чтобы мой велик с виду был как настоящий го­ночный: обмотал ручки желтым скотчем, на кончики надел голу­бые затычки. Жаль только, что по техническим характеристикам он и не приближался к спортивному. Родители купили его уже подержанным, в магазине на окраине Бирмингема.

И вот я стою на старте. На душе у меня неспокойно. Футах в двадцати-тридцати передо мной начинался помост. Это была уз­кая доска — скорее всего, кусок старого кухонного шкафа. Он ле­жал на паре кирпичей. За ним лежала куча тряпья, через которую мне предстояло перепрыгнуть. Ватага ребятишек с нашей улицы с нетерпением ждала представления.

Итак, я решился на прыжок. Нечего и говорить, что моя попыт­ка закончилась провалом. На разгоне велосипед повело в сторо­ну, и пока я его выравнивал, потерял скорость. Сам помост ока­зался слишком гибким и прогнулся под тяжестью велосипеда. Край помоста, лежавший на кирпичах, встал передо мной торч­ком. Я резко затормозил и повалился на бок. В падении не было ничего героического, велосипед остался цел, я тоже. Меня осмот­рели, не обнаружили ни царапины, инцидент был тут же забыт, и мы отправились бродить по улицам и обсуждать того парня, кото­рый, упав, переломал обе руки и разбил башку.

 

Велосипеды я любил не только за то, что можно было на них де­лать, меня завораживало то, как они работают. Лет в десять-одиннадцать я уже мог разобрать любой велик по винтикам и со­брать обратно. Я несколько недель отлаживал своему брату Энди гоночный велик. Это был красный «пежо», и повозиться с ним пришлось немало. И наконец дело было сделано. Машина была отлажена как часы. Каждая деталь была вычищена и смазана. Энди был счастлив, хотя теперь мне кажется, что он мне подыгрывал. Настал момент пробной поездки. Это была моя прерогатива. Самое прекрасное в работе механика — это испытание отлаженной им машины.

Через несколько домов после нашего боковая дорога шла 10 круг треугольной лужайки, которую так и называли Треугольником. Именно здесь я и проводил испытания. Местные жители привыкли, выезжая из дома, внимательно смотреть по сторонам: была велика вероятность, что откуда-нибудь неожиданно выскочу я — на велосипеде, скутере или на чайном столике, на колеси­ках. Сегодня я собирался побить все рекорды.

Велосипед работал превосходно. Я проверил тормоза — поря­док. Цепь не заедала, только тихонько позвякивала, когда я шел на свободном ходу. Впрочем, я предпочитал крутить педали. На Треугольнике было, естественно, три поворота. Я прошел пер­вый — довольно плавный, потом повернул направо и направился к последнему повороту.

На Треугольнике машин бывало мало, поэтому родители разре­шали нам играть там. Дорога была не очень разъезженная, и кус­ки щебенки, оставшиеся после недавнего ремонта дороги, еще не утрамбовались. И вот перед самым поворотом я въехал в кучку неутрамбованной щебенки. Переднее колесо повело, и я упал. Больше всего пострадала правая рука — несколько пальцев и плечо были ободраны до мяса. В больнице мне срезали лоскуты кожи, обработали раны. И я готов был поклясться, что видел ку­сочек белой кости на собственном мизинце. Было чудовищно больно, когда раны мазали йодом, но я думал только о том, как бы поскорее очутиться дома. Мне не терпелось рассказать друзьям, что я видел собственную кость.

 

Родители никогда не поощряли моего безрассудного лихачества, но и бороться с ним не пытались. Нас у них было трое, и они при­выкли к тому, что у кого-то из нас разбито колено, под глазом си­няк, локти в царапинах. Обычно этим кем-то оказывался я. Меня не растили в тепличных условиях. Все дело было в генах. Я точно знаю: родители ни при чем, все дело в их родителях. Отец моего отца, Джордж Хаммонд, был человеком сдержанным и сосредото­ченным. Во время Второй мировой он служил в британских ВВС, обезвреживал бомбы. Мой отец лежал в колыбели в Бирмингеме, а дед возился с немецкими бомбами — лишал их смертоносной силы. Война закончилась, и деду трудно было приучиться жить без риска. Отец рассказывал, что дед, когда чинил розетку или выключатель, никогда не отключал электричество. Бывало, его било током. Однажды его так шарахнуло, что он вылетел из оран­жереи — через стеклянную крышу, а в другой раз он перелетел через перила и кубарем покатился по лестнице. Встал, отряхнул­ся и отправился доделывать свою работу. Дедушка только с виду был спокойный — в крови у него бурлил адреналин. И я точно знаю, что я это унаследовал от него.

От деда с материнской стороны я унаследовал страсть ко всяче­ским механизмам, в особенности к автомобилям. Поначалу он был столяром-краснодеревщиком, а потом работал на фабрике «Муллинер» в Бирмингеме, где изготавливали кузова для автомобилей. Позже он трудился на фабрике «Дженсон». Он умел работать и по дереву, и по металлу, мог соорудить что угодно из чего угодно. Чер­дак их с бабушкой бирмингемского дома был для шестилетнего мальчишки настоящей сокровищницей. В углах стояли сверлиль­ные станки, в жестянках из-под чая и печенья лежали гвоздики, винтики, шурупы. Здесь находилось место для всего. Дедушка был мастер на все руки — мог собрать педальную машину, сделать бу­фет, сшить карнавальный костюм. Я восхищался и восхищаюсь его талантами, и, если бы я унаследовал хотя бы толику их, я мог бы собой гордиться. Однако жизнь показывает, что от этих двух заме­чательных людей я унаследовал только две вещи: любовь к маши­нам и почти такую же сильную тягу к опасностям и риску. Так что не стоит винить моих родителей. Во всем виноваты их родители.

 

На автостраде А40, ведущей в Лондон, как и на любой магистра­ли, есть свои ориентиры. В том числе и бетонный пешеходный мост над четырехполосным шоссе. Те, кто стоял там в пробке ут­ром 19 февраля 2002 года, могли заметить невысокого человека в джинсах и кожаной куртке, уныло бредущего по мосту. Отверг­нутый влюбленный? Отчаявшийся человек, задумавший что-то ужасное? Нет, это был я. Я пытался отогнать от себя сомнения и отправиться на прослушивание на роль ведущего в новой про­грамме «Топ Гир», которое было назначено на одиннадцать.

Я тогда работал на «Гранаде», вел передачу про машины и мо­тоциклы на спутниковом телевидении. И вот судьба предоставила мне уникальную возможность сделать шаг вперед. На прогул­ку я отправился, чтобы успокоить нервы. Я стоял на мосту и убеждал себя, что ничего страшного не произойдет — я либо по­лучу работу, либо нет. В таком случае я просто вернусь домой в Челтнем и все пойдет своим чередом.

Всю жизнь я ждал такого шанса. В детстве в голове у меня бы­ли одни велосипеды и машины, а после школы я поступил в Харрогейте в университет — на отделение искусств. Я делал мрачные черно-белые фотографии свалок, рисовал американские автомо­били. Ничего примечательного в моих фотографиях и картинах не было. После колледжа я пошел работать в самое невизуальное из средств информации — на радио. Первым местом работы было отделение Би-би-си в Северном Йоркшире. Для восемнадцати­летнего парня работа на радио казалась чем-то необычайно увле­кательным. На радиостанции все мне казалось роскошным — секретарша в приемной, кухня, где можно было разогревать пиц­цу в микроволновке, рабочая зона, где все завалено бумагами и катушками с пленкой.

И самое главное, там были студии. Придя туда впервые, я с за­миранием сердца взирал на происходящее за стеклом. Над две­рью горела табличка «Идет эфир», а внутри человек переставлял пленки, щелкал тумблерами, нажимал на кнопки и непрерывно говорил что-то в огромный микрофон. Он с доверительным смеш­ком менял уровень сигнала и пускал в эфир очередного звонив­шего. Я завороженно наблюдал за ним и поклялся, что когда-ни­будь тоже этому научусь. А пока что мне надо было варить кофе на всю команду.

Следующие лет десять я переходил с одной радиостанции на другую, жил в крохотных однокомнатных квартирках по всему северу Англии и набирался опыта. Брал интервью, редактировал, собирал материалы для новостей, убегал от рассерженных фер­меров, не желавших беседовать о субсидиях. Я брал интервью у министров, писателей, шоуменов, знаменитых поваров и путешественников, общался с людьми, совершавшими удивительные подвиги, боровшимися с тяжелыми болезнями, добившимися успеха на коммерческом поприще. И понял, что жизнь каждого человека — это, по сути, эпопея.

И вот 19 февраля 2002 года моя собственная эпопея привела меня к автостоянке у пешеходного моста над А40. Я купил в ларьке чашку кофе и сел в машину. До прослушивания в студии оста­валось десять минут.

Как-то раз из этой студии я вел прямой репортаж для Би-би-си. У меня до сих пор хранится эта запись. Кончается выпуск ново­стей, и тихий тоненький голосок пытается пробиться сквозь зати­хающую мелодию. Я называю свое имя и, не рассчитав время, рассказываю о песне Дасти Спрингфилда, когда уже звучит пер­вый куплет. Так начиналась моя карьера радиоведущего.

С тех пор прошло почти тринадцать лет, но мне по-прежнему стыдно это вспоминать. Машина, в которой я сижу, — «Порше-911SC» 1982 года. Красная краска местами облупилась, мотор стучит, масляный насос не подает масло. Но это лучшая из всех машин, которые у меня были, и я ее обожаю.

В тот день, когда я ее купил, я отправился к родителям в Лезерхед. Был осенний пасмурный день, но дождь скоро перестал, и я с восторгом смотрел на серебряные капли, стекавшие по красно­му боку машины. Повертев брелок в руке, я нажал на кнопку — запереть дверцы. Раньше у меня никогда не было машины с си­стемой дистанционного запирания дверей. Родители сразу сооб­разили, что я приехал похвастаться новым приобретением, и по­слушно ахали и охали. За долгие годы они привыкли, что я приво­жу демонстрировать каждое новое колесное транспортное сред­ство, доведшее меня до банкротства, и слушали, как я, задыхаясь от восторга, описываю его достоинства. Они стоически сносили мои объяснения — мол, оно того стоило, хотя знали, что у меня нет денег купить себе хотя бы новые джинсы. Как они это выдер­живали, не понимаю. Но я искренне благодарен им за то, что они терпели все мои сумасбродства.

Даже когда с работой все ладилось, я слишком много думал о машинах и мотоциклах. Всякий раз, поступая на очередную ра­диостанцию, я непременно заходил в гараж посмотреть, какая здесь служебная машина. Больше всего я любил отправляться в поездку на машине радиостанции. Это были либо легковушки, либо фургоны, но непременно с десятиметровой антенной, выез­жавшей из крыши. На каждой станции рассказывали кошмарные истории про очередного недотепу-репортера, выдвинувшего ан­тенну ровно на высоковольтные провода. В зависимости от чувст­ва юмора звукорежиссера, который рассказывал байку, она об­растала теми или иными душераздирающими подробностями. Если удавалось выдвинуть антенну и не зажариться заживо, можно было вести прямые репортажи с пастбищ, сельских кон­цертов, распродаж и соревнований по плаванию. Но главным сча­стьем для меня было сесть в машину и выехать из гаража. Маши­ны на радиостанциях бывали самые обычные, ничего шикарного. В гоночных авто для оборудования, места нет, к тому же скром­ный бюджет Би-би-си исключал «ламборгини».

В первый день работы на радио Ньюкасла меня отправили в студийном фургоне делать репортаж в одно суровое местечко — но я об этом, увы, не догадывался. Я добрался до школы, откуда мне предстояло вести передачу, припарковал фургон, Выдвинул антенну, размотал кабель, к которому были подсоединены микро­фон и наушники. После чего я вошел в ворота, пересек школьный двор, зашел в вестибюль. Представившись учителю и детям, я на­дел наушники и приготовился вести передачу. Ведущий объявил в эфире мое имя, я заговорил. Но в наушниках стояла тишина. Я решил, что они сломались, и довел репортаж до конца. А вер­нувшись к фургону, обнаружил, что кабель выдран с мясом. На этой радиостанции я долго не задержался.

В Ланкашире я работал режиссером и ведущим дневных про­грамм выходного дня. Появились постоянные участники моих пе­редач — редакторы местных газет, политики и ресторатор из Флитвуда Билл Скот, который раз в неделю рассказывал о кули­нарных новинках. Но когда микрофоны выключали, мы говорили совсем о другом. В основном о машинах. Прошло уже пятнадцать лет, но я до сих пор считаю Билла одним из своих ближайших друзей.

Еще один участник моих передач — Зог Зиглер — также ока­зался весьма интересным человеком. Этот человек с уникальным именем оказался экспертом по автомобилям. Он жил в Челтнеме, и каждую неделю я записывал беседу с Зогом в его радиостудии в Глостере. Он рассказывал о новинках в автомире. Я впервые по­знакомился с настоящим автожурналистом, и передо мной от­крылся новый мир.

Я понял, что самый увлекательный способ заработать на кусок хлеба — это проводить тест-драйвы новых моделей и рассказы­вать о своих впечатлениях. Я не пропускал ни одного выпуска «Топ Гир», читал все автожурналы и посещал все выставки. Мысль стать журналистом в этой области манила меня так же, как манит восьмилетнего мальчишку идея стать дегустатором мо­роженого.

К счастью, любовь к машинам, унаследованная мною от деда, не превратилась просто в страсть на них кататься. Меня ничуть не меньше интересовало устройство моторов, и я вполне сносно мог исправить какую-нибудь поломку. Все машины, которые я покупал, доставались мне в запущенном состоянии — иначе они стоили бы гораздо дороже и я не смог бы их себе позволить. Я до­вольно быстро выяснил, что детская страсть к конструкторам «Лего» и «Меккано» во взрослом возрасте выразилась в умении подолгу возиться со ржавыми винтами. Я менял мотор у своего «мини» в арендованном гараже, орудуя самым примитивным на­бором инструментов. Я лежал под машиной, меняя коробку пе­редач, в такую стужу, что у меня деревенела спина и прихо­дилось отправляться в дом греться. У меня было два главных за­нятия в жизни: я работал на радио и зарабатывал деньги, чтобы тут же потратить их на покупку очередной колымаги. А в свобод­ное время ремонтировал ее, чтобы было на чем добраться до ра­боты.

«Порше», в котором я сидел перед прослушиванием на роль ве­дущего «Топ Гир», никогда меня не подводил. Я частенько опасал­ся, что, если это все-таки случится, я окажусь в буквальном смысле у разбитого корыта. Впрочем, сейчас мне было не до раз­мышлений. Мне нужно было завести «порше», проехать с полми­ли и войти в телестудию, собрав все силы в кулак, — ведь это был отбор кандидатов на работу моей мечты.

В студии ждала съемочная группа, которая должна была запи­сывать пробы. Я поразился тому, сколько людей было в этом за­действовано. Для «Мужчин и моторов» на «Гранаде» работали я и Сид — он был и оператором, и режиссером, и звукорежиссе­ром. А тут я оказался среди множества операторов, звукоопера­торов, осветителей и всяческих ассистентов. Я впал в панику. Меня представили невысокому, почти как я, мужчине с удиви­тельно располагающим лицом. Это был Энди Уилман. Именно Энди и Джереми Кларксон придумали совершенно новую про­грамму про автомобили и сумели убедить Би-би-си, что это как раз то, что нужно. Энди дружелюбно улыбнулся мне и назвал свое имя. По телефону я с ним уже разговаривал, а лично встре­тился впервые. Он отвел меня в сторонку и напутствовал:

— Постарайся работать без всех этих идиотских примочек спутникового телевидения. Не суетись. Здесь у нас все по-взрослому.

Он дал мне несколько ценных советов, и я тут же почувствовал себя увереннее. Я понял, что Энди на моей стороне.

Меня просили за пару минут рассказать перед камерой что-нибудь про машину, стоявшую в студии. Я обошел ее кругом, отметил возможные достоинства и недостатки, стараясь при том быть информативным, остроумным и не наступать на провода полу. Дальше мне нужно было прочитать текст вроде того, что те­перь читают в «Топ Гир» в рубрике «Новости». Это мне предстоя­ло делать вместе с легендарным Джереми Кларксоном. Я чувство­вал себя новичком-гонщиком, которого поставили выступать вме­сте со Стирлингом Моссом. Я впервые видел его живьем, а мне еще нужно было беседовать с ним перед камерой. Он приходил на каждый просмотр и проделывал эту процедуру десятки раз. Парт­нером он оказался замечательным. Мы обсуждали машины, спо­рили о достоинствах тех или иных моторов, рассказывали автоно­вости — короче, вели себя ровно так, как теперь ведем себя в эфире. Он подшучивал над моим маленьким ростом, я — над его высоченным, и оба мы язвили насчет тех, кто предпочитает элек­тромобили. Я словно встретился со старинным приятелем.

По дороге домой я вовсе не радовался тому, как гладко все про­шло. Наоборот, переживал. Мне очень понравилось в студии, и я понял, как повезло тем, кто там работает. Они не просто делали потрясающую программу, они работали в удивительной команде. И я точно знал, что мне туда не попасть.

Я позвонил Минди и рассказал об обуревавших меня чувствах. Ее мой пессимизм нисколько не удивил. Минди — женщина тер­пеливая и порой понимает меня лучше, чем я сам.

Познакомились мы с Минди благодаря моей работе. Потратив десять лет на радиожурналистику, я наконец устроился на «нор­мальную» должность в одной фирме в предместье Лондона. Неко­торое время я получал вполне пристойную зарплату. Но в конце концов вернулся на радио. Впрочем, сначала я познакомился с Минди, которая служила в той же конторе. Одного взгляда на ее белокурые локоны было достаточно. Я влюбился в нее, в ее опти­мизм, чувство юмора, в ее отношение к жизни. Однако я отлично понимал, что шансов у меня никаких. А Минди потом рассказывала, что, увидев бледнолицего длинноволосого паренька в деше­вом костюме, она сразу же сочла меня «интересным». То есть мы оба запали друг на друга с первой встречи.

Мы стали вместе ходить покурить. Теперь я понимаю, как смешно все это выглядело: мы оба хотели встретиться где-нибудь помимо работы, но ни у меня, ни у нее не хватало духу это предло­жить. И тут мне досталось два билета на бал в честь спортсменов-мотоциклистов. Это был отличный предлог, я набрался смелости и пригласил-таки Минди. Честно признаться, сделал я это через шофера нашего босса, Терри. Он отправился к Минди и сказал, что у меня есть два билета на бал и я хотел бы позвать ее. Это бы­ло похоже на разговоры школьников-подростков: «Ты очень нра­вишься одному моему приятелю». Все сработало. Я приехал за ней в Нортхолт, где она жила. На ней было голубое обтягиваю­щее платье, и, когда она открыла дверь, я чуть не умер от востор­га. Весь вечер мы развлекались, воровали сигареты, болтали о ки­но и музыке, а потом, как и положено школьникам-шестикласс­никам, обнимались в темном уголке.

На наше четвертое свидание Минди приехала ко мне в Чилтерн-Хиллз с двумя собаками — овчаркой и колли. Мы гуляли по парку, швыряли собакам палки, а на обратном пути шли в обним­ку. Я влюбился в нее окончательно и понял, что нашел спутницу жизни.

И с самого начала Минди шла ради меня на жертвы. Она не рассталась со мной, когда я бросил денежную работу и вернулся в журналистику — время от времени вел передачи на «Гранаде». Я снова сидел без гроша. Минди помогала мне деньгами, поддер­живала, когда у меня что-то не получалось, праздновала со мной мои победы. Год от года мы становились все ближе. Родилась на­ша первая дочь, Изабелла, и в мае 2002 года мы поженились. «Нормальной» работы у меня так и не появилось, я работал вне­штатно и как мог подрабатывал, чтобы содержать Изабеллу и на­шего первого пса Пабло. Мы переехали в Челтнем, потому что там жила семья Минди, да и сам Челтнем находится не слишком далеко от Лондона. И вот я ехал домой, чтобы рассказать о про­слушивании и о работе, о которой не мог и мечтать.

Все решилось через несколько месяцев. Я был дома, в Челтне­ме, сидел за столом в кабинете. Минди была рядом. Зазвонил те­лефон.

Телефон звонил громко, и мы почему-то сразу поняли, что зво­нят насчет работы в «Топ Гир». Почему мы так решили — ума не приложу, ведь телефон звонил по двадцать раз на дню.

Однако мы оказались правы. Гэри Хантер, исполнительный продюсер нового «Топ Гир», перешел сразу к делу:

— Привет, Ричард. Я звоню спросить — пойдешь к нам в про­грамму?

Он предлагал мне работу, а я услышал: «Мне очень жаль, но в этот раз тебе не повезло».

Я только набрал в легкие воздуха, чтобы выразить надежду, что мы еще когда-нибудь поработаем вместе, и все такое, как вдруг до меня дошло: я получил работу! Ту самую, о которой мы только и думали последние несколько месяцев. И вот наконец мне позвонили и сообщили потрясающую новость.

— Э-эээ... Да, спасибо... Здорово...

Я положил трубку и посмотрел на Минди:

— Он сказал, они выбрали меня. Я принят!
Минди плакала. Меня била нервная дрожь.

— Черт возьми! Я получил эту работу! Что мне теперь делать?
И тут я понял, что не задал ни одного осмысленного вопроса о

том, чем я буду заниматься, когда приступать, где работать. И тут же перезвонил Гэри. Пока я разговаривал, Минди принесла бу­тылку шампанского.

Мы сидели в саду, пили шампанское и обсуждали грядущие пе­ремены. За неделю до этого мы договорились о продаже нашего дома в Челтнеме и решили купить небольшой домик рядом, в Гло­стершире. Получится ли у нас жить за городом, там, где будет привольно и животным, и нашей дочке, мы не знали. Многое за­висело от моей новой работы. И перспективы были самые радуж­ные.

 

— Мне пришла в голову гениальная мысль! — заявил я.
Никто и головы не поднял, и я пошел дальше — мимо столов,

заваленных бумагами, мимо машинок с дистанционным управле­нием и прочего реквизита, которым был забит весь офис «Топ Гир» на четвертом этаже лондонского здания Би-би-си. Группа готовилась к съемке девятого сезона программы. С тех пор как мне предложили роль ведущего, прошло уже четыре года.

— Специально для нового сезона! — произнес я.

Энди Уилман поднял голову от стола и саркастически хмык­нул. Будучи редактором «Топ Гир», он должен все наши безум­ные идеи и мечты собирать в программу. А еще на нем лежит от­ветственность оберегать нас от начальства, отдела жалоб, лобби, ратующего за политкорректность, и лобби, выступающего против автотранспорта.

Его стол не случайно стоит именно в общем зале. Он работает вместе с исследователями, продюсерами, руководителями произ­водства. Он побывал на месте каждого из них и может, если по­надобится, выполнять любую работу. Так что все они у него под контролем.

— Слушай... — Я хотел сказать это уверенно, но все равно это прозвучало как просьба. — Я просто хочу проехаться побыстрее. Вот и все. — Я пожал плечами и добавил с американским акцен­том: — Быстро — значит быстро, приятель.

Нередко кто-нибудь из нас пытается убедить Энди, что тот или иной трюк будет жемчужиной очередной передачи. Нынешняя мечта захватила меня целиком, и я не хотел, чтобы Энди отверг мое предложение с ходу.

— Ни о каких гонках речь не идет. Нам просто нужно приба­вить скорости. На прямой — вот в чем штука. И на машине, и на мотоцикле я уже выжимал двести миль в час. А каково будет пройти еще быстрее? — Я торопился развить свою мысль. — Ско­рость придает силы. В ней есть что-то будоражащее. Нам нужно
просто найти то, что быстро движется по прямой. Я не хочу ста­вить никаких рекордов. Это будет рекорд для телепрограмм про автомобили. Наша будет самой быстрой в мире. Как тебе это?

Энди кивнул. Этот кивок видела вся съемочная группа, и я по­нял, что моя мечта воплотится в жизнь. Может быть...

Не раз бывало, что кто-то из нас предлагал что-то необычное. Однажды возникла идея погрузить машину в контейнер с водой, чтобы показать, как можно выбраться из затонувшего автомоби­ля. И вот холодным зимним днем я оказался за рулем старенько­го «воксхолл-карлтона», который висел на крюке подъемного кра­на над резервуаром с водой. Все было готово к съемке, и я должен был продемонстрировать, как человек впадает в панику, когда ма­шина уходит под воду.

Режиссер в назидание показал мне видеоклип с тем же сюже­том. Опытный каскадер впал в такую панику, что я опасался, как бы он не умер от стресса прежде, чем утонет. Он вышиб ветровое стекло и сумел выбраться из машины. Я залез в «воксхолл», лиш­ний раз напомнил себе про баллон с кислородом, спрятанный за сиденьем, жестом показал ребятам, что все в порядке, а себе по­желал отложить встречу со Всевышним хотя бы на некоторое время.

Признаюсь, довольно неприятно сидеть в машине, которая ухо­дит под воду. В салон с грозным шумом ворвались потоки. Свет потускнел, вокруг все стало зеленым, и со мной случился при­ступ клаустрофобии. Однако я знал, что, прежде чем выбираться на поверхность, нужно подождать, пока вода заполнит весь авто­мобиль. Пока что вода поднялась мне по грудь. Я снова мысленно обернулся к баллону с кислородом, засунул в рот наконечник шланга. Впрочем, я надеялся без этого обойтись.

Наконец вода дошла мне до шеи. Я помнил, что мне нужно бу­дет сделать последний глоток воздуха. Реальность оказалась ку­да более страшной, чем я рассчитывал. Я впал в ужас от того, что безумно боялся запаниковать. А если я потеряю сознание? А ес­ли замок заклинит? Мы приняли все меры предосторожности. У меня имелся баллон с кислородом, команда водолазов была в полной боевой готовности. Главным было не паниковать. Идиота спасать куда труднее, чем разумного человека. И я буду выгля­деть полным отморозком, а вся группа будет смеяться надо мной до скончания дней.

Итак, я глотнул напоследок воздуха, подождал, пока машина ляжет на дно, открыл дверцу, которая поддалась на удивление легко, выплыл из машины и пулей взлетел на поверхность. Ока­залось, что ничего сложного тут нет. Но топить машину в канале я все-таки никому не советую.

Позже специалисты сказали мне, что можно, конечно, ждать, пока машина опустится на дно. А если она окажется рядом со ста­рым холодильником и дверца не откроется? Полицейские расска­зывали, что порой приходится поднимать из озера машины, из ко­торых вполне можно было бы выбраться, только вот водители так и оставались сидеть на своих местах, пристегнутые ремнями без­опасности. Вот что такое впасть в панику.

За четыре года работы в программе я заработал репутацию пар­ня, готового на любой риск. Я целиком и полностью доверился своей группе, знал, что они умеют предвидеть все. Мне просто повезло: я получал деньги за то же, чем занимался с самого дет­ства, когда демонстрировал велосипедные трюки. Кроме того, мне удалось 24 часа проездить на 2CV по Снеттертонскому треку, прокатиться вместе с норвежской олимпийской командой боб­слеистов в Лиллехаммере, пробежаться вместе с быками в Памплоне.

Кто-то предложил снять сюжет о машине, в которую попала молния. Сидеть в машине и ждать, пока в нее попадет молния, бы­ло бы слишком долго и дорого. Нам нужно было как-то эту мол­нию обеспечить. В Германии мы отыскали исследовательскую ла­бораторию, где научились генерировать искусственные молнии. Естественно, добровольцем оказался я.

Машину поставили на участке, обнесенном колючей проволо­кой и увешанном предупреждениями о том, что попавшие сюда рискуют получить разряд в миллионы вольт. Съемочная группа сидела по ту сторону проволоки, немцы нажимали на кнопки в центре управления, а я сидел в машине и думал, каково это — по­лучить удар молнии. Мы хотели продемонстрировать эффект клетки Фарадея: разряд электричества от удара молнии не про­ходит через центр объекта (отчего все внутри, включая меня, не­минуемо зажарилось бы), а идет по металлическому контуру и уходит в землю через колеса. Шины не расплавятся, ветровое стекло не лопнет, волосы у меня дыбом не встанут, и режиссеру в конце съемочного дня не придется заполнять всяческие бланки и формы.

Так должно было произойти согласно законам науки. Молния должна была вести себя так, как предписали ученые. Тем не ме­нее, сидя в машине и ожидая направленного на меня разряда в миллионы вольт, я нервничал. А что, если закон возьмет и как раз сегодня переменится? Раздастся оглушительный треск, в машине мелькнет голубая вспышка, и все будет кончено.

За долю секунды миллионы вольт лучшей искусственной мол­нии в мире преодолели пространство в несколько футов, потяну­лись к металлическому каркасу машины и ушли в землю. Я ска­зал в камеру:

— Если я сейчас разговариваю с вами без крыльев за спиной и нимба над головой, значит, мы продемонстрировали вам теорию на практике.

Я выжил, мы собрали аппаратуру и отправились домой.

И вот я еду к Минди с рассказом о новом трюке, который я го­тов проделать ради журналистики, развлечения публики и ипоте­ки, которую мы выплачиваем. Едва я открыл дверь, ко мне кину­лись дети и животные. Теперь у нас было уже две дочки — у Иза­беллы появилась младшая сестренка Уиллоу, которой уже испол­нилось три. А еще имелось пять собак, четыре кошки, четыре ло­шади, небольшая отара овец и несколько кур. До Лондона было далековато, зато, оказавшись дома, я тут же забывал про город­скую суету. Мы катались на лошадях, гуляли в лесу с детьми и со­баками. В Минди проснулась страсть к машинам, и, когда время и дети позволяли, мы с женой отправлялись кататься на мотоцик­лах. В 2005 году Минди получила права на вождение мотоцикла, и в июле того же года я подарил ей на день рождения «харлей».

Впрочем, забыть о моей работе нам не удавалось никогда. По­рой Минди с трудом заставляла себя смотреть запись очередного трюка, который я проделывал для «Топ Гир». На кадрах с маши­ной под водой Минди плакала от ужаса. И сказала, что хоть я и сижу с ней рядом, ей все равно страшно.

В тот вечер мы немного поговорили насчет моего плана про скорость. Но до воплощения идеи в жизнь оставалось еще много времени.

 

Глава 2

Через двадцать четыре часа мне предстояло оказаться в глубо­кой коме, с отеком мозга, распирающим череп. Но пока что я был в Бедфордшире, сидел на поле в «лендровере» и выбирал сор из собачье<

12Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: