Я могу измениться, я сильный

Возможно, главный терапевтический подход к вопросу «Как же так?» («Почему же вы действуете вопреки своим высшим интересам?») это выдвинуть предположение, объясняя смысл поведения пациента. В сущности, терапевт прибегает к речевому построению наподобие: «Вы ведете себя так, потому что...», и это «потому что» обычно вовлекает мотивационный фактор, который лежит за пределами осознавания пациента. Справедливости ради нужно отметить, что предшествующие две категории я тоже рассматривал как предпочитаемые объяснения, но, если говорить коротко, во всех этих подходах цели объяснения совершенно разные.

Какой тип объяснения терапевт предлагает пациенту? И какие объяснения являются правильными, а какие ошибочными? Которое из них «глубокое»? Которое «поверхностное»? Именно на этом перекрестке возникают громадные метапсихологические расхождения, поскольку характер объяснений терапевта становится функцией идеологической школы, которой он принадлежит. Я думаю, мы можем обойти великий идеологический спор, удерживая пристальный взгляд на функции интерпретации, на отношении между объяснением и конечным продуктом — изменением. В конце концов, нашей целью является изменение. Самопознание, выведение в сознание вытесненного, анализ переноса и самоактуализация — все это полезные и прогрессивные устремления, все они имеют отношение к изменениям, предшествуют изменениям, сопровождают изменения, но не являются синонимами изменений.

Объяснение обеспечивает нас системой, при помощи которой мы можем привести события в нашей жизни в порядок нескольких типов согласованных и предсказуемых паттернов. Для того чтобы дать чему-то название, найти этому место в логической (или паралогической) причинной связи, необходимо столкнуться с этим, как с чем-то подконтрольным для нас. Наше поведение или наш внутренний пугающий, смутный опыт больше не бесконтрольны; вместо этого мы ведем себя (или имеем определенный внутренний опыт), потому что... «Потому что» предлагает нам власть (или ощущение власти, которое, феноменогически, равносильно власти). Оно предлагает нам свободу и возможность. Так как мы движемся от позиции мотивированных неизвестными силами к позиции идентичности и контроля над ними, мы движемся от пассивной, реактивной позиции к активной, действующей, изменяющей позиции.

Если мы примем за основу предпосылку, что главная функция объяснения в психотерапии — обеспечить пациента ощущением личной власти, тогда ценность объяснения может измеряться этим критерием. В той мере, в какой объяснение причин позволяет ощутить силу, оно является правильным, корректным или «истинным». Такое определение «истины» совершенно относительно и прагматично. Из этого следует, что ни одна объяснительная система не обладает гегемонией или исключительными правами; ни одна система не является более правильной, более основательной или более «глубокой» (и поэтому лучшей), чем другие. Терапевты могут предложить пациенту любое из возможных толкований для прояснения того или иного материала; каждое может быть подано в своей оболочке и каждое может быть «истинным». Фрейдовское, саливановское, хорнианское, экзистенциальное, трансакционное и адлерианское толкования — все они одновременно могут быть истинными. Ни одно из них, хотя горячие сторонники и утверждают обратное, не имеет исключительных прав на истину. В конце концов, все они основывются на воображаемых «как будто» -структурах. Все они говорят: «Вы ведете себя (или чувствуете), как будто то и то было правдой». Суперэго, ид, эго, архетипы, маскулинный протест, эго - состояния родителя, ребенка и взрослого — ни одна из этих реалий не существует; все они фикции, все представляют собой психологические конструкты, созданные для нашего семантического комфорта. Они оправдывают свое существование только достоинством объясняющей силы.

Означает ли это, что мы оставляем свои попытки создать точные, значимые интерпретации? Вовсе нет. Просто мы осознаем цели и функции интерпретации. Некоторые интерпретации могут превосходить другие не потому, что они «глубже», а потому, что они имеют больше объясняющей силы, более правдоподобны, обеспечивают большей властью, и поэтому более полезны. Очевидно, объяснения должны быть сшиты по меркам реципиента; вообще, они более эффективны, если заставляют понять, если логически подкреплены доказательной аргументацией, если опираются на эмпирические наблюдения, если созвучны с понятийным аппаратом пациента, если «воспринимаются» как справедливые, если они так или иначе «ладят» с внутренним опытом пациента и обобщаемы настолько, чтобы быть применимыми ко многим аналогичным ситуациям в жизни пациента. Интерпретации высшего порядка предлагают новое объяснение пациенту некоторых крупномасштабных паттернов поведения (в противоположность единичным свойствам или действиям). Новизна объяснения терапевта проистекает из его необычного понятийного аппарата, который позволяет ему обобщать данные о пациенте и его индивидуальности; в самом деле, часто данные являются материалом, который трудно заметить самому пациенту или который находится за пределами его осознания.

Будучи под давлением, до какой степени я готов отстаивать этот относительный тезис? Когда я представляю эту позицию студентам, они реагируют приблизительно следующими вопросами: означает ли это, что астрологическое толкование также имеет право на существование в психотерапии? Такие вопросы ставят меня в затруднительное положение, но я вынужден отвечать утвердительно. Если астрологическое, шаманское или магическое объяснение усиливает ощущение власти и ведет к внутренним личностным изменениям, это объяснение имеет право на существование. Есть много данных, полученных в кросскультурных психиатрических исследованиях, которые поддерживают это мнение; объяснение должно содержать ценности и соответствовать понятийному аппарату человеческого сообщества, в котором живет пациент. В более примитивных культурах часто приемлемыми являются только магическое или религиозное объяснения, а следовательно, они являются ценными и эффективными.

Интерпретация, даже наиболее изящная, бесполезна для пациента, который ее не воспринимает. Терапевт должен постараться рассмотреть кое - что из собственных данных вместе с пациентом и представить ему ясное объяснение. (Если он не может понять объяснений, значит, терапевт сам не понимает их; а не потому что, как считают некоторые, терапевт обращается непосредственно к подсознанию пациента.)

Не ждите всегда, что пациент примет объяснение. Иногда он должен прослушать одну и ту же интерпретацию много раз, прежде чем в один прекрасный день она в нем отзовется. Почему именно в этот день? Возможно, пациент получает необходимые подкрепляющие факты из каких-то новых событий или из фантазий и снов в качестве ранее неосознаваемого материала. Иногда пациент слышит интерпретацию от другого участника и принимает ее, несмотря на то, что из уст терапевта эту же интерпретацию он не принимал. (Пациенты явно способны интерпретировать с такой же пользой, как те терапевты и вообще другие участники, которые достаточно восприимчивы для таких интерпретаций, при условии, что другие участники признают роль пациента и не предлагают интерпретации ради обретения престижа, власти или положения фаворита в глазах лидера).

В конце концов, интерпретация находит иногда отклик у пациента, если взаимосвязь между ним и терапевтом просто является прямой. Вспомните, что реакция пациента на терапевта исходит из нескольких уровней. Пациент слышит слова терапевта как будто сквозь кодирующую систему, которая в соответствии со степенью тяжести его патологии скрывает содержание интерпретации и увеличивает его идиосинкразическое видение процесса, как - то: интерпретатор пытается его контролировать, чтобы показать свое превосходство над ним, чтобы поймать его в ловушку, чтобы выразить свое неодобрение, и так далее. Если отношения терапевта и пациента в чем - то нарушены, эти соображения становятся превалирующими, и тогда даже самая безупречная интерпретация не достигнет цели; интерпретация становится максимально эффективной, когда она передается в условиях приятия и доверия. Для более подробного обсуждения типов эффективных интерпретаций нет возможности; чтобы это сделать, потребуется описать огромное количество объясняющих школ. Как бы там ни было, существуют три достойных почитания понятия, настолько прочно связываемые с интерпретацией, что заслуживают здесь специального рассмотрения. Это использование прошлого, интерпретация групповой массы и перенос. К использованию прошлого я обращусь сейчас, к интерпретации групповой массы во второй части пятой главы. Так много интерпретирующих систем вращается вокруг оси переноса (в самом деле, традиционный анализ указывает, что эффективной может быть только интерпретация переноса), что теме переноса и прозрачности я посвящу целую главу.

Использование прошлого

Объяснение слишком часто путают с изучением происхождения. Мы уже обсуждали, что объяснительная система может успешно постулировать «причину» поведения с любой из многочисленных позиций. Многие терапевты по - прежнему продолжают верить, что для того, чтобы найти "реальные", «глубинные» причины поведения, необходимо обратиться к прошлому. Эту позицию твердо отстаивал Фрейд, признанный психосоциальный археолог. К концу жизни Фрейд не утратил веру в объяснительную силу первичных (самых ранних) событий, не отступил от своего убеждения, что успешная терапия зависит от разработки самых ранних пластов жизненных воспоминаний.

Сильные и неосознаваемые факторы, влияющие на наше поведение никоим образом не ограничиваются прошлым. Как я покажу, будущее также является важной детерминантой нашего поведения. В дополнение к прошлому и будущему в сиюминутном настоящем существует сфера неосознаваемых сил, которые постоянно влияют на наши чувства и действия. Прошлое может воздействовать на наше поведение через пути, всецело описанные в традиционном фрейдовском психоанализе и теории научения (странная брачная парочка!). Как бы то ни было, «еще не» будущее является не менее сильной детерминантой поведения, и концепция детерминизма будущего вполне способна постоять за себя. Внутренне мы все время к чему-то стремимся, к идеальному «я», ко множеству целей, за которые боремся. Эти факторы, как осознаваемые, так и неосознаваемые, целиком возводятся в будущее и основательно влияют на наше поведение. Быть отрезанным от будущего чрезвычайно неприятно: люди утрачивают целеустремленность или смысл жизни и испытывают глубокую эмоциональную анестезию или депрессию, безнадежное отчаяние. Естественно, знание нашей судьбы, нашего старения и, в конечном счете, смерти глубоко влияет на наше поведение и наш внутренний опыт. Хотя мы обычно не думаем о них, пугающие случайности нашего существования воздействуют на нас без конца. Мы пытаемся гнать их от себя, отвлекая себя многочисленными делами, или пытаемся победить смерть верой в жизнь после жизни, или боремся за символическое бессмертие в образе потомства, материальных памятников и творческого выражения.

Галилеево понятие причинности, которое выделяет значимость силового поля настоящего, имеет большой объясняющий потенциал. Мы пробираемся сквозь пространство, и на нашу поведенческую траекторию влияют не только природа и направление изначального толчка, а также характер цели, влекущей нас за собой. Но на нее тоже влияет все силовое поле настоящего, воздействующее на поведенческую траекторию. Таким образом, объяснение вытекает из исследования концентрических кругов сознательных и бессознательных мотивов, окружающих наших пациентов. Приведу только один пример: пациенты могут иметь потребность спорить, которая перекрывает пласт желаний зависимости, не проявляющейся из-за ожидания отвержения. Заметим, что у нас нет необходимости задаваться вопросом: «Как он дошел до такой зависимости?» Не нужно задействовать прошлое в объяснении потребности пациента спорить, будущее (ожидание, что его отвергнут) играет более центральную роль в интерпретации.

Клинический пример интерпретации, основанной на этой модели силового поля настоящего, произошел в группе, в которой две пациентки, Стефани и Луиза, выражали сильные сексуальные чувства к терапевту группы, мужчине. (Обе они, кстати, жаловались главным образом на мазохистский характер сексуального удовлетворения.) На одном из занятий они обсуждали ясное содержание своих сексуальных фантазий, включающих и его. Стефани представила, что ее мужа убили, а с ней произошел психотический срыв, терапевт ее госпитализировал и лично кормит, баюкает и ласкает, удовлетворяя все ее телесные потребности. У Луизы был другой фантазийный ряд. Она поинтересовалась, хорошо ли заботятся о терапевте дома. Она часто воображала, что что-то случилось с его женой и она заботится о нем, убирается в его доме и готовит ему еду. Похожее «половое» влечение (которое, как показывают фантазии, не было сексуально - генитальным) имело для Стефани и Луизы очень разный «подтекст». Терапевт обратил внимание Стефани на то, что она на протяжении всего группового курса страдала частыми физическими недомоганиями или тяжелыми психическими рецидивами. Она объяснила, что в глубине души ей казалось, будто она может добиться любви от членов группы только как жертва. Однако это никогда не срабатывало. Она никогда не добивалась той любви, которой хотела; гораздо чаще она обескураживала и фрустрировала других. Важнее всего было то, что в то время, пока ее поведение заставляло ее стыдиться, она не могла себе нравиться. Он подчеркнул, что для нее имеет решающее значение изменить этот паттерн, так как он действует на нее разрушительно: она боится улучшения, так как чувствует, что это повлечет неизбежную потерю любви и заботы. В своих комментариях к Луизе терапевт сопоставил несколько аспектов ее поведения; она всегда унижала себя, отказывалась от своих прав и всегда жаловалась, что не могла заинтересовать собой мужчин. Ее фантазии проявили ее мотивы: если бы она могла в достаточной мере пожертвовать собой, если бы она могла сделать терапевта своим должником, то тогда она бы в порядке ответного шага получила бы ту любовь, к которой стремилась. Однако ее поиски любви также не оправдались. Ее вечное желание понравиться, ее страх самоутверждения, ее продолжительное самопожертвование вели только к тому, что она выглядела глупой и бесцветной в глазах тех, кому хотела нравиться больше всего. Луиза, подобно Стефани, попала в порочный круг, который сама же сотворила: чем больше неудач она терпела в поисках любви, тем более неистово она повторяла тот же саморазрушающий паттерн — единственную модель поведения, которую она знала или осмеливалась воплощать.

Эти интерпретации предложили два объяснения для сходных поведенческих моделей: «половое» влечение к терапевту. Было показано два разных динамичных пути к мазохизму. В каждом случае терапевт собрал воедино несколько аспектов группового поведения пациенток, равно как и их фантазийный материал, и пришел к заключению, что, если сделать определенные допущения (что Стефани действовала, как будто бы она могла добиться любви терапевта, предлагая себя как тяжелобольную; что Луиза действовала, как будто бы она могла добиться его любви, обслуживая его, чтобы поставить в положение должника), тогда остальное поведение тоже «имело смысл». Обе интерпретации были сильными и имели существенное воздействие на поведение в будущем. Вопросы: «Как вы пришли к этому? Что произошло в вашем детстве, что повлияло на создание этого паттерна?» не задавались. Вместо этого, в обоих случаях речь шла о существующих сейчас, в настоящем, концентрических паттернах: поиск любви, убеждение, что ее можно добиться только определенными способами, жертва автономией, чувство стыда, как следствие, последующий рост потребности в знаках любви и т. д.

Объяснения, базирующиеся на отдаленном прошлом, связаны с труднопреодолимой проблемой: они содержат внутри себя семена терапевтического отчаяния. Чрезвычайно парадоксально: если мы всецело обусловлены прошлым, откуда появляется возможность измениться? Как это заметно в одной из последних работ Фрейда «Конечный и бесконечный анализ», бескомпромиссное детерминистское видение человека привело его к гордиеву узлу.

Прошлое не в большей мере определяет настоящее и будущее, чем оно определяется ими. «Реальное» прошлое существует для каждого из нас только постольку, поскольку мы констатируем его в настоящем на фоне будущего. Франк напоминает нам, что пациенты, даже в длительной терапии, припоминают только несущественные фрагменты своего прошлого опыта и могут выборочно вспомнить и синтезировать прошлое так, чтобы достичь согласования с их настоящим взглядом на самих себя. (Гоффман предлагает термин «апология» для такой реконструкции прошлого.) Поскольку пациент через терапию изменяет настоящий образ самого себя, он может переустроить или заново собрать свое прошлое; например, он может вспомнить давно забытые позитивные переживания со своими родителями. Он может гуманизировать их, а не воспринимать с позиции солипсизма (как фигуры, которые существовали ради того, чтобы обслуживать его) и начать их понимать как измученных, желающих добра людей, борющихся с теми же стрессогенными человеческими условиями, что и он сам. Когда кто-то реконституирует прошлое, новое прошлое может оказывать дальнейшее влияние на его самооценку; как бы то ни было, самое главное, что это переустройство прошлого, а не просто его раскопки.

Если объяснения не должны строиться с позиции изучения происхождения и если наиболее эффективным является неисторическая сосредоточенность группы, сосредоточенность на здесь – и - сейчас, не означает ли это, что в групповом терапевтическом процессе прошлое не играет никакой роли? Вовсе нет! Прошлое часто навещает группу и является еще более навязчивым визитером во внутреннем мире каждого члена группы в течение курса терапии. Нередко, например, прошлое играет важную роль в развитии групповой сплоченности, расширяя межличностное понимание и приятие. Прошлое часто бесценно в разрешении конфликтов. Взять, например, двух членов, сцепившихся в кажущейся неразрешимой борьбе, каждый из которых считает большинство качеств другого невыносимыми. Часто полное понимание корней происходящего и путей, по которым они дошли до своих конкретных воззрений, смягчает борьбу. Царственного вида человек, излучающий высокомерие и снисходительность, может неожиданно оказаться понимающим, даже обаятельным после того, как станет известно о его родителях - иммигрантах и его отчаянной борьбе с нищетой в трущобах детства. Для людей становится благом, когда другие участники узнают о них все и полностью их принимают; знание процесса становления другого — богатое и часто необходимое дополнение к знакомству с личностью.

Абсолютная неисторическая сосредоточенность в процессе взаимодействия на «здесь – и - сейчас» никогда недостижима. Будущие ожидания, и пугающие, и желанные, прошлое и текущий опыт — все это сплетается меж собой в человеческих рассуждениях. Часто опущение прошлого или чьей-то текущей внешней жизни является важным групповым материалом. Какой-то пациент часто говорит о своем отце, но никогда — о матери, или он никогда не упоминает своих детей в группе и на самом деле слабо вписывается в роль мужа или родителя, или он никогда не рассказывает об изменениях в своих отношений с другими людьми. Каждое из этих опущений проливает свет на актуальный мир переживаний пациента. То, что значимо, то выделяется; прошлое — служит, а не властвует. Важно именно то, что это объясняет актуальную реальность пациента, когда он раскрывает себя в отношениях с другими членами группы. Как говорил Райкрофт: «Правильнее будет сказать, что аналитик совершает экскурс в исторические исследования, чтобы понять что-то, что мешает его общению с пациентом в настоящем (точно так же, как переводчик может обратиться к истории, чтобы прояснить скрытый текст), чем говорить, что он контактирует с пациентом для того, чтобы получить доступ к биографическим сведениям».

Разработка прошлого в этом ключе требует привлечения техники воспоминаний, отличающейся от той, которая применяется в индивидуальной терапии. Вместо систематических скрупулезных исторических обзоров терапевт периодически пытается овладеть секторным анализом, в котором исследует развитие некоторых особых интерперсональных позиций. Таким образом, множество других аспектов прошлого пациента остаются вне обсуждения. Нисколько не удивительно, когда, например, завершив курс очень успешной терапии, групповые терапевты при этом так и не знакомятся с такими важными аспектами детской жизни пациента, как школьная история, физические болезни, совместная с родителями жизнь, переезды и т. д.

Открытое упоминание прошлого в групповой терапии не является точным отражением соображений о прошлом, которые рождаются внутри каждого пациента в течение терапии. Интенсивная сосредоточенность на отношениях между участниками, конечно, не имеет своей целью формирование длительных отношений между членами группы. Вместо этого, происходит подготовка, генеральная репетиция работы, которая будет проведена с по-настоящему важными персонами в его жизни. В конце терапии пациенты очень часто сообщают о важных дополнительных улучшениях во взаимоотношениях, которые редко открыто обсуждались в группе; многие из них, конечно, касаются членов семьи, с которыми у них сложились отношения корнями уходящие в далекое прошлое. Итак, прошлое является частью рабочего процесса, чаще скрытого, чем явного, терапевт должен осознавать эту умалчиваемую важную домашнюю работу. Он не использует групповые встречи для этого назначения, потому что не может позволить себе жертвовать терапевтической силой, которая вытекает из взаимоактивной сосредоточенности на здесь – и - сейчас.