Исцеление на Собор Оптинских старцев

«Уж до чего он Оптинских старцев любил, что без слез говорить о них не мог», — вспоминает о сыне мать о. Василия. Задолго до канонизации он написал втайне от всех службу Оптинским старцам, предвидя это велие торжество: «Старцы Божий из гробов чинно исходят и от сынов своих хвалу принимают». И на торжестве перенесения мощей преподобных Оптинских старцев 23 октября 1998 года все так и было. Преподобный Амвросий Оптинский явился воочию одной паломнице и спросил ее: «Ты почему на крестный ход не идешь?» — «Батюшка Амвросий, — сказала она, — да ведь туда милиция без пропусков не пускает!» — «Пойдем со мной. Я тебя проведу». Недоверчивая паломница не пошла за ним, но следила, увидев, как он прошел мимо милиции (а из-за многолюдства пускали, действительно, по пропускам), и все удивлялась, почему его никто не видит? А к паломнице тут же подошел схиигумен и, повторив слово в слово сказанное преподобным Амвросием, провел ее на крестный ход.

24 октября 1998 года на Собор Оптинских старцев на могиле новомученика Василия Оптинского произошло исцеление, знаменующее его участие в торжестве Оптинских святых и утверждающее нас в мысли: это на земле все раздельно, а в Царстве Небесном — единение в любви.

Рассказывает инокиня Георгия, в ту пору геолог Людмила Васильевна Толстикова: «24 октября 1998 года на Собор Оптинских старцев я пришла после литургии на могилы новомучеников. Тут подходит паломник, как-то странно и неловко прижимает к себе листки бумаги и просит меня набрать ему в эту бумагу земельки с могил новомучеников. „Разве вы сами не можете?“ — удивилась я. Но взглянула на его руки, и мне стало стыдно: кисти рук были бледно-восковые, как у мертвеца и, он не мог владеть ими. Набираю ему земельки и говорю: „Да вы хоть руки приложите к могилкам“.

Наклонился он над могилкой о. Василия, водит руками по земле. Вдруг засмеялся и показывает мне розовые живые пальцы: „Смотрите, — говорит, — руки живые, а врачи хотели мне их отнять“. У меня даже слезы из глаз брызнули: „Напишите, — говорю, — о вашем исцелении“. А он все шевелит пальцами, смотрит на них, улыбаясь, и говорит: „Лучше вы с моих слов напишите. Вот мой адрес: 249 431, Калужская область, Кировский район, п/о МалоПесочное, Акимов Алексей Николаевич“».

Чтобы официально засвидетельствовать свое исцеление паломник Алексей Акимов после возвращения из Оптиной сходил к врачу и прислал в монастырь письмо со вложенной в него медицинской справкой:

Справка.Выдана Акимову Алексею Николаевичу, 1962 г. р., д. Мало-Песочное, в том, что 27/X — 1987 г. он перенес: перелом н/з левого плеча, открытый перелом обеих костей левого предплечья в н/з, перелом фаланги 1 п., рваная рана левого плеча, размозженая рана 1 п. левой кисти. Травматологический неврит локтевого, лучевого нервов с нарушением функции левой руки.

На рентгенограмме 27/X — 1987 г.: Оскальчатый перелом н/з левого плеча. Осколъчатый перелом обеих костей предплечья н/з слева. Отрыв шиловидного отростка локтевой кисти. Перелом фаланги 1 пальца.

20/XI -1998 г. при осмотре: Функция левой кисти восстановлена.

Врач Шилова Алла Григорьевна (Печать поликлиники).

Из письма Алексея Николаевича Акимова: «Коротко о себе. По профессии я тракторист, семьи нет, а потому я более свободен чем семейные и люблю посещать святые места. Как называется моя болезнь, не знаю: плохое кровообращение в кистях рук. Выражалось это в плохой переносимости холодной погоды и общем плохом самочувствии. Были обескровлены третий и четвертый пальцы обеих рук и выглядели белее бумаги. Началось это омертвение в апреле, а в сентябре болезнь обострилась. В поликлинике Кировского района мне выдали больничный лист, и врач Алла Григорьевна Шилова велела держать руки в тепле. Мне было не совсем удобно надевать перчатки при 15 градусах тепла, но врач настаивала, предупредив, что иначе может начаться гангрена.

Алла Григорьевна направила меня на обследование в Калужскую областную больницу. Там мне сделали рентгенограмму, установив при обследовании, что кровообращение в кистях обеих рук крайне низкое. Даже в помещении больницы руки замерзали.

Сразу после больницы я приехал в Оптину на праздник преподобного Амвросия, и руки замерзали даже в храме. В Оптиной пустыни я бывал и раньше, но на могилы новомучеников не ходил.

24 октября 1998 года я стал размышлять, что угодники Божий новомученики иеромонах Василий, инок Трофим, инок Ферапонт — святые. И решил набрать земли с их могилок. У могилок была Людмила Васильевна, и я попросил ее набрать мне земли с могил, т. к. самому мне это было сделать трудно. Увидев мои побелевшие пальцы, Людмила Васильевна предложила помолиться об исцелении новомученику Василию Оптинскому. Я стал молиться и положил руку на могилу о. Василия. Минут через пять кисть руки потеплела, а через десять минут пальцы порозовели и кровообращение восстановилось.

В тот же день я работал в монастыре на послушании — возил на тачке дрова. О своем исцелении я рассказал тогда послушнику Вадиму (ныне иеродиакону Тимофею — ред.,) и показал имевшееся у меня с собой заключение врачей из Калужской больницы о моем заболевании.

Спасибо за все угодникам Божиим! Спасибо за все Господу!

20 ноября 1998 г».

«С чего это попу честь отдают?»

«Он был монахом из старой Оптиной», — сказал об о. Василии иеромонах Даниил. А в старину оптинских монахов отличали прежде всего по одежде — грубые, тупоносые «оптинские» сапоги и дешевая мухояровая ряса. Ряса у о. Василия была выношенная и в заплатах, а его единственной обувью были кирзовые солдатские сапоги. Когда о. Василий служил на подворье в Москве, его не раз пытались переобуть в легкие ботинки, но из этого ничего не вышло. Между тем стояло такое жаркое лето, что на солнцепеке плавился асфальт.

Из воспоминаний монахини Ксении (Абашкиной): «Когда о. Василий пришел в монастырь, то они с о. Ф. решили подвизаться, как древние, имея одну одежду и одни казенные сапоги. Потом у о. Ф. заболели ноги, и он сменил обувь, А о. Василий в великом терпении так и дошел в своих сапогах до райских врат.

Помню, в Москве мы поехали с ним освящать квартиру моих родителей. Жара была умопомрачительная — градусов 30, а о. Василий был в шерстяной рясе, в кирзовых сапогах и нес большую сумку. Я спешила, а он меня попросил идти медленней, сказав, что после службы ноги болят. Как раз перед этим он ездил отпевать старушку, так разложившуюся на жаре за четверо суток, что все избегали подходить к гробу. И вот идем мы с батюшкой по жаре, а навстречу четыре милиционера. Вдруг они разом, как по команде, отдали батюшке честь. Отец Василий удивился: „С чего это попу честь отдают?“ А поразмыслив сказал: „Они люди служивые. Кому, как не им, понять попов? Простому человеку не прикажешь стоять на жаре рядом с четырехдневным разлагающимся трупом“.

Еще по дороге нам встретился мой знакомый, ставший после избиения „дурачком“. А раньше он был кинооператором, имел жену, любовниц и много пил. „Блажен, получивший воздаяние на земле“, — сказал о нем тихо о. Василий, и всю дорогу молча молился по четкам.

В квартире родителей обнаружилось, что моя мама без креста. И пока она искала свой крест, о. Василий рассказывал ей, что раньше рабу заковывали на шею кольцо с именем его хозяина. „И вот однажды мы умрем, — говорил он, — и придем на Суд к нашему Владыке. А Господь спросит: чьи вы рабы? И тех, у кого есть на себе его знак, призовет к себе, а на других и не взглянет“.

Молебен по освящению квартиры о. Василий служил так вдохновенно и мощно, что от его пения, казалось, сотрясались все пять этажей нашей „хрущобы“. Он щедро окропил квартиру святой водой, и остановившись перед чуланом в коридоре сказал, что бесы особенно любят прятаться по темным углам. Мы открыли чулан, а о. Василий влез туда, тщательно покропив все углы. Потом вышел на лестничную площадку, сказав: „И тут их много“. И окропил всю лестницу в подъезде под нами и выше нас.

После освящения квартиры дух в доме изменился. Если моя мама до этого нехотя согласилась позвать „попа“, то теперь она стала ходить в церковь, причащаться, а однажды открыла мне семейную тайну: оказывается, ее папа, а мой дедушка был священником, и в годы гонений его убили лишь за то, что он „поп“. А еще дедушка-священник говорил, что мы из рода Говоровых, то есть из рода святителя Феофана Затворника. Ничего этого я не знала, и лишь в 26 лет крестилась в Оптиной вместе с моими детьми.

В Оптиной пустыни я сперва по послушанию убиралась в храме и поневоле обратила внимание, что о. Василий подолгу молится пред мощами преподобного Амвросия и у могил Оптинских старцев. Даже если мимо идет по делу, обязательно остановится и помолится.

Когда о. Василий служил иеродиаконом, он был радостный, веселый и будто летал по амвону. А после пострига в мантию он сильно изменился, не поднимал глаз и смотрел уже в землю. Вид был у батюшки строгий, а на деле он был добрый. Помню, Великим постом мы с детьми впали в уныние. „Батюшка, — говорю, — так шоколаду хочется и уже уныние от этих каш“. И о.

Василий благословил на вкушение шоколада, сказав, что лучше вкушать шоколад с самоукорением, чем поститься с ропотом и унынием.

По образованию я художник, и в Оптиной меня благословили заниматься иконописью. От прежних времен у меня остались косметические карандаши, но я сомневалась, можно ли их использовать для эскизов к иконам. Один батюшка сказал, что можно, а о. Василий — нельзя, пояснив, что икону немыслимо писать без благоговения, даже, казалось бы, в мелочах.

Однажды я с возмущением рассказала о. Василию, что некоторые местные жители плохо относятся к монахам и говорят то-то и то-то. „Ах, окаянные, — сказал он весело. — Не ведают, что творят!“ Он сказал это словами молитвы Господней с креста, но сказал так мягко, чтобы не дать мне повода осудить.

„Отец Василий, — спрашиваю, — почему к Господу, святым и владыкам мы обращаемся на „ты“: „Святейший Владыко, благослови“, а к батюшкам на „вы“?“ — „Они сильные и не повредятся от нашей близости, — ответил о. Василий, — а мы, попы, немощные, и из уважения к нашей немощи к нам надо обращаться на „вы““».

* * *

Где-то в Сибири есть безвестная могила шестидесяти восьми иереев, которых, рассказывают, расстреливали так. Ставили на край могилы и задавали один вопрос: «Ну, что, поп, веруешь во Христа?» — «Верую», — отвечал тот и падал в могилу расстрелянный. А потом на его место становился следующий, чтобы ответить: «Верую».

Иеромонах Василий почитал для себя за честь быть причисленным к этому сословию русских «попов», оболганных, оклеветанных, но способных принять смерть за веру свою. Он был одним из тех, кого иные пренебрежительно называют «батюшками-требниками», но с охотой служил требы — крестил, отпевал и ездил причащать болящих и в темницах томящихся.

Рассказывает паломник-трудник Сергей Сотниченко: «Как-то в Оптиной узнали, что в одной деревне живет парализованная православная подвижница. Иногда к ней заходили соседи, приносили еду, но большей частью она лежала одна — порой в нетопленной избе, и чем она питалась, никто не знал. Рассказывали, что она всегда в радости, славит Христа и просит одного — причастить ее. Отец Василий тут же вызвался поехать к ней и взял меня с собой.

Вошли мы в избу и увидели живые мощи. А подвижница воссияла при виде о. Василия и запела: „Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ..!“ Отец Василий исповедал, причастил ее и был в потрясении от этой встречи: „Какая вера! Куда нам до нее?“

Отец Василий первым начал ездить в тюрьму г. Сухиничи. Однажды он крестил в тюрьме с иеродиаконом Илиодором сразу сорок человек, а я им помогал. В бане приготовили кадки, чтобы крестить полным погружением. Стоят все голенькие, а один человек испуганно спрашивает: „Батюшка, разве можно нас крестить? Мы же преступники“. А о. Василий смотрит на них, улыбаясь, и говорит: „Вы — дети. И все мы дети нашего Небесного Отца“. И тут все заулыбались, обрадовались, став и вправду похожими на детей. Смотрю на них — огромные амбалы в татуировках, а перед батюшкой чувствуют себя малыми детьми, спрашивая с робостью: „Батюшка, а можно?“»

Рассказывает иеродиакон Илиодор: «Сначала некоторые батюшки не решались ездить в тюрьму, а о. Василий вызвался первым. Приезжали мы в тюрьму сразу после обеда, а уезжали в два часа ночи или же ночевали в тюрьме. Вся тюрьма уже спит, а у о. Василия — очередь на исповедь, и разговаривал он с каждым подолгу.

Запомнился случай. Храма в тюрьме тогда не было — его построили сами заключенные после убийства о. Василия. А в ту пору крестить приходилось в бане. И вот пришло креститься 39 человек, а сороковой, как нас предупредили, пришел позабавиться: богохульник был страшный и, на их языке, „авторитет“. Перед крещением о. Василий сказал проповедь. Этот человек очень внимательно слушал ее, а потом спросил: „Батюшка, а мне можно креститься?“ И стал поспешно раздеваться.

После крещения он подошел к о. Василию: „Батюшка, я хочу покаяться в моих грехах. Можно мне исповедаться?“ Исповедовал его о. Василий два часа, а на прощание он попросил батюшку дать ему почитать что-нибудь о Боге. По-моему, о. Василий дал ему книгу „Отец Арсений“, но точно не помню.

В следующий приезд он снова исповедовался и попросил о. Василия дать ему молитвослов и научить молиться. А потом он подал прошение тюремному начальству, чтобы его перевели в одиночную камеру. И вот сидел он в одиночке и все время молился. И вдруг в тюрьму пришло постановление, что дело этого человека пересмотрено, срок сокращен, и он подлежит освобождению. Заключенные тогда стали говорить, что, видно, родные заплатили кому надо и ловкого адвоката нашли. Но этот человек отвечал им: „Я даже прошения о пересмотре дела не подавал. Это Бог меня помиловал и освободил“».

* * *

Известно, что во время поездки в г. Ерцево Архангельской области о. Василий вел беседы с заключенными в местной тюрьме. А паломница из Ерцево Елена рассказывала: «Все наше Ерцево — бывшая зона и на косточках заключенных стоит. В советское время церкви у нас не было, и целые поколения уходили из жизни некрещенными и неотпетыми. Было общее потрясение, когда к нам приехали иеромонахи из Оптиной. Люди семьями шли креститься и отпевать давно умерших родных». Креститься приходило по 80–100 человек, и иеромонахи сутками, почти без сна крестили и отпевали.

Из письма ерцевской прихожанки Тамары Федоровны Цветковой: «Крестил меня иеромонах Филарет, а перед крещением исповедовал и наставлял в вере иеромонах Василий. Какая же духовная сила была у о. Василия! После крещения все ушли из церкви, а я с места сдвинуться не могу, и вся моя жизнь с того дня переменилась. Я перестала есть мясо, строго соблюдаю посты. Ежедневно читаю правило, Евангелие, кафизмы и акафист на каждый день. Очень люблю читать жития святых. Помогаю в церкви.

Священника у нас нет, но когда оптинские иеромонахи уехали, мы все равно продолжали ходить ежедневно в нашу любимую церковь и читать там, что можно читать мирянам. Первую неделю Великого поста прочли Покаянный канон Андрея Критского и ежедневно читаем Псалтирь. Но как же мы молим Господа, чтобы послал нам, грешным, священника!

Убийство о. Василия было для меня таким горем, что я тяжело заболела, а потом исцелилась его епитрахилью. Я ведь знала об убийстве заранее — о. Василий явился мне наяву. Все это я подробно записала в тетрадку, но рассказывать о том не могу, пока не покажу этой записи старцу, — я ведь человек не духовный, и в таких вещах не разбираюсь».

По просьбе Тамары Федоровны мы передали ее записи старцу. А ерцевские прихожане рассказывали, перед убийством о. Василия Тамара Федоровна заболела и все плакала, скорбя о нем. Уезжая из Ерцево, о. Василий забыл здесь свою епитрахиль. И когда с молитвой новомученику Василию Оптинскому епитрахиль возложили на болящую рабу Божию Тамару, произошло исцеление.

Позже в Ерцево привезли кассеты с записью проповеди и служб о. Василия. «И вот соберутся наши православные, — рассказывала ерцевская паломница Елена, — положат на аналой, как святыню, его епитрахиль и плачут, слушая на коленях записи его голоса». Кратким было служение о. Василия в Ерцево, но, видно, долгая память у любви.

Из ерцевских впечатлений:Чтобы дать отдых переутомленным иеромонахам, прихожанин Владимир повез о. Василия и о. Филарета на рыбалку. Отец Филарет сказал, что не умеет ловить рыбу. А о. Василий блаженствуя уплыл на плоту в озеро, взялся за удочку и уснул. Плот унесло далеко по течению, но усталого батюшку не решались будить. Когда же Владимир сварил уху из наловленной им рыбы, о. Василий сказал: «Как один мужик двух генералов прокормил».

В тех или иных выражениях, он всегда отзывался о себе как о человеке немощном. Когда же кто-то просил батюшку помолиться о нем, он отвечал: «Ну, какой из меня молитвенник? А вот помянуть, помяну».

* * *

Рассказывает игумен Павел: «После рукоположения в иеромонаха я служил 40 литургий с о. Василием на московском подворье и жил в одной келье с ним. Исповеди шли до 11 часов вечера и дольше. И когда к полуночи мы уже без сил возвращались в келью, очень хотелось отдохнуть. Присядем на минутку, а о. Василий уже поднимается, спрашивая: „Ну, что — на правило?“ Спрашивал он это мельком, ничего не навязывая, и тут же уходил молиться. После правила он часов до двух ночи читал молитвы, готовясь к службе, а в четыре утра снова вставал на молитву. Как же тщательно он готовился к службе, и как благоговейно служил!

Однажды была моя череда крестить, но я смутился вот от чего: приехала с кинокамерой высокопоставленная чета из мэрии, и женщина не хотела погружаться в воду с головой и портить специально сделанную для съемки красивую прическу. Я не знал, как тут поступить, и о. Василий вызвался меня заменить. Перед крещением он сказал проповедь и сказал ее так, что женщина была растрогана и уже не думала ни о какой прическе. Кстати, я заметил, что о. Василий перед крещением говорил каждый раз новую проповедь. У него не было дежурной заготовки на все случаи жизни. Он говорил, как хотела сказать его душа в этот час и этим конкретным людям».

Звонарь Андрей Суслов вспоминает: «Многие из нас обращались к о. Василию с дежурной жалобой, что вот сухость в душе и молитва не идет.

„А ты встань ночью, — отвечал он, — урви от сна хоть часок и помолись Господу от души, а не потому, что так положено. И вся сухость, увидишь, пройдет“. Сам о. Василий любил эти ночные молитвы, и, видно, дал ему Господь за то живую душу и живое слово о Боге».

* * *

Расскажем, наконец, об одной из самых трудных треб, когда священнику приходится напутствовать умирающих.

Благочинный Оптиной пустыни игумен Пафнутий вспоминает: «Однажды в два часа ночи позвонили из больницы и попросили прислать священника к умирающему. Я знал, что о. Василий перегружен уже до переутомления, но послать было некого, и я постучал к нему в келью. Вот что меня поразило тогда — о. Василий будто ждал вызова, был уже одет и мгновенно уехал в больницу со Святыми Дарами».

Умирал Лев Павлович Золкин — замечательный мастер, вышивавший редкой красоты иконы, митры, схимы и изготовлявший клобуки для оптинской братии. Это он сшил клобук для пострига о. Василию, в нем батюшку и погребли. Когда о. Василий приехал в больницу, Лев Павлович был уже без сознания, и причастить его не удалось. Но всю ночь до последней минуты рядом с ним был и молился иеромонах Василий.

Рассказывает вдова Любовь Золкина: «У мужа была неизлечимая болезнь крови, и он умер совсем молодым. До последнего дня он работал для Церкви, а заплатят копейки или совсем не заплатят — за все слава Богу. Цену за работу он никогда не запрашивал: „Люба, — говорил, — наша Церковь сейчас бедная и только восстает из руин“. Но я-то знала, что работы мужа за большие деньги перекупают иностранцы, а сама порой занимала на хлеб. Он умирал, и я понимала, что останусь после его смерти без средств к существованию с малыми детьми на руках. „Лева, — говорю, — я ведь тоже шью. Научи меня шить для Церкви“. Он помолчал, помолился и ответил: „Для Бога плохо работать нельзя, а хорошо ты не сможешь“.

Он был для меня идеалом православного человека, и я будто умерла вместе с ним. Окаменела и даже не плакала. Особенно я казнила себя за то, что бросила мужа умирать в одиночестве, уехав в ту ночь из больницы проведать детей. „Да что ты, Люба, — говорили мне в Оптиной, — с ним же о. Василий всю ночь был. Подойди к нему“. Но подойти мешало вражье искушение — к сожалению, я поверила тогда наветам, будто о. Василий связан с „зарубежниками“, а это было неправдой. Но в свое время мы с мужем так обожглись с этими „зарубежниками“, продававшими за доллары его работы за границу, а он их жертвовал нашим храмам во славу Христа, что я даже близко не желала иметь дело с такими людьми.

Только через полгода я подошла к о. Василию: „Батюшка, — говорю, — я вдова Льва Павловича“. А он смотрит на меня глазами, полными слез, и говорит: „Бедная вы моя!“ И тут у меня впервые разжался спазм в груди. А о. Василий рассказывал, как в ту ночь приехал в больницу. Там было накурено и дух тяжелый. Но когда он зажег свечи и покадил ладаном, то почувствовал возле Левы свет и благодать.

С этого дня я стала ходить к о. Василию. Жить после смерти мужа было не на что. Друзья предложили мне сдавать квартиру в Москве, но претил этот „бизнес“. Сказала об этом о. Василию, а он говорит: „Крест нищеты — тяжелый крест. Вы сможете его понести?“ Слава Богу, по молитвам о. Василия все устроилось, и мы не знали нужды. А потом подросли дети, и я пошла работать в церковь.

Куда труднее было выбраться из состояния омертвения. Горе душило порой с такой силой, что нечем было дышать. И я шла тогда из своей деревни десять километров пешком в Оптину, чтобы повидаться с о. Василием. Молча посмотрим друг другу в глаза, о. Василий помолится и так же молча благословит меня в обратный путь. Слов при этом почему-то не требовалось. Но я чувствовала, как он снимает с меня мое горе. Вот и ходила по десять километров пешком, понимая тогда и теперь, что без о. Василия мне было бы не выстоять».

Какой прекрасный и милостивый у нас Господь!

Краткой была жизнь иеромонаха Василия. Кратки и обрывочны воспоминания о нем, и рассказы о начале монашеского пути перемежаются здесь с рассказами о посмертных чудотворениях.

Из письма иеромонаха Даниила: «Мне посчастливилось прожить около пяти лет рядом с о. Василием. Помню, зимой 1988–89 года мы жили вместе в хибарке старца Амвросия. И хотя я был послушником, потом иноком, а он простым паломником, для меня было явным его духовное превосходство. Я не могу назвать себя его другом, хотя он по-дружески относился ко мне. Но странно было видеть себя, такого земного и осуетившегося, рядом с ним. Это был красивый человек во всех отношениях, и я лишь любовался им.

Он по-монашески любил уединение, и я видел, как тяжело ему даются частые поездки то в Москву, то в Шамордино, но он никогда не роптал.

Духовно он был выше нас всех. Но эта духовность была особенная — очень искренняя и подетски светлая, без тени ханжества или лжи. Он не был избалован прижизненной похвалой, что, к сожалению, многим вредит. Он был монахом из старой Оптиной».

Иеродиакон Елеазар пишет в воспоминаниях: «Помню, как Великим постом 1989 года нас с о. Василием облачали в первые монашеские одежды — подрясники. Еще запомнилось, как он был письмоводителем в монастырской канцелярии: собранным, немногословным и довольно деловым. Когда о. Василия поставили уставщиком, то с этим послушанием он справлялся безукоризненно: он прекрасно и по-моему наизусть знал службу, действуя четко и собранно — потом его быстро рукоположили во диакона и следом во иеромонаха.

Отец Василий был сугубо монашеского устроения и рано вышел из всех компаний с чаепитиями. Но в ту пору я принимал это за „надменность“ и осуждал его. Прости меня, о. Василий! И лишь годы спустя вспоминается, как это „надменное“ лицо озарялось удивительно детской улыбкой.

Духовный рост о. Василия был поразительным. Уже с первых служб у Престола он многие молитвы знал наизусть, а служил удивительно благоговейно. Лишних слов и движений у него на службе не было, и Агничную просфору он разрезал всегда четким, уверенным движением. Много раз, когда мы вместе служили в скиту, я замечал, что после службы он около часа оставался в алтаре и весь уходил в переживание прошедшей литургии. А еще он часто служил молебны преподобному Амвросию, сосредоточенно молился и негромко пел. Он был лучшим канонархом Оптиной пустыни.

Не припомню случая, чтобы о. Василий препирался или отказывался от послушания, а тогда многие отказывались ездить в Шамордино или в Москву. Из других его качеств — простота и готовность помочь. Несколько раз в искушении я обращался к о. Василию, а он всегда старался утешить и давал разумные советы из святых Отцов.

На службе он весь уходил в молитву и молча „тянул“ четки, никогда не вникая в разговоры, которыми, случается, „болеет“ братия. К иконам подходил так: сначала постоит в сторонке, помолится, а затем быстро подойдет к иконе, полагая на себя крестное знамение довольно осмысленным движением и задержав на мгновение сложенные пальцы у лба. Запомнился характерный взгляд о. Василия — всегда внутрь себя.

Все мы очень любили проповеди о. Василия, а последняя его проповедь поразила меня. Он был охвачен огнем такой великой любви к Богу, что, возможно, помимо воли выкрикнул: „Какой прекрасный и милостивый у нас Господь!“ Помню тишину в храме и чувство, что это больше чем слова.

После погребения братии раздавали личные вещи о. Василия, и мне достался его требник, маленький, еще царского времени. Я раскрыл его, и первое, что увидел, было „Последование отпевания усопших в Пасхальную седмицу“ и место: „Вечная твоя память, достоблаженне и приснопамятне брате наш“. И я вписал туда имя — Василие».

Рассказывает шамординская монахиня Исаакия: «В те годы я пела на молебнах в Оптиной и помню первый молебен иеромонаха Василия. Перепутав расписание, я опоздала почти на час. Все давно разошлись, решив, что молебна не будет. И лишь один о. Василий смиренно ждал меня в храме. Свой первый молебен он провел так безукоризненно, будто давно уже служил. А моего чудовищного опоздания он как бы не заметил. Он вообще не замечал чужих промахов. Очень смиренный был батюшка».

Рассказывает игумен Тихон: «Когда я был диаконом, то один раз проспал и опоздал на службу. Между тем диакон должен прийти раньше иеромонахов, зажечь лампадки в алтаре и приготовить все к службе. Вхожу в алтарь, а о. Василий лампадки зажигает. „Батюшка, — говорю, — простите, проспал. Давайте я зажгу“. — „Прошу вас, — отвечает он, — не лишайте меня этой радости. У монаха три радости — лампадку зажечь…“ Что он говорил дальше, не помню. Но запомнилось, как он трогательно ободрил меня, когда я переживал из-за своей вины.

Помню еще, как кто-то был недоволен, что всю братию посылают на сельхозработы, а о. Василия — нет. „Я чувствую, что он рожден для крупного послушания, — сказал тогда отец наместник, — а для какого, не пойму“».

Рассказывает игумен Михаил (Семенов): «Паломником я работал в Оптиной на послушании и жил в одной келье с паломником Г. Великим постом Г. тяжело заболел, а о. Василий носил ему обед из братской трапезной и каждый день исповедовал его. Я в таких случаях старался выйти из кельи, но о. Василий деликатно возражал: „Нет-нет, лучше мы уйдем, чтобы не мешать вам“. У Г. было тяжелое нервное расстройство, связанное с беснованием, но по молитвам о. Василия произошло исцеление. И я завидовал Г. „белой завистью“ — какой же у него хороший духовный отец!»

Вспоминает Тамара Мушкетова: «Жил тогда в Оптиной паломник Митя и рассказывал случай. На последней пассии Великого поста 1993 года все стояли со свечами, а Мите свечки не досталось. И вот стоит он за спиной о. Василия и думает: „Видно, я хуже всех, раз мне свечки не досталось“. Постоит и опять в унынии думает: „Все люди как люди. Один я без свечи“. Тут о. Василий оборачивается к нему и говорит: „Ну хватит, хватит. Возьми мою“. И отдал ему свою свечу».

Инокиня Ольга пишет: «Я готовилась причащаться и спросила о. Василия на литургии: „Батюшка, вы будете сегодня исповедовать?“ — „Нет“. — „А что же мне делать?“ — „Смиряться“. Но не прошло и пяти минут, как он вышел из алтаря и взял меня на исповедь.

Говорил батюшка просто. Однажды рассказала ему, что поленилась прочесть вечернее правило и было мне за то вражье нападение. А он: „Ну, теперь поняла?“

И все-таки главного об о. Василии не расскажешь в словах. Помню, он вышел из храма и неспешно шел по молодой зеленой траве, перебирая четки и весь уйдя в молитву. Я хотела подойти к нему и взять благословение. И вдруг меня остановил будто страх Божий — было чувство, что он живет уже в ином мире и идет по земле, не касаясь ее».

Рассказывает Алевтина Попова, инженер из Киева: «Я мало что знала о вере, когда начала ездить в Оптиину на исповедь к о. Василию. Но что я понимала тогда? Просто мне очень нравилось, что у меня высокообразованный духовник, который разбирается в современных вопросах и говорит современным языком.

А после смерти о. Василия был случай. Сижу на лавочке возле его могилки и читаю сидя „Отче наш“: Вдруг слышу голос о. Василия: „Встань!“ Я не обратила на это внимания и продолжала молиться сидя. Но вот что удивительно — никогда после этого я не могла уже читать молитву „Отче наш“ сидя. Какая-то сила поднимала меня, и я вставала».

Из воспоминаний шамординской инокини Сусанны: «После убийства на Пасху некоторые особо выделяли о. Василия, поскольку он иеромонах, а о. Трофим и о. Ферапонт простые иноки. Я сказала об этом своему духовному отцу, а он ответил: „Нет, это тричисленные мученики, и все трое пострадали за Христа“. В ту же ночь о. Василий явился мне во сне одетым, как простой инок — без мантии и иерейского креста, будто желая показать, что он ничем не отличается от убиенных с ним братьев. Разумеется, снам нельзя доверять, но ведь и в жизни о. Василий был настолько простым и смиренным, что о его духовных дарованиях мало кто знал».

«Иди ко мне!»

В Оптину пустынь к о. Василию ездила болящая паломница Инна, ходившая на костылях. Однажды ноги совсем отказали, и Инну принесли в храм на руках. Сидит она в храме, а подойти на исповедь к о. Василию не может. Вдруг о. Василий оборачивается и говорит: «Иди ко мне!» И Инна встает и идет. После смерти о. Василия Инна ушла в монастырь и приезжала на могилку о. Василия уже в апостольнике.

«Раз обличил, то сними»

Молодая девушка, окормлявшаяся у о. Василия, одевалась по-монашески, а под черным платком носила золотые серьги. Однажды во сне о. Василий обличил ее за это.

— Батюшка, — спрашивала она его потом, — что же мне делать, если вы во сне обличили меня?

— Раз обличил, то сними, — ответил о. Василий, не уточняя, что снять — серьги или черный платок.

А вскоре эта девушка сняла с себя все «монашеское» и по благословению батюшки вышла замуж. Теперь она счастливая многодетная мать.

«Отец Василий нам все наперед предсказал»

На беседе в воскресной школе г. Сосенского о. Василий сказал: «Мы надеемся на земное и не хотим уповать на Господа, пока нам хорошо. А завтра остановится завод, перестанут платить зарплату, а в квартирах отключат отопление. На что тогда уповать?».

После смерти о. Василия завод, кормивший город, почти остановился, зарплату перестали выдавать, а из-за нехватки топлива в квартирах был такой холод, что люди, как в гражданскую войну, стали мастерить «буржуйки». Вот тогда и заговорили в городе: «Отец Василий нам все наперед предсказал». В это безденежное время в Сосенском открыли храм, освятив его в честь преподобного Серафима Саровского. И сплотились православные, утверждая, что лишь упование на Бога не посрамляет.

«До смерти»

— Отец Василий, да что ж у меня все скорби и скорби? И долго ли их терпеть? — спросила монахиня Никона.

— До смерти.

«Если б вы знали, как нас любит Господь!»

Уезжая из Оптиной пустыни москвичка Мария Руденко пожаловалась о. Василию:

— Какая в Оптиной благодать! А надо ехать домой, тратить жизнь, по сути, на мелочи.

— Наше дело заниматься прахом, — ответил о. Василий. И вдруг сказал, просияв, — если б вы знали, как нас любит Господь!

«Главное — сокрушать идолов в себе…»

Однажды на беседе в тюрьме г. Сухиничи заключенные задали о. Василию вопрос: «Кто хуже — „коммуняки“ или „демоняки“, и когда этого идола Ленина из мавзолея уберут?». Отец Василий ответил: «Главное — сокрушить идолов в себе, а внешние сами падут». «Решето»

— Батюшка, я курю и буду курить.

— Ну что мне тебя за это сигаретой убить? Но ведь скорби от курения будут, и курякам стяжать благодать Божию — все равно что решетом воду таскать.

«Радость в Господе»

— Батюшка, я часто плачу, особенно на молитве, и на душе у меня безрадостно.

— Начнешь исполнять заповеди и перестанешь плакать. И вдруг откроется, какая же радость в Господе!

«Это превыше всего»

— Отец Василий, что делать? Все идут в храм, а я в аптеку: то дети болеют, то свекровь.

— Главное — исполнить заповедь любви. Это превыше всего.

* * *

Рассказывает бухгалтер Оптинского подворья в Москве Людмила: «В ту пору у нас на подворье была крохотная трапезная в вагончике, где обедали вместе монахи и женщины. Отец Василий по-монашески избегал садиться за стол вместе с женщинами и приходил в трапезную после всех, когда там не было женщин, но и обеда порой уже не было — один хлеб оставался, а ему и хлеба хватало.

Однажды я пришла в трапезную после всех. Обедаю, а тут входит о. Василий. „Батюшка, — говорю, — мне уйти?“ — „Ну зачем же?“ Это было на Преображение, и в трапезную принесли большое блюдо с фруктами. Но к нашему приходу осталось лишь два персика — один красивый большой, и маленький, порченый. Я потянулась к маленькому персику, а о. Василий положил передо мной большой. „Батюшка, я не возьму. Это вам“. А он: „Благословляю съесть за послушание“.

На подворье мы видели батюшку только в храме. Остальное время он сидел у себя в келье, как в затворе, и кроме храма никуда не ходил. Он был МОНАХ, и это чувствовалось».

Игумен Феофилакт, настоятель Оптинского подворья в Москве, вспоминает: «Отец Василий исповедовался ежедневно. Каждая его исповедь была творческой, а помыслы он пожигал уже на уровне прилогов».

Из воспоминаний гаамординской инокини Сусанны: «Был Успенский пост 1991 года, когда о. Василий служил в Шамордино. Я тогда только что поступила в монастырь, работала на послушании в трапезной и беспокоилась, что батюшка не пришел обедать. Шел дождь, и часа в три я увидела в окно, как о. Василий идет под дождем спокойным шагом, прикрывая мантией красную дароносицу на груди, — он ходил в Каменку причащать больного. В трапезной батюшка от обеда отказался и попросил кислых ягод. Съел он немного ягод, а на ужин не пришел. На следующий день он опять съел лишь горстку ягод и не ужинал. Лишь на третий день он поел с ягодами немного ржаного хлеба. Помню, я сильно удивилась такому воздержанию. Постом и так пища скудная, а он и этого не ест.

У меня тогда была большая ревность по Боге. Как все новоначалъные я хотела поскорее исправиться и достичь чего-то высшего. И вдруг в проповеди перед общей исповедью о. Василий сказал, что нельзя обольщаться и надеяться, будто однажды мы исправимся и станем праведными: „Нужно помнить всегда, что мы неисправимы, и смиряться с тем, что мы хуже всех“. Я вся горела желанием исправиться, а тут — „неисправимы“. И я не соглашалась с этой мыслью о. Василия, пока не поняла: он говорил о смирении как основе всего. И не дай нам Бог почувствовать себя праведниками — это фарисейство.

После смерти о. Василия я много раз перечитывала его проповедь, опубликованную в газете „Лампада“. И не могла понять в ней одно место: „Смотреть и видеть Господа, который идет впереди нас с вами и попирает Своими пречистыми стопами все те скорби, которые враг уготовал нам. Эти скорби уже попраны Христом, они уже Им побеждены“. Я никак не могла понять, как это — наши скорби уже попраны и побеждены Господом? Спросить было не у кого. И вдруг вижу во сне живого о. Василия

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: