Тема 5. Русская философия.

Соловьев В.С. «Смысл любви».

Обыкновенно смысл по­ловой любви полагается в размножении рода, которому она служит средством. Я, считаю этот взгляд неверным — не на основании только каких-нибудь идеальных со­ображений, а прежде всего на основании естественно-исторических фактов. Что размножение живых существ может обходиться без половой любви, это ясно, уже из того, что оно обходится без самого разделения на полы. Значительная часть организмов, лак раститель­ного, так и животного царства, размножается бесполым образом: делением, почкованием, спорами, прививками. Правда,' высшие формы обоих органических царств размножаются половым способом. Но, во-первых, раз­множающиеся таким образом организмы, как расти­тельные, так отчасти и животные, могут также раз­множаться и бесполым образом (прививка у растений, партеногенезис у высших насекомых), а во-вторых, оставляя это в стороне и принимая как общее правило, что высшие организмы размножаются при посредстве полового соединения, мы должны заключить, что этот половой фактор связан не с размножением вообще (которое, может происходить и ломимо этого), а с раз­множением высших организмов. Следовательно, смысл половой дифференциации (и половой любви) следует искать никак не в идее родовой жизни и ее размноже­ния, а лишь в идее высшего организма.

Разительное этому подтверждение мы находим в следующем великом факте. В пределах животных, размножающихся исключительно половым образом (отдел позвоночных), чем выше поднимаемся мы по лестнице организмов, тем сила размножения становится меньше, а сила полового влечения, напротив, больше. В низшем классе этого отдела — у рыб — размноже­ние происходит в огромных размерах: зародыши, по­рождаемые ежегодно каждою самкою, считаются мил­лионами; эти зародыши оплодотворяются самцом вне тела самки, и способ, каким это делается, не позволяет предполагать сильного полового увлечения. Изо всех позвоночных животных этот хладнокровный класс не­сомненно более всех размножается и менее всех обна­руживает любовную страсть. На следующей ступени — у земноводных и гадов — размножение гораздо менее значительно, чем у рыб, хотя по некоторым своим видам этот класс не без основания относится Библией к числу существ, кишмя кишащих (шерец ширицу '); но при меньшем размножении мы уже находим у этих животных более тесные половые отношения..: У птиц сила размножения гораздо меньше не только сравни­тельно с рыбами, но и сравнительно, например, с лягуш­ками, а половое влечение и взаимная привязанность между самцом и самкою достигают небывалого в двух низших классах развития. У млекопитающих — они же живородящие — размножение значительно слабее, чем у птиц, а половое влечение хотя у большинства менее постоянно, но зато гораздо интенсивнее. Наконец, у человека, сравнительно со всем животным царством, размножение совершается в наименьших размерах, а половая любовь достигает наибольшего значения и высочайшей силы, соединяя в превосходной степени постоянство отношения (как у птиц) и напряженность страсти (как у млекопитающих). Итак, половая любовь и размножение рода находятся между собою в обрат­ном отношении: чем сильнее одно, тем слабее другая. Вообще все животное царство с рассматриваемой стороны развивается в следующем порядке. Внизу огромная сила размножения при полном отсутствий чего-нибудь похожего на половую любовь (за отсут­ствием самого деления на полы); далее, у более со­вершенных организмов, появляется половая дифферен­циация и соответственно ей некоторое половое влече­ние — сначала крайне слабое, затем оно постепенно увеличивается на дальнейших степенях органического развития, по мере того как убывает сила размножения (т. е. в прямом отношении к совершенству организации и в обратном отношении к силе размножения), пока, наконец, на самом верху — у человека — является возможною сильнейшая половая любовь, даже с пол­ным исключением размножения. Но если, таким обра­зом, на двух концах животной жизни мы находим, с одной стороны, размножение без всякой половой любви, а с другой стороны — половую любовь без всякого размножения, то совершенно ясно, что эти два явления не могут быть поставлены в неразрывную связь друг с другом,— ясно, что каждое из них имеет свое самостоятельное значение и что смысл одного не может состоять в том, чтобы быть средством другого.

То же самое выходит, если рассматривать половую любовь исключительно в мире человеческом, где она несравненно более, чем в мире животном, принимает тот индивидуальный характер, в силу которого именно э,го лицо другого пола имеет для любящего безусловное значение', как единственное и незаменимое, как цель сама в себе.

 

Тут мы встречаемся с популярною теорией, которая, признавая вообще половую любовь за средство родового инстинкта, или за орудие размножения, пытается, в частности, объяснить индивидуализацию любовного чувства у человека как некоторую хитрость или оболь­щение, употребляемое природою или мировою волей для достижения ее особых целей. В мире человеческом, где индивидуальные особенности получают гораздо больше значения, нежели в животном и растительном царстве, природа (иначе — мировая воля, воля в жизни, иначе — бессознательный или сверхсознательный ми­ровой дух) имеет в виду не только сохранение рода, но и осуществление в его пределах множества возмож­ных частных или видовых типов и индивидуальных характеров. Но кроме этой общей цели — проявления возможно полного разнообразия форм — жизнь челове­чества, понимаемая как исторический процесс, имеет задачей возвышение и усовершенствование человеческой природы. Для этого требуется не только чтобы было как можно больше различных образчиков человечества, но чтобы являлись на свет лучшие его образчики, которые ценны не только сами по себе, как индиви­дуальные типы, но и по своему возвышающему и улуч­шающему действию на прочих. И^ак, при. размножении человеческого рода та сила,— как бы мы ее ни называ­ли,— которая двигает мировым и историческим процес­сом, заинтересована не в том только, чтобы непрерывно нарождались человеческие особи по роду своему, но и в том, чтобы нарождались эти определенные и по возможности значительные индивидуальности. А для этого уже недостаточно простого размножения путем случайного и безразличного соединения особей разного пола: для индивидуально-определенного произведения необходимо сочетание индивидуально-определенных про­изводителей, а следовательно, недостаточным является и общее половое влечение, служащее воспроизведению рода у животных. Так как в человечестве, дело идет не только о произведении потомства вообще, но и о про­изведении этого наиболее пригодного для мировых целей потомства и так как данное лицо может произвести это требуемое потомство не со всяким лицом другого пола, а лишь с одним определенным, то это одно и должно иметь для него особую притягательнную силу, казаться ему чем-то исключительным, незаменимым, единствен­ным и способным дать высшее блаженство. Вот это-то и есть та индивидуализация и экзальтация полового инстинкта, которою человеческая любовь отличается от животной, но которая, как и та, возбуждается в нас чуждою, хоть, может быть, и высшею силою для ее собственных,, посторонних нашему личному сознанию целейут— возбуждается как иррациональная роковая страсть, овладевающая нами и исчезающая как мираж по миновании в ней надобности*.

Если б эта теория была верна, если б индивидуализа­ция и экзальтация любовного чувства имели весь свой смысл, свою единственную причину и цель; вне этого чувства, именно в требуемых (для мировых целей) -свойствах потомства, то отсюда логически следовало бы,:что степень этой любовной индивидуализации и экзальта­ции, или сила любви, находится в прямом отношении со степенью типичности и значительности происходя­щего от нее потомства: чем важнее потомство, тем силь­нее должна была бы быть любовь родителей, и, обратно, чем сильнее любовь, связывающая двух данных лиц, тем более замечательного потомства должны бы мы были ожидать от них по этой теории. Если вообще любовное чувство возбуждается мировою волею ради требуемого потомства и есть только средство для его произведения, то понятно, что в каждом данном случае сила средства, употребляемого космическим двигателем, должна быть соразмерна с важностью для него достигаемой цели. Чем более мировая воля заинтересована в имеющем явиться на свет произведении, тем сильнее должна она притянуть друг к другу и связать Между собою двух необходимых производителей. Положим, дело идет о рождении мирового гения, имеющего огромное значе­ние в историческом процессе. Управляющая этим про­цессом высшая сила, очевидно, во столько раз более заинтересована этим рождением сравнительно с прочи­ми, во сколько этот мировой гений есть явление более редкое сравнительно с обыкновенными смертными, и, следовательно, на столько же должно быть сильнее обыкновенного то половое влечение, которым мировая воля (по этой теории) обеспечивает себе в этом случае достижение столь важной для нее цели. Конечно, защит­ники теории могут отвергать мысль о точном количест­венном отношении между важностью данного лица и силою страсти у его родителей, так как эти предметы точного измерения не допускают; но совершенно бес­спорно (с точки зрения этой теории), что, если мировая воля чрезвычайно заинтересована в рождении какого-нибудь человека, она должна принять чрезвычайные меры для обеспечения желанного результата, т. е., по смыслу теории, должна возбудить в родителях чрезвычайно силь­ную страсть, способную сокрушить все препятствия к их соединению.

В действительности, однако, мы не находим ничего подобного,— никакого соотношения между силой любов­ной страсти и значением потомства. Прежде всего мы встречаем совершенно необъяснимый для этой теории факт, что самая сильная любовь весьма часто бывает неразделенною и не только великого, но и вовсе никакого потомства не производит. Бели вследствие такой любви люди постригаются в монахи или кончают самоубий­ством, то из-за чего же тут хлопотала заинтересованная в потомстве мировая воля? Но если бы даже пламенный Вертер * и не убил себя, то все-таки его несчастная страсть остается необъяснимою загадкой для теории квалифицированного потомства. Чрезвычайно индивидуализованная и экзальтированная любовь Вертера к Шар­лотте ³ показывала (с точки зрения этой теории), что именно с Шарлоттою он должен был произвести особен­но важное и нужное для человечества потомство, ради которого мировая воля и возбудила в нем эту необыкно­венную страсть. Но как же эта всеведущая и всемогущая воля не догадалась или не смогла подействовать в желан­ном смысле и на Шарлотту, без участия которой страсть Вертера была вполне бесцельной и ненужной? Для теле­ологически действующей субстанции love's labour lost * есть совершенная нелепость.

Особенно сильная любовь большею частью бывает несчастна, а несчастная любовь весьма обыкновенно ведет к самоубийству в той или другой форме; и каждое из этих многочисленных самоубийств от несчастной любви явно опровергает ту теорию, по которой сильная любовь только затем и возбуждается, чтобы во что бы то ни стало произвести требуемое потомство, которого важность знаменуется силою этой любви, тогда как на самом деле во всех этих случаях сила любви именно исключает самую возможность не только важного, но и какого бы то ни было потомства.

Случаи неразделенной любви слишком обычны, чтобы видеть в них только исключение, которое можно оста­вить без внимания. Да если б и так,— это мало помогло бы делу, ибо и в тех случаях, где особенно сильно любовь является с обеих сторон, она не приво­дит к тому, что требуется теорией. По теории, Ромео и Джульетта должны были бы соответственно своей великой взаимной страсти породить какого-нибудь очень великого человека, по крайней мере Шекспира, но на самом деле, как известно, наоборот: не они создали Шекспира, как следовало бы по теории, а он их, и притом без всякой страсти — путем бесполого творчества. Ромео и Джульетта, как и большинство страстных любовников, умерли, не породив никого, а породивший их Шекспир, как и прочие великие люди, родился не от безумно влюбленной пары, а от зауряд­ного житейского брака (и сам он хотя испытывал сильную любовную страсть, как видно, между прочим, из его сонетов, но никакого замечательного потомства отсюда не произошло). Рождение Христофора Колумба было, может быть, для мировой воли еще важнее, чем рождение Шекспира; но о какой-нибудь особенной любви у его родителей мы ничего не знаем, а знаем о его собственной сильной страсти к донье Беатрисе Энрихес, и хотя он имел от нее незаконнорожденного сына Диего, но этот сын ничего великого не сделал, а написал только биографию своего отца, что мог бы исполнить и всякий другой.

Если весь смысл любви в потомстве и высшая сила управляет любовными делами, то почему же вместо того, чтобы стараться о соединении любящих, она, напротив, как будто нарочно препятствует этому соеди­нению, как будто ее задача именно в том, чтобы во что бы то ни стало отнять самую возможность потом­ства у истинных любовников: она заставляет их по роковому недоразумению закапываться в склепах, топит их в Геллеспонте и всякими другими способами доводит их до безвременной и бездетной кончины. А в тех редких случаях, когда сильная любовь не принимает трагического оборота, когда влюбленная пара счастливо доживает до старости, она все-таки остается бесплод­ною. Верное поэтическое чутье действительно заставило и Овидия, и Гоголя лишить потомства Филимона и Бавкиду, Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну.

Невозможно признать прямого соответствия между силою индивидуальной любви и значением потомства, когда самое существование потомства при такой любви есть лишь редкая случайность. Как мы видели, 1) силь­ная любовь весьма обыкновенно остается неразделен­ною; 2) при взаимности сильная страсть приводит

к трагическому концу, не доходя до произведения по­томства; 3) счастливая любовь, если она очень сильна, также остается обыкновенно бесплодною. А в тех редких случаях, когда необычайно сильная любовь производит потомство, оно оказывается самым зауряд­ным.

Как общее правило, из которого почти нет исключе­ний, можно установить, что особая интенсивность половой любви или вовсе не допускает потомства, или допускает только такое, которого значение нисколько не соответствует напряженности любовного чувства и исключительному характеру порождаемых им отно­шений.

Видеть смысл половой любви в целесообразном деторождении — значит признавать этот смысл только там, где самой любви вовсе нет, а где она есть, отнимать у нее всякий смысл и всякое оправдание. Эта мнимая теория любви, сопоставленная с действительностью, оказывается не объяснением, а отказом от всякого объяснения.

 

Статья вторая

I

И у животных и у человека половая любовь есть высший расцвет индивидуальной жизни. Но так как у животных родовая жизнь решительно перевешивает индивидуальную, то и высшее напряжение этой послед­ней идет лишь на пользу родовому процессу. Не то чтобы половое влечение было лишь средством для прос­того воспроизведения или размножения организмов, но оно служит для произведения организмов болев совер­шенных с помощью полового соперничества и подбора. Такое же значение старались приписать половой любви и в мире человеческом, но, как мы видели, совершенно напрасно. Ибо в человечестве индивидуальность имеет самостоятельное значение и не может быть в своем сильнейшем выражении лишь орудием внешних ей целей исторического процесса. Или, лучше сказать, истинная цель исторического процесса такого рода, чтобы человеческая личность могла служить для нее лишь страдательным и преходящим орудием.

Убеждение в безотносительном достоинстве челове­ка основано не на самомнении, а также и не на том эмпирическом факте, что мы не знаем другого, более совершенного существа в порядке природы. Безотноси­тельное достоинство человека состоит в несомненно присущей ему абсолютной форме (образе) разумного сознания. Сознавая, как и животное, пережитые и переживаемые им состояния, усматривая между ними ту или другую связь и на основании этой связи пред­варяя умом состояния будущие, человек, сверх того, имеет способность оценивать свои состояния, и дейст­вия, и всякие факты вообще не только по отношению их к другим единичным фактам, но и ко всеобщим идеальным нормам; его сознание сверх явлений жизни определяется еще разумом истины. Сообразуя свои действия с этим высшим сознанием, человек может бесконечно совершенствовать свою жизнь и природу, не выходя из пределов человеческой формы. Поэтому-то он и есть высшее существо природного мира и дей­ствительный конец мироздательного процесса; ибо помимо Существа, которое само есть вечная и абсо­лютная истина, между всеми другими то, которое спо­собно познавать и осуществлять в себе истину, есть высшее — не в относительном, а в безусловном смысле. Какое разумное основание можно придумать для соз­дания новых, по существу более совершенных форм, когда есть уже форма, способная к бесконечному само­усовершенствованию, могущая вместить всю полноту абсолютного содержания? С появлением такой формы дальнейший прогресс может состоять только в новых степенях ее собственного развития, а не в смене ее какими-нибудь созданиями другого рода, другими небывалыми формами бытия. В этом существенное отли­чие между космогоническим и историческим процессом. Первый создает (до появления человека) все новые и новые роды существ, причем прежние частию истреб­ляются, как неудачные опыты, частию же вместе с новыми внешним образом сосуществуют и случайно сталкиваются между собой, не образуя никакого действительного единства вследствие отсутствия в них общего сознания, которое связывало бы их между собой и с космическим прошлым. Такое общее соз­нание является в человечестве. В мире животных преемство высших форм от низших, при всей своей правильности и целесообразности, есть факт для них самих безусловно внешний и чуждый, вовсе для них не существующий: слон и обезьяна ничего не могут знать о сложном процессе геологических и биологи­ческих трансформаций, обусловившем их действитель­ное появление на земле; сравнительно высшая степень развития частного и единичного сознания не означает здесь никакого прогресса в общем сознании, которое так же безусловно отсутствует у этих умных животных, как и у глупой устрицы; сложный мозг высшего млеко­питающего столь же мало служит для самоосвещения природы в ее целости, как и зачаточные нервные узлы какого-нибудь червя. В человечестве, напротив, через повышенное индивидуальное сознание, религиозное и научное, прогрессирует сознание всеобщее. Индивидуальный ум здесь есть не только орган личной жизни, но также орган воспоминания и гадания для всего человечества и даже для всей природы. Тот еврей, который написал: вот книга рождения неба и земли (элле тол'дот гашаммаим ве гаарэц) и далее: вот книга рождения человека* (зэ сэфер тол'дот гаадам), выра­жал не только свое личное и народное сознание,— чрез него впервые просияла в мире истина всемирного и всечеловеческого единства *. И все дальнейшие успехи сознания состоят лишь в развитии и воплощении этой истины, им незачем и нельзя выходить из этой все­объемлющей формы: что иное может сделать самая совершенная астрономия и геология, как не восстановить вполне генезис небес и земли; точно так же выс­шею задачей исторического познания может быть только — восстановить «книгу рождений человека», т. е. генетическую преемственную связь в жизни человечест­ва, и, наконец, наша творческая деятельность не может иметь высшей цели, как воплощать в ощутительных образах это изначала созданное и провозглашенное единство небес, земли и человека. Вся истина — поло­жительное единство всего — изначала заложена в живом сознании человека и постепенно осуществляется в жизни человечества с сознательною преемственностью (ибо истина, не помнящая родства, не есть истина). Благодаря безграничной растяжимости и неразрывности своего преемственного сознания человек, оставаясь самим собою, может постигать и осуществлять всю беспредельную полноту бытия, и потому никакие выс­шие роды существ на смену ему не нужны и невоз­можны. В пределах своей данной действительности человек есть только часть природы; но он постоянно и последовательно нарушает эти пределы; в своих Духовных порождениях — религии и науке, нравствен­ности и художестве — он обнаруживается как центр всеобщего сознания природы, как душа мира, как осу­ществляющаяся потенция абсолютного всеединства, и, следовательно, выше его может быть только это самое абсолютное в своем совершенном акте, или вечном бытии, т. е. Бог.

II

Преимущество человека перед прочими существами природы — способность познавать и осуществлять исти­ну —-не есть только родовая, но и индивидуальная: ка ждый человек способен познавать и осуществлять истину, каждый может стать живым отражением абсолютного целого, сознательным и самостоятельным органом всемирной жизни. И в остальной природе есть истина (или образ Божий), но лишь в своей объектив­ной общности неведомой для частных существ; она Образует их и действует в них и чрез них — как роковая сила, как неведомый им самим закон их бытия, которому они подчиняются невольно и бессознательно; для себя самих, в своем внутреннем чувстве и соз­нании, они не могут подняться над своим данным час­тичным существованием, они находят себя только в своей особенности, в отдельности от всего,— следо­вательно, вне истины; а потому истина, или всеобщее, может торжествовать здесь только в смене поколений, в пребывании рода и в гибели индивидуальной жизни, не вмещающей в себя истину. Человеческая же инди­видуальность именно потому, что она может вмещать в себя истину, не упраздняется ею, а сохраняется и усиливается в ее торжестве.

Но для того чтобы индивидуальное существо нашло в истине — всеединстве — свое оправдание и утвержде­ние, недостаточно с его стороны одного сознания истины,— оно должно быть в истине, а первоначально и непосредственно индивидуальный человек, как и животное, не есть в истине: он находит себя как обособ­ленную частицу всемирного целого и это свое частич­ное бытие он утверждает в эгоизме как целое для себя, хочет быть в отдельности от всего,— вне истины. Эгоизм, как реальное основное начало индивидуальной жизни, всю ее проникает и направляет, все в ней конкретно определяет, а потому его никак не может перевесить и упразднить одно теоретическое сознание истины. Пока живая сила эгоизма не встретится в человеке с другою живою силою, ей противоположною, сознание истины есть только внешнее освещение, от­блеск чужого света. Если бы человек только в этом смысле мог вмещать истину, то связь с нею его инди­видуальности не была бы внутреннею и неразрывною; его собственное существо, оставаясь, как животное, вне истины, было бы, как оно, обречено (в своей субъ­ективности) на гибель, сохраняясь только как идея, в мысли абсолютного ума.

Истина как живая сила, овладевающая внутренним существом человека и действительно выводящая его из ложного самоутверждения, называется любовью. Лю­бовь как действительное упразднение эгоизма есть дей­ствительное оправдание и спасение индивидуальности. Любовь больше, чем разумное сознание, но без него она не могла бы действовать как внутренняя спаси­тельная сила, возвышающая, а не упраздняющая инди­видуальность. Только благодаря разумному сознанию (или, что то же, сознанию истины) человек может раз­личать самого себя, т. е. свою истинную индивидуаль­ность, от своего эгоизма, а потому, жертвуя этим эгоизмом, отдаваясь сам любви, он находит в ней не только живую, но и животворяющую силу и не теряет вместе со своим эгоизмом и свое индивидуальное су­щество, а, напротив, увековечивает его. В мире живот­ных, вследствие отсутствия у них собственного разум­ного сознания, истина, реализующаяся в любви, не находя в них внутренней точки опоры для своего действия, может действовать лишь прямо, как внешняя для них роковая сила, завладевающая ими как слепыми орудиями для чуждых им мировых целей; здесь любовь является как одностороннее торжество общего, родового над индивидуальным, поскольку у животных их инди­видуальность совпадает с эгоизмом в непосредствен­ности частичного бытия, а потому и гибнет вместе с ним.

III

Смысл человеческой любви вообще есть оправда­ние и спасение индивидуальности чрез жертву эгоизма. На этом общем основании мы можем разрешить и специальную нашу задачу, объяснить смысл половой любви. Недаром же половые отношения не только на­зываются любовью, но и представляют, по общему при­знанию, любовь по преимуществу, являясь типом и идеалом всякой другой любви (см. Песнь Песней, Апокалипсис).

Ложь и зло эгоизма состоят не в том, что этот человек слишком высоко себя ценит, придает себе без­условное значение и бесконечное достоинство: в этом он прав, потому что всякий человеческий субъект как Самостоятельный центр живых сил, как потенция (воз­можность) бесконечного совершенства, как существо, могущее в сознании и в жизни своей вместить абсо­лютную истину,— всякий человек в этом качестве имеет безотносительное значение и достоинство, есть.нечто безусловно незаменимое и слишком высоко оценить себя не может (по евангельскому слову, что даст человек в обмен за душу свою?). Непризнание за собою этого безусловного значения равносильно отре­чению от человеческого достоинства; это есть основ­ное заблуждение и начало всякого неверия: кто так малодушен, что даже в самого себя верить не в силах — как может он поверить во что-нибудь другое? Основная ложь и зло эгоизма не в этом абсолютном самосоз­нании и самооценке субъекта, а в том, что, приписывая себе по справедливости безусловное значение, он не­справедливо отказывает другим в этом значении; при­знавая себя центром жизни, каков он и есть в самом деле, он других относит к окружности своего бытия, оставляет за ними только внешнюю и относительную ценность.

Разумеется, в отвлеченном, теоретическом сознании всякий человек, не помешавшийся в рассудке, всегда допускает полную равноправность других с собою; но в сознании жизненном, в своем внутреннем чувстве и на деле, он утверждает бесконечную разницу, совер­шенную несоизмеримость между собою и другими: он сам по себе есть все, они сами по себе — ничто.

Между тем именно при таком исключительном само­утверждении человек и не может быть в самом деле тем, чем он себя утверждает. То безусловное значе­ние, та абсолютность, которую он вообще справедливо за собою признает, но несправедливо отнимает у дру­гих, имеет сама по себе лишь потенциальный харак­тер,— это только возможность; требующая своего осу­ществления. Бог есть все, т. е. обладает в одном абсо­лютном акте всем положительным содержанием, всею полнотою бытия. Человек вообще (и всякий индиви­дуальный человек в частности), будучи фактически только эг1ш, а не другим; может становиться всем, лишь снимая в своем сознании и жизни ту внутреннюю грань, которая отделяет его от другого. «Этот» может быть «всем» только вместе с другими, лишь вместе е другими может он осуществлять свое безусловное зна­чение — стать нераздельною и незаменимою частью всеединого целого, самостоятельным живым и своеобразным органом абсолютной жизни. Истинная индиви­дуальность есть некоторый определенный образ все­единства, некоторый определенный способ восприятия и усвоения себе всего другого. Утверждая себя вне всего другого, человек тем самым лишает смысла свое собственное существование, отнимает у себя истинное содержание жизни и превращает свою индивидуаль­ность в пустую форму. Таким образом, эгоизм никак не есть самосознание и самоутверждение индивидуаль­ности, а напротив — самоотрицание и гибель, -т 'Метафизические и физические, исторические и со­циальные условия человеческого существования всячески видоизменяют и смягчают наш эгоизм, полагая Сильные и разнообразные преграды для обнаружения его в чистом виде и во всех ужасных последствиях. Но вся эта сложная, Провидением предопределенная, природою и историей осуществляемая система пре­пятствий и коррективов оставляет нетронутою самую основу эгоизма, который постоянно выглядывает из-под покрова личной и общественной нравственности, а при случае проявляется и с полною ясностью. Есть только одна сила, которая может изнутри, в корне, подорвать эгоизм, и действительно его подрывает, именно любовь, я главным образом любовь половая. Ложь и зло эгоизма состоят в исключительном признании безусловного значения за собою и в отрицании его у других; рассудок показывает нам, что это неосновательно и несправед­ливо, а любовь прямо фактически упраздняет такое несправедливое отношение, заставляя нас не в отвле­ченном сознании, а во внутреннем чувстве и жизненной воле признать для себя безусловное значение другого. Познавая в любви истину другого не отвлеченно а су­щественно, перенося на деле центр своей жизни за пределы своей эмпирической особенности, мы тем самым проявляем и осуществляем свою собственную истину, свое безусловное значение, которое именно и состоит в способности переходить за границы своего фактиче­ского феноменального бытия, в способности жить не только в себе, но и в другом.

Всякая любовь есть проявление этой способности, но не всякая осуществляет ее в одинаковой степени, не всякая одинаково радикально подрывает эгоизм. Эгоизм есть сила не только реальная, но основная, укоренившаяся в самом глубоком центре нашего бытия и 'оттуда проникающая и обнимающая всю нашу дей­ствительность,— сила, непрерывно действующая во всех частностях и подробностях нашего существования. Что-бы настоящим образом подорвать эгоизм, ему необходимо про типу поставить такую же конкретно-опреде­ленную и все наше существо проникающую, все в нем захватывающую любовь. То другое, которое должно освободить из оков эгоизма нашу индивидуальность, должно иметь соотношение со всею этою индивидуаль­ностью, должно быть таким же реальным и конкрет­ным, вполне объектированным субъектом, как и мы сами, и вместе с тем должно во всем отличаться от нас, чтобы быть действительно другим, т. е., имея все то существенное содержание, которое и мы имеем, иметь его другим способом или образом, в другой форме, так чтобы всякое проявление нашего существа, всякий жизненный акт встречали в этом другом соот­ветствующее, но не одинаковое проявление, так, чтобы отношение одного к другому было полным и постоян­ным обменом, полным и постоянным утверждением себя в другом, совершенным взаимодействием и обще­нием. Тогда только эгоизм будет подорван и упразд­нен не в принципе только, а во всей своей конкрет­ной действительности. Только при этом, так сказать, химическом соединении двух существ, однородных и равнозначительньгх, но всесторонне различных по форме, возможно (как в порядке природном, так и в порядке духовном) создание нового человека, дейст­вительное осуществление истинной человеческой инди­видуальности. Такое соединение или по крайней мере ближайшую возможность к нему мы находим в поло­вой любви, почему и придаем ей исключительное зна­чение как необходимому и незаменимому основанию всего дальнейшего совершенствования, как неизбежному и постоянному условию, при котором только человек может действительно быть в истине.

Статья третья

Смысл и достоинство любви как чувства состоит в том, что она заставляет нас действительно, всем 'нашим 'существом признать за другим то безусловное Центральное значение, которое в силу эгоизма мы 'ощущаем только в самих себе. Любовь важна не как одно из наших чувств, а как перенесение всего нашего жизненного интереса из себя в другое, как переста­новка самого центра нашей личной жизни. Это свойст­венно всякой любви, но половой любви * по преиму­ществу; она отличается от других родов любви и боль­шею интенсивностью, более захватывающим характе­ром и возможностью более полной и всесторонней взаимности; только эта любовь может вести к дейст­вительному и неразрывному соединению двух жизней в одну, только про нее и в слове Божьем сказано: будут два в плоть едину, т. е. станут одним реальным существом.

Чувство требует такой полноты соединения, внут­реннего и окончательного, но дальше этого субъектив­ного требования и стремления дело обыкновенно не идет, да и то оказывается лишь преходящим. На деле вместо поэзии вечного и центрального соединения про­исходит лишь более или менее тесное, но все-таки внешнее, поверхностное сближение двух ограниченных существ в узких рамках житейской прозы. Предмет любви не сохраняет в действительности того безуслов­ного значения, которое придается ему влюбленною мечтою. Для постороннего взгляда это ясно с самого начала; но невольный оттенок насмешки, неизбежно сопровождающий чужое отношение к влюбленным, оказывается лишь предварением их собственного разо­чарования. Разом или понемногу пафос любовного увле­чения проходит, и хорошо еще, если проявившаяся в нем энергия альтруистических чувств не пропадает да­ром, а только, потерявши свою сосредоточенность и высокий подъем,, переносится в раздробленном и раз­бавленном виде на детей, которые рождаются и воспи­тываются для повторения того же самого обмана. Я говорю, обмана — с точки зрения индивидуальной жизни и безусловного значения человеческой личности, вполне признавая необходимость и целесообразность деторождения и смены поколений для прогресса чело­вечества в его собирательной жизни. Но собственно любовь тут ни при чем. Совпадение сильной любов­ной страсти с успешным деторождением есть только случайность, и притом довольно редкая; исторический и ежедневный опыт несомненно показывает, что дети могут быть удачно рождаемы, горячо любимы и пре­красно воспитываемы своими родителями, хотя бы эти последние никогда не были влюблены друг в друга. Следовательно, общественные и всемирные интересы человечества, связанные со сменою поколений, вовсе не требуют высшего пафоса любви. А между тем в жизни индивидуальной этот лучший ее расцвет ока­зывается пустоцветом. Первоначальная сила любви те­ряет здесь весь свой смысл, когда ее предмет с высоты безусловного центра увековеченной индивидуальности низводится на степень случайного и легко заменимого средства для произведения нового, быть может немно­го лучшего, а быть может немного худшего, но, во всяком случае, относительного и преходящего поколе­ния людей.

Итак, если смотреть только на то, что обыкновенно бывает, на фактический исход любви, то должно при­знать ее за мечту, временно овладевающую нашим существом и исчезающую, не перейдя ни в какое дело (так как деторождение не есть, собственно, дело люб­ви). Но, признавая в силу очевидности, что идеальный смысл любви не осуществляется в действитель­ности, должны ли мы признать его неосуществимым.

По самой природе человека, который в своем разум­ном сознании, нравственной свободе и способности к самосовершенствованию обладает бесконечными возможностями, мы не имеем права заранее считать для него неосуществимою какую бы то ни было задачу, если она не заключает в себе внутреннего логического противоречия или же несоответствия с общим смыслом вселенной и целесообразным ходом космического и исторического развития.

Было бы совершенно несправедливо отрицать осу­ществимость любви только на том основании, что она до сих пор никогда не была осуществлена: ведь в том же положении находилось некогда и многое другое, например, все науки и искусства, гражданское общест­во, управление силами природы. Даже и самое разум­ное сознание, прежде чем стать фактом в человеке, было только смутным и безуспешным стремлением в мире животных. Сколько геологических и биологиче­ских эпох прошло в неудачных попытках создать мозг, способный стать органом для воплощения разумной мысли. Любовь для человека есть пока то же, чем был р

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: