Теории экспериментальной психологии

Вопрос. «Теории гипноза»

Трудно дать определение гипнотизму или гипнозу. Оба термина имеют очень близкое значение. Термин «гипнотизм» был введен Брэдом в 1843 г. и через несколько лет появился во Франции.

В Littre (1863) читаем: «Гипнотизм: физиологический термин. Магнетическое состояние, которое достигается путем разглядывания блестящего предмета на очень близком расстоянии». Трудно определить точную дату появления слова «гипноз». В большом универсальном словаре Ларусса оно впервые встречается в издании 1865-1890 гг. (том IX, вышедший в свет в 1873 г.) со следующим определением: «Сон, вызванный главным образом продолжительным разглядыванием блестящих предметов». Мы будем употреблять оба термина в одинаковом значении, однако укажем, что некоторые авторы отмечают разницу между ними, обозначая термином «гипноз» состояние, а термином «гипнотизм» — совокупность технических приемов, позволяющих вызвать это состояние.

Не существует теорий, дающих исчерпывающее объяснение гипноза. Все теории гипноза неполные, каждая дает объяснение на определенном уровне. Таким образом, можно говорить о трех основных тенденциях: 1) теории павловской школы; 2) теории экспериментальной психологии; 3) психоаналитические теории. Мы проанализируем тенденции, кратко остановимся на отношениях гипноза и сна и обсудим гипноз животных.

Теория гипноза Павлова

Павловская школа создавала свою теорию гипноза, исходя из опытов на животных. Бирман в 1925 г. сумел экспериментально создать «сторожевой центр» у собаки с условным рефлексом, связанным со звуком трубы, сигнализирующим о пище. Заснув, собака просыпалась для принятия пищи только при звуке трубы, оставаясь нечувствительной ко всем другим, даже более интенсивным звукам. Кора головного мозга собаки в этих условиях заторможена, но «сторожевые пункты» в некоторых областях мозга находятся в состоянии бодрствования. Таким путем шла павловская школа, создавая свою теорию, рассматривающую гипноз как частичный сон, теорию, предугаданную в прошлом веке Liebault, Beaunis (1887), Brown-Sequart (1882). Гипноз — это промежуточное состояние между бодрствованием и сном, частичный сон, частичное торможение ¹ как в топографическом смысле, так и в смысле глубины. В коре головного мозга остаются «сторожевые центры», делающие возможными контакты между гипнотизируемым и гипнотизером.

Гипнотическое состояние включает три фазы: уравнительную, парадоксальную и ультрапарадоксальную. В первой фазе все условные раздражители, как сильные, так и слабые, действуют одинаково. В парадоксальной фазе сильный раздражитель вызывает или слабую реакцию, или не вызывает никакой, а слабый раздражитель вызывает сильную реакцию. В ультрапарадоксальной фазе реакция может быть достигнута с помощью негативного стимула, т. е. посредством стимула, на который клетки головного мозга не реагируют в состоянии бодрствования. Таким образом объясняются гипнотические феномены, получаемые в парадоксальной фазе, названной Павловым «фазой внушения».

Перенесение этих теорий на человека представляет трудности вследствие вмешательства речи, названной сторонниками павловского учения второй сигнальной системой. Слово рассматривается как сигнал, стимул столь же материальный, как любой физический стимул. Но тем не менее Павлов подчеркивает, что эти два рода стимулов нельзя отождествлять ни с количественной, ни с качественной точки зрения, учитывая пережитое человеком прошлое. Именно здесь возникают затруднения, так как павловская школа не принимает во внимание бессознательных наслоений в аффективной жизни субъекта. Кроме того, межличностные отношения строятся не только на речевой основе.

Теории экспериментальной психологии

Первый из названных авторов, Hull, изучал гипноз в аспекте концепций Бернгейма. Известно, что Бернгейм, обескураженный острой дискуссией со школой Сальпетриера и не соглашаясь с Льебо, в конце концов заявил в полемическом запале: «Гипнотизма не существует, есть только внушаемость». Психолог-бихевиорист Hull (1933) тщательно изучал пределы внушаемости. По его мнению, внушаемость удерживает словесные (символические) процессы субъекта в состоянии пассивности и позволяет реализоваться словесным побуждениям (символическая стимуляция), которые передаются экспериментатором. Эта точка зрения близка к тому, что Бернгейм называл «законом идеодинамики», согласно которому в определенных условиях идея может непосредственно претворяться в движение. Отсюда Бернгейм заключил, что внушаемость — это способность поддаваться влиянию «идеи, воспринятой мозгом», и реализовать ее [Bemheim, 1917, р. 52].

Начиная с White (1941), произошли значительные перемены, обусловленные тем, что исследователи стали учитывать фактор мотивации. White определял гипнотическое поведение как экспрессивное, направленное к определенной цели, которая по существу состоит в пассивном поведении, подчинении указаниям, постоянно даваемым экспериментатором, в соответствии с тем, как гипнотизируемый субъект их себе представляет.

Sarbin (1950) подчеркивает важность элемента игры (role-taking) в поведении гипнотизируемого. Игра является обычной формой его социально-психологического поведения, которая может реализоваться в гипнотическом состоянии.

Огпе (1959, 1962) воскресил идеи White и Sarbin, значительно обогатив их. Он был поражен тем фактом, что поведение гипнотизируемых зависит от господствующих в данное время представлений о гипнозе. В доказательство он приводит два примера диаметрально противоположного поведения; во время сеансов Месмера у пациентов, не получавших словесного внушения, возникали приступы конвульсий, тогда как при использовании метода Соиё (автор считает этот метод более совершенным) гипнотизируемые не проявляли никаких внешних признаков транса. Огпе задает себе вопрос: имеет ли гипноз специфическую сущность или это полностью социально-культурный продукт? Чтобы выявить влияние предварительного знания (prior konwiedge), автор производил следующие эксперименты (см. ниже).

Однако специфические требования экспериментальной ситуации влияют не только на пациента, но и на экспериментатора. Гипноз во многих отношениях можно рассматривать как «folie a deux» (сумасшествие вдвоем), каждый из вовлеченных в гипнотические отношения играет ту роль, которую другой от него ожидает. Пациент ведет себя так, как будто он не может сопротивляться внушениям гипнотизера, а тот играет роль всемогущей особы. Например, если пациент испытывает внушенные галлюцинации, то гипнотизер ведет себя так, будто эти галлюцинации отражают реальные явления¹.

Это взаимное влияние гипнотизера и гипнотизируемого ярко проявилось в случае, когда экспериментатор был предубежден против пациента, полагая, что он является симулянтом. На самом же деле пациент был способен впасть в глубокий транс. Гипнотический сеанс потерпел неудачу, так как пациент проявил враждебность к гипнотизеру, который, делая обычное внушение, не сумел вполне убедительно сыграть свою роль.

Brotteaux (1936,1938) подчеркивал значение бессознательной связи между гипнотизером и пациентом. Он цитировал работу одного из хирургов, который использовал скопохлоралозу как вспомогательное средство при анестезии. Brotteaux, как известно, считал, что этот препарат прежде всего способствует повышению внушаемости. Хирург не разделял его мнения, так как «теоретически не признавал использования гипноза и внушения». «Подмена воли, — говорил он (хирург), — это самая большая ошибка, которую может совершить человек по отношению к себе подобным». Brotteaux указывал: «Гипнотизеры обычно выбирают тех пациентов, которые для них желательны. Liegeois и Liebault имели очень послушных пациентов. Brouardel и Babinski не могли заставить загипнотизированных выполнить внушение, которое, как они считали, должно было вызвать возмущение их морального сознания. В сущности, пациенты всегда выполняют те основные внушения, которые соответствуют предвзятым идеям гипнотизера... Во времена Шарко считалось, что у истериков нервные припадки должны иметь вид красочных зрелищ. Но Babinski не признает подлинности этих кризов... Конечно, ему не придется их наблюдать: сам того не подозревая, он внушит своим больным не проявлять больше этих признаков болезни» [Brotteaux, 1938, р. 115-116].

¹Конечно, этот пример не является случаем «folie a deux» в обычном его понимании, поскольку отсутствует бредовое убеждение; не только у гипнотизера, но и у гипнотизируемого «я» все время сохраняет контроль реальности, которая в любой момент может быть восстановлена. Принять выражение Огпе буквально — значит обрадовать нынешних противников, которые с удовольствием цитируют остроумный выпад Dupre: «кто более безумен — гипнотизер или гипнотизируемый?».

По мнению Огпе, трудно определить, что характеризует гипнотическое состояние само по себе, поскольку невозможно найти наивных пациентов, полностью избавленных от влияния своей социально-культурной среды. Если бы удалось освободить основной процесс от множества социально-культурных наслоений, тогда, по автору, проявилась бы в чистом виде сущность гипноза.

Не только в гипнозе, но и в психотерапии в целом социально-культурные факторы играют, по мнению Огпе, самую значительную роль. Процесс психотерапии зависит от того, какое представление о ней в данное время имеют пациент и терапевт. Идеи, распространенные в обществе в тот период, когда проводится курс психотерапии, в большой мере определяют ее успех. Степень доверия социальной среды к этому виду лечения также в какой-то мере влияет на его эффективность. Таким образом, для того чтобы вскрыть сущность всякого психотерапевтического процесса, необходимо отделить его от всех этих социально-культурных факторов.

Безусловно, важно подчеркнуть влияние социально-культурных факторов на поведение гипнотизируемых. Однако они не кажутся нам столь решающими, какими представляются Огпе. Они взаимодействуют с психобиологическими факторами. Различные «паттерны» могут сосуществовать. К тому же не совсем верно то, что в конце XVIII в. у всех гипнотизированных возникали конвульсивные кризы. Даже среди окружавших пресловутый металлический чан Месмера не у всех постоянно наблюдался приступ конвульсий: некоторые из пациентов прогуливались и разговаривали между собой. Имеются многочисленные тому свидетельства. Приведем некоторые из них. Mahon (1752-1801), судебно-медицинский эксперт и историк медицины, присутствовавший на сеансах Месмера, писал в 1784 г: «Я видел людей в таком состоянии, какое описывают у лунатиков, с открытыми, но неподвижными глазами, не произносивших ни слова, но знаками показывавших, что они хотели; казалось, они слышали то, что им говорили относительно их поведения.., уверяя потом, что ничего не помнят из того, что было» (постмагнетическая амнезия) [Mahon, 1784, р. 3-4].

Швейцарский теолог Шарль Мулинье (1757-1824) также сообщает, что в окружении Месмера одна юная служанка 13 лет, будучи подвергнутой магнетизации, вела себя, как настоящий лунатик (Moulinie, 1784).

Ряд описаний поведения больных в состоянии сомнамбулизма приведен в знаменитом докладе Bailly (1784): «Больные ищут контакта, спешат навстречу друг другу, улыбаются, ласково разговаривают и стремятся взаимно облегчить приступы конвульсий».

Анонимный автор, который присутствовал на опытах Месмера, заявляет (датировано 3 сентября 1784 г.), что он видел, как в состоянии сомнамбулизма пациенты указывали локализацию заболевания у других участников группового сеанса (известно, что способность диагностировать в то время считалась особенностью лунатиков).

В докладе знаменитого ботаника Jussieu (1784) описывается, в частности, один случай, когда «молодой человек спокойно проходил по залу, часто прикасаясь к больным... Придя в нормальное состояние, он разговаривал, не припоминая ничего из происшедшего, и больше не мог магнетизировать. Я ничего не понял из того, что многократно повторялось на моих глазах».

Gauthier (1842) сообщает в своей «Истории лунатизма» о 25-летней девушке, у которой в магнетическом состоянии, вызванном ассистентом Месмера доктором Обри, часто наблюдались явления сомнамбулизма. Однажды, когда она находилась в таком состоянии в отсутствие этого доктора, никто не смог разбудить ее окончательно, и она дошла до дома доктора Обри, ибо только он мог ее «размагнетизировать».

Примерно к тому же времени относится известный случай с пастухом, загипнотизированным Puysegur. В гипнотическом состоянии у него практически не наблюдалось никаких выраженных двигательных реакций. В таких условиях трудно говорить о том, что загипнотизированный играл роль (role-taking).

Американский автор Pattie, напоминая об открытии Jussieu постмагнетической амнезии, замечает: «Эта амнезия, до тех пор неизвестная, не могла в то время сыграть особую роль». (О постмагнетической амнезии сообщалось еще до Jussieu, как указывалось выше, но это не меняет сути проблемы.)

Следовательно, в эпоху Месмера бурные кризы возникали не всегда. Вместе с тем подобные кризы можно наблюдать и сегодня при гипнотизации явно истерических особ.

Вероятно, что первая пациентка Месмера страдала истерией. Такое поведение, должно быть, импонировало Месмеру по мотивам контртрансферентным и рациональным (криз являлся целительным эпилогом). Месмер был убежден в целебном действии кризов, и в дальнейшем его пациенты воспроизводили такое поведение путем подражания. Метр рассматривал сомнамбулизм как вторичный нежелательный эффект магнетического состояния, но мы думаем, что, напротив, конвульсивный криз означает преобладание истерического в этом состоянии. Итак, по-видимому, уже во времена Месмера в магнетических состояниях проявлялась вся гамма гипнотических феноменов. Тем не менее эта проблема весьма сложна, поскольку трудно отделить искренние проявления от симуляции (сознательной или бессознательной). Интересно отметить, что старые авторы уже принимали во внимание этот аспект проблемы. В «Секретном докладе», опубликованном вместе с официальным докладом членов Королевской комиссии, сказано: «Существует еще одно средство вызывать конвульсии, средство, об использовании которого члены комиссии не имеют прямых и неоспоримых доказательств, но о существовании которого могут подозревать. Это симулированный¹ криз, который служит сигналом или определяющим фактором для возникновения множества других кризов посредством имитации» [Rapport, 1784, р. 515]. Charles de Villiers (1787) пишет во «Влюбленном Магнетизере» (стр. 133): «Я думаю, что воображение² играет весьма существенную роль в магнетизме (и я не усматриваю в этом ничего дурного, поскольку вижу в нем лишь духовное начало). Вероятно, сомнамбулизм, возникший впервые, не был результатом воображения, но когда этот эффект стал известным, то больной, страдавший сомнабулизмом, мог легко повторно впадать в подобное состояние вследствие собственного душевного настроя, будучи хорошо осведомлен в том, что дерево или чан³ способны его вызвать. Я отнюдь не уверен в подлинности такого сомнамбулизма».

Мы склонны думать, что существует несколько разновидностей сомнамбулизма, среди которых истинный, «настоящий», сомнамбулизм представляет собой адаптивное психобиологическое состояние, а более поверхностный, «приобретенный», является результатом имитации. Ввиду этого не приходится удивляться утверждению Weitzenhoffer, что он за многие годы экспериментирования на сотнях субъектов встретил не более десятка подлинных сомнамбул. Мы не производили таких подсчетов. Наш опыт был поневоле более ограниченным, поскольку наш «экспериментальный материал» составляли главным образом больные, а не нормальные субъекты, как в Соединенных Штатах, где обычно для этой цели пользуются услугами студентов. Но мы знаем, что «удачные случаи» редки. Небезынтересно отметить, что наши «лучшие случаи» были представлены индивидуумами со спонтанным сомнамбулизмом или с феноменом раздвоения личности.

¹Это слово выделено в тексте доклада.

²Если истолковывать слово «воображение» согласно современному пониманию, можно констатировать, что оно отражает два пласта нашей личности: оно имеет отношение или к глубоко эмоциональной жизни со всеми присущими ей психоаффективными сдвигами, или к интеллектуальному аспекту нашей личности, к ее культурной деятельности (обучение, подражание).

На основании опубликованных работ старых авторов можно предположить, что раньше сомнамбулизм встречался чаще. Но утверждать это трудно. Если данное предположение справедливо, то возникает вопрос: каким было соотношение «подлинного» и «поверхностного», имитационного сомнамбулизма? Если первая из этих двух категорий была более многочисленной, чем в настоящее время (и это вероятно), то надо признать, что тип («паттерн») экспрессивного поведения изменился. Это верно по отношению к истерии. У некоторых слаборазвитых народов мы еще встречаем формы поведения, которые не свойственны более развитым народам. Все это возвращает нас к вопросу о социально-культурных влияниях, значение которых особенно подчеркивал Огпе и исследование которых, несомненно, представляет большой интерес. Мы сделали оговорки лишь по поводу одного из слишком смелых его предположений относительно того, что «наивных» субъектов практически больше нет.

Такое утверждение кажется нам слишком категоричным. Во Франции, где гипноз в настоящее время в немилости, как мы уже отмечали, нередко можно встретить пациентов, не имеющих никаких предварительных сведений об этом предмете. Однако реакция пациентов, ничего не знающих о психотерапии, которую к ним применяют, не отличается от реакции других пациентов. Поскольку трудно предположить, что эта реакция целиком определяется гипнотизером, то приходится думать о существовании специфического механизма, представленного в различных вариантах. Этот механизм в его элементарной форме выявляется в гипнозе животных. Он обусловливает адаптивное поведение, изменяющее взаимоотношения животного с окружающей средой и характеризующееся прекращением двигательной активности (см. далее «Гипноз животных»). У человека в первой стадии гипноза также тормозится активность двигательного аппарата — инструмента исследования окружающего мира. Нам возразят, что пациент в состоянии сомнамбулизма ходит. Это объясняется тем, что у человека вступают в игру психодинамические феномены; можно сказать, что гипнотизируемый ходит не по своей воле, а по воле гипнотизера.

Американский исследователь Barber (1961,1962) шел по пути, намеченному еще Бернгеймом. Он пытался доказать, как и глава школы Нанси, что все феномены, названные гипнотическими, а именно — изменение под гипнозом различных физиологических функций (сенсорных, кровообращения, желудочно-кишечных и др.), можно посредством внушения получить у предрасположенных субъектов и в состоянии бодрствования.

Это уподобление гипноза внушению выдвигает проблему, к которой мы вернемся позже. Ограничимся пока замечанием, что сторонники этой точки зрения продолжают использовать гипнотические приемы, чтобы добиться феноменов, для получения которых (по логике вещей) достаточно было бы внушения наяву. Такую непоследовательность проявил даже Бернгейм.

Работы Barber представляют несомненный интерес. Они показывают, что и в состоянии бодрствования для возникновения психофизиологических реакций имеет значение фактор взаимоотношений. Однако эти работы не облегчают понимания гипноза. Гипнотическое воздействие, включающее в себя воздействие сенсомоторное и эмоциональное, вызывает изменение сознания, связанное с особым интерсубъективным опытом, что рассматривается некоторыми учеными как регрессия. В большинстве случаев гипноза проявляется повышенная внушаемость, но некоторые психодинамические констелляции могут ее подавлять. Когда внушаемость проявляется в гипнозе, внушение может оказать гораздо более глубокое воздействие, чем внушение в состоянии бодрствования. Примером возможности гипноза может служить выполнение с его помощью такого серьезного хирургического вмешательства, как лапаротомия, что не было осуществлено в экспериментах Barber. Такого рода попытка стала предметом душераздирающего представления, предположенного французским телевидением (знаменитая передача в феврале 1963 г.): больной, получивший «установку», но не загипнотизированный, был подвергнут аппендэктомии, во время которой он проявлял все признаки чрезмерных страданий.

Weitzenhoffer(1953,1957,1963), будучи вначале под сильным влиянием Bernheim и Hull, считал, что возможность воздействия в гипнозе определяется внушаемостью. Но впоследствии он, по-видимому, изменил свою точку зрения, так как в одной из последних работ признал, что гипноз содержит в себе «нечто другое». Он добавляет, что сам Bernheim никогда не был так категоричен, как часто думают, и что он признавал существование некоего «гипнотического состояния», которое нельзя сводить только к внушению.

По мнению Weitzenhoffer, по существу нет противоречий между тем, что писал Бернгейм в 1887 г., когда он еще различал эти два состояния, и тем, что он писал в 1903 г., когда различия между ними начали стираться, и взгляды Бернгейма за данный период не претерпели значительных изменений.

Мы же думаем, что в его работе 1903 г. выявилось некоторое изменение точки зрения. Правда, при этом обнаружилась и определенная двойственность суждений, от которой Бернгейм никогда не мог освободиться. Она присутствует и в более поздних его работах, в которых он полностью отрицает существование собственно гипнотического состояния, независимого от внушаемости. Эта двойственность снова проявляется в последней формулировке его идей в 1917 г. (за 2 года до смерти). Он пишет по поводу феноменов, именуемых гипнотическими: «Все эти феномены не являются результатом особого состояния, называемого гипнотическим, поскольку их можно вызвать в состоянии бодрствования у субъектов, которых никогда не усыпляли и которые никогда не видели, как усыпляют других. У внушаемых индивидуумов посредством словесного внушения наяву также можно добиться обезболивания, галлюцинаций, действий по приказу и т. д., которые вызываются у них и в состоянии спровоцированного сна. Значит, вовсе не этот сон обусловливает внушаемость. Состояние сна и гипнотическое состояние, или состояние внушаемости, следовательно, не связаны друг с другом (подчеркнуто нами. — Л. Ч.). Иначе я могу сказать: гипнотизма нет, а есть только внушаемость» (подчеркнуто автором) [Bernheim, 1917, р. 46-47].

На возражение, сделанное ему по поводу того, что его утверждение внушено любовью к парадоксам и внушаемость есть не что иное, как гипнотизм наяву, Бернгейм ответил еще более категорично: «Точнее было бы сказать: гипнотизм — это внушаемость в состоянии сна». Здесь внутреннее противоречие становится явным, и оно усиливается, когда автор добавляет: «Необходимо ещё, как я уже говорил, чтобы сон был неполным». Но что такое «неполный сон?» Существует ли он? Если да, то это не что иное, как внушаемость. Впечатление противоречивости не исчезает, когда Бернгейм старается уточнить свои идеи. Он продолжает: «Сон не является необходимостью для возникновения феноменов внушаемости. Их можно было бы обнаружить непосредственно в состоянии бодрствования, минуя необязательное посредничество провоцированного сна; тогда и слово «гипнотизм» не появилось бы, а идея особого магнетического или гипнотического состояния, вызванного специальными действиями, не была бы связана с этими феноменами. Внушение родилось из древнего гипнотизма, как химия родилась из алхимии». Эти рассуждения Бернгейма, высказанные столь категорично, не представляются нам бесспорными. В самом деле, ведь существует состояние, определяемое Бернгеймом (и другими) как «неполный сон», «спровоцированный сон», которое является все же чем-то иным, отличным от чистой внушаемости. Именно это «нечто иное», этот неполный сон остается неуловимым, непостижимым, хотя существование его засвидетельствовано веками, а его изучение с конца XVIII в. вызвало столько страстей.

Определенная «слабинка» в теории Бернгейма, о которой мы только что говорили, позволяет выдвинуть предположение о том, что им бессознательно не была полностью принята абсолютная тождественность гипноза и внушаемости и что его позиции, все более и более категоричные по отношению к гипнозу, не всегда соответствовали глубокому убеждению. Нам кажется, что частично они обусловлены той борьбой, которую Бернгейму приходилось вести на двух фронтах: с одной стороны, атаки школы Сальпетриера, которая после смерти Шарко и краха соматической теории гипноза стала отрицать само существование гипноза, с другой — возражения морального порядка, выдвинутые против гипноза швейцарской школой (Дюбуа из Берна).

Борьба велась крайне жестко (что, впрочем, часто бывает в дискуссиях, касающихся психологических проблем), причем аргументы в спорах нередко носили далеко не научный характер. Все это послужило причиной колебаний Бернгейма и заставило его настаивать на том, что гипноза не существует.

Отрекаясь от гипноза, от отстаивал внушение, что вызывало враждебность его прежних сторонников (сформировавших в некотором роде третий фронт), которые протестовали против безусловного и простого отождествления гипноза и внушения. Бернгейм (1917) полагал, что «это значит отнять у гипнотизеров весь их престиж»; «они отвергнут меня и исключат из своей среды», — добавлял он с горечью.

Помимо влияния Бернгейма, некоторые исследователи, работавшие над теорией гипноза, испытывали также влияние Жане. Они исходили из понятия «диссоциации сознания», суть которой, напомним вкратце, заключается в том, что какие-то течения сознания могут «отделяться» и брать на себя «автоматическую» активность. Крайняя степень диссоциации сознания выражается раздвоением личности или появлением так называемых множественных личностей. Подобная диссоциация возникает в состоянии спонтанного сомнамбулизма или вне его. В литературе описано много примеров такой диссоциации, из которых наиболее известны сообщения о Мари Рейнольде (1811), о Фелиде (сообщение доктора Azam из Бордо в конце XIX в.), а также Элен Смит, описанной в книге Theodore Floumoy в начале XX в. Этот механизм объясняет провоцированный сомнамбулизм; прочие гипнотические феномены можно рассматривать как проявления неполной диссоциации.

Работы Жане оказали влияние на многих американских авторов, среди которых отметим McDougall (1926), Morton Prince (1925-1926), Sidis.

В механизме диссоциации психики важную роль играет бессознательное. Но, показав всю важность бессознательного, Жане не интерпретировал его динамически, не подчеркнул его императивность. Этот шаг был сделан Фрейдом, и мы увидим в следующей главе влияние его идей на развитие теории гипноза.

Психоаналитические теории

Психоаналитические теории гипноза вначале были сконцентрированы на проблеме удовлетворения инстинктивных желаний индивидуума. С этой точки зрения гипнотическая ситуация создается с помощью особого рода перенесения.

Термин «перенесение», хотя он является одним из наиболее часто употребляемых в психоаналитическом словаре, обозначает понятие, определить которое не так легко. Между существующими определениями имеется значительное расхождение. Тем не менее, придерживаясь общего в этих определениях, можно сказать, что под этим термином подразумевается перенесение на личность терапевта чувств, испытанных пациентом в прошлом по отношению к лицам, имевшим для него важное значение, — родителям, лицам, их заменяющим (кормильцам, воспитателям и др.). Термином «контрперенесение» обозначается феномен той же природы, но относящийся соответственно к чувствам терапевта, перенесенным на личность пациента.

Согласно Ferenczi (1852-1909), последователю Фрейда, в гипнозе возможна реактивация эдипова комплекса с его любовью и страхом; отсюда два типа гипноза: «материнский», основанный на любви, и «отцовский», базирующийся на страхе.

Фрейд изложил свои взгляды на гипноз в 1921 г. в своей работе «Psychologie collective et analyse du Moi». По его утверждению, гипнотические взаимоотношения имеют эротическую основу: «Гипнотические отношения заключаются в неограниченном любовном самоотречении, за исключением полового удовлетворения» [Freud, 1921, р. 128]. Но состояние влюбленности, лишенное прямой сексуальной направленности, пока не поддается какому-либо разумному объяснению, и во многих отношениях гипноз еще трудно понять, он продолжает сохранять свой мистический характер (см. там же, с. 129). Автор настаивает и на значении подчинения в гипнотических отношениях. Гипнотизер замещает идеал «я» (сверх «я») субъекта, он играет роль всемогущего отца первобытной орды.

Schilder (1922,1926) также подчеркивает сексуальный характер отношений между гипнотизером и гипнотизируемым и настаивает на отождествлении пациента и врача'. Приписывая врачу магическое всемогущество, больной реализует свои собственные инфантильные фантазмы.

Вместе с тем Schilder был первым психоаналитиком, привлекшим внимание к физиологическим, телесным факторам и показавшим значение их связи с факторами психологическими. Таким образом, он открыл плодотворный путь, который должен был привести к обновлению теории гипноза.

Jones (1923) рассматривает проблему в аспекте нарциссизма и структуры «идеала я». Нарциссизм — существенный компонент ауто- и гетеровнушения; в гипнозе, по данным автора, происходит регрессия к аутоэротической стадии развития либидо.

Fenichel (1953) более подробно анализирует сексуальные позиции пациента и утверждает, что они направлены на удовлетворение инфантильных прегенитальных влечений пассивно-рецессивного типа.

1На основании своих экспериментов Gill и Brenman считают, что эротические фантазмы возникают во время гипнотической индукции не чаще, чем при других психотерапевтических процедурах.

В последние годы гипноз анализируется психоаналитиками преимущественно в плане психологии «я». Brenman (1952), а также G. и Knight подчеркивают значение изучения психологии «я» для понимания сущности гипноза. Они экспериментально изучали «колебания глубины гипноза» и их отношение к состоянию «я». Работы этих авторов вскрыли сложность феномена транса, феномена, который не может оцениваться только в плане большей или мень шей глубины.

Мы не располагаем никаким способом измерения глубины транса. Наиболее точный критерий — это высказывания пациента о своих переживаниях в гипнотическом состоянии, конечно при условии, что он достаточно умен и способен к самоанализу.'

Исследование Brenman, Gill и Knight основано на анализе высказывании пациентов. Суммировав ряд наблюдений во время сеансов, на которых отмечались колебания глубины транса, авторы представили их с целью проверки людям, хорошо знавшим биографию больных. Учитывая контекст гипнотического сеанса, эти люди могли даже предугадать, наблюдались ли у данного пациента колебания глубины транса и в каком направлении они происходили Авторы пришли к заключению, что углубление или ослабление транса может быть проявлением механизма защиты. Глубина транса меняется при нарушении равновесия импульс — защита. Так изменение глубины транса может следовать за появлением агрессивной эмоции по отношению к гипнотизеру. Пациент впадает в более глубокий транс не столько для получения инфантильного сексуального вознаграждения, сколько для того, чтобы скрыть свою агрессивность путем преувеличения своей покорности. Углубление или ослабление транса служит то сексуальному вознаграждению то защите против агрессивных импульсов.

Нам пришлось наблюдать пожилого человека с нарушенным общим состоянием (азотемия, неизлечимая долголетняя бессонница). Большие дозы снотворного, вредно действующие на его здоровье, вызывали лишь кратковременный сон. Этот пациент сильная личность типа «менеджера», несмотря на значительную азотемию сохранял бодрость, энергию и представительность, что удивляло его врачей, к которым он относился с агрессивным скептицизмом. Внушение оказалось успешным, уже на первом сеансе этот человек страдавший бессонницей и употреблявший огромные дозы снотворного, мгновенно заснул при простом сигнале; сон сопровождался храпом. Он спал все время, пока мы находились рядом. Однако отсроченное суггестивное действие имело только кратковременный эффект.

Такое развитие событий может быть результатом инстинктивного вознаграждения, «позволяющего» спать при условии неотступного присутствия терапевта. Это может быть также формой зашиты, которая имеет целью прервать некоторые формы общения с терапевтом.

В совместных с Muriel Cahen исследованиях, часто наблюдая пациентов, способных довольно точно описывать свои переживания в гипнозе, мы могли убедиться в том, что колебания глубины транса являются результатом развития взаимоотношений терапевта и пациента [Chertok, 1955].

Итак, психоаналитическая теория перенесения дала возможность полнее проанализировать отношения между гипнотизером и гипнотизируемым. Однако эта теория не дает исчерпывающего объяснения, поскольку перенесение имеет место при всех способах психотерапии и не является спецификой гипнотических отношений.

Ida Macalpine (1950) показала, что гипнотизация обусловливает мгновенное развитие трансферентных отношений, аналогичных тем, которые устанавливаются в процессе психоанализа, однако в последнем случае они развиваются постепенно. Механизм создания перенесения, по мнению автора, идентичен при обоих способах психотерапии: пациент оказывается в инфантильной ситуации, к которой он приспосабливается посредством регрессии.

Добавим от себя, что в гипнотических отношениях перенесение обычно управляется вознаграждением: гипнотизер одаривает своими словами, внушение принимается как подкрепление, как хорошая пища.

Fisher (1953) пишет по этому поводу: «Внушения принимаются или отвергаются в зависимости от степени тревоги или вознаграждения, обусловленных фантазмами поглощения или отвержения; иначе говоря, внушение принимается, если оно бессознательно ассимилируется с принятием хорошей пищи, хорошей субстанции, и отвергается, если оно приобретает значение «дурной» субстанции» [Fischer, 1953, р. 435]. С этой точки зрения про субъекта, загипнотизированного словесным внушением, можно сказать, что он как бы включил в свой организм «хорошую» субстанцию. Автор добавляет, что динамика влечений, подобная той, какая имеет место в процессе внушения, развертывается и в ходе психоанализа; она играет роль и в обычных человеческих взаимоотношениях.

В процессе проведения психоанализа терапевт вначале пассивен, он ничего не предпринимает, безмолвствует. Перенесение при этом развивается в атмосфере некоторого разочарования. Конечно, различие процедур не всегда так ясно выражено, и переживания пациента, подвергающегося гипнозу или проходящего курс психоанализа, могут быть сходными.

Вопрос о такого рода разочаровании в начале курса психоанализа был вновь поставлен Nacht (1962). Автор считает необходимым строгий нейтралитет врача. Перенесение в этих условиях возникает и развивается с трудом, однако глубоко бессознательное отношение психоаналитика, основанное на доброжелательности, «внимательной открытости», чуткости и уступчивости, способствует вовлечению больного в процесс лечения. Даже во время молчания психоаналитика пациент должен чувствовать его постоянное внимание, которое воспринимается как помощь. Nacht идет дальше, считая, что бессловесное общение является наиболее значимым и что «речь, во всяком случае в начале лечения, утверждает и усиливает отчуждение, отрыв пациента от врача, что... порождает страх». Австралийский автор Meares (I960) полагает, что в гипнозе словесное общение в какой-то мере тормозит пациента; он описывает технику бессловесного гипнотизирования, при которой эффект достигается благодаря особой атмосфере (см. с. 171).

 

Таким образом, роль речи или молчания в терапевтических отношениях по-разному оценивается различными авторами. Несомненно, что значение этих факторов различно в зависимости от стадии развития лечебного процесса.

Важным шагом на пути к пониманию роли перенесения в гипнотических отношениях стал выход в св<

Поделиться: