Воин погибает, сражаясь до последнего

Мотивация – слово нынче модное. Вадиму Туманову тоже посчастливилось её найти, когда молодым штурманом он оказался в колымских лагерях

Когда-то в мои первые годы на Колыме один из политзаключенных – его фамилия Ситко – подарил мне книгу, написав карандашом на обороте обложки свой перевод стихов Редьярда Киплинга. Это стихотворение, переведенное и Маршаком, и Лозинским, всегда было одним из моих любимых. Но именно у Ситко нашел я строки, которые пронес через всю жизнь, они поддерживали меня в тяжелые минуты. Жаль, я не могу прочесть их вслух для вас. Прочтите сами.

Все потерять – и вновь начать с мечты,

Не вспомнив о потерянном ни разу…

Идеалы юности

Из городов – а повидал он их не мало – наверное самый любимый – это Владивосток. Ведь это город его юности.

***

…Когда в военные годы мальчишкой я попал на флот, у меня была одна мечта – только фронт.

***

Я не задавал себе вопросов, не мучился сомнениями. Мир казался предельно ясным. Мы были готовы умереть за власть Советов.

***

В Гетеборге предстояло размагничивание «Уралмаша». В портовой лаборатории, куда мы с матросами отнесли штурманское оборудование, толпились моряки с других пароходов. Их суда стояли на рейде красивые, свежевыкрашенные, рядом с ними наш сухогруз выглядел как усталая ломовая лошадь. Глядя в окно, какой-то иностранец-моряк сказал своим друзьям на сносном русском языке и так громко, чтобы мы слышали:

– Интересно, это чей такой обшарпанный корабль? Мои патриотические чувства были уязвлены.

– Неважно, какой у парохода вид, – задиристо ответил я, – за то он под флагом самого прекрасного государства!

Незнакомец поднял на меня вдруг посерьезневшие глаза:

– Кто это вам сказал? Ответ у меня вырвался сам собой:

– Это не надо говорить, это все прекрасно знают, и вы, я думаю, тоже! Взгляд незнакомца был долгим, сочувственным. Так смотрят на тяжелобольного, не имеющего никаких шансов, но не подозревающего об этом.

Мы возвращались на пароход, довольные собой. Матросы поглядывали на меня восхищенно.

Три года спустя, брошенный после очередного колымского побега на грязный бетонный пол, в наручниках и со связанными ногами, задыхаясь от густого запаха хлорки, из всех впечатлений прожитых мною двадцати трех лет я почему-то вспомню эту сцену в Гетеборге и печальный долгий взгляд незнакомца.

***

Как проверяются настоящие боксёры

В тот день по непонятной мне причине я был вызван из камеры тюрьмы в «малую зону». Позже один из надзирателей, Сергей, расскажет мне, что это было сделано специально, но предупредить меня он не сумел. В дверях я увидел Ваху и надзирателя. Они перешептывались, бросая на меня взгляды, не предвещавшие ничего хорошего. Улыбающийся Ваха разбитной походкой двинулся ко мне. Держа обе руки за спиной, конечно же – с ножом, он подошел вплотную. У меня мелькнула мысль: может быть, у него два ножа? И куда он ударит – в шею своим коронным или подлым ударом ниже пояса? Еще, быть может, мгновение – и меня не будет. Вложив в удар всю накопившуюся злость, я опередил его взмах на тысячную долю секунды, и нож попал мне не в шею, а в правое плечо. Ваха отлетел к стене и стал сползать между окном и нарами. Но нары не дали ему упасть на пол, я наносил удары справа и слева, одной рукой справа в челюсть, а слева удары приходились по виску. В бараке полное оцепенение. Вбежали еще несколько надзирателей. Это спасло Ваху от смерти.

***

Мачабели таскает меня на допросы, я не сознаюсь. Когда конвой выводит меня из его кабинета в очередной раз, он угрожает:

– Заговоришь у меня в другой камере!

Что он имеет в виду, я начинаю понимать, когда меня вталкивают в особую камеру, какие есть почти в каждой тюрьме, я о таких слышал, но бывать не приходилось. Это пресс-камеры. Сюда помещают отпетых уголовников – беспредельщиков, поручая им выколотить из заключенного нужное начальству признание.

Любым способом, в том числе изощренными пытками и изнасилованием. Их руками начальство лагеря убивало неугодных. Я тоже был приговорен. К счастью, обитатели тюрьмы успели предупредить меня о беспредельщике по кличке Валет.

В камере я вижу три омерзительные физиономии:

– Кто из вас Валет?!

– Я! – сказал один. Ни слова не говоря, бью первым. Он отлетает в угол, хрипит и корчится. Двое других пытаются наброситься на меня, но я устраиваю такое, что в камеру врываются дежурные и уводят меня в надзирательскую.

***

– Ты чем его ударил? – спрашивает он, рассматривая лежащего в луже крови Ерофеевского.

– Рукой.

– Ни, цэ не рукой. Це гырей! Ты куда гырю спулив? – настаивает Киричук. Он уверен, что для такого увечья использован тяжелый предмет, вроде гири.

Я повторил, что рукой.

Меня ведут в надзирательскую. Командир дивизиона Рогов, тоже видевший Ерофеевского, покачал головой:

– Рукой так не ударишь. Скажи, что у тебя было?

Хотя стояло лето, в надзирательской топилась побеленная известкой большая печь из кирпича. На печи надзиратели заваривали чай. Я говорю:

– Смотри, начальник, – и голой рукой бью в печь. Кулак проломил кирпичную кладку, из дыры повалил дым.

Борис Барабанов рассказывал об этом Высоцкому, а Володя – Марине Влади. Так эта история попала в книгу «Владимир, или Прерванный полет».

Воин погибает, сражаясь до последнего

Утром 14 мая 1954 года зону окружают человек двести солдат с автоматами. Охранники выгоняют всех из бараков и выводят за ворота. Приказывают сесть на землю. Покалеченные указывают на тех, кто убивал. Командир дивизиона капитан Финчук ставит уличенных отдельно. И хотя мы с Борькой ни с какой стороны к событиям не причастны, капитан вдруг обращает внимание на нас и жестом показывает перейти в отобранную им группу. Меня это взбесило. Что ему надо?! Нервы и без того напряжены. Поднявшись, спрашиваю капитана: «Меня за что?!» И по его словам – «Я сказал: проходите туда!» – понял, что меня он тоже причисляет к тем, кто участвовал в резне, и последствия для меня будут страшные. Я, не задумываясь, бью капитана. Он отлетает к окружившим нас солдатам, у ног которых, натянув поводки, тяжело дышат собаки.

Ко мне быстро подходит Ильяшенко, прокурор по надзору за лагерями.

– Именем Закона!…

Но я уже не помню себя и следующим ударом сбиваю прокурора с ног. С прокурорского полуботинка летит в сторону черная галоша. Какие-то секунды я стою один, не зная, что предпринять. Ненависть ко всему на свете переполняет меня, я уже не в силах совладать с собой. Нет, я не был в беспамятстве, голова нормально работала, даже успел представить, что за этим последует, в какие-то мгновенья делалось страшно, но остановиться не мог. В этот раз мне просто хотелось, чтобы меня убили.

Ничего не вижу перед собой. Поворачиваюсь на голос старшины:

– Разрешите, я его возьму!

Меня передергивает. Здоровый старшина направляется ко мне. После первого же удара, который, я думаю, запомнился ему на всю жизнь, он рухнул на землю с залитым кровью лицом. Поворачиваюсь к солдатам с автоматами:

– Вас Советская власть тушенкой кормит, а вы не можете взять одного человека! Ну, иди!

Иди, кто еще хочет!

«Сейчас убьют. Все кончится. Все!» – вертится в голове.

По чьей-то команде оцепление открывает огонь. Стреляют под ноги и над головой. Я иду навстречу – мне хочется только одного: чтобы меня убили. Интересно: когда стреляют над головой, ты не хочешь, но голова сама отворачивается, ее просто невозможно удержать. Меня, может быть, и застрелили бы, но боялись попасть в оцепление за моей спиной.

Я не заметил, как в руках охранников появился собачий повод длиной метров 30 – 40. Повод пытаются набросить на меня. За спинами офицеров в толпе наблюдающих замечаю начальницу САНО Клавдию Иосифовну. Лицо невозмутимо, глаза широко открыты, губы сжаты. Вот тебе и Эльза Кох. Но тут я путаюсь в наброшенном на меня поводе. Со всех сторон ко мне бросаются солдаты. Связывают руки за спиной, бьют сапогами. Падаю лицом в перегоревший шлак, когда-то насыпанный перед вахтой, чтобы не было грязи. Часть ударов приходится на голову. Запомнился один сапог с широким рантом – скорее всего, офицерский, он почему-то все время бьет меня по голове.

Могут ли ученые объяснить, каким образом человек через ватник или куртку за мгновенье до удара безошибочно чувствует, куда точно он придется, и именно это место напрягается, чтобы удар принять?

Меня перекидывают в машину. Я сумел развязаться и оказавшимся в руках концом шнура успел ударить майора Крестьянова. Меня сбрасывают с машины и снова бьют. Я весь в крови. Снова забрасывают в машину. В кузове – человек шесть избитых, уже не двигающихся, там же четыре автоматчика, отгороженные щитом из досок. Я поднимаюсь. Мне навсегда запомнится, как молодой сержант с карими глазами, держа наготове автомат, пристально и тревожно смотрит на меня. Слышу его голос:

– Успокойся, Туманов, ну успокойся… Вот я сейчас нажму крючок – и тебя нет.

Понимаешь? Успокойся, чуть нажму пальцем и все, тебя нет и больше никогда не будет!

Прошло столько лет, а я до сих пор вижу эти напряженные карие глаза и пытаюсь понять, что удержало его тогда.

Помогая себе локтями, сажусь и падаю на спину. Я чувствую своё полное бессилие.

– Успокойся, Туманов, успокойся…

У меня по лицу текут слезы.

Авторитет:

Мне неловко об этом вспоминать, похоже на бахвальство, но пишу, как все было на самом деле, чтобы передать атмосферу колымских лагерей начала 50-х. Когда я в этой зоне появился, в обоих бараках на оконных решетках повисли заключенные, и я слышу, будто относится это не ко мне: «Туманова привезли!»

***

Как-то в Сусумане выхожу из клуба, очень спешу, надо попасть в поселок. Ночь темная, ничего не видно. Не успел пройти с десяток шагов, как передо мной вырастают два парня, в руках ножи «Стой!» – говорят. Я остановился. У меня было немного денег и золотые часы, очень хорошие, с цепочкой. Лезу в карман, достаю деньги, потом часы… Я не знаю, чем бы кончилась эта история, у меня тоже был нож. В это время из-за тучи вышла луна и стало чуть светлее. Один из парней меня узнал: «Ой, Вадим, извини…» потом часто вспоминал этот случай. Хорошо это или плохо, но меня действительно знали многие.

***

… и Московские и местные власти попытались убрать Туманова. Был издан указ, запрещающий занимать пост председателя артели тому, кто был ранее судим. Собрали собрание и девятьсот шестьдесят три человека отдали тогда голоса за то, чтобы не менять председателя! Против – один – сам Туманов.

Я смотрел в зал и видел – как взметнулась эта тысяча рук! Просто, как выстрел! Я подумал: «Вот даже ради этого стоило жить!»

***

Ко мне заехал молодой человек, он казался застенчивым. Совершенно не скрывал того, что не имеет опыта работы на производстве. Он не намерен был задерживаться в артели больше чем на сезон: ему нужно было купить сестре квартиру. Глядя на него, я подумал: сможет ли этот худощавый интеллигентный молодой человек найти общий язык и сработаться с нашими суровыми колымчанами? В то же время меня тронула его откровенность.

– Вы очень рискуете, – сказал я ему. – Можно, конечно, за сезон заработать на квартиру, но не исключено, что не выйдет даже ваших твердых ста двадцати.

– С вами я согласен рисковать, – ответил он.

Так в артели появился Сергей Зимин, задержавшийся у нас на двадцать с лишним лет.

Прекрасный специалист, он работал вместе со мной на Дальнем Востоке, в Сибири, на Урале и в Коми. Стал отличным организатором горного производства.

Предприниматель

У японцев в основе бизнеса стоит принцип «кайдзен» - постоянные улучшения.

Благодаря ему они показали миру «экономическое чудо», и с тех пор философия кайдзен лежит в основе всех успешных предприятий.

Вадим Туманову пришлось открыть её же - но в колымских лагерях. Он, конечно же, ничего не знал об опыте японских предпринимателей. Но понимал, что единственный способ выбраться из страшных лагерей – только через работу.

Попытаться убежать? Я понимал: это будет последний раз, и я себя запрячу вообще навсегда. Работа? Если на шахте бригада выполняет 110 процентов нормы в день, такой день считают за три. А месяц вкалывал – сразу три спишут. Лучше, чем задаром гнить в изоляторе. Пожалуй. Однако у многих сроки больше 25 лет – это все равно, что пожизненный. А если заинтересовать ребят заработком? Заключенным полагается 48% от ставки вольнонаемных. НО ТОГДА НАДО СДЕЛАТЬ ТАК, ЧТОБЫ МЫ РАБОТАЛИ ПРОИЗВОДИТЕЛЬНЕЙ В НЕСКОЛЬКО РАЗ! Начальник лагеря «Челбанья», фронтовик, чудесный человек Федор Михайлович Боровик, относившийся ко мне с симпатией, предлагает, чтобы я попробовал возглавить бригаду. Я соглашаюсь. Собираю 60 человек – тех, кого знаю, кому доверяю, и предупреждаю: «Ребята, со мной остаются лишь те, кто будет работать по-настоящему, чтобы вырваться». Мишка Буржуй тоже откровенен: «Вадим, я все равно свалю». «Вали, но не из моей бригады»…

Наклонные стволы, штреки, рассечка, нарезка и проходка шахт – самый трудоемкий процесс, Я ДОЛЖЕН ПРИДУМАТЬ ЗДЕСЬ ЧТО-ТО НОВОЕ. Но что?! Я так далек от горного дела – ну, может, когда-то проходил мимо ворот горных институтов задиристым, бравым моряком в увольнительной. После, заключенным, работал в шахтах, где не было никаких механизмов, согнувшись, таскали породы тачками, ведрами… Голова болела от мыслей – мне ничего не оставалось, как напряженно думать: что делать, что изменить? Просыпался в морозной темноте, еще до того, как удар по рельсу объявит подъем, и мысленно рисовал новый день: как забурить лаву, как обогнать бригаду Быкова, или Огаркова, или Чеснокова? Нас умело втягивали в соревновательную гонку, и мы, забывая нелепость своего положения, рвались совершать стахановские подвиги. В изоляторах, в бараках, я часто встречал надписи старых лагерников, которые очень помогали в жизни: «Не верь, не бойся, не проси», «Когда тебе совсем плохо, знай, что может быть еще хуже».

Я советовался с опытными горняками, что-то соображали, прикидывали вместе с ребятами: переваривали, изменяя форму, ковши, устанавливали более мощные электромоторы, подогнали по-своему лебедки, ставили роторные шестерни с другим количеством зубьев, что заставляло скреперный ковш буквально летать. Выжимали из оборудования все, что могли. Нам хотелось делать больше не на 5, не на 10 процентов, а намного. В итоге мы приспособились нарезать шахты двумя забоями: В ДЕНЬ МЫ РЕЗАЛИ ПО 36 МЕТРОВ, ТОГДА КАК ПРОХОДКОЙ НА 100% СЧИТАЛИСЬ ВСЕГО ОКОЛО 5 МЕТРОВ! Магаданские начальники были вынуждены прощать нам наше «самоуправство» с техникой. Намытое золото было нашим неоспоримым аргументом.

НИ ДО НАС, НИ ПОСЛЕ НИКОМУ НЕ УДАВАЛОСЬ РАЗРАБАТЫВАТЬ РОССЫПИ ТАКИМИ ТЕМПАМИ. Не потому, что мы были оснащены лучше других бригад или люди у нас были технически грамотнее. В условиях административно-бюрократического сумасшествия, усиленного особой системой «Дальстроя», мы впервые попытались руководствоваться не инструкциями, а здравым смыслом, и при этом брать на себя ответственность. Я видел, как это выпрямляет людей, уставших от бестолковщины, от глупых распоряжений, бессмысленной регламентации. Мне казалось, надо помочь человеку проявить себя, стать личностью, сделать его свободным – хорошим он станет сам. Это был зародыш принципов, которые станут базовыми при создании золотодобывающих старательских артелей, дорожно-строительных кооперативов – элементов будущей рыночной экономики.

В бригаде каждый владел тремя-четырьмя профессиями: скреперист, бурильщик, рабочий очистного забоя, водитель самосвала – все без затруднений подменяли друг друга, поэтому техника работала безостановочно. И вот этот бешеный темп (а нормы и расценки были государственные), принес нам такие заработки, что даже рядовой рабочий у нас законно получал больше начальника лагеря. Я как бригадир скоро стал зарабатывать больше начальника всего «Дальстроя» (главное управление строительства Дальнего Севера). Заключенный умудрился обогнать своего самого высокого начальника!

Через год меня, почти последним среди моих ребят, сделали бесконвойным. Когда я приходил в кассу получать деньги на бригаду – брал, не пересчитывая, и быстро уходил, неудобно было перед изумленно-обеспокоенной очередью. Но изумлялась не только очередь, заволновались и наверху, начались бесконечные проверки, ревизия, кроме следователей, трудилась бухгалтерия, экономисты. А мы продолжали нарезать шахты по своему методу, нас, как «скорую помощь», бросали на участки с высоким содержанием золота в песках, туда, где проваливали план. Так за три года я стал человеком, которого знала вся Колыма.

***

- У вас выдающиеся организаторские способности, могли бы вы с валенками создать прибыльную всероссийскую сеть?

- Наверное. Я с эти не знаком, но я бы создал. Есть же успешные мануфактуры, где рубашки шьют.

- Вы бы пришли на завод с валенками и…

- Я бы собрал всех женщин и сказал: «Девочки, давайте продумаем, что нам мешает вместо 5 пар валенок выпускать 10? Почему они должны быть такие неуклюжие и плохие? Давайте вместе подумаем, что можно изменить». Когда я пришел на шахту, кем я был? С флота, штурманом, ничего не знал о добыче. Шахты в то время строили страшные – точно ты уже на полпути к аду, орудия использовали допотопные. Я просто смотрел, спрашивал горняков: «Ребята, что нужно сделать, чтоб этот ковш брал больше, ходил быстрее?» Мы меняли роторные шестерни, главный механик чуть не с кулаками бросался: «Туманов, ты мне лебедки за год угробишь!» А я: «Зато они у тебя за год вытащат больше, чем ты привык за пять лет доставать». Установка прибора для промывки золота иногда проходила 15 дней, мы дошли до того, что за 6 часов его ставили, полозья меняли, переваривали. Я всегда работал на технику.

На этих словах Вадим Иванович не удерживается и начинает показывать, как у них рождались рационализаторские идеи. Ставит передо мной на обеденном столе салфетницу и поясняет: «Вот забой. Взорвали золотые пески, и вот ковш (берет телефонную трубку, – авт.) ходит, таскает лебедкой. Это место самое трудное, здесь грудь забоя…» Закончив живую иллюстрацию, Туманов возвращается к теме валенок:

Так что, девочки, мы должны сделать так, чтобы валенки были модные и красивые! Вместо 100 пар выпускать четыреста и лучше прежних. Человеческая мысль и быстрая качественная производительность способны творить чудеса!

12	Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: