Ограниченность и внутренняя противоречивость возрожденческого индивидуализма.

Однако, возвеличивание индивидуальности – это только одна сторона ренессансной идеологии. Ведь гениальные художники Высокого Возрождения вместе с глубинами самоутвержденной человеческой личности чрезвычайно остро, глубоко и вплоть до настоящего трагизма ощущают ограниченность и даже беспомощность человеческого субъекта.

  Другими словами, по своей стихийной напряженности возрожденческий индивидуализм был ограничен, он часто сам сознавал свою ограниченность. Это был величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до того времени человечеством, эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страсти и характеру, по многосторонности и учености. Люди, основавшие современное господство буржуазии, были всем чем угодно, но только не людьми буржуазно-ограниченными. Поэтому под Ренессансом автор “Эстетики Возрождения” понимает не только стихию индивидуального самоутверждения человека, не только идею абсолютизации человеческого индивидуума, выдвигавшуюся против абсолютизации надмировой божественной личности в средние века, но и всю самокритику такого индивидуализма.

  Самую глубокую критику индивидуализма дал в XVI в. Шекспир, титанические герои которого полны возрожденческого самоутверждения и жизнеутверждения. Об этом ярко свидетельствуют такие общеизвестные шекспировские персонажи, как Гамлет и Макбет. Герои Шекспира показывают, как возрожденческий индивидуализм, основанный на абсолютизации человеческого субъекта, обнаруживает свою собственную недостаточность и противоречивость, свою собственную невозможность и трагическую обреченность. Всякая такая личность-титан в своем безудержном самоутверждении хочет решительно все на свете покорить себе. Но такая личность-титан существует не одна, их очень много, и все они хотят своего абсолютного самоутверждения, т.е. все они хотят подчинить прочих людей самим себе, над ними безгранично властвовать и даже их уничтожить. Отсюда возникают конфликт и борьба одной личности-титана с другой такой же личностью-титаном, борьба не на жизнь, а на смерть. Все такого рода титаны гибнут во взаимной борьбе в результате взаимного исключения друг друга из круга людей, имеющих право на самостоятельное существование. Ренессанс, который так глубоко пронизывает все творчества Шекспира, в каждой его трагедии превращается лишь в целую гору трупов, потому что такова страшная, ничем не одолимая и убийственная самокритика всей возрожденческой эстетики. Шекспир, таким образом, уже на заре буржуазного индивидуализма дал беспощадную критику этого абсолютного индивидуализма, хотя только в XIX и XX вв. стали понимать всю его ограниченность и невозможность.

   При этом остатки средневековой ортодоксии вовсе не были в эпоху Ренессанса единственным основанием для самодеятельно чувствующего себя человеческого субъекта. Были и другие, уже чисто гуманистические, идеалы, которые заставляли тогдашнего человеческого субъекта искать для себя опору и в морали, и в науке, и в общественности, и в историческом прогрессе, и даже в утопических построениях. Так или иначе, но стихийно жизненно утверждающий себя возрожденческий субъект отнюдь не был настолько дерзок и беспринципен и отнюдь не являлся таким безудержным, развязным и самообожествленным субъектом, чтобы закрыть глаза на все окружающее и упиваться только своим абсолютизированием и своим анархизмом. Стихийно утверждающий себя человеческий субъект в эпоху Ренессанса еще не потерял разумной ориентировки, еще понимал свою беспомощность перед громадой бесконечной жизни и космоса и еще не потерял чувства меры, т.е. чувства своей фактической ограниченности. В этом и заключается вся, как говорит Лосев, “юная прелесть” возрожденческой эстетики.

По этой причине можно найти черты трагизма у Боттичелли или Микеланджело, черты отчаяния и бессилия у могучего Леонардо и в маньеризме, - все это черты колоссального порыва вырваться за пределы всего успокоенного, всего гармоничного и благоприличного.

  В целом, автор “Эстетики Возрождения” неоднократно подчеркивает, что великие деятели Ренессанса, такие, например, как Боттичелли, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Рафаэль, Тициан и другие, глубоко сознавали ограниченность исповедуемого ими индивидуализма, а иной раз даже давали ему самую трагическую оценку.

“Вся невероятная и небывалая гениальность художников Ренессанса заключается именно в глубочайшем индивидуализме, доходящем до изображения мельчайших физических черт этого индивидуализма и этой небывалой до тех пор психологии, и в то же самое время в неумолимой самокритике деятелей Возрождения, в чувстве недостаточности одной только изолированной человеческой личности и в трагизме творчества, отошедшего от антично-средневековых абсолютов, но еще не пришедшего ни к какому новому и достаточно надежному абсолютизму”[6].

Лосев также говорит о “жизненном, и теоретическом, и художественном антиномизме”, то есть о внутренней противоречивости некоторых базовых идей и представлений Ренессанса, но вместе с тем утверждает, что эта противоречивость была исторически и логически необходима и неизбежна.

  Возрожденческая эстетика базировалась на стихийном самоутверждении человеческой личности в ее творческом отношении как ко всему окружающему, так и к себе самой. Жизнь и мир существовали в пространстве. Надо было побороть это пространство и творчески подчинить его себе. У человека были умственные способности и жажда применения их на практике. В эпоху Ренессанса хотели абсолютизировать человеческий ум и его стремление к вечному прогрессу, в результате чего возрожденческая эстетика обратилась к неоплатоническому учению.

Возрожденческим деятелям хотелось познать все, и решительно все творчески преобразовать. Этим деятелям вовсе не хотелось ограничиваться одним только материальным существованием. Однако одних только идеальных построений в те времена было недостаточно. Единственная глубоко синтетическая система в философии, обнимавшая собою и все реальное, и все идеальное, была до тех пор представлена почти исключительно платонизмом. Платонизм со своим учением о примате идеи над материей был не только типичным идеализмом, но даже одной из первых в истории разновидностей идеализма вообще. Но возрожденческая эстетика вовсе не хотела быть только платонизмом, пусть античным или средневековым. Платонизм был для нее лишь оформлением ее стихийного индивидуализма, стремившегося обнять собою решительно все: и идеальное, и материальное. Платонизм в эпоху Ренессанса оформлял все его вдохновенные мечты, весь его жизненный энтузиазм и все его неудержимое стремление охватить бытие в целом, постоянно входить в глубины человеческой жизни и человеческой души, не сковывая себя никакими материальными ограничениями.

   При помощи такого платонизма, который Лосев называет “гуманистическим платонизмом”, возрожденческая эстетика пыталась преодолеть противоречие титанизма и всех его слабых, чисто человеческих сторон. “Мир и все живое для Возрождения, влюбленного в жизнь и в ее красоту, обязательно должны были обрести свой безусловный смысл, свое оправдание и свою вечную одушевленную целенаправленность. Получался некоторого рода весьма светский платонизм, далекий от всякой отвлеченной логики, моралистики или аскетизма и успешно боровшийся с тогдашним школьным засильем абстрактных и сухих аристотелевских схем… В эпоху Ренессанса платонизм был попыткой синтезировать необходимую в тогдашние времена и вдохновенно переживаемую духовность с материально понимаемой жизнью, тоже переживаемой с глубоким вдохновением и с чувством энтузиазма перед ее вдруг открывшейся свободой и интимно-человечески переживаемым ее характером”[7].

Возрожденческий неоплатонизм в определенном смысле можно считать языческим учением, т.е. обоснованием не личного надмирового божества, но самого же космоса, т.е. самой же материи. И уже это одно не могло не импонировать представителям Ренессанса. Поэтому стихийный человеческий субъект, восторжествовавший в период Ренессанса и бывший вполне земным, нашел в неоплатонизме очень выгодный для себя принцип, позволявший ему быть и чем-то земным, каким-то вполне самостоятельным стихийным самоутверждением и жизнеутверждением, и в то же самое время разрешавший и даже оформлявший для него любое космическое стремление и любую жажду охватить мир в целом. Такое противоречие, по Лосеву – безусловный факт, без которого нет никакой возможности формулировать эстетическую специфику Ренессанса.

   Итак, эстетика Ренессанса таила в себе глубочайшие противоречия. Но не только потому, что Ренессанс был переходной эпохой. В эпоху Ренессанса нужно было обосновать такой мир красоты, который удовлетворял бы всем потребностям стихийно растущей светской личности. Обоснование это уже было дано в неоплатонизме. Эстетическая сущность возрожденческого неоплатонизма оказывается родственна прежде всего учению Платона и неоплатоников об Уме и Мировой Душе, присутствие которой в мире одушевляет всю Вселенную.

Возрожденческий человек хотел обосновать и себя, и окружающий его материальный мир. Но обосновать материальный мир значило для возрожденческой эстетики представить его в максимально одушевленным, максимально красочном и увлекательном для зрения и слуха виде. Возрожденческие философы (Николай Кузанский, Марсилио Фичино и др.) в этом восхвалении мира и природы часто доходили до настоящего пантеизма, доводя и всю структуру и всю историю космоса до прямого обожествления (пантеизм). Кроме того, в эстетике Ренессанса были и самые настоящие пантеисты, например - итальянские натурфилософы XVI в. Это было самым сознательным неоплатонизмом, правда, в его гуманистической интерпретации.

  То же самое нужно сказать и о неоплатонической Мировой Душе. Прекрасно чувствуя самодвижение в мире и не находя возможным обойтись без него для самоутверждения индивидуального человека, она мыслила это самодвижение в виде отдельной субстанции, а именно в виде Мировой Души, которая, согласно мыслителям Ренессанса, и была Первым движущим, т.е. самодвижущим, началом всей природы и всего космоса. В возрожденческом учении о Мировом Уме и Мировой Душе сказалось героическое стремление обосновать индивидуального человека во всем его стихийном самоутверждении, которое оказывалось с такой точки зрения только приближением к Уму и Душе в космосе, а Ум и Душа становились лишь необходимым для последовательной мысли пределом человеческого самоутверждения.

Таким образом, можно сказать, что неоплатонизм Возрождения был учением: о 1) Едином, о 2) Мировом Уме, о 3) Мировой Душе и о 4) Космосе. На этом основании эстетику неоплатонизма можно формулировать так: красота – это есть чувственно воспринимаемый, видимый и слышимый космос с Землей посредине и с небесным куполом сверху, состоящим из правильно расположенных и точнейше движущихся светил, с периодическими пожарами всего этого космоса и превращением его в огненный хаос, а с другой стороны, тоже и с периодическим возвращением его в абсолютную стройность, порядок и непререкаемо правильную подвижность. Сам же космос, как пишет Лосев, является “…предельным осуществлением Ума как идеального первопринципа при помощи непрерывно пульсирующей подвижности космической души, в чем осуществляется никогда не гибнущая и всеохватывающая единичность бытия в целом”[8].

  Возрожденческий неоплатонизм не удовлетворяется ни античным политеизмом, ни средневековым монотеизмом. С античным неоплатонизмом у него есть общее: он старается оправдать, возвысить и превознести материальный мир, увековечить его при помощи идеалистических категорий основных представителей античного неоплатонизма Плотина (III в.) и Прокла (V в.). Но и со средневековым неоплатонизмом у него тоже есть нечто общее, а именно культ самостоятельной и универсальной личности, не сводимой ни на какие природные и материальные данности. Самое же главное в эстетике Ренессанса – это такая личность, которая абсолютна не в своем надмировом существовании, но в своей чисто человеческой осуществленности. Индивидуальный человек, согласно античным моделям, мыслится здесь исключительно материально, природно, естественно и даже просто телесно. Но, согласно средневековым моделям, он мыслит себя уже как личность, и притом постоянно стремящуюся абсолютизировать себя в своем гордом индивидуализме, в своем самостоятельном, ни от кого и ни от чего не зависящем существовании. Поэтому эстетика Ренессанса не космологична и не теологична, но антропоцентрична.

   Кроме того, Лосев еще уточняет формулу возрожденческого неоплатонизма, который был призван примирить противоречия основных идей этой эпохи. Речь идет о главном возрожденческом представлении, согласно которому и Бог и человек являются прежде всего “мастерами”, или “художниками”. Поэтому философ утверждает, что возрожденческий антропоцентризм отличался артистическим характером. Возрожденческий человек мыслил себя в первую очередь творцом и художником наподобие той абсолютной личности, творением которой он себя сознавал. “То, что Ренессанс есть эпоха стихийно-человеческого самоутверждения, знают все – как поклонники и восхвалители Ренессанса, так и его враги. Однако мало кто понимает настойчивую попытку Ренессанса оправдать, возвысить и увековечить стихийно самоутвержденную личность человека и ее энтузиазм, оправдать свою новую жизненную ориентацию. Конечно, Ренессанс является в общем попыткой именно земного человека утвердить именно земное свое существование. Но мало кто понимает, что этот “земной” характер возрожденческой эстетики был явлением весьма далеким от всяких элементарных и повседневных нужд человека. Когда изображают “реализм” Ренессанса, то часто дело сводят просто к тому, что возрожденческий человек хотел, дескать, только сытно поесть и сытно попить и хотел, дескать, без всяких затруднений и предрассудков удовлетворить свои сексуальные потребности… Мы должны сказать, что такое понимание материализма является чем-то весьма унизительным для материализма… Если уж говорить о материализме и реализме, то такого рода образ мысли и поведения полон для нас глубокого идейного смысла, требует борьбы с житейским превознесением еды и питья и понимается нами как строительство человека и человечности в самом широком смысле слова”[9].

  Эпитет “земной” имеет для мыслителей эпохи Возрождения особый смысл. Все земное для возрожденческой эстетики было насыщено “глубочайшей идейностью и духовным благородством”, для которого с точки зрения Ренессанса не было настоящей свободы ни в античности, ни в средние века.

   Эстетика Ренессанса есть, прежде всего, неоплатонизм, - утверждает А.Ф.Лосев. Но здесь имеется в виду не античный неоплатонизм, который был бы для этой эпохи слишком нечеловеческим и слишком космологическим, и не средневековый, который был бы для нее слишком надчеловеческим и слишком теологическим. Это был антропоцентрический неоплатонизм, который использовал антично-средневековые формы неоплатонизма, поскольку они были переводом абстрактно-всеобщих форм старого идеализма на язык интимного переживания как в области слишком жестких законов природы (как в античности), так и в области слишком аскетических форм внутренней жизни человека (как в средние века). Неоплатонизм Ренессанса придавал его эстетике возвышенный, оживленный, всегда поэтический и часто даже веселый, художественно-игривый и жизненно-радостный, почти богемный характер. При этом неоплатонизм эстетики Ренессанса сохранял свою специфику и в сравнении с античностью, и в сравнении со средними веками. Он развивался и в недрах средневековой ортодоксии (Фома Аквинский, Данте, Николай Кузанский, Платоновская академия во Флоренции), и в своих вольнодумных формах (единство и тождество всех религий у Марсилио Фичино или собственное создание человеком самого себя у Пико делла Мирандола), и, наконец, в полном разрыве с церковной ортодоксией (пантеистизм Джордано Бруно).

  Эту эстетику неоплатонизма можно проследить на всех этапах Ренессанса, начиная от проторенессанса еще в XIII в. и кончая маньеризмом, характерным и для всего Ренессанса, и особенно для его конца в XVI в. Искреннее, восторженное и радостно-праздничное внутреннее самочувствие возрожденческого человека навевалось не чем иным, как неоплатонизмом.

   Своим пониманием природы как наполненной божественными силами, всегда живой и оживленной, всегда прекрасной и художественно-творческой, возрожденческая эстетика тоже была обязана неоплатонизму.    

     Своими внутренними восторгами, исключавшими скучную аристотелевскую схоластику, возрожденческий человек тоже был обязан неоплатонизму, с позиций которого он только и мог критиковать сухую аристотелевскую и школьную логику. Наконец, само божество трактовалось в эстетике Ренессанса как вечно творящее начало, так что сам бог понимался всегда как “мастер” (opifex) и “художник” (artifex), и воспринимался поэтически-восторженно, вплоть до экстатического наития. Почти все великие художники Высокого Ренессанса всегда были неоплатониками, хотя этот неоплатонизм понимался не в античном и не в средневековом смысле, а вполне специфически.

    Кроме того, как доказывает Лосев, (2) эстетика Ренессанса обязательно есть гуманизм.

    В отличие от теоретического неоплатонизма, гуманизм понимается здесь как “практическая система свободомысленных убеждений в области морали, общественности, политики, педагогики и вообще исторического прогресса”. В этом смысле Лосев утверждает, что все возрожденческие неоплатоники тоже были гуманистами, включая и тех, которые были ближе всего к средневековой ортодоксии. Очень многие гуманисты были также и пифагорейцами, и платониками, и неоплатонизмами, и каббалистами, и вообще пантеистами, даже представителями магии, алхимии и астрологии.   

    С исторической точки зрения ренессансные неоплатонизм и гуманизм вполне можно отличить друг от друга. Оба этих направления мысли могли и бесконечно близко сходиться одно с другим, вплоть до полного тождества, и довольно значительно расходиться, вплоть до их полного противопоставления.

   Все, три характеристики неоплатонизма (как теоретической системы идей) полностью подходят и для гуманизма (как жизненной программы для практической деятельности). Поэтому автор “Эстетики Возрождения” также говорит об общей гуманистически-неоплатонической культурно-исторической направленности эпохи Возрождения.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Эстетика Ренессанса возникает на основе стихийного самоутверждения человеческой личности, на основе полного или частичного отхода от антично-средневековых эстетических моделей.

Здесь происходит великий мировой переворот, не известный никакому иному периоду предыдущей человеческой истории, появляются титаны мысли, чувства и дела. Без такого Ренессанса не могло быть никакого последующего передового культурного развития. По мнению А.Ф. Лосева, “…сомневаться в этом было бы не только дикостью и недостатком образованности, такое сомнение даже и фактически неосуществимо ввиду слишком уж ярких исторических фактов, на которые наталкивается даже тот, кто только впервые начинает изучать Ренессанс”[10].

   Самостоятельная и стихийно утверждающая себя возрожденческая личность в сравнении с ее антично-средневековой скованностью была чем-то новым, передовым и даже революционным. Но, по мнению Лосева, такой изолированный человеческий субъект оказывается внутренне противоречивым и недостаточно сильным, - ему приходится искать гарантию и оправдание этой своей безграничной абсолютизации.

    Тем не менее, именно в данную эпоху происходит зарождение свободомыслящей личности, причем сразу по всем направлениям человеческой жизни, культуры и истории – в ремесле, в литературе, в искусстве, в общественно-политической жизни или в мистике.

  Таким образом, ярко выраженный городской характер культуры Ренессанса и возрожденческий индивидуализм отразились на всех слоях тогдашней культуры и, в частности, эстетика Ренессанса навсегда осталась в глазах культурного европейского общества как эстетика индивидуалистическая. Однако и здесь требуется установление специфики данного индивидуализма, поскольку такие понятия, как “индивидуум”, “личность”, “человек”, всегда и во все времена были показателями исторического прогресса, будь то при переходе от первобытного строя к цивилизации, или от классического эллинства к эллинизму, или от всей античности к средним векам, или от средних веков к Ренессансу. Специфика возрожденческого индивидуализма в эстетике заключалась в а) стихийном самоутверждении человека, б) мыслящего и действующего артистически и в) понимающего окружающую его природную и историческую среду как нечто одушевленное, чем он мог наслаждаться и чему мог только мастерски подражать.

   “Это определило собою как свободное и независимое отношение к средневековой ортодоксии, ставшей в возрожденческую эпоху вместо грозной картины бытия и жизни только нестрашной и безвредной эстетической данностью, так и телесно-пластическое использование античности, ставшей в эту эпоху вместо музейного экспоната опорой земного человеческого самоутверждения. Поэтому никак нельзя говорить о полной независимости индивидуалистической эстетики Ренессанса как от средневековой ортодоксии, так и от античной скульптурной телесности. Зависимость эта была, и была весьма интенсивной, но специфической. Точно так же эстетика Ренессанса, исторически существовавшая между средневековой ортодоксией и буржуазным индивидуализмом, не была вполне свободна и от этого последнего. Проповедуя цельного и артистического человека, она действительно резко отличалась от метафизически-абстрактного послевозрожденческого человека и нисколько не чуждалась религии и мифа, каковое отчуждение характерно для более абстрактных эстетических представлений послевозрожденческого времени. Но нечто абстрактное было свойственно и возрожденческой эстетике, которая мыслила самоутвержденного человека тоже земным образом, тоже научно, тоже либерально-прогрессивно и часто тоже абстрактно-метафизически или иллюзорно-утопически”[11].

  Всем этим определяется человек возрожденческой эстетики по его содержанию и существу. Однако ему была свойственна и своя собственная, тоже вполне специфическая духовная структура, которая проявлялась в двух видах, всегда переходивших один в другой и часто даже с трудом различавшихся, а именно в неоплатонизме и гуманизме.

   Однако и всем этим наполнением характеристика эстетики Ренессанса отнюдь не исчерпывается, то есть этим гуманистически-неоплатонический индивидуализм эстетики Ренессанса еще не выявляется в своей полной специфике. Эта специфика вносилась весьма глубоким чувством ограниченности того самого индивидуализма, на котором вырастал и весь Ренессанс, и вся его эстетика.

  Индивидуализм эстетики Ренессанса был очень силен, стихиен, красив и социально-исторически обоснован. Тем не менее, человеческий субъект, взятый в изоляции от всей окружающей среды, как в природе, так и в обществе и истории, не мог всегда и везде трактоваться в эпоху Ренессанса как последнее и абсолютное основание и для природы, и для общества, и для истории. Весь Ренессанс пронизан чувством недостаточности и неокончательности, противоречивости такого человеческого субъекта. С одной стороны, Ренессанс и его эстетика полны чувства мощи и бесконечных возможностей стихийно самоутвержденного человеческого субъекта. С другой же стороны, изолированный и самообоснованный человеческий субъект не мог взять на себя какие-то общемировые и божественные функции. При всем своем напоре, стихийной мощи и прогрессивном рвении, при всем своем артистизме (в природе, науке, искусстве, обществе, во всей истории) такой субъект не мог не ощущать свои недостатки, свое очень частое бессилие и свою невозможность сравняться со всеми бесконечно мощными стихиями природы и общества.

   Как замечает Лосев, эстетику Ренессанса, его искусство и все его идейно-теоретическое наследие пронизывают две стихии. С одной стороны, мыслители и художники Ренессанса чувствуют в себе безграничную силу и до тех пор невиданную возможность для человека проникать в глубины и внутренних переживаний, и художественной образности, и всемогущей красоты природы. До художников Высокого Ренессанса никто и никогда не смел быть настолько глубоким философом, чтобы прозревать глубины тончайшего творчества человека, природы и общества. С другой же стороны, даже самые крупные и великие деятели Ренессанса всегда чувствовали определенную ограниченность человеческого существа, его беспомощность в преобразовании природы, в художественном творчестве и в религиозных постижениях.

   Эта “ удивительная двойственность” (Лосев) эстетики Ренессанса является столь же специфической для нее, как и ее мощный антропоцентризм, как ее всемирно-историческое по своей значимости художественное творчество и как ее небывалое по грандиозности и торжественности понимание самоутвержденного на земле и стихийно-артистического человека.

  По этому поводу автор “Эстетики Возрождения” замечает: “В конце концов, это даже вполне естественно. Может ли изолированный от всего, и прежде всего от человеческого коллектива, индивидуум быть такой абсолютной основой вечно прогрессирующего исторического процесса? Не следует ли считать естественным для гения понимать всю ограниченность изолированного человеческого субъекта? Рассуждая теоретически, это ведь вполне естественно для всякого реалистически мыслящего и гения и даже не гения. Поразительно тут не просто теоретическое соображение, поразительно то, с какой силой, с какой откровенностью и с какой беспощадностью возрожденческий всесильный человек сознавал свое бессилие. В тексте нашей книги мы постоянно встречались с этим в анализе творчества почти каждого крупнейшего возрожденческого мыслителя, художника и эстетика. Там это могло показаться для неподготовленного читателя чем-то странным и маловероятным. Но теперь, пересмотрев все главнейшие эстетические факты Ренессанса, мы едва ли будем считать этот неимоверный дуализм эстетики Ренессанса чем-то неожиданным и маловероятным. Дуализм этот сказывался в эстетике Ренессанса чем дальше, тем больше”[12].

Особенно сильно данное противоречие проявилось в деятельности представителей Высокого Ренессанса Италии, где идея о всевластном человеческом духе в конечном счете не выдерживает своей роли до конца и откровенно признается в своей беспомощности.

В истории эстетики и искусства не было другой такой эпохи, которая с подобной силой утверждала бы человеческую личность в ее грандиозности, в ее красоте и в ее величии. Но также справедливо и обратное: в истории эстетики и искусства не было другой такой эпохи, которая бы так радикально взывала к необходимости заменить индивидуальную и изолированную человеческую личность исторически обоснованным коллективом, где основанием исторического прогресса была бы уже не она, взятая в своей изоляции, а коллектив, взятый в своей всечеловеческой грандиозности.

В целом же, в своем исследовании “Эстетика Возрождения” А.Ф. Лосев выделяет три сущностные черты Возрождения как самостоятельной эпохи человеческой истории.

Во-первых, в этот период истории классический мир Древней Греции становится объектом страстной ностальгии, которая спустя пятнадцать веков после античности именно в эпоху Ренессанса находит свое символическое выражение в восстановлении (именно так переводится слово “ренессанс”) этого, по выражению Лосева, “чарующего видения”.

Во-вторых, античное наследие и античное мироощущение привлекаются деятелями и идеологами Возрождения уже для новых идеалов, переносятся на новую культурную почву, то есть используются для нового чувства природы, новой концепции человека, и, главное, для построения жизни уже в светском понимании слова, в противоположность средневековью с его центрированностью на Боге. Теперь, под знаком античного мироощущения и в отличие от средневековья, во главу угла ставится Человек во всей мощи его творческих и жизненных сил.

  И, наконец, в-третьих, в эпоху Возрождения впервые нарождается новая, чисто светская, культура, а также соответствующие ей светское мировоззрение, искусство и наука.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ.

 

Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. – М.; 1986.

 

 

[1] Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. – М.; 1986, С. 34.

[2] Там же, с. 44

[3] Там же, с. 61.

[4] Там же, с. 49.

[5] Там же, С. 170

[6] Там же, с. 161

[7] Там же, с. 211

[8] Там же, С. 112

[9] Там же, С. 189

[10] Там же. С. 200

[11] Там же, С. 44

[12] Там же, С. 387

12	Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: