Диалог автора с «проницательным читателем».

Образ Рахметова.

Для того чтобы пояснить читателю разницу между обыкновенностью и исключительностью, «чтобы дом показался ему именно домом, а не дворцом», введена в роман фигура Рахметова. Разумеется, этот персонаж присутствовал в «Что делать?» не для одного «масштаба», с ним на страницы произведения входила потайная сюжетно-тематическая линия, отражавшая героику революционного действия, но чрезвычайно значимым оказывалось и то, что образ Рахметова концентрировал в себе представления Чернышевского о пределах возможностей облюбованного им человеческого типа, о человеческом максимуме вообще. Судя по характеристике Рахметова, развернутой в главе «Особенный человек», свойствами высшей натуры обладал в глазах Чернышевского лишь тот, кто мог отречься от собственной личности ради общего дела.

Рахметову это было по силам. Он отказался от своего дворянства и связанных с ним сословных привилегий, он запретил себе пользоваться большим наследственным состоянием и употреблял его лишь на альтруистические расходы и пожертвования, он довел до аскетических ограничений свой быт. Целенаправленно жертвуя тем, что наполняет собой понятие личной жизни и что Чернышевский назвал «личным сердцем», жестоко смиряя в себе любое постороннее для главного дела чувство или желание, порывая родственные связи и все необязательные отношения с людьми, этот герой исключительно сосредоточен на осуществлении конечных идеалов общественного развития и каждый свой шаг, вплоть до мелочей ежедневного распорядка, до еды и сна, подчиняет только этому.

Принципы и убеждения Рахметова не составляли чего-то качественно отличного от идеологии и правил обыкновенных «новых людей». Первотолчком, положившим начало рахметовскому самовоспитанию, послужило его общение с Кирсановым. Кирсанов, пишет Чернышевский, «был для него тем, чем Лопухов для Веры Павловны» (206). Формируя в себе качества «новых людей», нравственные, умственные, физические, Рахметов, однако, довольно скоро развил их до размеров гиперболических. Как выразился А. П. Скафтымов, «в Рахметове все непомерно». Кирсанов, Лопухов, Вера Павловна находили свое благо в благе ближнего — Рахметова свое благо просто перестает интересовать, его помыслы и деяния — а по роману рассыпаны намеки на его конспиративную революционную работу — целиком устремляются к благу общему. «Новые люди» ценили умственное развитие, образованность, знания — Рахметов начинает и среди них выделяться особыми интеллектуальными дарованиями, особым чутьем первичной идеи и первичного знания, позволяющим ему постигать науки посредством изучения ограниченного круга капитальных первоисточников. Кроме того, Рахметов способен на исключительные, необыкновенные умственные усилия (чтение в продолжение трех суток подряд). Таким же образом и богатырская физическая закалка Рахметова, соединяющаяся в нем со специально тренируемой способностью переносить мучения и пытки, оказывается предельным развитием того здорового физического состояния, в котором поддерживают себя рядовые «новые люди».

Подавляя свою натуру, не чуждую, как уверяет автор, ничему человеческому, идеей общественного служения, Рахметов отказывает себе в полноте жизни и человечности. От подобного произволения, и позднейшая русская история это подтвердила,— лишь один, и не лишенный закономерности, шаг до того, чтобы потребовать самопожертвования от других людей, чтобы применить принцип неполной жизни по отношению к ним. Следует поэтому подчеркнуть, что гуманистическая мысль Чернышевского менее всего предполагала создать в образе Рахметова общую меру волевых качеств личности и общий эталон человеческого поведения.

Рахметов — суровый аскет и бестрепетный «ригорист», но не потому, что такими должны стать все — идеалы общей гармонии всякое сокращение индивидуальной свободы и всякую жертвенность как раз исключают,— а потому, что «ригоризм» дает ему нравственное право на борьбу за эти идеалы, «ригоризму» противоположные. «Мы требуем для людей полного наслаждения жизнью,— рассуждает Рахметов,— мы должны своею жизнью свидетельствовать, что мы требуем этого не для удовлетворения своим личным страстям, не для себя лично, а для человека вообще...» (206).

Примечательной особенностью образа Рахметова было то, что при всей его вознесенности над человеческой нормой, при всем наружном сходстве с теоретической эссенцией человеческих возможностей,этот образ отнюдь не лишился живой характерности и непосредственного правдоподобия. Утопичность основного замысла Чернышевского — представить зарождающееся как уже победившее, перенести будущее в условия настоящего — определила художественную недостаточность и схематические тенденции в изображении Лопухова, Кирсанова... В рахметовском же лице есть жизнь. «Именно этот герой романа,— замечает современный исследователь,— заключает в себе действительное разрешение свойственных эпохе общественных антагонизмов и тем самым не позволяет роману замкнуться в его утопической безмятежности, а вновь ориентирует его в сторону реальной действительности»54. Не случайным в этой связи оказывается то, что в образе Рахметова возможно проследить действие литературной традиции, уже сложившихся способов художественного освоения реальности. «Высший человек» из романа «Что делать?» обладает, например, чертами, родственными герою некрасовского стихотворения «Памяти Добролюбова».

Из статьи Скафтымова:

Рахметов, наиболее замечательный их всех новых людей, по происхождению дворянин, но он ушел от своего класса, отдавая себя самого и все свое состояние целиком на служение народу.

Образ Рахметова – как призыв к революционной готовности. Намеками, намеренными умолчаниями и недосказаниями, нарочитой подчеркнутостью недомолвок – всячески Чернышевский стремился обозначить, что основа исключительности биографии и поведения Рахметова состоит в революционности его стремлений. Отсюда его отказ от богатства для каких-то исключительно высоких целей, отсюда его связи с народом, отсюда настойчивая тренировка в перенесении лишений и физический страданий, отсюда же и общий пафос автора в характеристике Рахметова. Люди, подобные Рахметова, ставятся неизмеримо выше других положительных лиц романа. «Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало, но они в ней – теин в чаю, букет в благородном вине, от них ее сила и аромат, это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли».

В Рахметова, полагают, отражены некоторые черты саратовского помещика Бахметева. Этот помещик славил своими странностями. «Оригинальная особа: богатый человек и вдруг аскет, - все на него удивлялись». Прототипом для Рахметова послужил лишь отчасти. Создавая в Рахметова образ деятеля революционной настроенности, по-своему проявлявшейся у разных людей.

 

Лотман:

Образ Рахметова занимает центральное место в романе, хотя лишь косвенно и как бы случайно входит в соприкосновение с главной интригой — историей семей Лопуховых и Кирсановых. Это и понятно: Рахметов — человек, живущий только «общим», и в сферу личной жизни он может «нисходить» лишь редко, по особому случаю. Он остается с Верой Павловной после мнимой смерти Лопухова и, выждав время, необходимое для того, чтобы убедить всех в подлинности ее горя, передает ей письмо Лопухова. Писатель дает понять, что и здесь вмешательство Рахметова имеет связь с интересами общего революционного дела, — очевидно, Лопухов именно через него получает заграничный паспорт вместе с поручением к революционерам за рубежом.

Помимо участия Рахметова в деле «исчезновения» Лопухова, он показан в романе как один из активных членов кружка -Лопухова—Кирсанова, неутомимый спорщик, увлеченный теоретик и практик революционной борьбы. В романе сделаны довольно прозрачные намеки на существование революционной организации в России, одним из немногочисленных руководителей которой является Рахметов.17 Реальность существования этой организации и участия в ней Рахметова подчеркивается тем, что в повествование вводится современная, к тому же широко известная личность — сам автор романа, о котором говорят на собраниях кружка Лопухова и к которому является Рахметов с предложением принять участие в руководстве организацией. Виртуозно пользуясь приемами эзоповской речи, Чернышевский дает понять, что и он — автор романа — член революционной организации, но не хочет вступать в переговоры с Рахметовым по соображениям конспирации.

Вокруг образа Рахметова в романе кристаллизуется тема революции как организованного исторического процесса, которому служат наиболее сознательные и активные сторонники улучшения народного быта.

 

«Что делать?» — произведение мажорное, исполненное надежд на скорое обновление жизни. Завершающая роман главка «Перемена декораций», при всей своей эзоповской затуманенности, все-таки позволяет предполагать, что автор сдержал данное в «Предисловии» обещание закончить «дело... весело, с бокалами, песнью», что история «новых людей» приходит к финалу уже в новом, послереволюционном обществе, создающемся к 1865 году.

 

Эзопов язык.

Нетрадиционная и непривычная для русской прозы XIX века завязка произведения, более свойственная французским авантюрным романам, - загадочное самоубийство, описанное в 1-й главе романа «Что делать», - была, по общепринятому мнению всех исследователей, с одной стороны, своего рода интригующим приемом, призванным запутать следственную комиссию и царскую цензуру, с другой - прозорливый ход автора, начинающего диалог с «проницательным читателем» в расчёте привлечь интригующим лёгким началом его внимание. Той же цели служили и мелодраматический тон повествования о семейной драме во 2-й главе, и неожиданное название 3-й – «Предисловие», - которая начинается словами: «Содержание повести - любовь, главное лицо - женщина, - это хорошо, хотя бы сама повесть и была плоха...» Более того, в этой главе автор, полушутливым-полуиздевательским тоном обращаясь к публике, признается в том, что он вполне обдуманно «начал повесть эффектными сценами, вырванными из середины или конца ее, прикрыл их туманом». После этого автор, вдоволь посмеявшись над своими читателями, говорит: «У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего <...> Истина - хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей». Читатель озадачен: с одной стороны, автор явно презирает его, причисляя к большинству, с которым он «нагл», с другой - как будто готов раскрыть перед ним все карты и к тому же интригует его тем, что в его повествовании присутствует еще и скрытый смысл! Читателю остается одно - читать, а в процессе чтения набираться терпения, и чем глубже он погружается в произведение, тем большим испытаниям подвергается его терпение... Потому что он понимает эта книга заставит его думать!

 

В том, что автор и в самом деле «плохо» владеет языком, читатель убеждается буквально с первых страниц. Так, например, Чернышевский питает слабость к нанизыванию глагольных цепочек: «Мать перестала осмеливаться входить в ее комнату»; обожает повторы: «Это другим странно, а ты не знаешь, что это странно, а я знаю, что это не странно»; речь автора небрежна, и порой возникает ощущение, что это - плохой перевод с чужого языка: «Господин вломался в амбицию»; «Долго они щупали бока одному из себя»; «Он с изысканною переносливостью отвечал»; «Люди распадаются на два главные отдела»; «Конец этого начала происходил, когда они проходили мимо старика». Авторские отступления темны, корявы и многословны: «Они даже и не подумали того, что думают это; а вот это-то и есть самое лучшее, что они и не замечали, что думают это»; «Вера Павловна <...> стала думать, не вовсе, а несколько, нет, не несколько, а почти вовсе думать, что важного ничего нет, что она приняла за сильную страсть просто мечту, которая рассеется в несколько дней <...> или она думала, что нет, не думает этого, что чувствует, что это не так? Да, это не так, нет, так, так, все тверже она думала, что думает это». Временами тон повествования словно пародирует интонации русской бытовой сказки: «После чаю... пришла она в свою комнатку и прилегла. Вот она и читает в своей кроватке, только книга опускается от глаз, и думается Вере Павловне: что это, последнее время, стало мне несколько скучно иногда?»

Ничуть не меньше смущает смешение стилей: на протяжении одного смыслового эпизода одни и те же лица то и дело сбиваются с патетически-возвышенного стиля на бытовой, фривольный либо вульгарный.

Для чего автор избрал такую манеру письма? Неужели его художественное мастерство действительно далеко от совершенства?

Здесь необходимо вспомнить о главной идее позитивистов 60-х годов XIX столетия – стремление к истине, служение которой превыше всего. А передовые умы России той эпохи Истину отождествляли с Пользой, Пользу - со Счастьем, Счастье - со служением все той же Истине... Поэтому не столь важно как эта истина будет изложена, главное, чтобы она дошла до сознания читателя – меньше слов, больше движения, развития. К чему и призывают герои Чернышевского, которых трудно упрекнуть в неискренности, ведь они хотят добра, причем не для себя, но для всех! И в этом их Истина…

Как писал Владимир Набоков в романе «Дар» (в главе, посвященной Чернышевскому), «гениальный русский читатель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный беллетрист».[40] Цепкая ирония! Однако именно эзопов язык романа и бесчисленные беседы его героев прямой дорогой без теней и вуалей приводят читателя к той истине, которую несёт им Чернышевский, что каждый человек имеет свободу воли, свободу выбора, и каждый волен сделать себя счастливым, служа во благо других. Другое дело, как сам Чернышевский шел к этому добру и куда вел «новых людей». (Вспомним, что цареубийца Софья Перовская уже в ранней юности усвоила себе рахметовскую «боксерскую диету» и спала на голом полу…) Так или иначе, а судить истории.

Диалог автора с «проницательным читателем».

Как уже было отмечено выше, с первых же страниц романа, в «Предисловии», Чернышевский вступает в страстный спор с публикой, вызывающе объявляя ей о своем «неуважении» к ней. Интонация «Предисловия» - «феноменальная грубость», «дикарство» («тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя <... > первые страницы рассказа обнаруживают, что я очень плохо думаю о публике», за которыми скрыта тревога, гуманистическое сострадание, активное желание оказать действенную помощь: «Автору не до прикрас, добрая публика, потому что он все думает о том, какой сумбур у тебя в голове, сколько лишних, лишних страданий делает каждому человеку дикая путаница твоих понятий... Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди - это ты: что же ты так зла к самой себе? Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе».[41] Эта рахметовская интонация, вполне аналогичная складу личности и поведению вершинного героя романа, сразу устанавливает цель и задачи повествования; с нею сомкнется, откликнется ей голос Рахметова уже в центральных эпизодах романа. Позиция автора по отношению к читателю (как и Рахметова по отношению к другим героям) всюду неуступчива, и доброта его строга.

Как легко устанавливает читатель, автор «общителен» в двух направлениях: непрерывно взаимодействуя с «публикой», он довольно часто обращается и к своим героям. Он делает им предупреждающие сообщения: «Верочка, это еще вовсе не любовь, это смесь разной гадости с разной дрянью - любовь не то»[42]; часто объясняет им их самих, причем не только неразбуженной сознанием Марье Алексевне («Похвальное слово Марье Алексевне») или малоопытной Верочке Розальской, но Лопухову и Кирсанову: «Эх, господа Кирсанов и Лопухов, ученые вы люди, а не догадались, что особенно-то хорошо!»[43]

В какие-то моменты, объясняя события, автор берет на себя словно бы прямое посредничество между читателем и героем как «реальным» человеком: «Каким образом Петровна видела звезды на Серже, который еще и не имел их, да если б и имел, то, вероятно, не носил бы при поездках на службе Жюли, это вещь изумительная; но что действительно она видела их, что не ошиблась и не хвастала, это не она свидетельствует, это я за нее также ручаюсь: она видела их. Это мы знаем, что на нем их не было, но у него был такой вид, что с точки зрения Петровны нельзя было не увидать на нем двух звезд,- она и увидела их; не шутя я вам говорю: увидела»[44].

Какой смысл заключается в этом? Чернышевский хочет как бы стереть естественную грань между читаемым «сочинением» и жизнью того, кто в данный момент с ним знакомится. Ему необходимо сомкнуть их в какую-то общую сферу, объединить доверительной близостью к себе.

Известно, что читатель для Чернышевского - величина отнюдь не однородная, но дифференцированная. Чернышевский сразу отмечает своим расположением «простого читателя» (или «публику») и «читательницу», к которой он - в точном согласии с сюжетом романа - наиболее добр; на ее здравое непосредственное понимание и сочувствие он более всего рассчитывает. «Проницательный читатель» - читатель-враг, один из тех, «кого кормит и греет рутина», по выражению Писарева, к непосредственному и потому верному восприятию новых истин он не способен.

Чернышевский завоевывает простого читателя многими и разными способами. Он активно включает в свои описания его житейский опыт: «Ну, и мать делала наставления дочери, все как следует,- этого нечего и описывать, дело известное»[45]. Это не раз повторится в романе. Чернышевский все время будет опираться в своих суждениях и характеристиках на жизненную практику простого человека. Завоеванию его служит и тот энергичный спор, который ведет автор с проницательным читателем. Ведь любому обыкновенному человеку в своей реальной жизни не раз, вероятно, пришлось пострадать от болезненных столкновений с мертвой официальной моралью и догматической тупостью ее защитников, которые присутствуют в романе в этом собирательном публицистическом образе: «проницательный читатель». Поэтому Чернышевский в своем споре с последним, с одной стороны, может рассчитывать на тайное внутреннее сочувствие простого читателя. И в то же время автор хорошо знает, как этот простак в массе своей запуган и оглушен официальными «истинами», рупором которых всегда является «проницательный читатель». Чернышевский и освобождает своего простого читателя от этого страха, постоянно обнажая перед ним умственную неповоротливость, тупую несообразительность, косность читателя проницательного. Подобная остроумная манера письма, предлагает читателю самостоятельно расшифровывать загадку иронического построения. Эзоповская манера, которая не случайно с таким успехом привилась в русской литературе второй половины XIX века, была внутренне сродной «остроумной манере». Книга Чернышевского позволяла читателю почувствовать силу собственного ума, поверить в свои интеллектуальные возможности, когда он вместе с автором смеялся не только над невежеством Мишеля Сторешникова и обманутой бдительностью Марьи Алексевны, но одновременно и над обманутой бдительностыо цензуры (например, знаменитый эпизод из 2-й главы, где книга, данная Верочке Лопуховым,- критический разбор философом-материалистом Людвигом Фейербахом религиозных вероучений - трактуется людьми старого мира как сочинение короля Людовика XIV «о божественном»).

Чернышевский сознательно избирает смех в качестве приёма, внутренне освобождая читателя от запретов и догм старого миропорядка, тем самым он как будто будоражит его ум для «посева» в его сознании новых истин. Чернышевскому очень важно внушить читателю убеждение, что прекрасный мир будущего – это не идеал и не «мечты, которые хороши, да только не сбудутся», а «что это вернее всего» - «без этого нельзя <... > это непременно сделается, чтобы вовсе никто не был ни беден, ни несчастен»[46]. Для этого автору и требуется глубоко заразить читателя ощущением полной жизненной правдивости своего повествования. С этим заданием прямо связаны и все многочисленные, внешне как будто бы чисто «литературные» предупреждения о ходе повествования: «Но - читатель уже знает вперед смысл этого «но», как и всегда будет вперед знать, о чем будет рассказываться после страниц, им прочтенных»[47]. Единственная цель здесь - закрепить в сознании читателя впечатление полной «протокольности», невыдуманной истины событий. Эта сознательная и демонстративная внелитературность на самом деле оказалась сильным художественно-убеждающим моментом.

В звучании авторского голоса есть еще один важный оттенок, сближающий повествователя с его «новыми героями» в некотором единстве мироощущения. Это оттенок рациональной деловитости, практичности. Автор не забывает заглянуть не только в идейный мир, но и в реальный быт своих героев - до Рахметова включительно. Он деловито поведает читателю, как обставила свою ежедневную жизнь Вера Павловна Лопухова; какие предметы Рахметов допускает в свой быт, какие исключает из него; сколько снеди мастерская забирает с собой на пикник и во сколько пар танцуют там кадриль и т. п. (Нам известна любовь Чернышевского к цифрам). «Надобно изображать предметы так, чтобы читатель представлял себе их в истинном их виде. Например, если я хочу изобразить дом, то надобно мне достичь того, чтобы он представлялся читателю именно домом, а не лачужкою и не дворцом»[48]. Эта рациональная эстетика, в которой так сильно познавательное задание, есть основа художественности Чернышевского. Такой подход к повествованию имеет чисто логическое назначение и также отвечает общей позитивистской направленности романа.

В сложном (но абсолютно естественном для Чернышевского) контрапункте в авторском голосе рядом с этой «деловитостью» звучит, нарастая к финалу, тон сердечного убеждения и пламенной патетики. Постепенно расширяя умственный горизонт читателя, нравственно приближая его к своим героям и к себе, Чернышевский находит все более дружеские интонации в обращении к нему. И если он начал роман сердитым спором с идейно аморфным человеком, сознание которого еще предстояло завоевать («Предисловие»), то завершил горячей и откровенной беседой с другом; понимающим с полуслова («Перемена декораций»).

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: