ПРИМЕЧАНИЕ: Все герои, задействованные в сценах сексуального содержания, вымышленные и достигли возраста 18 лет.

Тащить обмякшее тело послушницы от монастырских ворот до лечебницы оказалось не такой простой задачей, как Северус предполагал вначале. Он торопился, опасаясь, что кто-нибудь из братьев заметит его, и оттого порядком запыхался и весь взмок, пока достиг приземистого каменного строения лечебницы слева от ворот. Втащив Гермиону внутрь, Северус, собрав последние силы, уложил ее на длинный деревянный стол и, тяжело дыша, оглядел дело своих рук. Девушка («Ведьма», – мысленно поправил себя Северус) будто бы находилась во власти дурных сновидений: ее грудь, стянутая корсажем, бурно вздымалась, с губ срывалось неровное дыхание. Плат соскользнул с ее головы – оглянувшись, Северус заметил его на полу неподалеку от двери – и густые каштановые волосы рассыпались по пятнистой от следов зелий столешнице. Сейчас, во власти дурмана, Гермиона совсем не казалась ни порочной, ни опасной – напротив, в золотистом свете, льющемся из окна, прекрасная послушница увиделась Северусу невинной, как девственная Агнесса. Словно завороженный, он смотрел на Гермиону, обводил взглядом плавные очертания ее тела и чувствовал, как прежняя его решимость колеблется, подточенная неким сокровенным жаром. Северусу подумалось, не совершил ли он ошибку, когда подстерег Гермиону у монастырских ворот и прежде, чем она успела позвать на помощь – возможно, даже прежде, чем она поняла, что задумал монастырский травщик – прижал к ее лицу тряпицу, смоченную дурманящим составом. В голове Северуса пронеслась мысль – возможно ли, чтобы Господь позволил Нечистому завладеть столь юным и столь прекрасным созданием?

Усилием воли Северус отвел взгляд от Гермионы. Он напомнил себе, что именно красотою многие ведьмы губили чистые души, и что именно эта притягательность – дьявольская притягательность! – Гермионы пуще всех прочих улик доказывает, что она спозналась с дьяволом. Ибо сказано в послании Иакова: «Каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь своей похотью», а в книге Товита говорится: «Над теми, которые преданы похоти, дьявол взял власть», и прежде Северус не единожды повторял про себя эти строки. Не богомерзкая ли колдовская сила Гермионы заставила его позабыть о них? Северус вновь взглянул в лицо юной ведьмы. Теперь он видел, что красота ее – развратная красота Вавилонской Блудницы; да, Вавилонской Блудницы и Иродиады, и она внушала Северусу лишь отвращение – во всяком случае, ему не составило труда убедить себя в этом.

– Тебе не удастся искусить меня, ведьма! – заявил Северус с решимостью праведника.

Пошарив у себя на груди, он сжал в руке мешочек с освященными травами, висевший на шнурке, и, собравшись с духом, вновь приблизился к Гермионе. Та, словно почувствовав его, тихо застонала и шевельнулась; ее ресницы дрогнули. Северус отпрянул, втайне затрепетав: он боялся, что Гермиона взглянет на него, и страх этот объяснял тем, что ведьма, как известно, способна навести порчу дурным глазом. Недаром многомудрые Шпренгер и Инститорис, коих Северус почитал своими духовными учителями, сообщали о многих случаях, когда ведьмы, взглянув на судей, размягчали их сердца! И сейчас Северус чувствовал, что подвергся околдованию коварной ведьмы: суровость, которой он покрыл себя точно доспехом, слабела и исчезала, сломленная одним лишь взглядом карих глаз Гермионы. Затененные густыми ресницами и подернутые пеленой дурмана, они словно манили Северуса в свой гиблый омут, и он, забывшись, прошептал, склонившись над нею: «О, ты прекрасна… возлюбленная моя, ты прекрасна!.. Глаза твои голубиные… под кудрями твоими…».

У Северуса перехватило дыхание. Он вдруг осознал – словно прозрел после многих лет слепоты – что вновь, сам того не заметив, поддался ведьмовским чарам. Его охватил гнев – на Гермиону, на ее красоту, на самого себя, покорившегося ведьмовским чарам безропотно, точно агнец, ведомый на заклание. Призвав на помощь всю свою волю, он преодолел греховную дрожь, охватившую тело, и принялся ровно и твердо перечислять бесчисленные преступления, что совершила юная послушница по наущению дьявола.

– Сознаешься ли ты в том, что исцеляла паломников не смиренной молитвой и омовением в святом источнике, а колдовскими наговорами и ритуалами? – вопрошал Северус, распаляясь от собственной пламенной речи, которую он повторял про себя на все лады вот уже несколько месяцев – с тех пор, как начал подозревать Гермиону в сношениях с Нечистым. – Сознаешься ли, что, разрешая от бремени родильниц, тотчас же посвящала новорожденное дитя Сатане? Что привечала в лечебнице паломников-мужчин, Божьим промыслом не нашедших исцеления в нашей обители, и совершала над ними нечистые обряды, призывая демонов в помощь? Нам ведомо, что ты исцеляла даже тех, кто волею Господа не мог излечиться долгие годы! Это ли не доказательство твоих сношений с дьяволом?

Гермиона не отвечала – похоже, она даже не слышала его: лишь тяжело дышала и изредка всхлипывала, борясь с дурманом. Но Северус, не желая отступать, продолжал обличать ее:

– В коварстве своем, не встречавшем преграды, ты зашла так далеко, что стала являться к воротам мужского монастыря, ибо стыд и смирение, приличествующие послушнице, тебе неведомы! Ты лишь прикрываешься благими намерениями, лукаво лжешь, что тебя присылает аббатиса с лекарством для отца-настоятеля, – я знаю, знаю, что на деле тобой движет лишь ненасытная ведьмовская похоть! Не для исцеления болезней отца Альбуса ты приходишь сюда (тем паче, милостию Божьей я сам лечу его все эти годы), а для соблазнения и искушения святой монастырской братии!

Северус вгляделся в лицо Гермионы, надеясь увидеть в нем хоть тень раскаяния, но злонравную ведьму, казалось, ничуть не волновали его обвинения. Северус почувствовал, как его снова охватывает жар – жар праведного гнева, разумеется:

– Твоя способность к исцелению выдает тебя с головой, ведьма! – прибег Северус к последнему аргументу. – Не может столь юное существо – а тем более, женщина – обладать столькими знаниями, если только сам Люцифер не нашептывает их тебе темными безлунными ночами, когда ты лежишь в своей постели, снедаемая неугасимым пламенем похоти… – при этих словах перед мысленным взором Северуса возникли картины, смутившие его дух и смешавшие помыслы. Глубоко вздохнув, он – не без труда – отогнал от себя греховные видения и продолжил: – Если даже святейший папа Сильвестр II своими познаниями в философии и математике, как говорят, был обязан договору с дьяволом, то разве можешь ты, послушница, лгать, что получила свои глубокие познания, не спознавшись с Нечистым? Сам Августин Блаженный писал, что было бы бесстыдством отрицать возможность… – голос Северуса пресекся, и он, охваченный великим волнением, закончил почти шепотом: – …возможность плотских сношений дьявола с женщиной.

Северус замолк – с ужасом и досадой он ощутил, что демон сладострастия, завладевший его грешной плотью, вновь поднял голову. Северуса прошиб пот. Пытаясь унять жар, вспыхнувший во всех членах, он опять заговорил, надеясь гневом заглушить иное чувство, терзавшее его всякий раз, когда он смотрел на Гермиону.

– Несомненно, за многие знания свои ты расплатилась с дьяволом своей бессмертной душой, навеки загубив ее… а также и телом своим… столь прекрасным… столь соблазнительным… – Северус невольно окинул взглядом вожделенное тело, чью красоту не скрывало, а – как почудилось Северусу – лишь подчеркивало скромное одеяние послушницы. В памяти всплыли образы, часто терзавшие и искушавшие его бессонными ночами, когда даже истовые молитвы не могли загасить пламень, снедавший его плоть: Гермиона, совершающая омовение в святом источнике близ женского монастыря; ее влажные распущенные волосы, маленькие груди, облитые светом закатного солнца, и округлые бедра, сверкающие капельками влаги… Тогда, наблюдая за Гермионой из-за зарослей колючего кустарника, жадно разглядывая ее девственные, но так бесстыдно влекущие его прелести, Северус впервые подумал, что преступная красота эта не могла расцвести для Господа. В смятении он бежал прочь и, вернувшись в свою келью, горячо молился, устыдившись своей слабости, но вскоре вновь отправился к запретному источнику. Точно некая сила – бесовская сила – принуждала Северуса снова и снова пробираться по опасным горным тропкам, через завалы и густые колючие заросли, а потом, затаив дыхание, любоваться тем, о чем монаху даже помышлять не следовало.

Сейчас – как и всякий раз, когда Северус предавался греховным этим мечтаниям – его охватил жгучий стыд и горькое раскаяние. Внезапная догадка осенила его, заставив содрогнуться в страхе перед неодолимой силой дьявольского искушения. Северусу пришел на ум один из признаков любовного исступления, вызванного ворожбой ведьмы – когда влюбленный бежит к предмету своей страсти, не обращая внимания на позднее время и трудности пути и не имея силы себя сдержать. Именно это – Северус понял – он испытывал, когда раз за разом устремлялся к святому источнику не ради очищения от мирской скверны, но ради влечения плоти.

Северус посмотрел на Гермиону почти с ненавистью.

– Я знаю, что ты задумала, ведьма, – процедил он сквозь зубы, содрогаясь от отвращения – или от отголосков сладостных воспоминаний, которые Северус тщетно силился гнать от себя. – С Божьей помощью я проник в твои нечистые помыслы и распознал твои ведьмовские уловки! Насмехаясь над славой Господа нашего, ты омывала свое порочное тело в святом источнике, оскверняя его чистые воды, и творила богопротивные заклятья, опутывая меня своей коварной ворожбой. Для того ты, верно, и распускала волосы! Красота твоих волос изобличает тебя, ведьма, – ведь известно, что девушками, обладающими красивыми волосами, инкубы завладевают в первую очередь!

Во власти праведного гнева Северус схватил Гермиону за волосы, а после, не совладав с собой, погрузил обе руки в густые волнистые пряди. Образ Гермионы, обнаженной, выжимающей над источником тяжелые от влаги волосы, вновь возник в памяти Северуса: пылал закат, в пурпурном свете каштановые локоны отливали медью, и Гермиона увиделась ему тогда прекрасной Суламифью, ожидающей возлюбленного… «Волосы на голове твоей, как пурпур, – произнес Северус одними губами, пропуская сквозь пальцы шелковые пряди, – царь увлечен твоими кудрями… Волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы Галаадской…». Наклонившись, Северус закрыл глаза и приник к волосам губами.

Вдруг он осознал, что делает. Он отшатнулся и чуть не упал, наступив на склянку, которую, должно быть, смахнул со стола, когда укладывал Гермиону. Схватившись за мешочек с травами у себя на груди, Северус торопливо осенил себя крестным знаменьем. Мысль о власти, что ведьма имеет над ним, привела его в отчаяние; он вспомнил, какие чувства и желания владели им всего несколько мгновений назад, и устыдился, прозревая, к чему еще принудила бы его коварная ведьма, если бы Господь в бесконечной милости своей не остановил его. Северусу вмиг пришли на ум бесчисленные истории о кознях злых и хитрых приспешниц дьявола, искушениями и лживыми обещаниями сбивающих праведников с пути истинного. Северуса охватил трепет: кто знает, быть может, еще немного – и он потерял бы свою бессмертную душу, предавшись греховному наслаждению, к которому склоняла его подлая ведьма! Верно, и воспоминания эти, так некстати овладевшие всеми помыслами Северуса, были ничем иным, как колдовским наваждением! Северус задохнулся от отвращения. На что только ни пойдут блудницы Сатаны, чтобы совратить монаха, обещавшего себя Господу!

– Мне ведомы все твои злокозненные замыслы, – бросил Северус в лицо ведьме. – Не думай, что сможешь запутать меня своей презренной ворожбой! Где это видано, чтобы добрые люди купались по два раза на неделе? Всякому доброму христианину известно, что достаточно и двух раз в год, на святые праздники – Пасху и Рождество. Не иначе как ты смывала со своего тела ведьмовскую мазь! – захваченный собственной догадкой, Северус продолжил с пылкостью красноречивого проповедника, призывающего к покаянию: – Ты похищаешь некрещеных младенцев мужеского пола и из частей их тела приготовляешь омерзительное варево, а после намазываешь им метлу и устремляешься на шабаш – да, да, не думай, что можешь скрыть это от меня, я знаю всё, я читал у Шпренгера и Инститориса, и у многих иных достойных ученых мужей, изобличивших не одну ведьму! Я знаю, что на этих гнусных собраниях ты и тебе подобные, отвратившись от Господа и святого крещения, оплевываете распятие и хулите Спасителя и Приснодеву! Вы разрываете на части младенцев и пожираете их, и пируете вместе с демонами, змиями, черными котами и прочими богопротивными порождениями Преисподней! – Северуса била дрожь; его воображение рождало всё новые и новые картины разгула нечистой силы, и, раз заговорив, он уже не мог остановиться: – После гасятся огни и начинаются отвратительнейшие оргии, невзирая ни на какое родство, и мужчина ложится с мужчиною, а женщина с женщиной, попирая законы божеские и человеческие… Ведьмы подходят к дьяволу, восседающему на троне, целуют ему уд и пьют его семя, насмехаясь тем самым над святым причастием… Девы совокупляются с демонами, принявшими обличья козлов и волков… Колдуньи, выпив зелья с кошачьей шерстью, оборачиваются кошками… – задыхаясь, дрожа, Северус посмотрел на Гермиону затуманенным взором. – И ты, верно, превращалась в этого лукавого зверя – походка выдает тебя! – выпалил он. – Сам папа Григорий IX в своей булле предупреждал о присутствии котов, этих сатанинских тварей, на богомерзких собраниях… И еще он писал… что ведьмам является видение жабы… и некоторые целуют ее в зад, а иные – в рот… и тянут ее язык и слюну, вкладывая их в свой собственный рот… И ты, несомненно, подобно другим приспешникам дьявола тоже совершала это омерзительнейшее действо!..

Говоря о поцелуях с жабой, Северус всё ниже склонялся над Гермионой. Ему явственно представилось, как этот рот, эти пухлые губы касаются жабьего рта, сладострастно втягивают жабий язык и становятся влажными от жабьей слюны; Северус ожидал, что еще немного – и он ощутит зловонное дыхание. Но, приблизив свое лицо к самым губам Гермионы, он обнаружил, что прерывистое дыхание, вырывающееся изо рта прекрасной ведьмы и касающееся его лица, отнюдь не зловонно. «Зубы твои – как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними, – шепнул Северус в губы Гермионы. – Как лента алая губы твои, и уста твои любезны…». Он отстранился; протянув руку, украдкой провел большим пальцем по нижней губе Гермионы, с трепетом ощущая, какая она мягкая и будто бы шелковая на ощупь. Вновь подавшись вперед, едва не касаясь губ Гермионы своими губами, Северус почувствовал, как его охватывает сладостная мука, и вместе со стоном, исторгнутым, как показалось ему, из самых глубин сердца, прошептал: «Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим…». Он замолчал – могучее чувство, горькое и сладостное одновременно, сжало его горло, на глаза навернулись слезы. Тысячи огней вспыхнули в нем, затмив своим сиянием свет божьего дня. Ссутулившись над Гермионой, сам того не осознавая, Северус прерывисто вздохнул и приник губами к ее губам.

Он пил ее вкус, ее запах, ее дыхание – и не мог насытиться. «Уста твои – как отличное вино, – шептал он, на миг оторвавшись от губ Гермионы, чтобы глотнуть воздуха – горло его горело, – оно течет прямо к другу моему, услаждает уста утомленных…». Раздвинув языком ее губы, Северус проник в ее рот, позабыв, как еще совсем недавно содрогался от отвращения, говоря о подобных же поцелуях. Сейчас же он дрожал от совсем иного чувства, и Северусу казалось, что жар, охвативший его, передался и Гермионе, и вскоре сожжет дотла их обоих – о, сколь желанной будет эта мука!

Сокрушенный раскаянием, опустошенный, отстранился от нее Северус. Он понял, что вновь пал жертвой ведьмовского соблазна: проклятая ведьма, даже одурманенная зельем, не оставляла попыток соблазнить и запутать своего сурового судью! Северус припомнил, сколь часто ночами она являлась ему в колдовских сновидениях, искушая и терзая его слабую плоть подобно суккубу, и Северус, пробудившись ото сна в жару и в поту, даже в молитвах не мог найти успокоения, снова и снова вызывая в памяти порочный образ искусительницы.

– Коварная! – воскликнул он, отшатнувшись от ведьмы и ее соблазнительно приоткрытых губ, припухших от поцелуев. – Мне известно, для чего ты это делала! Ты – суккуб, ты желала завладеть моим семенем, чтобы передать его демону-инкубу, и тот оплодотворил бы им ведьму, к которой он приставлен! Ты никогда не испытывала ко мне никаких чувств, лгунья! Ибо сказано, что демоны стремятся к плотскому соитию не ради любострастия, а ради греха… – Северус задохнулся и смолк, борясь с горечью, подступившей к горлу. – Но тебе не удалось осуществить свой замысел, – наконец продолжил он сдавленным голосом, – ведь демон не может собрать семя, излитое во время ночных поллюций… И даже если аббатиса, твоя покровительница, подтвердит, что ночью ты лежала в своей постели, ни один инквизиторский суд не примет такого свидетельства! – вдруг выкрикнул Северус, заходясь в новом приступе ярости. – Еще Томас Кантипританус писал о том, что дьявол, унося женщин, способен подменить их ложными телами… а Варфоломей де Спина в «Исследовании о ведьмах» сообщал, что дьявол, приняв образ ведьмы, лежит ночью в ее кровати, пока сама ведьма предается богомерзким забавам!

Выпалив свою тираду, Северус надолго замолчал, пытаясь отдышаться. Им всё еще владел нестерпимый жар – жар правосудия, как убеждал он себя – и тягучая боль и слабость разливалась по телу. Он чувствовал, что Нечистый, придя на помощь своей любовнице-ведьме, подтачивает его силы и стремится размягчить его дух. Но Северус, сжав в кулаке мешочек с травами и вновь подступив к Гермионе, мужественно приготовился сдержать, если на то будет воля Божья, натиск всех дьявольских полчищ.

– Твои гнусные деяния выдают тебя с головой, – грозно сообщил он ведьме. – Одно лишь сильнейшее подозрение, основывающееся на убедительных уликах, позволяет мне изобличить тебя в колдовстве и осудить как нераскаявшуюся ведьму, отвергшую Господа нашего и исторгнутую из лона святой католической Церкви. Но я досконально изучил науку ведения процесса по мудрейшему и обстоятельнейшему труду многоопытных учителей Шпренгера и Инститориса. Потому прежде, чем вынести приговор, я подвергну тебя всем полагающимся испытаниям.

Закончив свою речь, Северус с удовлетворением осознал, что к нему наконец возвратилось утраченное самообладание. «Многоопытные» Шпренгер и Инститорис будто бы пришли ему на помощь, поддерживая в беспримерном подвиге во славу Господа – в борьбе с сатанинской силой. Северус перекрестился, коснулся освященных трав и, не без содрогания душевного возложив руку на покрытый испариной лоб ведьмы, произнес с несколько фальшивой торжественностью:

– Я заклинаю тебя горчайшими слезами, пролитыми нашим Спасителем и Господом Иисусом Христом на кресте для спасения мира. Я заклинаю тебя самыми горячими слезами преславной девы, его матери, – Северус повысил голос – не столько ради устрашения ведьмы, сколько ради придания храбрости самому себе, – пролитыми ею над его ранами в вечерний час, а также и всеми слезами, пролитыми здесь, на земле, всеми святыми и избранниками божьими, глаза которых Бог отер теперь от каждой слезы для того, чтобы ты, поскольку ты невиновна, пролила бы слезы. Если же ты виновна, то слез не лей. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь».

После пламенного своего заклятья Северус перевел дух и воззрился на прекрасную ведьму, высматривая, не увлажнятся ли ее глаза: Северус знал, что отсутствие слез самым прямым образом указывает на колдовской дар и что ведьма, несмотря ни на какие увещевания, не может проливать слез. И уже в который раз он убедился в правоте Шпренгера и Инститориса: лицо Гермионы исказилось страданием, точно пламя Преисподней уже начало жечь изнутри ее грешное тело, она тяжело дышала и постанывала еле слышно, но не плакала.

– Брось тщетные попытки, ведьма, – сказал Северус, вглядевшись в измученное личико Люциферовой невесты. – Смиренная слеза противна Нечистому, он не даст ей пролиться. Впрочем, даже если бы ты и смогла заплакать, то не доказала бы свою невиновность: ибо нет ничего удивительного в том, что вследствие лукавых помыслов дьявола, с божьего попущения, даже и ведьма заплачет.

Теперь, когда уже не осталось никаких сомнений в виновности Гермионы, Северуса отчего-то покинул инквизиторский пыл. Сердце его сжалось в неясной тоске; Северус отступил от юной ведьмы и погрузился в задумчивость. С болью и печалью в душе он размышлял, отчего эта прелестная послушница, которая могла бы облечь себя светом монашеских добродетелей и служить Господу в чистой небесной любви, отдалась любви греховной, коя смердит серой? Отчего тяга к познанию, неподобающая женщине, толкнула ее на столь тяжкие преступления? Северус вновь взглянул на ведьму, терзаемую, казалось, некой внутренней мукой, и подумал – вот, дьявол уже разрывает ее прекрасную, но развращенную плоть, желая забрать ее душу.

– Покайся! – воскликнул Северус в великом страдании пастыря, всем своим сердцем и в бесконечном всепрощении жаждущего вернуть неразумную овцу, отбившуюся от паствы. – Признайся в своих прегрешениях и покайся, сестра моя! Тело твое обречено, но еще не поздно спасти от адского пламени твою бессмертную душу!..

Глаза Северуса наполнились слезами. Он кинулся к ведьме, заклиная ее отречься от дьявола, и увидел, что та, судорожно сделав несколько вдохов, пытается пошевелить губами, точно силится сказать что-то – но тщетно.

– Нечистый запечатал твои уста, – выдохнул Северус в отчаянии.

Его вдруг охватил благородный пламень спасителя. Он вспомнил, что читал у Шпренгера и Инститориса о ведьмовских амулетах, которыми демон, дабы оскорбить божье величие, укрепляет упорство ведьмы при допросах: ведьмы носят эти амулеты спрятанными в одеяниях и волосах. Новая догадка будто бы придала Северусу сил: чувствуя, что еще немного – и он, как истинный инквизитор, побудит ведьму признаться и покаяться, Северус схватил Гермиону за волосы и принялся лихорадочно перебирать их. Будучи знаком с подобными исследованиями лишь по книгам, он имел смутное представление о том, как выглядят амулеты ведьм; вот почему, разыскивая эти загадочные предметы, Северус склонялся к локонам прислужницы Сатаны всё ниже, едва ни зарываясь в них лицом. В ноздри закрался аромат душистых трав, отваром из которых Гермиона, должно быть, полоскала свои волосы, и Северус, не сдержавшись, вдохнул этот теплый запах, показавшийся ему таким волнующим. «Волосы твои – как стадо коз, сходящих с Галаада», – пронеслось в его мыслях. Устрашившись чувства, могучей волной поднявшегося из темных глубин его грешной плоти, Северус взглянул в лицо ведьмы с прежней ненавистью.

– Лживая блудница Сатаны! – выплюнул он с запоздалым раскаянием. – Ты обманула меня, опутала своими любовными чарами, размягчила мое сердце, заставив поверить, что готова раскаяться! Верно, в волосах твоя сила – оттого ты столько времени отдавала заботам о красоте волос вместо того, чтобы посвятить его праведным молитвам!

Северусу вдруг пришло в голову, что он сможет лишить ведьму ее силы, как Далила лишила силы Самсона. Схватив остро заточенный нож, которым обычно резал лекарственные травы и коренья, он начал срезать с головы Гермионы волнистые пряди – одну за другой. Волнение, владеющее им, и мысль о том, что день клонится к вечеру (а ведь дознание следует проводить исключительно в дневное время), побуждали Северуса торопиться, отчего он хватал, дергал и нещадно рвал волосы прекрасной ведьмы. И через некоторое время ведьма (по-видимому, обеспокоенная тем, что ее лишают колдовской силы) застонала, пошевелилась и сделала слабую попытку высвободиться из рук своего сурового судьи. Взгляд Северуса натолкнулся на ее глаза, чуть приоткрытые, в темной глубине которых туман дурманящего зелья уже исчезал, – и застыл, сжимая в руке последний отрезанный локон.

Взгляд Гермионы становился всё более осознанным, однако зелье по-прежнему владело ею, отчего глаза юной ведьмы блестели какой-то томительной негой, в которой Северус увидел грех сладострастия. Невольно он взглянул в темную глубину карих глаз, покоряясь неодолимой ведьмовской силе и столь же неодолимой слабости собственного тела. Он ощутил, как нега, увидевшаяся ему в глазах Гермионы, разливается по членам, обволакивает сердце, отравляет кровь, уничтожая всю его былую решительность. «О, уклони очи твои от меня, – простонал Северус, чувствуя, что не в силах отвести взгляд. – Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня…». С болью – словно вырывая из груди сердце – он отвернулся от искусительницы и поискал глазами нужное ему зелье. Взяв с одной из полок пузырек с дурманящим составом, Северус сжал его в пальцах, точно распятие, и влил зелье в приоткрытый рот Гермионы.

Глаза ведьмы, так бесстыдно смущавшие дух Северуса, наконец закатились; дыхание выровнялось. Скрепя сердце, Северус вновь склонился над нею, рассматривая коротко остриженную голову; с удовлетворением он подумал, что теперь этой наложнице дьявола не удастся поймать его в тенета своих богомерзких чар. Северус искал «печать сатаны» – правда, Шпренгер и Инститорис в своем фундаментальном труде не сочли необходимым упомянуть эту метку, коей дьявол помечает своих служителей, но авторитет других ученых мужей Церкви, писавших о ней, не оставлял никаких сомнений в их правоте. Часто ведьмы прятали «печать сатаны» под волосами, но, осматривая остриженную голову Гермионы, Северус, к своему разочарованию, ничего не обнаружил. Тогда он приподнял ее голову и стал исследовать шею, для верности еще и ощупывая и оглаживая ее сначала пальцами, а потом и всей ладонью. Но и здесь он не нашел метки: шея Гермионы оказалась белой, как мрамор, и нежной, как тончайшее полотно – «Шея твоя, как столп из слоновой кости», – вспомнилось Северусу. Он склонился еще ниже и прикоснулся к ней, провел губами от подбородка до ямочки между ключиц, будто бы собирая ее вкус и тепло. «Шея твоя – как столп Давидов, сооруженный для оружий, – пробормотал он, – тысяча щитов висит на нем – все щиты сильных…».

С отчаянно забившимся сердцем Северус двинулся дальше, по нежной груди к вырезу платья; дыхание его прерывалось, горло перехватывало от нежности и слабых отголосков сожаления; он чувствовал, что плавится подобно воску… Его губы коснулись чего-то холодного; чуть отстранившись, он увидел маленькое простое распятие, лежащее на мерно вздымающейся груди Гермионы. И в сознании Северуса, туманном, одурманенным горькой сладостью греховных поцелуев, промелькнула нелепая надежда: нет, не ведьма, не ведьма, святой крест – вот доказательство!.. Но в следующее же мгновение он исполнился гнева на собственную слабость: ведь не единожды он читал, что для отвода глаз ведьмы способны носить распятие и даже творить крестное знаменье.

– Ты вновь едва не обманула меня, лукавая! – воскликнул Северус, жгучей ненавистью пытаясь заглушить разочарование. – Своей грешной плотью ты оскверняешь святой крест нашего Спасителя, чтобы угодить своему господину-Люциферу и ввести меня в заблуждение, в то время как тайно, под кожей, прячешь договор с дьяволом! Ты зашила его под кожу, и пока он там, тебя не постигнет наказание – об этом предостерегают и Вальтер Мап, и Цезарий Гейстербахский… и ты напрасно надеешься скрыть его от меня!

Не давая себе времени опомниться – из опасения, что коварная ведьма вновь наложит на него свои чары – Северус предпринял поиски «дьявольской грамоты». Он провел ладонями по груди и животу Гермионы, надеясь нащупать грамоту через одеяние послушницы, но ощутил лишь тепло и мягкость плоти. Северус надавил сильнее – разумеется, лишь для того, чтобы отыскать договор с дьяволом – и почувствовал, как тело юной ведьмы подается и трепещет под его руками, будто бы отзываясь на прикосновения. Собрав всю свою волю, Северус приказал себе не обращать внимания на греховную прелесть прислужницы Сатаны и продолжил свои поиски, со всем тщанием ощупывая через платье узкий стан Гермионы, ее бедра и ноги. Северуса объяло прежнее жаркое волнение. Убоявшись нового соблазна и желая растравить свою ненависть, почти угасшую, он подумал – насколько же велико бесстыдство обитательниц женского монастыря, облачающих свое порочное тело в тончайшее полотно, в то время как он, Северус, в смирении носит грубую рясу, препоясанную веревкой!

Но сейчас грубая шерсть рясы, касающаяся его плоти, ничуть не укрощала, а, напротив, распаляла греховный жар, сжигающий Северуса изнутри, и чад, поднимающийся от этого пламени сладострастия, одурманивал рассудок и порабощал волю. Ведя ладонями по плавным изгибам тела юной послушницы, ощупывая и сжимая сквозь платье ее нежную плоть, Северус уже не думал ни о «дьявольской грамоте», вшитой под кожу, ни о ведьмовских амулетах. Он лишь наслаждался этим теплом, этой мягкостью и неясным трепетом, и, сам того не замечая, наваливался грудью на грудь прекрасной приспешницы дьявола, чувствуя, как отчаянно, точно голубка в силках, бьется ее сердце. «Благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана», – шептал он, приникая губами к тонкому полотну, под которым ощущалось тепло живого тела. «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! – говорил он, вжимаясь в нее своей распаленной плотью. – Округление бедр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями!..».

Захлебнувшись словами, он жадно прильнул к груди Гермионы, бурно вздымающейся, будто и она, подобно Северусу, задыхалась в огне и дыму греховного наслаждения. Заходясь в неистовстве плоти, в агонии любострастия, он принялся покрывать поцелуями ее груди, уже не сдерживая ни сладостного трепета, ни стонов, полных муки и желания. «Два сосца твои – как два козленка, двойни серны», – звучало в нем подобно ликующему гимну, когда, охваченный нестерпимым жаром, потерявшийся в огнях, что горели в его теле словно в Преисподней, Северус губами и языком ласкал сквозь тонкое полотно облачения соски Гермионы. Но едва смолкло это пение бесов в его ушах, а свирепые огни похоти еще сжигали его плоть, как Северус осознал, что сотворило с ним дьявольское искушение. В смятении он отпрянул от ведьмы, вновь его одолевшей, и, пытаясь заглушить отголоски желания, заставляющие его содрогаться и трепетать, выкрикнул хрипло:

– Значит, верно мое подозрение – ты скрываешь ведьмовские амулеты на теле! Вот почему ты опутала меня своей ворожбой, отвлекла от поисков!.. – Северус замолчал, с болью загоняя воздух в легкие, а потом заявил, тщетно пытаясь придать голосу твердость: – Тебе не обмануть меня своими колдовскими уловками, ведьма! Я найду твои амулеты – рано или поздно – и Нечистый не сможет защитить тебя.

Северус чувствовал, что демоны еще не оставили его плоть, а по-прежнему искушают ее и терзают; потому, не раздумывая более, он с лихорадочной поспешностью стал распутывать завязки, стягивающие корсаж одеяния послушницы. Пальцы его не слушались, жар, охватывающий его, не угасал, а, казалось, разгорался всё яростнее, и в какой-то момент Северус осознал, что не столько распутывает завязки, сколько гладит теплую кожу в вырезе платья. Он понял, что колдовство ведьмы крепчает, и ему следует торопиться. Негодуя на дьявольские козни, а еще больше – на собственную плоть, Северус в гневе разорвал на ведьме платье.

Приглушенный ласковый свет – какой бывает в предзакатные часы, полные особой тихой прелести – залил обнаженное девичье тело, то затеняя, то, напротив, подчеркивая все его изгибы и впадинки: гладкие плечи, белые, точно выточенные из мрамора; маленькие, словно плоды граната, груди; живот, не впалый и не плоский, ласкающий взор женственною мягкостью; округлые бедра; ноги, полные и ровные, безо всякого изъяна, заканчивающиеся маленькими узкими ступнями… Северус замер, против собственной воли очарованный открывшейся ему красотою – хрупкой и величественной, мягкой и грозной одновременно; и весь его гнев, все его страхи и подозрения в этот миг показались ему нелепыми и пустыми. «Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, – воскликнул он шепотом, исполненный благоговения перед этой сияющей абсолютной красотой, – и пятна нет на тебе!..».

С замиранием сердца он коснулся ее кожи, провел ладонями по тонкому стану, огладил бедра, и его собственное тело отозвалось сладкой болью, от которой сжималось сердце и перехватывало дыхание. Он словно пил из пьянящего источника и не мог напиться; словно ел плоды наслаждения и не мог насытиться; он чувствовал, что тело и душа его горят в адском пламени, и наслаждался этой агонией. Нависнув над Гермионой, он вел губами по ее коже, вбирая в себя ее аромат; он задыхался и дрожал от чувства, что казалось ему слишком могучим, чтобы его вынесло сердце человеческое.

Северус утешал себя, что делает то, что должно – то, о чем писали мудрые создатели «Молота ведьм»: отыскивает амулеты на теле ведьмы. Ибо по словам этих многоопытных ученых мужей, ведьмы прячут амулеты не только в одеяниях, но и в таких местах своего тела, которые Шпренгер и Инститорис не решились назвать «из чувства скромности», и о которых самому Северусу – он догадывался – не следовало думать ради спасения своей души.

– Чтобы отыскать амулеты на теле ведьмы, многие инквизиторы предписывают сбривание волос по всему ее телу, но я пощажу тебя, – милостиво сообщил он Гермионе, – так как согласен со Шпренгером и Инститорисом, считающими подобное сбривание излишним. Но я… – Северус помолчал, подбирая слова; он всё еще касался обнаженного тела юной ведьмы, и ее соблазн смущал его душу и путал мысли. – …Я всё же исследую эту область… насколько это возможно.

Северус слышал свой голос будто бы со стороны, и смысл собственной речи медленно доходил до его сознания сквозь иные, неподобающие монаху и волнующие его плоть мысли, с которыми он уже не мог справиться – словно Нечистый, стоя у него за плечом, нашептывал их ему беспрестанно. Внутренне содрогаясь – лишь отвращением к проискам Сатаны Северус объяснял эту дрожь – он прикоснулся кончиками пальцев к низу живота ведьмы. Тотчас же жар Преисподней, как почудилось Северусу, опалил его; он отдернул руку, но уже через несколько мгновений вновь склонился к лону юной блудницы дьявола. Он ощутил волнующий запах, исходивший от нее, и сердце его, и без того трепещущее, заколотилось быстро и неровно, точно от великого напряжения сил. «Благовоние мастей твоих лучше всех ароматов», – вспомнилось ему.

Затаив дыхание, он раздвинул ноги Гермионы, и темное пламя, тлевшее в его чреслах, запылало неистовым сиянием, а в душу вцепились тысячи демонов. Он протянул руку и коснулся лона, чьи створки были приоткрыты, словно створки раковины, таящей жемчужину, словно створки врат, ведущих в рай – или в Преисподнюю; и ощутил тепло, потекшее по руке его ко всем его членам. Медленно, едва дыша, он погрузил пальцы глубже, и понял, что возлюбленная его невинна. Слезами наполнились его глаза – слезами блаженства; он приник к ее лону, пробуя вкус плода, чей сладостный сок доселе не орошал ничьих губ, жадно вдыхая аромат цветка, пышно расцветшего в саду Эдемском, сбирая губами росу с его лепестков. «Запертый сад – сестра моя, невеста, – выдохнул он, изнемогая в жестоком пламени и ослепительном свете, – заключенный колодезь, запечатанный источник!.. Рассадники твои – сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами… Киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами… Мирра и алой со всякими лучшими ароматами!.. Садовый источник – колодезь живых вод и потоки с Ливана!».

В жгучем раскаянии Северус отстранился, подобно Адаму, исторгнутому из рая, испытывая боль и тоску по прежней чистоте. Пьянящий вкус наслаждения лежал на его губах, и Северус, проливая слезы уже не в блаженном исступлении, а в исступлении стыда, утер губы, отчаянно желая так же стереть греховные помыслы, коими он запятнал свою душу, и грехо<