Глава 40. Антисистемные движения

 

1. Современное состояние дисциплины и перспективы развития. После пост-процессуализма, вспыхнувшего в начале 1980-х и явно пришедшего к упадку в начале 1990-х, прошло уже больше десятилетия, а новых столь же влиятельных интеллектуальных движений в мировой археологии вроде не появилось. Это странно. Предшествующие течения задерживались каждое всего на десятилетие и тут же сменялись следующим. Как сказал Бинтлиф (Bintliff 1991a: 274), в археологии теоретическая субдисциплина "приняла обычай полного обновления почти каждое десятилетие".

Более того, похоже, что после такой частой смены крупные теоретические концепции, определяющие смену интерпретаций и методов во всех археологических исследованиях, вообще утратили привлекательность для археологов. Похоже, что ментальность группы "Спасения" в Англии и американской консервационной и контрактной археологии возобладала, практика захлестнула теорию. Уже в 1987 г. Крис и Винс Гафни издали в Оксфорде сборник "Прагматическая археология: теория в кризисе?" (Gaffney and Gaffney 1987). В 1993 г. в норвежском археологическом журнале на английском была помещена эпатирующая статья Евгения Колпакова "Конец теоретической археологии? Взгляд с востока" (Kolpakov 1993). В этой статье, явно под впечатлением пост-процессуалистской литературы (он об этом прямо говорит), Колпаков пришел к выводу о бесплодности современной теоретической археологии.

"В современных теоретических трудах я не нахожу истинно новых идей и/или новой разработки старых. Более того, мне кажется, что есть тревожная пропасть между теорией и нуждами археологии в темах, как и в качестве теоретических работ. В современной литературе я вижу искусные, но тривиальные рассуждения, которые вряд ли плодотворны, или нечто типа двусмысленной пустой болтовни, которую можно охарактеризовать как дилетантизм. Большинство современных трудов на поприще теоретической археологии могут рассматриваться как 'много шума из ничего' " (Ibid., 107).

Критически рассмотрев составные части пост-процессуальной археологии (философские теории без инструментализации, социологические идеи без того же, нео-марксистскую составляющую, символическую и структурную археологию с искусственной привязкой к археологическим данным), а также и Бинфордову Теорию Среднего Уровня (которую Колпаков считает вообще не теорией, сводя ее к детективной работе), Колпаков приходит к выводу, что археологи вообще не располагают собственной теорией, а заимствуют теории из самых разных дисциплин – антропологии, социологии, истории, биологии и т. д. и некритически их прилагают к археологическому материалу.

"Принимая во внимание провал теоретической археологии в этом деле и отсутствие какой-либо реальной перспективы в современной теоретичекой литературе, я думаю, что мы ныне наблюдаем нечто вроде естественного "конца" теоретической археологии. "Конца" – поскольку такая теоретическая археология ничего не дает практике. С точки зрения археологической практики современная теоретическая археология не существует" (Ibid., 111).

У Колпакова есть и объяснение этого состояния. По его мнению, главная проблема археологии это построить теорию и методы интерпретации прошлого на языке культурной антропологии, социологи и истории. Но, полагает Колпаков, нет прямой корреляции между материальными и не-материальными аспектами культуры (в этом он ссылается на меня), а многие материальные части культуры прошлого вообще навсегда утрачены. Поэтому, с его точки зрения, "нет и не может быть универсальной теории культурно-исторической интерпретации археологических данных… Каждый случай интерпретации уникален в смысле его методов и его хода аргументации" (Ibid., 111).

Здесь заключена, на мой взгляд, элементарная логическая ошибка. Из того что не может быть простой и единой интерпретации археологических данных (один в один), вовсе не следует, что не может быть единой теории интерпретации – как раз для методической реконструкции по сохранившимся материальным частям при разных возможностях интерпретации нужна теория, предусматривающая это разнообразие. Теория – это не простая схема корреляции, а сложная программа исследования (см. Клейн 1980; 2004: 247 – 289).

А далее Колпаков предлагает выход из сложившегося положения. Он видит его в том, чтобы перенести интерпретацию высокого уровня из археологии в специальную дисциплину синтеза – преисторию, где прорабатывались бы выводы ряда частных дисциплин – археологии, этнографии, физической антропологии, палеонтологии и др. Он не ссылается здесь на меня, а, будучи моим учеником, аккуратности ради, как раз в этом мог бы и сослаться. Я следом за Равдоникасом и Раузом издавна придерживался именно такого деления наук и усиленно разрабатывал и аргументировал его, особенно в работах "Стратегия синтеза…" и "Рассечь кентавра" (Клейн 1976; 1977; 1978: 71, 80; 1988; 1991; см. также Klejn 1993; 1994). На практике такой синтез в рамках преистории с успехом осуществляет другой мой бывший студент Л. Б. Вишняцкий (2002; 2005 и др.). Но это не исключает необходимости в собственно археологической теории, которая занималась бы структурированием и программированием собственно археологических исследований, пусть это и будет больше работа детектива, чем судьи.

В 1994 г. в Англии вышел сборник Джейн Маккензи "Археологическая теория: прогресс или поза?", собранный главным образом в Глазго и вокруг него. В этом сборнике опубликована статья Лорны Кэмпбел "Следы археологии", в которой автор пишет:

"Самая последняя глава в Великом Поиске посвящена отысканию жизнеспособной альтернативы пост-процессуальной археологии, каковой альтернативой можно было бы заменить процессуальную археологию. Мне, студенту-археологу конца 80-х, говорилось, что археология проходит через период смены парадигм. Что это время, когда ценности и интерпретации сдвигаются и скользят, и процессуальная парадигма тает, чтобы уступить дорогу новой саморефлективной и самокритичной парадигме. Пост-процессуализм - только начало этого сдвига, а основное еще придет.

После ряда лет мне надоело ждать метаморфозы остальной части этой новой парадигмы, и я потеряла всякий интерес к делу пост-процессуализма. … Только потому, что вы возгласите трижды ("Пост-процессуализм… Пост-процессуализм… Пост-процессуализм…"), он не станет истиной" (Campbell 1994: 142, 151).

Может быть, новые течения появились, а мы их просто пока еще не замечаем? Вот и Лорна Кэмпбелл спрашивает: "Может быть, мы не можем ухватить Новую Парадигму просто потому, что находимся в ней?" (Campbell 1994: 151). Какие-то интеллектуальные новации, конечно, есть. Но ведь речь идет о влиятельных течениях, доминирующих в науке. А это было бы заметно. Приходится признать, что в XXI век, в новое тысячелетие археология вступила без лидирующей новой теории, без доминирующего течения. Место вождя свободно.

Вполне возможно, что именно в этом и состоит особенность нового периода – полный плюрализм, то есть что из арсенала пост-процессуализма только одно средство выжило – эклектизм. Этому можно было бы подыскать соответствия и объяснения в социальной обстановке и в психологическом настрое современной интеллигенции. В самом деле, крушение социалистического лагеря показало возможности плодотворного сочетания идей и техник из разных, ранее сугубо враждебных лагерей. Мир устал от диктата всевозможных вождей – прежде всего политических, национальных и религиозных, от скованности жесткими идеологиями. Даже в мусульманском мире, в значительной части еще не освоившем блага и общечеловеческие ценности современной цивилизации, происходит отвержение старых догм (это показывает история со стихами Салмана Рушда и секуляризация в наиболее сильных мусульманских государствах), а очередной претендент на мировое господство одной идеологии Бен Ладен прибег к террору и вынужден скрываться в самых диких и отсталых районах.

В этих условиях Лорна Кэмбелл задается вопросом и тут же его решает:

"Наиболее удобным механизмом заполнения лакуны между прошлым и настоящим пока что является Великая Теория. … Но, - и здесь начинается ужасная новация, - нужна ли нам другая теория, которая будет столь сильной, чтобы быть неколебимой? Право, это не сами теории ошибочны, но цель и метод поиска. Археология не нуждается в другой Великой Теории".

Причину она находит в понимании источника, всё же явно пост-процессулистском:

"Если мы можем принять и припомнить, что археологический источник социально построен, тогда становится яснее, почему нынешний поиск Великой Теории так печально провалился. Социальные, экономические и политические конструкции, формирующие археологический источник, меняются так быстро, что любое значение, интерпретируемое нами из него, может также быстро изменяться. … А как с нашими дико колеблющимися эмоциональными и иррациональными чувствованиями? Они также явно играют роль и изменяются даже еще быстрее. … Великие теории и синхронные построения, они не могут сообразоваться с представлением, что прошлое постоянно перестраивается нашими современными открытиями. И не могут примириться с любой степенью иррациональности…" (Campbell 1994: 141, 144).

Проследив судьбу теоретических статей в "Антиквити" с 1927 по 1998 гг., сменивший Даниела на посту редактора "Антиквити" Крис Чиппиндейл пришел к выводу: "Антиквити" больше не заинтересован в теории. … интерес к общей теории упал" (Chippindale 2002: 1079). В 1998 г. большая компания английских археологов выступила на 20-й сессии Группы Теоретической Археологии в Бирмингаме с коллективным докладом, озаглавленным: "Don't think ……… Dig!" (Не думай ……….Копай!".

Что ж, еще в середине ХХ века Даниел и Пиготт предлагали нулевую модель. Пиготт писал, что в первобытной археологии "по-видимому, нет того, что натуралист назвал бы общей теорией, покрывающей все аспекты. Возможно, это не так уж плохо" (Piggott 1959: 6). Реализуется ли сейчас "нулевая модель"? Или это всего лишь временное настроение, которое скоро пройдет?

Между тем, одно очень логичное объяснение упадка теоретической археологии на рубеже веков именно засилием пост-процессулизма предложил как раз отъявленный пост-процессуалист Адриан Чэдуик:

"Во многих ветвях пост-процессуалистской мысли, появившейся с 1980-х, социальные, политические и культурологические теории о людях и обществе расматривались как равноценные со средствами получения данных или даже более значимые, а археологическая практика большей частью игнорировалась. Это привело к отчуждению многих полевых археологов и убедило их (неважно, справедливо или нет), что теория имеет для них мало значения или вовсе не имеет" (Chadwick 2003: 97 – 98).

Возможно еще одно объяснение сложившейся ситуации, которое никому не приходит в голову, потому что все пребывают в плену схемы парадигм, по которой одна всевластная и непререкаемая концепция сменяется другой такой же. А если представить, что пост-процессуализм не был единой и непреложной парадигмой, если признать, что наряду с ним и одновременно с ним возникли и существовали другие крупномасштабные концепции, пусть и не столь громкие и заметные, то остается лишь оглянуться вокруг. Возможно, и незачем искать непременно сугубые новации. Возможно, перспективу определяют те концепции, которые сосуществовали с пост-процессуализмом. Да ведь он и не претендовал никогда на единство и цельность. Он всё время оставался эклектичным соединением разных течений. Вполне возможно, что некоторые из них вполне могут выделиться. А возможно, определяющими станут и не связанные с пост-процессуализмом. Словом, нужно расширить круг обозрения для последних нескольких десятилетий – для эпохи расцвета и упадка пост-процессуализма.

Рассмотрим некоторые движения этого времени, которые хотя и не могут претендовать на всеобщность, всё же характеризуют современную ситуацию. Прежде всего обратимся к мятежным движениям, выступающим против крупных систем в археологии и против сложившихся в ней ортодоксий, в том числе и против парадигм и Великих Теорий. Сомнения Лорны Кэмпелл являются частью этой тенденции.

 

2. Археологический антиглобализм. Движение, которое можно охарактеризовать как археологический антиглобализм, является, возможно, последним отпрыском пост-процессуализма: оно сильно политизировано и преисполнено пафоса борьбы против доминирующих в археологии сил, против ведущих национальных археологий, рассматриваемых как империалистические.

В 1990 г. в сборнике Фредерика Бейкера и Джулиана Томаса "Писание прошлого в настоящем" испанцы П. Гонзалес Марсен и Роберт Риш поместили статью "Археология и исторический материализм: размышления аутсайдеров о теоретических дискуссиях в британской археологии". В ней они пишут:

"Что происходит в археологической теории сегодня? Чувствуется, что в Англии она витает на высоких уровнях поверхностности (особенно в Кембридже), тогда как в других странах (как в Западной Германии) вряд ли есть вообще какие-либо теоретические дебаты. Часто первичные стимулы за этим развитием – это, видимо, не столько заинтересованность в развитии альтернативных теорий, сколько политическая борьба внутри ученого мира. Почему иначе Кембридж сознательно или подсознательно стремится предстать перед ученым миром как центр для развития археологической теории, и имеет материальные средства для этого, тогда как, с другой стороны, он манкирует рассмотрением хорошо развитых предложений по теории и практике, выдвинутых в дискуссиях, проходящих в других странах" (Marcén and Risch 1990: 97).

Еще резче и шире поставил этот вопрос норвежец Бйорнар Ольсен. В 1991 году в сборнике Р. У. Прусела (R. W. Preucel) "Процессуальная и постпроцессуальная археологии" он поместил статью "Метрополии и сателлиты в археологии: о власти и асимметрии в глобальных археологических исследованиях".

Ольсен, включившийся в пост-процессуалистское движение в 80-х, присоединился к представлению канадского марксиста Брюса Триггера, об "империалистической археологии" XIX и ХХ веков. Триггер писал, что "природа археологических исследований сформирована в значительной степени ролями, которые те или иные национальные государства играют в экономической, политической и культурной жизни как взаимозависимые части современной мировой системы" (Trigger 1984: 356).

Ольсен возмущенно спрашивает:

"Как это так, что конференции, посещаемые британскими и североамериканскими археологами, или доклады по югозападной археологии [США], публикуемые в "Америкен Антиквити", почему-то рассматриваются как "international" (международные) – тогда как конференции, посещаемые, скажем, норвежскими и шведскими археологами, - нет? И даже еще загадочнее: почему последние принимают вклад первых как более "интернациональный", чем собственный? И второе, как это так, что археологи из большинства стран рассматривают границы своих стран как рубеж, определяющий, где копать, а представители из нескольких других стран – явно нет? (Olsen 1991: 211).

"Кто ездит и куда, нечего и говорить, что большей частью это археологи из богатых и мощных стран, как Соединенные Штаты и Британия… С другой стороны, много ли кенийских или перуанских экспедиций отправляются на полевую работу в Уэссекс, Йоркшир или Аризону. Мы могли бы вместе посмеяться над такими очевидными наблюдениями, но почему мы смеемся?" (Olsen 1991: 215).

Ольсен называет различаемые им группы стран "метрополиями" и "сателлитами", а всю ситуацию определяет как "научный колониализм". Он так конкретизирует свои положения:

"Быть кембриджским археологом, например, это очень своеобразный и конкретный способ быть в свете. Это способ владеть реальностью, языком и мышлением. Это делает возможным некий стиль, которые непонятен без или вне своего размещения относительно институционально унаследованной интеллектуальной или политической силы… Учитывая эту перспективу, размещение автора этой статьи хорошо объясняет, почему тема гегемонии выдвинута мною, а не кем-либо из моих английских или североамериканских коллег" (Olsen 1991: 212).

Ольсен приводит гордое заявление Ренфру в его инаугурационной лекции в Кембридже о том, что выпускники Кембриджа занимают руководящие посты в университетах по всему миру. "Археологи вне метрополий, - добавляет Ольсен, - всегда кажутся зафиксированными в состоянии вторичности, всегда их должны оценивать, судить и рецензировать по стандартам метрополий с точки зрения развитости или стагнации" (Olsen 1991: 216). Чтобы тебя прочли во всем мире, нужно напечататься на английском языке и притом в известном британском или американском издательстве. Иначе ты пишешь для небольшой горстки археологов своей страны и местных любителей.

Он считает это положение нетерпимым и требующим изменения, поскольку, с его точки зрения, это неравенство археологов является не только отражением экономического и социального неравенства, но и средством укрепления и репродуцирования этих отношений.

Как археолог из России я мог бы очень заинтересованно присоединиться к этим констатациям.

Пока существовал Советский Союз и отделенный железным занавесом социалистический лагерь, советские археологи могли не обращать внимание на то, что их наука изолирована от мировой. Большинству это казалось нормальным, хотя и тогда отдельные археологи (я в том числе) стремились преодолеть эту замкнутость. Русский язык был языком общения для всего соцлагеря.

Но с тех пор как занавес рухнул, идейное и материальное богатство тамошнего мира, реализуемое на английском языке, стало очевидным для всех, хотя и для них незнание нашей археологии всё больше ощущалось как печальное наследие раскола мира. Раскол на два лагеря тает, но в археологии (и не только в ней) разделение на "метрополии" и "сателлиты" растет. На русском языке выходит всего несколько археологических журналов ("Российская археология", новосибирский журнал да "Стратум-plus") и несколько серийных изданий. На английском языке – сотни журналов только в Англии и Америке, а еще в Канаде, Австралии, Южной Африке, Индии, где это государственный язык, и десятки изданий в малых странах Европы. В них невыгодно издавать профессиональные журналы на отечественном языке, потому что их прочтет всего сотня специалистов, а на английском они сразу же доступны всем специалистам мира. Самолюбивое ворчание "Хотят изучать русскую археологию – пусть изучают русский язык!" смешно: изучать нужно археологию всех стран, все языки не изучишь, а в первую голову будут изучать те языки, на которых больше литературы. Это, увы, не русский.

Я постоянно сталкиваюсь с этим препятствием. Как и всякий автор, я заинтересован в как можно более широком обсуждении моих работ. Но я постоянно убеждаюсь в том, что существую как бы в трех ипостасях – Лев Клейн как русский автор, Лиоу Клайн как англоязычный археолог-теоретик и антрополог и Лео Кляйн как немецкоязычный археолог-историограф. Кое-что вышло еще на испанском, французском, польском и словенском. Словом, в археологическом мире я известен широко только теми своими работами, которые вышли на английском языке.

И то еще надо ведь, чтобы это были работы, опубликованные в самых распространенных журналах или изданные в наиболее сильных издательствах. Иначе они залягут мертвым грузом в провинциальных библиотеках. Отклика не будет. Между тем, добиться издания в этих центрах крайне нелегко. Во-первых, нужно перевести работу на английский, а это дорого, или отредактировать текст носителем языка, а это не намного дешевле. Во-вторых, мы не привыкли писать так, как это нужно для англоязычных изданий, мы не чувствуем своего англоязычного читателя. Его часто не интересуют важные для нас проблемы, ему не нужны наши раздумья, ему нужна информация.

Значительную часть моих идей (особенно по истории археологии) переложили сначала на чешский, потом на английский чешские авторы Ярослав Малина и Зденек Вашичек в книге "Археология вчера и сегодня". И, хотя у них очень много ссылок на меня, не все заимствования отмечены, и это их книга, а не моя. Мне удалось издать на английском только один большой обзор ("Панорама теоретической археологии") и одну книгу ("Метаархеология"), но в Дании и как приложение к авторитетному, но малотиражному изданию, распространяемому только по подписке и не продающемуся в книжных магазинах. Между тем на русском языке у меня вышло более десятка книг.

В том же положении оказываются ныне и немцы, и французы, не говоря уже о поляках, норвежцах и, говоря словами Маяковского, "прочих разных шведах".

Ольсен рассматривает три стратегии для преодоления этого состояния. Первую он называет "ситуацией идеального разговора" – археологам всех четырех миров сесть вместе и сформулировать критерии истины и дискуссии, свободной от доминирования. Он признает, что это слишком идеалистические мечты, ибо на этой дискуссии будут доминировать всё те же силы. Второй путь – сформулировать "политическую сознательность" у всех археологов. Но кто имеет право утверждать, что его политическая позиция – истинная? С пост-модернистской точки зрения, которой и придерживается Ольсен, - никто. Остается третий путь – "деконструкция": фрагментировать археологию, ввести полный релятивизм, подвергнуть критике само понятие истины, объективности и рациональности, избегать централизации и унификации. Тогда исчезнет само понятие центра и периферии.

Увы, это ведь тоже навязываемая позиция, а реализация ее столь же идеалистична, как обе предшествующие. Централизация – объективный процесс, и можно трижды провозглашать его несуществующим, поскольку, мол, само понятие объективности исчезает, но ведь оно исчезает только из сознания некоторых исследователей, а процесс как шел, так и идет. Всегда были ведущие страны и страны периферийные. Были великими державами и Австрия, и Испания, и Дания, и Швеция, и Россия/СССР. Ведущие языки меняли друг друга – то это была латынь, то немецкий, французский, теперь английский. На каких-то территориях – арабский, испанский и русский. Какой будет в будущем, трудно сказать. Возможно, японский или китайский.

На мой взгляд, сейчас есть только один путь преодоления собственной периферийности – овладевать английским, пробиваться в печать в англоязычные издания и так развивать археологию собственной страны, чтобы она была захватывающе интересна для всего мира, и так ввязываться в полемику на общемировые темы, чтобы с этим считались все. В эпоху, когда Швеция и Дания уже не были великими державами, Монтелиус и Софус Мюллер стали общепризнанными лидерами мировой археологии. Когда французский язык уже не был ведущим, методику Борда применяли во всем мире. Нужно быть мастером своего дела и считаться с мировыми реалиями, а не игнорировать их.

 

3. Конкурентный глобализм как вид антиглобализма. В то же самое время, когда скандинавские и испаноязычные аутсайдеры упражнялись в теоретическом антиглобализме и терялись в поисках возможных средств его преодоления, их радикальные англоязычные коллеги (как ни парадоксально, из самых центральных метрополий – Англии и Америки) предприняли практические действия по преодолению доминирования метрополий в археологии – это было создание еще одной глобальной (тут вторая парадоксальность) структуры, ориентированной на устранение глобализма. Эта структура – новая всемирная организация, устраивающая международные конгрессы археологов, способные конкурировать с традиционными международными конгрессами археологов – конгрессами Всемирного Союза Преисторических и Протоисторических Наук, возникшего во время Второй мировой войны, хотя традиционные всемирные конгрессы проводились еще со времен Мортилье. В отличие от всемирных археологических конгрессов новые конгрессы, проходящие палаллельно с ними, тоже раз в четыре года, но в другие сроки и в других местах, стали называться Конгрессами Всемирной Археологии (World Archaeology Congresses).

Если на традиционных выступали главным образом (и уж во всяком случае задавали тон) представители ведущих стран – обычно количественно несопоставимо преобладали делегации США, Англии, Германии, Франции, Италии, скандинавских стран, - то новые конгрессы заботливо собирали прежде всего представителей Третьего мира – стран Азии, Африки, Латинской Америки, Океании, а также Четвертого мира – аборигенов из колонизованных стран и национальных меньшинств из всех стран мира. Скажем, на Втором конгрессе от Кении выступает не Мария Лики, а Карега-Мунене, от Нигерии – Эйлин Нкуанга, целая делегация маорийцев – Хирини Матунга, Роро те Пуке и др. Представлены тут и страны Второго мира – социалистического лагеря, на глазах тающего и переходящего в Третий мир. Что касается археологов из ведущих держав, то они, конечно, возглавили это движение, но это были те археологи, которые остались вне элиты, заправлявшей археологическими организациями мира. Они нашли способ выразить свои радикальные оппозиционные взгляды и одновременно приобрели влиятельность и власть, сформировав новую элиту.

Во главе этой группы археологов встали англичанин Питер Аккоу (Peter B. Uccko, род. 1938, рис. 1), возглавивший после Ренфру кафедру археологии Саутэмптонского университета, и американец Ларри Зиммермен (Larry Zimmerman) из университета штата Дакота. Перед тем, как принять руководство кафедрой археологии Саутэмтонского университета, самого южного университета Англии, Питер Аккоу провел шесть лет в Австралии, куда он был приглашен руководить Институтом Исследований Аборигенов. За годы 1972 – 78 он провел решительную перестройку Института, проведя его "аборигинализацию" – он установил связи с общинами аборигенов, ввел аборигенов в состав института, обучил ряд аборигенов археологии, особенно используя их для разведки, съемки и охраны памятников (Moser 1995). В Англию он вернулся с опытом новых отношений с аборигенным народностями.

Звездный час Аккоу настал в 1985 – 86 гг., когда в Саутэмптоне был запланирован XI конгресс Союза Преисторических и Протоисторических Наук. В борьбе с апартеидом руководство Союза объявило бойкот Южной Африке и Намибии, а "хозяин" избранного места Питер Аккоу и его друзья по организации конгресса не согласились с идеей, что бойкот, распространяющийся на аборигенов этих стран, ударит по апартеиду – по их мнению он мог лишь повредить просвещению аборигенов. Они отказались от бойкота и объявили, что проведут конгресс по-своему. В ответ руководство Союза лишило конгресс своей поддержки и права на свое имя. Мятежные организаторы Аккоу и его сторонники провели конгресс как Первый конгресс новосозданой всемирной организации (1986), а на Втором, в Венецуэлле в 1990 г., организация была официально учреждена. Тогда же на ее базе возникла серия изданий Археология Одного Мира (One World Archaeology).

Мятежники проникали и в домены традиционной археологии, особенно в те, которые развивались в нетрадиционном направлении. Так, теоретическая группа (TAG) явно выбивается из традиционного русла археологии – вот очередная конференция этой организации, та, что должна была состояться в Саутэмптоне, была использована Аккоу под распространение идеологии Археологии Одного Мира. Практически это был внеочередной конкурентный конгресс, только посвященный теории. Том трудов этой конференции "Теория в археологии: всемирная перспектива" вышел под редакцией Аккоу в 1995 г. (Uccko 1995). Он содержит такие статьи, как "Теоретические тенденции в индонезийской археологии" Дауда Танудирйо, "Теория, практика и критика в истории намибийской археологии" Джона Кинахана, "Европейские помехи развитию значимой теории в африканской археологии" Бэсси Анды, "Смешанные черты археологической теории в Бразилии" Педро Пауло Фунари и т. д. Конечно, такие статьи интересны в основном только для региональных археологических кругов. Для мировой археологии любопытно лишь, как отражаются общемировые проблемы в дальних регионах и, возможно, аспекты сравнительного развития археологии в разных странах. Есть и статьи, более значимые непосредственно для понимания проблем мировой археологии (например статья Джулиана Томаса "Где мы сейчас?: археологическая теория в 1990-х", поднимающая вопросы о судьбах пост-процессуализма и теории).

Аналогичное значение, хотя и не столь откровенно антиглобалистское, имело создание по инициативе Кристиана Кристиансена Европейской Археологической Ассоциации, начавшей регулярно проводить свои собственные международные конференции и издавать Европейский Археологический Журнал. В пору конкуренции за лидерство между Америкой Бинфорда и Англией Ходдера это было родом протеста против засилья Америки и Англии, да и против старой европейской элиты.

Любопытно, что в то же время процессы децентрадизации происходили в самих ведущих археологических державах мира. В Америке и Англии появилась масса местных археологических журналов и других изданий – так называемая "серая литература" (серая, потому что ее трудно было заметить). Выросло много местных археологических центров. С распадом Советского Союза на рубеже 80-х – 90-х годов не только республиканские археологические центры получили полную независимость от Москвы, но и внутри России местные региональные центры приобрели изрядную долю самостоятельности. Показательным было отделение бывшего ленинградского филиала Института Археологии АН от Москвы и восстановление Института Истории Материальной Культуры (ИИМК) в Санкт-Петербурге. Это имело как положительные, так и отрицательные последствия, но шло в русле основной тенденции к децентрализации в мире, антисистемной, антиглобалистской тенденции. Тенденции к деструкции жестких крупномасштабных систем.

 

4. Кому принадлежит прошлое? На первых же конгрессах Всемирной Археологии стал разрабатываться и обсуждаться Кодекс Археологической Этики, в котором заметное место занял вопрос об аборигенных народностях Австралии, Африки, Океании, Америки и их притязаниях (или правах) на исключительное владение археологическими памятниками своей территории. Аборигены в ряде стран (австралийцы, индейцы Америки) потребовали от белых археологов прекратить раскопки могил их предков, а предками они считают всех, кто погребен в их земле, включая и палеолитических покойников. В 1971 г. группа воинственных активистов Американского Движения Индейцев напала на археологические работы в штате Миннесота и разгромила раскопы. Позже спор разгорелся о судьбе скелета умершей в 1976 г. тасманийки Труганини – изучать его антропологам или похоронить на родине.

На конференции при обсуждении притязаний индейцев, один из них, Мэтью Кинг, сказал: "Оставьте людей спать вечным сном в покое. Для нашего индейского народа это кладбище и церковь. Нам не дано изменить это, потому что Бог дает нам эту страну и он дает нам законы, по которым управлять нашим народом".

Индейцы верят в то знание о прошлом, которое получают от своих старших устным путем, и они не хотят никакого другого. "Мои предки, - говорит на плохом английском Сесил Энтон из индейского племени, - родственники, бабушка и так дальше в глубину времен, они толковать вам про историю нашего народа, и это передаваться по наследству, и главное, что я хочу сказать, я считаю, что археология не означать ничего. Мы просто признаем это, а археологию не признаем…"

Индеец лакота Роджер Бёрд, придерживающийся традиционных верований, был спрошен археологом, получает ли он что-то от прошлого. Он ответил: "От моей собственной культуры, да. И я узнаю и использую ее сегодня и использую ее завтра. Но … понимаете, я не могу вернуться и раскопать моих соплеменников и посмотреть на их кости и использовать. Это просто не имеет смысла". А Эрни Тёрнер из племени атабаска пояснил:

"Человеческие кости не могут говорить ученым и оставить им информацию. Культура говорит нам и дает нам послания из прошлого. Духовные послания это не теория, это факт. Я не уверен, что кости могут сказать о духовной жизни моего народа. Если даже кости что-то сообщают, я не уверен, что они говорят вам истину" (Zimmerman 1987: 45 – 46).

Целая группа радикальных в своем либерализме американских и австралийских археологов (не аборигенов) выступила в защиту или, по крайней мере, в оправдание этих притязаний, явно испытывая чувство стыда и раскаяния за своих соотечествеников, в свое время колонизовавших эти земли и обездоливших эти народности (Watson et al. 1987). Они пришли к заключению, что индейцы традиционных верований иначе воспринимают время, чем современные европейцы и белые американцы. Для индейцев время циклично, оно все время возвращается, нынешние события совершаются по моделям мифического прошлого, таким образом, прошлое существует в современности. Утверждая, что прошлое исчезло и только археология восстанавливает его, в глазах индейцев археологи отрицают составную часть их настоящего (Zimmerman 1987).

Так или не так, но индейцев, как и аборигенов в других странах, несомненно раздражает бесцеремонное копание археолгов в их святынях и могилах их земли, которые они считают могилами своих предков (Meehan 1984; Webb 1987; Hubert 1989). Что еще более существенно, это что белокожее население этих стран, в значительной части верующее, солидаризируется с ними, а не с археологами, и требует возвращения и перезахоронения добытых археологами и антропологами коллекций человеческих останков (и, кстати, не только аборигенных). И в Америке и в Австралии активные возражения аборигенов начались в 1970-е годы, а в 1980-х парламенты и тут и там приняли законодательные акты, обязывающие археологов считаться с настроениями аборигенных общин.

Среди археологов разгорелась дискуссия на тему "Кому принадлежит прошлое?" (McBryde 1985; Murray 1993). Еще до Второго конгресса Всемирной Археологии участники этой новой организации провели в 1989 г. специальный внеочередной конгресс в Вермильоне, штат Дакота (в вотчине Зиммермена), посвященный обсуждению археологической этики и судьбе останков покойников. Консервативно настроенные археологи настаивают, что это разрушение основ полевой археологии, мракобесие, губительное для науки, тогда как археологи-радикалы обвиняют их в том, что они суть порождение колониалистского режима.

Мне представляется, что археологи-консерваторы, несомнено, правы: необходимо спасать археологическое наследие от нецивилизованного обращения и гибели Но и не считаться с правами и настроениями аборигенных народов нельзя (этот взгляд о двойной ответственности разделяют со мною марксистские археологи Запада Брюс Триггер и Кристиан Кристиансен – Клейн 1993, 1996; Trigger 1991; 1995; Kristiansen 2005). Наилучший выход нашел Аккоу – это "аборигинализация" археологии в странах, где проживают туземные народности и отсталые национальные меньшинства.

К сожалению, этот выход нельзя применить к столкновению археологов с религиозными настроениями масс, основного населения самих ведущих держав мира, и с клерикальным руководством, когда речь заходит о средневековых святынях – церквах, иконах, мощах. Атеистические государства "реального социализма" просто игнорировали настроения верующих, это было плохо, но ныне идет возвращение древних святынь церкви для постоянного ритуального использования, и это часто гибельно для памятников. Аналогом "аборигинализации" могло бы быть не просто сотрудничество с церковью, а создание совместных центров по сохранению и исследованию церковных древностей, центров, достаточно квалифицированных в плане науки и достаточно авторитетных для церкви и верующих. Постановления таких центров могли бы резко ограничить массовый доступ к древностям – и с точки зрения истинного почитания, как-никак святыни ведь не для повседневного близкого контакта. Хорошо бы и на основе теологических толкований найти возможности более либерального отношения к останкам – ведь утвердилась кремация в христианских странах. Даже староверы шли на самосожжение. Догмы могут стать гибкими, когда это не вредно интересам церкви.

 

5. <

⇐ Предыдущая26272829303132333435

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: