Кто в выигрыше от парадоксов души поэта?

 

Разумеется, Пушкин не был ни би-, ни гомосексуалом. Он и сам отрицал за собой гомосексуальную активность:

Сабуров, ты оклеветал

Мои гусарские затеи

……….

Как, все заботы отклоня,

Провел меж ими год я круглый,

Но Зубов не прельстил меня

Своею задницею смуглой.

 

Между тем, любвеобильный поэт не мог пройти и мимо этой стороны страсти. Когда Пушкин испытал эротические чувства к юноше, он посвятил ему лирические стихи. Чтобы замести следы (признаться в том, что он испытывает влечение к мужчине, было невозможно для Пушкина), он сопроводил строки, посвящённые Фаргат-Беку, ложной ссылкой на персидского поэта Хафиза (выдав свои стихи за перевод “Из Гафиза”). Целям маскировки служит и подзаголовок стихотворения: “Лагерь при Евфрате” (вот уж явная накладка – запечатлеть “карабахскую толпу” на берегах Евфрата!). Правда, надо привести и мнение на этот счёт Татьяны Цявловской, автора отличной книги “Рисунки Пушкина”. Она считает подзаголовок стихотворения анаграммой, “не скрывающей личный характер пушкинского стихотворения”. Что ж, не станем спорить с авторитетами! Фаргат-Бек был российским офицером и в составе своего I–го Мусульманского полка отправлялся на Кавказ воевать с турками. Вот эти стихи Пушкина (Азраил, о котором упоминает поэт, – Ангел смерти в мифологии мусульман):

Не пленяйся бранной славой,

О красавец молодой!

Не бросайся в бой кровавый

с карабахскою толпой!

Знаю, смерть тебя не встретит:

Азраил среди мечей

красоту твою заметит –

И пощада будет ей!

Но боюсь: среди сражений

Ты утратишь навсегда

Скромность робкую движений,

Прелесть неги и стыда.

 

Так ли уж робок, прелестен и стыдлив был Фаргат-Бек, как описан в стихах? На рисунке, сделанном Пушкиным, он выглядит молодым атлетом, напрочь лишённым феминных черт. Поэт, судя по рисунку, явно любуется сильными бицепсами обнажённых рук, стройной шеей, роскошными усами красавца и его большими чёрными восточными глазами.

 

Пушкин не мог скрыть, что мужская красота приводит его в восхищение. Вот, скажем, влюблённое любование Юрьевым, красота которого многократно выигрывает в стихах в сопоставлении с преувеличенным до самоуничижения безобразием самого поэта. Обращаясь к красавцу, Пушкин благодарит богиню любви за то, что она щедро одарила своего избранника:

 

Она дала красы младой

Тебе в удел очарованье,

И чёрный ус, и взгляд живой,

Любви улыбку и молчанье.

С тебя довольно, милый друг,

Пускай, желаний пылких чуждый,

Ты поцелуями подруг

Не наслаждаешься, что нужды?

В чаду веселий городских,

На лёгких играх Терпсихоры

К тебе красавиц молодых

Летят задумчивые взоры.

Увы! язык любви немой,

Сей вздох души красноречивый,

Быть должен сладок, милый мой,

Беспечности самолюбивой.

И счастлив ты своей судьбой.

А я, повеса вечно-праздный,

Потомок негров безобразный,

Взращённый в дикой простоте,

Любви не ведая страданий,

Я нравлюсь юной красоте

Бесстыдным бешенством желаний;

С невольным пламенем ланит

Украдкой дева молодая,

Сама себя не понимая,

На фавна иногда глядит.

 

Впрочем, Пушкин не позволял красоте юноши подолгу оставаться без применения. Любя Ф. Юрьева, своего собутыльника и собеседника по кружку “Зелёная лампа”, изобретательный поэт практиковал своеобразную замену прямых любовных ласк между ними половой близостью с одними и теми же дамами (которых он именует попросту б…ми). Это не всегда сходило ему с рук. Пушкин заразился, зато радовался, что “у Юрьева х…, слава Богу, здоров” (пушкинское письмо к П. Мансурову).

Не чужды были ему и полуэротические игры с мужчинами, к которым он питал дружеские чувства. Иван Лапранди в своих воспоминаниях рассказывает о посещении им поэта: “Я застал его в самом весёлом расположении духа, без сюртука, сидящим на коленях у мавра Али. Этот мавр, родом из Туниса, был шкипером, человеком очень весёлого характера, лет тридцати пяти, среднего роста, плотный, с лицом загорелым и несколько рябоватым, но очень приятной физиономии. Али очень полюбил Пушкина, который называл его не иначе, как корсаром. Мой приход не переменил их положения; Пушкин мне рекомендовал его, присовокупив, что – “у меня лежит к нему душа”. И вслед за сим начал его щекотать, чего мавр не выносил, а это забавляло Пушкина”.

Известны его дружелюбные стихи, посвящённые гомосексуалу Филиппу Вигелю, с которым у Пушкина были тёплые приятельские отношения. В свою очередь, воспоминания Вигеля пронизаны глубочайшим уважением и любовью к поэту. В своём шутливом послании к приятелю, Пушкин вполне терпимо относится к его нетрадиционной половой ориентации:

Не знаю, придут ли к тебе

Под вечер милых три красавца;

Однако ж кое-как, мой друг,

Лишь только будет мне досуг,

Явлюся я перед тобою;

Тебе служить я буду рад –

Стихами, прозой, всей душою,

Но, Вигель, – пощади мой зад!

 

Кстати, Пушкин написал ещё одно стихотворение на тему однополой любви. В нём он цитирует слова персидского поэта о том, что они с любимым спаяны, словно двойное ядро одного ореха. В целом же стихи Пушкина вполне оригинальны:

Отрок милый, отрок нежный,

Не стыдись, навек ты мой;

Тот же в нас огонь мятежный,

Жизнью мы живём одной.

Не боюся я насмешек:

Мы сдвоились меж собой,

Мы точь в точь двойной орешек

Под единой скорлупой.

 

Тем парадоксальнее выглядит расчётливо гомофобная эпиграмма Пушкина, адресованная “Дундуку”. Дело в том, что Пушкин претендовал на членство в Академии наук. Против его избрания возражал президент Академии граф Сергей Уваров, министр просвещения и автор знаменитой “русской идеи”, царившей в идеологии России несколько веков. (Это всем известная триада “православие, самодержавие, народность”). По его рекомендации вице-президентом Академии стал князь Дундуков-Корсаков. Пушкин откликнулся на это мстительной эпиграммой:

В Академии Наук

Заседает князь Дундук.

Говорят, не подобает Дундуку такая честь;

Отчего ж он заседает?

Потому что ж..а есть.

 

Фактически эпиграмма была доносом на Уварова и на его протеже, поскольку намекает на их сексуальную связь (причём князю приписывалась пассивная роль: наличие “ж..ы” констатировалось именно у него). А, между тем, однополая активность в Николаевской России каралась по закону достаточно жёстко. Кстати, по свидетельству близкого друга поэта Сергея Соболевского, “Пушкин жалел об эпиграмме, когда лично узнал Дундука”. Князь был человеком добродушным и ничем не выдал своей обиды, зато Сергей Уваров почти наверняка причастен к гибели поэта.

Гомофобна и пушкинская эпиграмма на князя А. Н. Голицына. Возможно, обер-прокурор Святейшего синода и заслужил, чтобы его назвали “губителем просвещения” (не нам о том судить), но вряд ли стоило наносить ему удар ниже пояса:

Напирайте, Бога ради,

На него со всех сторон!

Не попробовать ли сзади?

Там всего слабее он.

 

Словом, Пушкин слегка гомосексуален. По временам он прибегает к гомофобным приёмам в сведении счётов с мнимыми или подлинными врагами. Наконец, его вряд ли можно отнести к «ядерным» гетеросексуалам. Но всё это отнюдь не объясняет природу парадоксальности его любовных взаимоотношений. Марина Цветаева удивительно точно сказала: «Пушкин, любя, презирал, дружа – чтил». Утончённость чувств и музыка стихов, посвящённых Анне Керн (“Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолётное виденье, Как гений чистой красоты”) – восхищают и волнуют всех, кто владеет русским языком. Это подлинный шедевр мировой любовной лирики. Но в письме к Сергею Соболевскому в рассказе об этом событии поэт выглядит хоть и ликующим, но весьма прозаичным человеком, не скрывающим своего цинизма: “Вчера я с Божьей помощью в...б Керн!”.

Портрет Евгения Онегина во многом автопортрет Александра Пушкина:

Как рано мог он лицемерить,

Таить надежду, ревновать,

Разуверять, заставить верить,

Казаться мрачным, изнывать,

Являться гордым и послушным,

Внимательным иль равнодушным!

Как томно был он молчалив,

Как пламенно красноречив,

В сердечных письмах как небрежен!

Как взор его был быстр и нежен,

Стыдлив и дерзок, а порой

Блистал послушною слезой!

 

Как он умел казаться новым,

Шутя невинность изумлять,

Невинных лет предубежденья

Умом и страстью побеждать,

Молить и требовать признанья,

Подслушать сердца первый звук,

Преследовать любовь, и вдруг

Добиться тайного свиданья….

И после ей наедине

Давать уроки в тишине!

 

Чётко и ясно Пушкин подытожил характер своих любовных привычек в письме к Елизавете Хитрово, которой ничуть не стеснялся: “Я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки, – это и гораздо короче, и гораздо удобнее. <…> Хотите, чтобы я говорил с вами откровенно? Быть может, я изящен и порядочен в моих писаниях, но сердце моё совсем вульгарно, и все наклонности мои вполне мещанские”.

Сам Пушкин называл свои любовные признания, как и вообще разговоры с женщинами, “враньём” (“Когда вру я с женщинами, я их уверяю, что я с Якубовичем разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметева, etc”). Разумеется, он проявлял в этих разговорах одну из сторон своей нестандартности, воспламеняясь и самой беседой, и артистической игрой, и процессом обольщения. Однако вполне сознаваемый собственный цинизм поэта был столь же привычным атрибутом обольщения женщин, как и его вдохновенный артистизм. Он отнюдь не скрывал этого от посторонних, напротив, хвастал своими привычными приёмами обольщения, делая их предметом своей гордости. Алексей Вульф, внешне куда более привлекательный и куда более молодой, чем Пушкин, с восхищением признаёт безотказность обаяния своего приятеля в женском обществе и утверждает, что хотел бы ему подражать. Умный и красивый студент Дерптского университета (сейчас это город Тарту) сблизился с поэтом. Считая себя застенчивым и неуклюжим в общении с дамами, он пошёл на выучку к Пушкину: «Его светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском. С ним я заключил оборонительный и наступательный союз против красавиц, отчего его и прозвали Мефистофелем, а меня Фаустом».

Тем любопытнее выглядит следующая запись в дневнике самого Вульфа: “Я видел Пушкина, который хочет ехать с матерью в Малинники (имение Вульфов. – М. Б.), что мне весьма неприятно, ибо от этого пострадает доброе имя и сестры, и матери… ”.

Узнав о намечавшейся свадьбе поэта, Алексей Вульф сказал: “Желаю ему быть счастливу, но не знаю, возможно ли надеяться этого с его нравами и с его образом мыслей. Если круговая порука есть в порядке вещей (по-видимому, Вульф имеет в виду что-то вроде закона справедливого возмездия. – М. Б.), то сколько ему, бедному, носить рогов, это тем вероятнее, что первым его делом будет развратить свою жену. Желаю, чтобы я во всём ошибся…”.

Вряд ли Наталья Пушкина изменяла мужу с Дантесом (хотя Сергей Соболевский в этом ничуть не сомневается). Тем не менее, пессимизм Вульфа вполне понятен. Одной единственной фразы Пушкина из его письма к княгине Вяземской достаточно, чтобы угадать грядущие беды: “Моя женитьба на Натали (которая, в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена”. Сомнительный опыт и привычные приёмы прошлых любовных похождений поэт невольно привнёс в свои отношения с женой.

И всё же будем справедливы: признаваясь в письме к Хитрово в вульгарности своих сексуальных предпочтений, Пушкин прав не совсем. С точки зрения сексолога, всё гораздо противоречивее и сложнее. В своих мечтах он всем сердцем стремится к идеалу любовных отношений, который, увы, в реальности для него недостижим. Такова величайшая трагедия поэта и именно в этом таятся гибельные последствия его женитьбы на Наталье Гончаровой.

Противоречивость поступков, деклараций и стихов поэта всегда оставалась великой загадкой для почитателей Пушкина. Сам он утверждал, что быть циником и одновременно романтиком, лукавить с женщинами и мечтать об идеальной любви, писать нецензурные верноподданнические вирши вперемежку с гордыми вольнолюбивыми стихами, словом, сочетать в себе несочетаемое – именно такова натура истинного гения. А потому аморальность творческой личности – это, мол, нечто естественное и вполне простительное.

Биограф Пушкина, замечательный и честнейший человек Викентий Вересаев, чётко уловил эту противоречивую двойственность высказываний Пушкина. Он поделился собственным мнением по поводу оценки необъяснимых парадоксов, присущих личности поэта. Оно настолько честно и так пронизано любовью к “солнцу русской поэзии”, что его стоит привести полностью, чтобы затем попытаться возразить писателю или, точнее, дополнить его.

“Биограф или вспоминатель обычно подходит к великому человеку именно со стремлением объяснить по-особенному, во что бы то ни стало оправдать или вовсе смазать тёмные его черты. Не понимают, что вся-то красота живого человека – в его жизненной полноте и правдивости, что самый великий человек – всё-таки человек с плотью и кровью, со всеми его человеческими слабостями и пороками. <…>

Казалось бы, для мужчин дело элементарной порядочности, если он вступил в тайную связь с женщиной, – молчать об этом, не разглашать тайны. Пушкин же, после долгих домогательств добившись, наконец, благосклонности Анны Петровны Керн, спешит в циничнейшей форме похвалиться победой перед своим другом Соболевским. О, как знакомы эти враждебно-загорающиеся глаза почитателей-кумиропоклонников, это стремление так или иначе оправдать тёмные черты идола! Спешат возразить: “ничего такого в действительности не было, – Пушкин просто шутливо поддразнивал Соболевского!” Но ведь это ещё хуже, – пачкать имя женщины ложной похвальбой перед приятелем. Или вообще столь часто отмечаемый современниками цинизм Пушкина. Опять возражают: “он в этом отношении был только продуктом своей эпохи”. Нет, именно и современников своих он поражал исключительным цинизмом. Однажды весною 1829 года, за завтраком у Погодина, Пушкин держался так, что Мицкевич два раза принуждён был сказать: “Господа! Порядочные люди и наедине с собой не говорят о таких вещах!” Погодин по поводу этого завтрака замечает: “много было сказано сального, которое не понравилось”. С. Т. Аксаков пишет: “Пушкин держал себя ужасно гадко, отвратительно”. Очень часто и другие современники Пушкина отмечают этот его бросающийся в глаза цинизм, – кн. Павел Вяземский, А. П. Керн, Ал. Ник. Вульф и другие.

И тем не менее – Пушкин прекрасен. Прекрасен не потому, что всего указанного не было. Было и много другого. Пушкин прекрасен потому, что несмотря на всё это, душа его отличалась глубоким благородством и изяществом. Был цинизм, была нередко мелкая мстительность, была угодливость, была детская неспособность отстаивать своё достоинство и полное неумение нести ответственные последствия своих действий. И всё-таки – исключительно-благородная красота его души пламенными языками то и дело прорывалась в жизни сквозь наносную грязь, ярким огнём пылала в его творчестве и ослепительным светом вспыхнула в его смерти. Умирал он не как великий поэт, а как великий человек. Да, великая была душа”.

В. В. Вересаев – не только отличный писатель, но и мой коллега – врач. Он не пытался смазать, затемнить или оправдать неприглядные черты Пушкина. И всё-таки, думаю, будучи врачом, он должен бы был задуматься, а не симптомы ли они какой-то душевной смуты, многолетнего психологического конфликта, повлиявшего на становление личности поэта? К такой догадке Вересаев не пришёл - слишком скромными были его познания в этой области медицины. Профессионал же имеет на этот счёт своё мнение: если рассматривать тёмные стороны поведения Пушкина и странную противоречивость его характера именно как симптомы невротического развития, всё становится на своё место. И жизнь поэта, и его гибельные ошибки, и смерть видятся совсем в ином свете, чем в глазах его очернителей или защитников, не желающих видеть истинное положение вещей.

Возможно, подсказка кроется в той самой доведённой до совершенства способности соблазнять женщин, которой так гордился Пушкин и которой он совсем некстати и не по-джентельменски хвастал. Сексолог видит в этих странных и непростительных поступках поэта, в его навязчивом и нелепом для взрослого человека стремлении пополнять свой донжуанский список нечто прямо противоположное обычной вульгарной мужской хвастливости. Во всём виновата слишком низкая самооценка Пушкина. Отточенной техникой обольщения женщин он компенсировал (по невротическому механизму гиперкомпенсации) и травмирующие его психику недостатки собственной внешности (отчасти мнимые), и обиды, полученные с детства.

Дело и в низком росте, и в не слишком выигрышной внешности поэта, и в постоянной скупости отца, которая заставляла молодого человека чувствовать себя весьма стеснённо и униженно по сравнению со своими друзьями. Чего стоит один факт – Пушкин умолял отца купить ему бальные туфли, а тот предлагал ему свои, поношенные, оставшиеся со времён его собственной юности. Отсюда (в качестве гиперкомпенсации) подчёркнутая гордость Пушкина по поводу его аристократического происхождения, кстати, во многом унаследованная им от отца. А жалобные сетования Пушкина по поводу гренадёрского роста своей матушки: ну, почему она не оставила его в наследство своему сыну! И как очевиден скрытый трагизм в наблюдениях П. И. Бертенева: “Пушкин не любил стоять рядом со своею женой и шутя говаривал, что ему подле неё быть унизительно: так мал он в сравнении с ней ростом”! Если поэт и говорил о своей внешности в иронических тонах, то за этим скрывается привычный приём психологической защиты.

Вспомним уже процитированные стихи, где поэт, любуясь красавцем Юрьевым, себя самого называет уродливым потомком негров. Ещё ироничнее лицеист Пушкин оценивает собственную внешность в стихотворении “Мой портрет”; оно даётся здесь в дословном переводе с французского:

Сущий бес в проказах,

Сущая обезьяна лицом,

Много, много ветрености –

Вот каков Пушкин.

 

Поэт не один замечал своё сходство с обезьяной. Вот рассказ цыганки Тани: “И сказала я своим подругам по-нашему, по-цыгански: «дыка, дыка, на не лачо, таки вашескери! – Гляди, гляди как нехорош, точно обезьяна!»”. “Обезьяна” – такой была и кличка Пушкина; мартышке же любил он подражать, забираясь куда-нибудь повыше, щёлкая орехи и корча забавные рожи.

Если красоте своего любимца Юрьева поэт не завидовал, то зато другим он не прощал их безукоризненной внешности. Высокого белокурого, светлокожего статного красавца Жоржа Дантеса, представлявшего собой полную противоположность Пушкину, поэт невзлюбил с первого взгляда.

Проницательных женщин парадоксальность чувств любвеобильного поэта настораживала и отталкивала. Они находили признаки этой противоречивости характера в его внешности. Так было с Анной Олениной, умницей и красавицей, к которой посватался Пушкин. Ей он посвятил много прекрасных лирических стихов (“Её глаза”, “Ты и Вы”, “Предчувствие” и т. д.). Оленина отказала Пушкину в его сватовстве. В своём дневнике она откровенно делится своими мыслями о поэте: “Бог, даровав ему гений единственный, не наградил его привлекательной наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевали тот ум, который был виден в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапский профиль, заимствованный от поколения матери, не украшал лица его. Да и прибавьте к этому ужасные бакенбарды, растрёпанные волосы, ногти, как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принуждённого и неограниченное самолюбие – вот все достоинства телесные и душевные, которые свет придавал русскому поэту столетия”.

Кстати, характерная деталь: перед тем, как посвататься к Олениной, Пушкин ухаживал за Екатериной Ушаковой. Узнав, что она помолвлена с князем Долгоруковым, он с упрёком спросил её: “С чем же я остался?” Ушакова не замедлила с колким ответом: “С оленьими рогами!” Л. Н. Майков, биограф Пушкина, пишет: “Впрочем, этим не кончились отношения Пушкина к бывшему своему предмету (ухаживания. – М. Б.). Собрав сведения о Долгоруковом, он упрашивает Н. В. Ушакова расстроить эту свадьбу. Доказательства о поведении жениха, вероятно, были слишком явны, потому что упрямство старика было побеждено, а Пушкин остался прежним другом дома”. Этот поступок Пушкина был некорректен вдвойне, поскольку поэт прибег к гомофобной сплетне. Майков, деликатно обходит стороной характер «разоблачений» Петра Долгорукова, сделанных Пушкиным. Между тем, речь шла о «разоблачении» гомосексуальности князя. Похоже, что именно князь Пётр Долгоруков впоследствии жестоко отомстил Пушкину, написав текст печально известного анонимного “диплома” о зачислении поэта в “Орден Рогоносцев”. Автор этого позорного пасквиля до сих пор так и не известен. Пушкин был уверен в авторстве барона Геккерена (приёмного отца и любовника Дантеса); кое-кто подозревал в этом преступлении князя Ивана Гагарина, близкого друга Долгорукова. И всё же наиболее правдоподобна версия о том, что его сочинил Долгоруков, оскорблённый Пушкиным. Было ли подобное неджентльменское поведение Пушкина его местью Ушаковой за её обидную остроту, но тактика по типу “и сам ни гам и другому не дам” оказалась миной замедленного действия. Кто бы ни был автор пасквиля, он точно рассчитал его эффект.

Но вернёмся к попыткам Викентия Вересаева оправдать странную противоречивость характера Пушкина. Вопреки уверениям этого самого честного биографа поэта, она вовсе не повод любоваться “полнотой натуры” гения. Привычный способ гиперкомпенсации за счёт женщин обернулся для Пушкина углублением психотравмирующей ситуации, его неверием в женскую преданность и обрёк поэта на трагическое недоверие к собственной жене. Стремление к идеальной любви к одной-единственной избраннице и одновременно цинизм реальных похождений Пушкина, отнюдь не прекратившихся и после его женитьбы; страстное стремление обрести веру и откровенно “языческое” подшучивание над христианскими догмами, порой переходящие в откровенное богохульство; выработанная с детства привычка ироничного отношения к недостаткам своей внешности и в то же время их карикатурное выпячивание (чего стоят “когти” поэта, при всех его уверениях, что он всего лишь заботиться о “красе ногтей”); тончайший психологизм гения и безрассудная его задиристость и злопамятство, умножавшие ряды смертельных врагов – все эти парадоксы обрекали поэта на неразрешимые конфликты, на мучительные и, увы, напрасные попытки их преодоления. Тут-то мы и можем найти ключ к разгадке трагедии поэта. Но вместе с тем, мы можем по-новому подойти к попыткам поэта оправдать свои проступки. Согласимся, Пушкин прав, утверждая, что тот, кто радуется сходству своих пороков с пороками гения, торжествует напрасно. (“Врёте, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы – иначе!”). Да, прегрешения поэта низки, они недостойны его, но осознание их и переживания, связанные с ними, становятся стимулом к творчеству. В признании неспособности следовать собственным идеалам, в понимании непростительной ошибочности иных своих поступков, поэт обретает то, что становится содержанием его произведений. Талант – он от Бога, таковы уж врождённые особенности мозга гения. Творя, гений оттачивает своё мастерство, делая его великолепнее и ярче. Но самые великие творения рождаются в стремлении творца разобраться в сути собственных страданий и душевных мук, в часто безнадёжных поисках выхода из тупика невротического развития, порождённого особенностями характера, историей становления личности, неразрешимым конфликтом с обществом. Кто-то подобно, Полю Верлену, например, оплакивает в стихах свои беды открыто, очень трогательно и чуть наивно; кто-то, подобно Гёте или Пушкину, прячется за маской своих персонажей. Но именно творчество помогло когда-то Гёте избежать самоубийства (вместо него погиб его литературный персонаж - Вертер). Если бы Пушкин был олимпийски безмятежен, мы никогда не обрели бы шедевров, подобных “Пиру во время чумы”, “Подражаниям Корану”, «Пророку» (этому гениальному переложению текста пророка Исайи), “Скупому рыцарю” (в его основу положен унизительный конфликт с отцом), мы были бы лишены множества бессмертных стихов поэта. Трагическая парадоксальность характера и противоречия в мировоззрении Пушкина обеспечили ему бессмертие, но, в то же время, обрекли его на раннюю физическую гибель. И следует заметить - постижение и анализ конфликтов и жизненных коллизий поэта позволяют читателям глубже понять его творчество, острее сопереживать мыслям и чувствам гения.

 

 

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: