Краткая история учения о шизофреническом характере

П. Б. Ганнушкин в работе «Постановка вопроса о шизофренической конституции», изданной в 1914 г., в процессе трезво-осторожного клинического размышления, основанного на незаурядном (даже в молодости) клиническом психиатрическом опыте и глубоком знакомстве с литературой вопроса, отталкиваясь, в частности, от блейлеровской «скрытой шизофрении», утверждает, что «существует особая психическая конституция — шизофреническая, аналогичная другим конституциям <...>, выражающаяся в определенном и своеобразном складе психики»

 

(Ганнушкин, 1964). Конституция эта (именно шизофреническая конституция, а не шизофренический процесс) может пребывать в своей здоровой развитости и может «доразвиваться до состояния, находящегося уже на рубеже между душевным здоровьем и болезнью (патологический характер, пограничный тип)». «Клинические картины шизофрении» помогают нам, исходя из резкой их болезненной очерченности, достаточно ясно увидеть и не такую броскую своей психотичностью «шизофреническую психику, шизофренический характер». «Мы вполне присоединяемся, — пишет Ганнушкин, — к мнению Странского, когда он говорит, что каждый из нас в кругу своих знакомых — среди «нормальных людей» — может при случае встретить человека с кататоническими³ чертами характера» (там же, с. 70—71). Таким образом, Ганнушкин уже в 1914 году писал о «шизофреническом характере» без психотики — патологическом («пограничный тип») и здоровом.

Ганнушкин, однако, не дает в этой своей работе более или менее внятной характерологической картины шизофренической конституции. В «Клинике психопатий», впервые опубликованной в 1933 году, в год своей смерти, он не вспоминает о своей работе 1914 года, о «шизофреническом характере», видимо, потому, что в 1921 году вышла уже первым изданием книга Эрнста Кречмера «Строение тела и характер». Там «шизофренический характер», о котором Ганнушкин лишь поставил вопрос, в подробностях (хотя и не дифференциально-диагностических) описывается и как патологический — «шизоидный», и как здоровый — «шизотимические средние люди» (Кречмер, 1930). Ганнушкин в «Клинике психопатий» классически клинически, с дифференциально-диагностическими суждениями живописует своего, в сущности, подлинного шизоида, опираясь на Э. Кречмера и собственный опыт. Сетуя на то, что «чрезмерно широкая схема шизоидной психопатии, построенная Кречмером», включает в себя и другие «отличные друг от друга группы психопатов», Ганнушкин предпочитает называть шизоидами лишь тех «шизоидов Кречмера, в психике которых есть сходство с тем, что мы — при других условиях развития — привыкли наблюдать при шизофрении, как в форме прогредиентной; здесь — в психопатии — эти черты характера оказываются не нажитыми, как в процессе, а врожденными, постоянными» (Ганнушкин, 1964, с. 143).

А. В. Снежневский (1972) говорит о шизофренической конституции (в понимании Ганнушкина) как о pathos («патологическое состояние, стойкие изменения, результат патологических процессов или порок,

92

отклонение развития», «диатезы»⁴) в отличие от nosos («болезненный процесс, динамическое, текущее образование»). Для Снежневского диатез (в широком смысле) «относится к недугу в понимании И. В. Давыдовского». «Об этом он (Давыдовский — М. Б.) писал следующее: «Недуги старости, как и другие недуги или недомогания при общем упадке жизнедеятельности, свидетельствуют о том, что диапазон приспособительных способностей не измеряется альтернативой — болезнь или здоровье. Между ними располагается целая гамма промежуточных состояний, указывающих на особые формы приспособления, близкие то к здоровью, то к заболеваниям, и все же не являющиеся ни тем, ни другим». Близки понятию диатеза, именно шизофренического диатеза, шизозы Claude, шизопатии E. Bleuler, шизофренический спектр Kety, Wender, Rosenthal» (Снежневский, 1972, с. 6—7). Таким образом, для A. B. Снежневского шизофреническая конституция есть «переход от здоровья к болезни», «один из примеров недуга, по И. В. Давыдовскому» (там же, с. 7). Ганнушкин же (1914) ясно включает в понятие «шизофреническая конституция» не только состояния «на рубеже между душевным здоровьем и болезнью (патологический характер, пограничный тип)», но и совершенно здоровых людей с шизофреническими чертами характера. Э. Кречмер (1930) тоже полагает, как я уже отметил выше, что существуют здоровые шизофреники, шизоиды — «шизотимические средние люди», так же предрасположенные к шизофрении. «Мы называем людей, принадлежащих к тому большому конституциональному кругу, из которого рекрутируются шизофреники, шизотимическими людьми <...>. Переходные формы между здоровьем и болезнью или болезненные абортивные формы целесообразнее всего называть <...> шизоидными, как мы это уже сделали» (Кречмер, 1930, с. 223).

Для клинического психотерапевта, работающего с шизоидными и эндогенно-процессуальными пациентами, факт существования здорового шизофренического характера немаловажен. Многие наши образованные, душевно-сложные, читающие научные книги пациенты, охваченные тревожной, насущной для них жаждой изучения своей болезни, своего характера в Терапии творческим самовыражением, входят в такие клинические тонкости, которые неведомы многим психиатрам, клиническим психологам, поскольку жизненно их прямо не касаются. Стало быть, психотерапевтически очень важно и для психотерапевта, и особенно для

93

эндогенно-процессуального пациента, что не так мало на свете так называемых «здоровых шизофреников», что они вообще существуют.

Но тут встает перед нами еще один (после «клейма») немаловажный, травмирующий душу момент. Эрнст Кречмер описывал шизоида слишком широко не только в том смысле, что считал шизоидами и других психопатов (вероятно, многих психастеников, ананкастов и т. д.)⁵. В сущности, он включал в понятие «шизоид» в том числе и более или менее мягко протекающую шизофрению. Вот характерный пример. «Робкая, кроткая, как ягненок, девушка служит в течение нескольких месяцев в городе, она послушна, нежна со всеми. Однажды утром находят троих детей убитыми в доме. Дом в пламени, она не расстроена психически, она знает все. Улыбается без причины, когда признается в преступлении» (Кречмер, 1930, с. 170—171). Э. Кречмер признавался в том, что не может «психологически расчленить шизоидное»: «в легких случаях не знаем, стоим ли мы пред развитием шизофренического психоза, наступил ли уже психоз, имеем ли мы психологические продукты уже закончившегося приступа, или, наконец, все это лишь бурное и причудливое половое развитие (в периоде полового созревания — M. Б.) шизоидной личности» (там же, с. 172). Э. Кречмер вообще сосредоточивается на общем между здоровьем (здоровый шизотим, шизоид⁶) и болезнью (шизофрения) и не входит в дифференциальную диагностику. Даже П. Б. Ганнушкин, уточнивший, поправивший Э. Кречмера в своей «Клинике психопатий» дифференциально-диагностическими описаниями шизоида, полагая, как и Э. Кречмер, что «шизофрения часто развивается именно у шизоидов» (выделено мною. — М. Б.), считал, что установить точно, «когда у шизоида начинается шизофренический процесс», — «вещь часто совершенно невозможная». «Единственным прочным критерием во всех таких случаях надо считать наличие признаков эндогенно обусловленной деградации личности, как бы эти признаки ни были иногда незначительны» (Ганнушкин, 1964, с. 149)⁷.

94

Тяжело, конечно, все это читать в своем «психообразовании» нашим вдумчивым шизоидам и эндогенно-процессуальным пациентам при нынешней доступности психиатрической классики. Между тем, современники Э. Кречмера и П. Б. Ганнушкина уже с известной уверенностью отличали человека, предрасположенного к шизофрении (т. н. «кандидата в шизофреники») от шизоида, уточняя, что шизоид имеет столько же шансов заболеть шизофренией, как и любой другой психопат или душевно здоровый человек. Так, германский психиатр Курт Берингер в IX томе «Руководства по психиатрии» Освальда Бумке в разделе «Шизоид» говорит о целой группе психиатров (к ним относятся, например, Бумке, Эвальд, Бострэм), отрицающих перерастание, превращение шизоидного характера в шизофрению, в отличие от, например, Кречмера, Блейлера, Гофмана, Мауца (Бумке, 1933, с. 49). Тремя годами позднее австрийский психиатр Йозеф Берце настаивал на том, что «кандидат в шизофреники» («препсихотическая личность») и шизоид должны быть строго отграничены друг от друга (Berze, 1935). Тем более, — уточняет он, — что «препсихотическое» часто, по существу, уже есть «психотическое». Берце даже убежден, что уже «мало кто думает, что шизофрения есть количественное нарастание шизоида». Он полагает, что «биологическое шизоида есть конституционально-характерологическое, а не процессуальное, а биологическое шизофрении безусловно процессуальное». Там, где обнаруживается «гипотония сознания» («первичная недостаточность психической активности»), основное шизофреническое расстройство по Берце (в известной мере соответствует «схизису» /Э. Блейлер/ — М. Б.), там, по Берце, нельзя говорить о шизоиде.

Во второй половине XX века интерес специалистов к клинически-тонкому, подробному изучению личностных особенностей больных шизофренией, в том числе, в сравнении с шизоидными особенностями, увял среди широкого нестрого моря психоаналитических, феноменологических, экзистенциальных, экспериментально-психологических исследований шизофрении. Авторы описывали различные варианты личностного шизофренического преморбида внутри кречмеровского шизоида (стеничные шизоиды; сенситивные шизоиды; диссоциированные, или мозаичные шизоиды) и вне шизоида (гипертимные личности с чертами незрелости в эмоциональной сфере и склонностью к мечтательности и фантазированию; возбудимые личности; «образцовые» личности; дефицитарные личности) (см. Критская, Мелешко, — Тиганов /ред./, 1999, с. 495—498). Работ о том, что именно роднит все эти преморбидные варианты, встретить не удалось.

Наши шизоидные и эндогенно-процессуальные дефензивные пациенты сегодня, благодаря Терапии творческим самовыражением, довольно

95

отчетливо чувствуют-понимают, что человек с шизофренической конституцией — не шизоидный психопат (даже очень тяжелый шизоид, шизоидное расстройство личности — по МКБ-10) и не шизоидный акцентуант (здоровый аутист). Кроме того, также благодаря TTC, неврозоподобные шизотипические пациенты понимают-чувствуют, что многолетняя хроническая мягкость их заболевания, малопрогредиентность, выдолбившая за многие годы небольшую больную, «терпимую» ямку, как капля в камне, не грозит им острыми психотическими расстройствами. Именно поэтому наши дефензивы понимают-чувствуют (что для них, как я уже отметил, насущно), стоят ли они на туманной дороге в шизофренический психоз или вероятность сойти с ума у них не больше, чем у здоровых. И еще — это понимание-чувствование происходит по причине особой глубокой душевной сложности многих дефензивных людей, их особой врожденной способности к клинико-психологическим исследованиям себя и других, a TTC в сущности основывается на этих лечебных исследованиях.

Не случайно именно в занятиях TTC с дефензивными пациентами и в духе TTC сложилось представление о том, чем именно отличается шизофренический душевный склад, характер от шизоидного в своем творческом самовыражении (Бурно, 1996, 1997, 1999; Бурно — в /Бурно, Добролюбова — ред./, 2003, с. 60—71; Добролюбова, 1996; Добролюбова — в /Бурно, Добролюбова — ред./, 2003, с. 308—333). Шизофреническое характерологическое творческое самовыражение отличается от шизоидного известным специфическим душевным шизофреническим проявлением — блейлеровским схизисом (одновременное сосуществование противоположных, взаимоисключающих душевных движений /в самом широком смысле — мысли, чувства, волевые движения, психомоторика/ без борьбы и без понимания, во всяком случае, достаточно отчетливого, этой противоречивости⁸).

Схизис (расщепленность, раскол) сказывается и в мироощущении человека. Нагляднее всего этот мироощущенческий схизис видится в

96

живописи. Вот мы рассматриваем в группе творческого самовыражения так называемую реалистическую живопись. Это все разного характера склонность к материалистическому мироощущению, которая обнаруживает себя в том, что, например, человеческое тело на картинах, выписанное более или менее полнокровно, по-земному, чувствуется-понимается нами как источник духа изображенного человека. В самой одухотворенной синтонной реалистической живописи (например, Рафаэль, Рембрандт) этот синтонный, теплый дух-свет, своей солнечностью даже кажущийся Божественным, все равно, как это мне ясно чувствуется, лучится из реалистически выписанного тела-источника, а не из себя самого. В авторитарно-эпилептоидной реалистической живописи дух, излучаемый телом, напряжен, порою агрессивно, дисфорически напряжен (например, в картинах Верещагина, Сурикова). В психастенически-деперсонализационной реалистической живописи дух наполнен «подводной», «подтекстовой» импрессионистической недосказанностью (например, у Клода Моне), но и здесь чувствуется, что для художника подлинная реальность есть телесно-материальная реальность, хотя и написанная необыкновенными яркими красками, самим воздухом; реальность, светящаяся, искрящаяся духом. И так далее в реалистическом творчестве. Для человека аутистического, идеалистического душевного склада-характера, по природе его, подлинная реальность есть не телесно-материальная, а духовная. Изображается это в живописи чувством изначальности духа — аутистически-символически (как, например, у Модильяни, Матисса) или аутистически-сновидно (как, например, у Борисова-Мусатова, у Павла Кузнецова, в кино — у Андрея Тарковского). В шизофреническом же творчестве, вследствие схизиса, особой мозаики характерологических радикалов в ядре личности, одновременно сосуществуют оба мироощущения — разнообразное материалистическое и разнообразное идеалистическое (аутистическое) в своей соединенной несоединимости-отделенности, разноплановости — сюрреалистической со «зловещенкой» (например, у Дали, Филонова) или постимпрессионистической — с по-своему теплой сказочностью (например, у Ван Гога, Чюрлениса). Однако, чаще всего, всюду здесь, в шизофреническом (шизотипическом) творчестве уживается фантастически-нездешнее с телесной гиперматериалистичностью (с материалистичностью, сгущенной до чувства неземной мертвенности, порождающей трагическую ноту даже в самой трогательно-теплой сказочности). Аутистический символ (например, в картине-композиции Кандинского) являет собою духовный потаенный знак из мира изначального Духа. Но и аутистический самый реалистоподобный сновидный образ (в картинах Нестерова, любительских акварелях Лермонтова) подсвечен

97

изначальностью духа в нем. Символ творит теорию (например, в театре Мейерхольда, Брехта, но особенно в физике, математике, психологии⁹), сновидность — экзистенциальные и религиозные подходы. Шизофреническое же изначально-материально опредмечено в тяжеловатые метафоры-парадоксы и в искусстве, и в науке¹⁰. Шизофреническое творчество — это не о себе через реальную жизнь вокруг, не о себе через себя, а о себе через расколотого себя и расколотый мир одновременно.

Понятно, что указанная шизофреническая расщепленность-раскол обнаруживается и в культуре, и в жизни как несуразица, нелепица лишь с точки зрения здравого смысла. Но ведь не только здравым смыслом живет человечество. Именно шизофреническое (шизотипическое) творчество, напряженное страданием, трагизмом, открывает людям мир в таких поворотах, разрезах, перспективах, без которых осталось бы совершенно непонятным, что происходило в нашем мире в XX веке и, тем более, происходит сейчас¹¹.

Выразительно поясняющее-проясняющее жизнь Человечества после XIX века (с его, в основном, реалистическим, земным, теплым творчеством) мозаично-полифоническое (шизофреническое, шизотипическое) и аутистическое (шизоидное) творчество, конечно же, отчетливо обнаруживают себя и в литературе, в музыке, в театральном, режиссерско-исполнительском, творчестве (например, полифоническое творчество Михаила Чехова и аутистическое — Мейерхольда).

Особую силу-ценность шизофренической (шизотипической) расщепленности Л. С. Выготский экспериментально-психологически обнаружил уже давно. В работе о психологии шизофрении он отмечал: «Но вот что любопытно: в экспериментальном исследовании функция расщепления имеет свой контрсимптом в виде контррасщепления, т. е. слияния всего со всем, синкретического объединения самых разнообразных слоев и моментов сознания» (Выготский, 1933, с. 28).

98

Так называемые «парадоксальность», «непредсказуемость» аутиста не есть шизофренический схизис. В аутисте всегда живут своя стройная аутистическая логика, свое стройное аутистическое чувство, которые возможно понять из аутистически-идеалистического мироощущения человека такого склада. «Он сумасшедший! — рассказывает, например, взволнованная синтонная, сангвиническая женщина о своем шизоидном муже, профессоре-математике. — Он, этот тощий кусок льда, за меня, за больного ребенка ни капли не переживает, воды в кровать не даст попить, а рыбка у него в аквариуме умерла, так он плачет всю ночь над ней». Это парадоксальное, непонятное для трезвого, земного реалиста, неадекватное, с его точки зрения, жизненное соотношение холодности и чувствительности в аутисте такого рода (известная психестетическая пропорцияЭ. Кречмера)¹² объясняется, по-моему, тем, что для него подлинная реальность, подлинная жизнь, Гармония, Красота, самое дорогое, — сотканы из чистого изначального Духа, который выразительно обнаруживает себя, например, в нерукотворном символическом рисунке-окраске на боку декоративной рыбки, в сказочной форме ее хвостика и т. п. А в трезвой, земной, полнокровной жене этого неземного ощущения изначального Духа-Гармонии для него так мало...

Клинический психолог, психотерапевт Елена Александровна Добролюбова (1996) предложила называть шизофренический душевный склад, характер «полифоническим характером» и впервые сравнила «шизофреническую картину» (живописное произведение шизофренического творчества) с «эмблемой». В самом деле, истинной эмблеме свойственна гиперматериалистическая (до чувства неземного) выразительная насыщенность, обнаруживающая таинственно-глубинный философский (религиозно-философский) смысл, как это видится, например, в таких, на мой взгляд, эмблемах, как «Меланхолия» А. Дюрера и «Явление Христа народу» А. А. Иванова, — в сопоставлении с аутистической символичностью (например, рериховской) или аутистической сновидностью картин Борисова-Мусатова. Эмблемой, по-моему, можно назвать не только полифоническую живопись, но и полифоническую поэзию (Рильке, Хлебников), прозу (Кафка, Михаил Булгаков), полифоническое музыкальное, театрально-исполнительское творчество, полифоническое научное творчество. Тот, кто живет-переживаетэмблемами, равноголосно чувствует первичность духа и первичность тела-материи.

Вот существо «полифонического характера» по Е. А. Добролюбовой (Добролюбова, 2003; первая публикация работы — 1996):

99

«В широком смысле — одновременное сосуществование в человеке богатой чувственности (= чувственного склада-радикала) и высокой аналитичности (= аналитического склада-радикала), Художника и Ученого. Шизофреническая картина есть образ-понятие, она близка к эмблеме, как бы принадлежит не только к искусству, но и к литературе (в литературе больше обобщения, больше мысли). В узком смысле полифоническая мозаика — одновременное звучание нескольких характерологических радикалов. Художественное полотно создается одновременно, например, аутистическим, психастеническим, истерическим, эпитимным радикалами (одного и того же человека). Благодаря наличию, как правило, нескольких реалистических радикалов автор выглядит в философском смысле, все же, материалистом, хотя и «странным». В самом узком смысле полифоническая мозаика есть присутствие в один и тот же момент не борющихся друг с другом противоположных состояний, настроений.

Первому взгляду человека, не глубоко знакомого с типами характеров и не предполагающего возможность соединения обычно не соединимого (что естественно), может увидеться загадка иносказания — в неопределенности, странности, парадоксальности, порой абсурдности, алогичности, — явно нагруженных каким-то смыслом, каким-то переживанием, которые пока не удается прочесть, прочувствовать (рассуждается: не просто так ведь нарисовано, душу автор вкладывал); в передающихся беспредметных пронзительных тревоге, страхе, боли, тоске (А. И. Доронин в своей книге “Руси волшебная палитра” /М., 1992/ отмечает: “... Столпы абстракционизма заявляли, например, о том, что мастер без помощи предметов изображает не тоску на лице человека, а саму тоску” — с. 73)» (с. 312—313).

Убежден, что не все люди с шизофреническим (полифоническим) характером отвечают всем моментам-чертам этого определения-описания Е. А. Добролюбовой. Полифонисты — разные. Многие из них несут в себе такой мощный аутистический радикал, что выглядят, все же, больше идеалистами, хотя и необычными — необычными особыми вплетениями материалистичности в эту сильную идеалистичность, с которой они, эти вплетения, сюрреалистически несоединимы. И от этой несоединимости происходит чувство, переживание особого неизбывного полифонического трагизма. В живописи, например, данное качество может проявляться скопищем голых знаков, несущим в себе некую, чуть заметную, материальную твердость. Или это — вполне символическое человеческое тело из «инструментальных» разноцветных символических деталей (как у Малевича). Но «инструментальных», материальных, — в отличие, скажем, от картин Модильяни. Не всегда полифонист, склонный к анализу, несет в себе и «богатую чувственность». Нередко он, и без

100

психотропных препаратов, чувственно беден, блекл, а духовно сложен, хрупко-прозрачен. Хотя и в такого рода хрупкости возможно почувствовать некий намек на чувственность. Но это не «богатая чувственность». В живописи пациентов эта особая форма чувственности обнаруживается по-своему застенчиво-теплой психастеноподобной постимпрессионистической сказочностью. Живые дома, деревья, травы, но мертвоватые люди. И никакого здесь как бы и нет Ученого. Но бывает творчество полифониста так буднично материалистично, серо, что трудно (хотя и возможно) отыскать в нем «загадку иносказания», «эмблему». Это, скорее, не явная загадочность, а скрытая — этакая заматерелая обыденность, чуть неземная своей особой «заматерелостью». Наконец, полифонический характер может быть настолько опустошен, сглажен, своеобразно огрублен примитивностью, хотя и расщепленной, что также, кажется, невозможно разглядеть в нем ни Художника, ни Ученого. И много еще есть и будет здесь сомнений, трудностей, исключений.

Однако, при всем этом, определение-описание Е. А. Добролюбовой несет в себе в самом деле отвечающий всем полифонистам стержень в виде полифонии характерологических радикалов (в том числе, и обедненных, пустоватых, радикалов «материалистических» и «идеалистических») и, таким образом, по-своему, в свете TTC, подтверждает главное клиническое отличие шизофренической (полифонической) личности от шизоидной. Это отличие, повторяю, — шизофренический схизис (расщепленность, раскол)¹³, врожденно-изначально, еще до отчетливых признаков болезни, как бы расщепивший ядро характера на характерологические радикалы с их одновременным звучанием (полифонией). Такая расщепленность в мягком, рудиментарном виде присутствует и в душе здорового полифониста. А может быть, она и не есть «расщепленность», а есть целостная характерологическая особенность, порою несущая в себе предрасположенность к полифоническому творчеству. Здесь все непросто. Для меня подсолнухи Ван Гога — живые до неживой ядовитости, а для

101

иного полифониста они просто живые, да еще и теплые, тихие, уютные. Расщепленность ядра личности на «материалистические» и «идеалистические» куски и обнаруживает себя, более или менее, даже в исполнительском творчестве, как эмблему — материальную сгущенность, гиперреалистичность, проникнутую кратким загадочным философским сообщением. В полифоническом характере присутствует, таким образом, совершенно особенная, мироощущенческая мозаика характерологических радикалов, трагически-сюрреалистическая или постимпрессионистически-сказочная. Она отчетливо отличается — особенно то мягким, то пронзительным тоном душевной разлаженности, нотою подлинного, хотя и малопонятного здравому смыслу страдания — от всех остальных характерологических мозаик: органической (душевно-огрубленной), эпилептической (напряженно-земной), «эндокринной» (с характерной окраской «третьего пола»)¹⁴ (Бурно, 1996).

Конечно, психиатры давно уже знали, что в шизофренической душе тонко уживаются такие противоположности, как яркое истерическое и психастеническое, и это помогало в дифференциальной диагностике, например, с шизоидной психопатией¹⁵. Однако мне не известны исследователи, которые показали бы внятное отличие шизофренических творческих особенностей от шизоидных. По-видимому, таких исследователей у нас не было. Не было их, вероятно, и на Западе, поскольку там, по разным причинам, нет клинически (не психологически) достаточно подробно разработанной характерологии и, значит, нет и клинической терапии творчеством, каковой является TTC. Это печально, но вечные работы Э. Кречмера считаются сегодня, даже в Германии, устаревшими, хотя и интересными. Как полагал, к примеру, профессор Рейнхарт Лэмп в своем университетском выступлении к столетию Эрнста Кречмера, — настолько интересными, что «Тюбинген имеет основания вспомнить и сохранить Э. Кречмера в своей памяти» (Lempp, 1998, s. 94). Такая вежливо-скромная оценка открытий психиатрического, психологического гения (с точки зрения клинициста) естественна, понятна с позиций

102

психоаналитических, экзистенциальных, поведенческих подходов, наполняющих сегодня западную психиатрию. Э. Кречмер — основоположник западной клинической характерологии и клинической психотерапии, которые после него на Западе весьма слабо развивались. Еще Карл Ясперс в 1959 г.¹⁶ считал увлекавшую читателей «кречмеровскую правду» лишь художественной, но не научной (Ясперс, 1997, с. 329—330)¹⁷. Вольфганг Кречмер (сын Эрнста Кречмера) грустно сказал мне, кажется, еще не так давно (1992 г.): «Ты в России понимаешь моего отца лучше, чем кто-либо еще там у нас» (см. также — Бурно, 2000, с. 668—682).

Значение Э. Кречмера в истории медицины, кроме всего прочего, по-моему, сказывается в следующем. Этот психиатр, как и его российский коллега Ганнушкин, дал врачам выразительный пример того, как возможно именно естественнонаучно (не символически-психоаналитически /Фрейд/, не феноменологически /Ясперс/), клинико-психиатрически, клиническими образами, проникнутыми клинической мыслью, описывать сложные, личностные состояния душевнобольных и душевноздоровых людей. Клинические проникновенные образы-описания ощущений, переживаний больных в сегодняшней соматической медицине тут и там вытесняются фантастической медицинской техникой, позволяющей, например, внимательно рассмотреть у живого человека желудок, кишку изнутри, каждый участок мозга, всю глубину тела. Живые, образные клинические описания увядают здесь, уходят из современной специальной медицинской литературы о болезнях тела. Но в психиатрии, в медицинской (клинической) психологии естественнонаучные описания сложных

103

состояний души (наряду с описаниями теоретически-психологическими, например, ясперсовскими, фрейдовскими, юнговскими) будут только углубляться, развиваться — как описания жизни духа, которую непосредственно не потрогаешь, не измеришь никакой материальной медицинской техникой (в отличие от телесной основы духа), как и поэтическое переживание влюбленности в душе телесно-земного человека. В то же время клиническое описание не есть художественное творчество: клиницист естественнонаучно мыслит клиническими образами, приходит, благодаря этому, к дифференциально-диагностическим и лечебным обобщениям, практически, осмысленно-дифференцированно помогает страдающим людям. Но клиницист природой своей души должен быть предрасположен к клиницизму, как феноменолог и психоаналитик предрасположены каждый к своему, иному мироощущению.

Классическое психиатрически-клиническое со временем, в известной мере, устаревает (как и все в науке), но от этого не перестает быть классическим. На фоне устаревших клинических мыслей, образов, переживаний новое (открытое, уточненное) видится отчетливее, ярче, неслучайнее; благодатно просвечивают старые корни. Классик-клиницист навсегда остается жить в своей научно-клинической области (см. Бурно, 2000, с. 25—31).

Наш психиатрический, психотерапевтический клиницизм, хотя и был, в принципе, разрешен в советское время (он же созвучен отечественным идеям нервизма, диалектико-материалистической философии), но не мог глубинно развиваться, особенно в области характерологических подробностей. Эти подробности приближали бы клиницизм к несоветской «индивидуалистической психологии», сердили бы идеологов темой врожденного характера и т. п. В первом издании своей «Терапии творческим самовыражением» (Бурно, 1989), говоря о клинических особенностях творчества, я еще объединял дефензивных шизоидов и дефензивных малопрогредиентно-шизофренических пациентов, отмечая, например, что все они «обнаруживают в рисунке, в живописи философичность-символичность». Лишь изредка у них «эта философичность-символичность звучит художнически-абстрактно, сюрреалистически», «чаще здесь видим импрессионистические или печально-примитивистские тона» (с. 108). Я и сейчас не откажусь от этих слов в отношении многих дефензивных пациентов (реалистоподобных шизоидов, психастеноподобных полифонистов). Чувствовал тогда, что главная особенность эндогенно-процессуального творчества, в силу шизофренической расщепленности, стоит между главными особенностями шизоидного творчества (аутистически-символического) и творчества склонных к материалистическому

104

мироощущению циклоидов, эпилептоидов, психастеников (реалистически-материалистического), а где-то между — значит, и там и там. Понимал, что шизофреническая душа характерологически мозаична, как и врожденно-органическая, и «эндокринная». Но, может быть, под влиянием некоторой привычной советской скованности в своем творчестве (в том числе, психиатрически-психотерапевтическом, педагогическом), а может быть, также и по неопытности (сегодняшнее мироощущение-мировоззрение медленно складывалось во мне) не сразу пришел к сегодняшним (важным, по-моему, и в практическом отношении) психиатрически-психотерапевтическим подробностям. Так, поначалу я «по-психиатрически» отказывался говорить о шизофреническом характере пациентов: характер — устойчивость, конституциональность свойств души, а здесь все характерологическое течет, переслаивается по причине процесса.

Благодарен Е. А. Добролюбовой за то, что она, исходя из своей работы с пациентами в TTC, побуждала меня все же смотреть на не-остро-психотические особенности шизофренической души как все же на характер. В еще не опубликованной тогда, в 1995 г., работе «Шизофренический “характер” и Терапия творческим самовыражением», о которой подробно говорил выше (1996/2003 гг.) Елена Александровна, не скованная, в отличие от меня, традиционным психиатрическим клиницизмом, писала: «Мои пациенты, страдающие малопрогредиентной шизофренией, спрашивают меня о строе души, в подробностях, созвучных им, например, художников (и, соответственно, своем) — К. Васильева, Дали, Чюрлениса, Врубеля, Сезанна, Ван Гога, Пикассо, Босха, Пиросманишвили, Дюрера... Такого характера (душевного склада) нет в типологии, которой придерживаюсь. А ответ важен: не встретив в учении о типах характеров себя, пациенты перестают в него верить и еще больше запутываются в людях, но главное — где искать свой творческий путь, не понимая себя, особенностей собственного характера, его ценностей?». И еще: «В искусстве, вообще в духовной культуре, “загадочники” ( полифонисты — М. Б.) и творцы с другим характером занимают место на равных. А в типологии характеров, основы которой рассказываю пациентам, первых нет. Думаю, “полифония” просится в Терапию творческим самовыражением (пусть характером в широком смысле): ведь имеет самобытное очертание и свою, специфическую, самостоятельную ценность» (Бурно, Добролюбова /ред./, 2003, с. 312—313). Далее подробно рассказывается об этой «самостоятельной ценности».

Я целиком принял текст этой рукописи, почувствовав-осознав в нем клиническую правду жизни. В первом издании своей работы «О характерах людей» (1996) для широкого читателя уже описываю

105

«“полифонический” характер» как «своеобразную характерологическую мозаику, порожденную шизофреническим процессом, который уже отзвучал или настолько мягок, что обнаруживает себя не бредом, не галлюцинациями, не другой психотикой в истинном смысле, а, в основном, характерологически». Далее отмечаю, что «Е. А. Добролюбова (1995) предлагает считать эту мозаику самостоятельным характером в ряду других характеров и дала ему настоящее название» (с. 92).

Этот термин — «полифония» («многоголосие») — как известно, не нов, известен и в музыкальной культуре, и в литературоведении (полифонический характер романов Ф. Достоевского /M. М. Бахтин/). Но именно по этой причине такое название человеческого характера («полифонический») не настораживает пациента и его близких, в психиатрическом отношении. Однако надобно помнить, что особенность шизофренической полифонии состоит в том, что здесь душевное многоголосие, обусловленное схизисом, соединением несоединимых кусков личностных ядер (характерологических радикалов), — с точки зрения здравого смысла, непонятно-разлажено, нередко таинственно, эмблемно-философически напряжено, загадочно будоражит. Даже если эта полифония сказывается, например, самыми простыми, земными словами в стихах Давида Самойлова. Своя здравая логика всегда есть и в органической мозаике характерологических радикалов (грубовато-аффективная логика), и в эндокринной мозаике людей третьего пола. На одной из наших конференций педагог Юлия Валерьевна Позднякова сравнила общий дух многих разнообразных изящных творческих произведений (музыкальных и поэтических), порожденных эндокринной мозаикой, с «городком в табакерке».

Если поначалу меня смущало, как это возможно пациенту искать-рассматривать в TTC свой шизофренический характер, если он так непостоянен, движется, то сейчас принимаю это, согласившись с Е. А. Добролюбовой, повторяю, убежденный в том, что, в конце концов, главное, поистине целебное в TTC — сам постоянный поиск пациентом природного себя, пусть меняющегося. Понятно, чем здоровее шизофренический характер, тем мягче, тише это его движение-переслаивание. Но тем и «тише» творчество, невольный поиск себя как самолечение. Нередко, кроме того, удается установить в полифоническом характере конкретного пациента и более или менее постоянный ведущий характерологический радикал (психастенический, аутистический и т. д.). Невозможно, однако, права Елена Александровна, изучать с пациентом его характер только по ведущему радикалу, как я это делал еще лет 15—20 назад, например, практически приравнивая шизофренический (полифонический) характер

106

с выраженным, мощным аутистическим радикалом, в творческом самовыражении, к шизоидному (аутистическому). Мы учимся в TTC, прежде всего, характерологии в творческом самовыражении. Глубокие полифонические пациенты, в самом деле, часто не согласны считать себя в таких случаях шизоидами. Чем глубже-тоньше постигнем с эндогенно-процессуальными пациентами разнообразные вариант<

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: