Часть II. Учреждение патриаршества

Идея учреждения патриаршества в России органически выросла из всей истории Русской Церкви Московского периода. Номинальная зависимость Московской митрополии от Константинопольского Патриархата, особенно в XVI веке, была как бы анахронизмом, не соответствующим ни высоте и значимости Московской кафедры, ни силе и богатству Московского государства, ни самосознанию русского народа. Рано или поздно должно было настать время, когда Московская митрополия сотрет последние слабые следы этой зависимости от патриарха и когда московский митрополит, не уступающий по своему значению восточным патриархам и даже во многом превосходящий их, сравняется с ними по своему титулу и станет патриархом.

В то время как Русская Церковь продолжала номинально зависеть от Византии, положение Православных Церквей на Востоке было очень стесненным.

Значение Константинопольских патриархов в глазах русских. В книгах XVI века идея патриаршества в России была особенно актуальна. В это время подходила к своему завершению вековая распря из-за Церкви и Православия между Россией и Литовско-Польским Королевством. Литовский князь Витовт в 1415 году добился отделения литовской части Московской митрополии, а сейчас это отделение завершилось Люблинской унией (1569 год). Одним из мотивов унии иезуиты выдвигали «дряхлость» греческого Востока. Уже одним этим они подстегивали стремление русских к автокефалии Русской Церкви. Профессор П.Ф.Николаевский писал: «Недоверие русских к грекам намеренно поддерживалось иезуитами, которые настойчиво проводили мысль об утрате чистоты веры и церковных порядков греками и сносившимися с ними москвичами». Греческая Церковь, писал иезуит Петр Скарга, равно страдала от деспотизма византийского государства и подпала наконец самому позорному турецкому игу; турок возводит и низводит патриархов; а в такой рабской Церкви не может быть и чистоты веры. Такие отзывы латинян переходили и в Москву; конечно, они не могли нравиться русским и на мысль об ином устройстве церковно-иерархических порядков в России, о возвышении русской иерархии не только в собственном сознании, но и в глазах западно-христианского православного населения и всего христианского мира».

А.В.Карташев писал по этому поводу: «Весьма вероятно, что внушения Петра Скарги в идейно руководящих московских кругах действительно оживляли едва улегшуюся со времен Флорентийской унии грекофобию, а главное, льстили надеждой, что сама Юго-Западная Русь, уже раздавленная под пятой латинства, воспрянет духом от сознания того, что ее старшая сестра — Русская Церковь уже стала патриархатом, что Восток не умирает, а возрождается и зовет к тому же возрождению братьев в Литве и Польше. Национальный престиж, государственный и церковный, всегда имел между прочим в виду этот большой исторический вопрос: кто победит в гегемонии над Восточно-Европейской равниной — «кичливый лях иль верный росс»?

России обязательно нужно было иметь своего патриарха в Москве. Этим наносился сокрушительный удар по делу Витовта, выдвигавшего религиозное значение Киева, этим окончательно закреплялась и завершалась господствовавшая со времени Ивана III-го идея о Москве как третьем Риме, о московских царях как единственных наследниках и преемниках власти византийских императоров. Этим юридически завершались естественный иерархический рост и усиление Церкви единственной в то время могущественной и независимой православной страны, России, которая одна только и могла вступиться за Православие в Юго-Западной Руси, где латиняне, особенно после Люблинской унии 1569 года, воздвигли серьезные гонения против православных.

В предыдущей главе данной работы мы показали, каковы были действительные причины возвышения на высшую иерархическую степень предстоятеля Русской Церкви. Независимый, сильный православный царь, при существовавшем тогда теократическом строе Русского государства, не мог допустить подчиненности своей Церкви. И конечно, не козни Бориса Годунова (как ошибочно считали М.М.Щербатов, Н.М.Карамзин, Н.И.Костомаров) были действительной причиной учреждения патриаршества в России. Этот односторонний и тенденциозный взгляд подвергся серьезной критике в трудах П.Ф.Николаевского, Н.К.Соколова, митрополита Макария (Булгакова), архиепископа Филарета (Гумилевского) и большинства русских историографов. Как пишет П.Ф.Николаевский, этот взгляд является неверным уже хотя бы потому, что, когда начались переговоры об учреждении патриаршества, на митрополичьей кафедре был не «смиренный Иов — доброхот Бориса», а смелый, энергичный иерарх с высоким представлением о своем достоинстве, с полным сознанием своих прав, враждебный Борису — митрополит Дионисий, свержение которого совершилось значительно позже первоначальных переговоров об учреждении патриаршества.

Идея о необходимости учреждения патриаршества в России, как пишет митрополит Макарий (Булгаков), носилась в воздухе и чувствовалась всеми, а царь Федор лишь сочувствовал этой идее и впервые выразил ее более определенно. Как наследница павшей Византии Москва должна была перенести к себе не только достоинство византийских императоров, — сделать своего государя царем, но перенести в Москву и патриаршее достоинство, потому что, по византийским представлениям, рядом с царем должен быть и патриарх — это было необходимо для полноты христианского царства. Но стремления русских учредить патриаршество в Москве должны были встретить очень серьезные препятствия со стороны Константинопольского патриархата.

Когда Иван Грозный обратился в Константинополь с просьбой утвердить его царское венчание, то Константинопольский патриарх без особых проволочек удовлетворил это желание московского царя, потому что не видел в этом вред для себя и константинопольской Церкви. Совсем иное дело с учреждением патриаршества в России — в этих случаях, как показала история, Константинопольские патриархи были очень неподатливы. Так, когда святитель Савва Сербский настаивал, чтобы сербский первоиерарх избирался местными епископами, то «царю и патриарху (Константинопольскому) тяжко прошение виделося то», хотя они и вынуждены были в данном случае уступить обстоятельствам. «Крайне неохотно и только по неизбежной необходимости Константинополь согласился на учреждение самостоятельных патриархатов — болгарского и сербского, и при первой возможности старались их упразднить», — писал Е.Е.Голубинский. Поэтому тяжело себе представить, что Константинопольские патриархи охотно и без сопротивления согласились на учреждение Московского патриархата. Возведение Московского митрополита в патриаршее достоинство не только окончательно уничтожало надежду снова подчинить себе Московскую митрополию при благоприятных обстоятельствах, но и прямо сокращало территорию Константинопольского патриархата отделением от него обширнейшей и богатейшей митрополии. С другой стороны, греки всегда смотрели на себя как на особую привилегированную нацию, которой всецело принадлежит первенство и руководящая роль во всем православном мире, писал Н.Ф.Каптерев, по крайней мере, в делах церковных. «Они выработали взгляд, которому старались придать канонический характер, что только древние четыре патриархата (пятый — Римский) должны существовать в православном мире, и что все христианство заключено в пределах этих четырех патриархатов, которые должны находиться исключительно в руках греков. Славянские нации, не исключая русских, по мнению греков, были низшими и не способными к самостоятельной церковной жизни; ими должны постоянно руководить греки, их неизбежные опекуны и учители. Поэтому понятно, какие сильные препятствия должны были встретить русские в лице греков на пути учреждения патриаршества, но благоприятствующие обстоятельства помогли русским осуществить свое намерение».

Вопрос о патриаршестве буквально вспыхнул в Москве, как до нее дошла весть о том, что на границе Руси появился Антиохийский патриарх Иоаким. Многие приезжали на Русь за помощью, поддержкой и милостыней, но появления восточного патриарха на русской земле не случалось за всю историю Русской Церкви.

«У москвичей поднялось и чувство привычного почтения к своим отцам по вере, — писал А.В.Карташев, — славы Древней Церкви, и жажда показать свое благочестие и блеск своего царства. Возник и прямой расчет сделать большое дело — начать переговоры об учреждении патриаршества.

Встреча патриарха была пышной. По приказу из Москвы смоленскому воеводе было велено встретить патриарха «честно», доставить ему все удобства, продовольствие и с почетной охраной сопровождать до Москвы. 6-го июня 1586 года патриарх Иоаким прибыл в Смоленск и оттуда отправил свое письмо царю Федору Ивановичу. Этот патриарх уже ранее писал Ивану IV-му и получил от него 200 золотых. Письмо Иоакима было полно византийских, неуместных похвал московскому царю: «…если кто виде небо и небо небесе и вси звезды, аще солнца не виде, ничтоже виде, но егда виде солнце, возрадуется зело и прославит Сотворшего и. Солнце же наше — ваша царская милость» и т.д. Исходя из этого, московский царь легко мог поставить вопрос: пора бы, наконец, «солнцу православных христиан» иметь возле себя и патриарха.

17-го июня Иоаким въехал в Москву и был помещен в доме Шереметьева на Никольском крестце.

25-го июня был народный прием патриарха у царя Федора Ивановича. Характерно то, что митрополит Дионисий ни визитом, ни приветствием патриарха не почтил. По мнению А.В.Карташева, это было согласовано со светской властью. Митрополит явно хотел дать почувствовать восточному просителю милостыни, что он — русский митрополит — не только такой же глава автокефальной Церкви, как и патриарх Антиохийский, но глава Церкви большей, свободной и могущественной, а потому патриарху следовало бы первому идти к нему на поклон. А так как патриарх хочет обойти это поклонами царю, то митрополит Московский первым «шапки не ломает».

Патриарха, по почетному обычаю, везли во дворец в царских санях (хотя бы и лето) — волоком. Царь принял его в «Золотой Подписной палате» по чину принятия послов. Патриарх благословил царя и вручил ему в дар мощи и другие святыни. Также он передал царю рекомендательное письмо от Константинопольского патриарха Феолипта и Александрийского патриарха Сильвестра о помощи Иоакиму в покрытии долга Антиохийской кафедры, который составлял 8000 золотых. Царь пригласил патриарха к себе на обед в тот же день! Это очень большая честь по Московскому чину. А пока патриарху было велено идти в Успенский собор на встречу с митрополитом.

Странной была эта встреча патриарха и митрополита. Все подробности свидания, безусловно, обдуманные наперед, должны были подавить гостя официальной помпой и блеском и явить русского святителя «на кафедре», окруженного бесчисленным сонмом духовенства, в золотых парчовых ризах с жемчугами, среди икон и рак, обложенных золотом и драгоценными камнями. Бедный титулованный гость должен был почувствовать свое ничтожество рядом с настоящим главой реально (а не номинально) великой Церкви. Патриарха с почетом встретили в южных дверях Успенского собора Кремля. Его провели приложиться к иконам и мощам. А в это время митрополит Дионисий стоял с духовенством посреди храма на кафедре, готовый начать литургию. Следуя церемониалу, он сошел с кафедры на сажень навстречу патриарху и поспешил первым благословить его. Оторопевший патриарх тут же через переводчика заявил, что так не следовало бы поступать, но, увидев, что никто не хочет его слушать, что не время и не место спорить, замолчал. Как свидетельствует архивный документ: «…патриарх слегка поговорил о том, что пригоже было митрополиту от него благословение наперед принять, да и перестал о том». Этот прием, как говорит А.Я.Шпаков, не мог не оскорбить патриарха, но он понимал свое зависимое положение в Москве и не мог сильно протестовать против обидного с собой обращения. Божественную литургию совершал Дионисий со всем собором, а патриарх Иоаким прослушал ее, стоя без облачения у заднего столбы собора. «Царский обед после службы и царские подарки были только золочением пилюли для огорченного патриарха», — говорит А.В.Карташев. Так московские дипломаты создали «нужную атмосферу» для вопроса о русском патриархе. И все дело повела светская власть — в этом мнении абсолютно согласны А.В.Карташев, А.Я.Шпаков и П.Ф.Николаевский. К ней тянулись восточные патриархи, от нее ожидали милостей и получали их. «Русская иерархия была избавлена от риска умалиться и попасть в положение смиренных просителей. Она ничего не просила. Она как бы все имела, и восточные патриархи должны были сами почувствовать свой долг перед ней и дать ей подобающий титул патриарха», — писал А.В.Карташев.

После этого под руководством Бориса Годунова начались переговоры о патриаршестве. Они велись тайно, возможно, потому, что пока лишь нащупывалась почва, и царская власть хотела избавить себя от возможного конфуза в случае неудачи. Поэтому в официальных документах эти переговоры не фиксировались. Царь, тайно переговорив с супругой своей Ириной и со своим шурином Борисом Годуновым, просил патриарха, чтобы он посоветовался с константинопольским патриархом Иеремией и со всеми восточными патриархами об учреждении патриаршества в России, а, посоветовавшись, сообщил бы о результатах в Москву, как «тому делу пригоже состоятися». В ответ патриарх благодарил царя за постоянные милостыни и сказал, что в России «пригоже» учинить патриаршество, но что дело это «великое, всего Священного собора», и ему без этого «совета» «учинити то дело невозможно».

Эти последние слова наводят на вопрос: какое дело невозможно было совершить патриарху Иоакиму без Собора? Ведь если верить вышеупомянутому акту Синодальной библиотеки, его просили только передать восточным патриархам о желании русских учредить в Москве патриаршество и расспрашивали, как это можно устроить, — и только.

А.Я.Шпаков пишет, что, по-видимому, дело переговоров обстояло не так, как описано в акте. Возможно, патриарху предложили за 8000 золотых, за которыми он приехал в Москву, самому поставить в патриархи московского митрополита, как это позже было с Константинопольским патриархом Иеремией. Но патриарх Иоаким отказался это сделать, боясь нареканий и ссылаясь на то, что дело это «великое, всего… Собора». Патриарха попросили поспособствовать продвижению этого дела на Востоке среди восточных патриархов. Переговоры закончились довольно быстро (за 5 дней), и патриарх Иоаким обещал свое ходатайство перед своими восточными собратьями.

Патриарху было позволено посетить Чудов и Троице-Сергиев монастыри, где его принимали с почетом и подарками 4-го и 8-го июля. 17-го июля патриарх был опять с почетом принят в Золотой палате — на прощанье. Царь заявил о своей милостыне патриарху и просил молитв. О патриаршестве в России не было ни слова, так как это не было еще предметом гласности. Отсюда гости направились в Благовещенский собор для напутственного молебна. Но в Кафедральный собор и к митрополиту Дионисию патриарх не заходил, и никакого прощания с митрополитом у него не было. Обида Иоакима вполне понятна. Поведение же Дионисия не совсем объяснимо. А.В.Карташев писал: «Возможно, разведка доложила, что патриарх по дороге в Москву выражался о московских митрополитах как о самовольно автокефальных. Вот Дионисий, с дозволения царя, и учинил такую демонстрацию зазнавшемуся греку. А может быть, «престол» в дипломатии Дионисия принадлежал лично ему, а не царской политике. Ведь Дионисий принадлежал к партии противников Бориса Годунова, и он мог подозревать, что интригующий Борис ради своего любимца Старицкого игумена Иова, которого он метил в патриархи, согласится на какую-нибудь степень зависимости перед греками для приобретения пышного патриаршего титула. Отсюда, возможно, резкая демонстрация Дионисия ради сохранения совершенной автокефалии и достоинства Русской Церкви».

1-го августа патриарх с почетным эскортом выехал из Москвы. Для «подталкивания» московского плана вместе с патриархом был послан подьячий Михаил Огарков, который вез денежные и вещественные дары Константинопольскому и Александрийскому патриархам.

В Константинополе к желанию русских отнеслись очень холодно. Снова повторялась старая и горькая для греков история учреждения Сербского и Болгарского патриархатов. Восток прибег к тактике отмалчивания и проволочек. Целый год не было никакого отклика. Но Константинополь, предвидя необходимость уступить русским, решил по крайней мере хорошо их «поэксплуатировать». В этот год десятки восточных митрополитов, архиепископов, монахов потоком пошли в Москву за милостыней. А.Я.Шпаков писал, что весь православный Восток, узнав о желании России учредить у себя патриаршество и предвидя созыв собора по этому поводу, старался всячески использовать выгоду создавшегося положения.

Спустя год, в конце июня 1587 года, в Чернигов прибыл посланец от Константинопольского и Антиохийского патриархов грек Николай с письмом патриархов о милостыне и с устным извещением московскому царю, что патриархи Константинопольский и Антиохийский согласны с желанием царя и что они, якобы, послали за Александрийским и Иерусалимским патриархами для совещания и соборного решения. Как мы видим, немного сделали за год восточные иерархи для России, от которой они непрерывно получали пособия и милостыни, — они пока еще только хотели съехаться для переговоров. Прошел еще год, но новых вестей по русскому делу в Москву не приходило. Да и не могло прийти, ибо в Константинополе произошла смена патриархов. Султан низложил патриарха Феолипта и на его место уже в третий раз возвел Иеремию III-го, находившегося в ссылке.

А Иеремии, когда он возвратился на свою кафедру, было не до того, того, чтобы рассуждать о Русском патриаршестве. Он увидел, что все имущество патриархии разграблено, келии обвалились, а сама патриаршая церковь ограблена и обращена за долг в мечеть. Турки велели ему строить себе новую церковь и резиденцию в другом месте Константинополя, но средств у Иеремии не было никаких, и он поневоле должен был обратиться за милостыней в Россию. Это обстоятельство способствовало быстрому продвижению дела учреждения патриаршества в Москве, которое могло затянуться в Константинополе на многие годы, если не навсегда.

В Москве были изумлены, когда Константинопольский патриарх Иеремия прибыл 24 июля 1588 года в Смоленск. Почему приехал не Феолипт, а Иеремия, о котором русское правительство ничего не знало? Москве известны были внезапные перемены на Константинопольской кафедре, и поэтому было вполне возможно, что в Россию прибыл незаконный патриарх.

Через смоленского воеводу Иеремия шлет царю письмо с просьбой разрешить приехать в Москву за милостыней, а о патриаршестве — ни слова! Для Москвы это было загадкой. Не ответить на ходатайство и вдруг просить милостыню.

Воеводам и Смоленскому епископу Сильвестру из Москвы было велено встретить патриарха со всем почетом, «как своего митрополита» (!), а почетному приставу, который должен был сопровождать патриарха до Москвы, было приказано тайно разузнать у «старцев и слуг» действительный ли Иеремия — патриарх, и есть ли у него какие полномочия и от других епископов. Видимо результаты разведки вполне удовлетворили Москву, потому что дальше прием Иеремии проходил со щедростью и церемониальной пышностью.

Старейшими членами свиты патриарха были митрополит Иерофей Монемвасийский и архиепископ Арсений Элассонский, оба оставившие нас свои воспоминания. 13 июля 1588 года патриарх Иоаким со свитой въехал в Москву и, проехав в сопровождении народа по лучшим улицам русской столицы, остановился на Рязанском подворье. По приказу царя к гостям приставлена была стража для забот о гостях и для… политического надзора над ними. Стражником было велено зорко следить, чтобы кто из греков или турок не проник к патриарху без разрешения. Общение с внешним миром дозволено только с позволения посольского дьяка (ныне — министр иностранных дел) Андрея Щелкалова. Но это положение арестантов было для гостей, конечно, обидным и тяжелым. Иерофей Монемвасийский с горечью писал о политическом надзоре за ними, о приставах (стражниках): «Люди (они) недобрые и нечестные, и все, что слышали, передавали переводчикам, а те доносили самому царю». Патриарха держали как бы в заточении: «Никому из местных жителей не дозволяли ходить к нему и видеть его, ни ему выходить вон с подворья, — и когда даже монахи патриаршие ходили на базар, то их сопровождали царские люди и стерегли их, пока те не возвращались домой»

Отношение Московского митрополита Иова к патриарху Иоакиму было совсем иное, чем его предшественника Дионисия. Церковная власть теперь выражает все свое почтение и приязнь перед «вселенским» патриархом. Чем объяснить такую перемену? Во-первых, это был не младший, а старейший из патриархов, во-вторых, Иоаким привез много мощей для Русской Церкви, в отличие от Иоакима, который приезжал с голыми руками, просто за одними деньгами. Может быть московское правительство, наученное опытом, решило ласковее и приветливее вести дело.

На следующий день по приезде, 14 июня, по приказу царя на Рязанское подворье от митрополита Иова прибыла почетная делегация «спросить о здравии патриарха». Соответственно церемониалу была произнесена приветственная речь от имени митрополита Иова, и испрашивалось патриаршее благословение. Патриарх, благословив посланцев, отпустил их, посылая Иову благодарность за приветствие.

В ближайшее воскресенье, 21 июня, был прием у царя во дворце. Патриарх ехал туда на осляти, благословляя бояр и народ, толпами стоявший на пути. Рядом ехали на лошадях митрополит Иерофей и архиепископ Арсений. После почетной встречи гости были введены в «золотую подписную палату», где во всем наряде сидел царь, окруженный боярами. Царь Федор Иванович, следуя церемониалу, встал с трона и сделал шаг навстречу патриарху, приняв у него благословение, спросил патриарха, здорово ли он дорогой доехал. Иеремия ответил через переводчиков: «Божией милостью и твоим государевым жалованием, как есмя очи твои царские увидели, все есмя забыли и до царствия твое дошли есмя здоровы».

Патриарх поднес царю в подарок золотую панагию с «многими мощами», а также другие святыни. После того как патриаршие дары были показаны, царь посадил патриарха около себя на особой лавке и велел царскому казначею Траханиотову «явити патриарху свое государево жалование», то есть поднести патриарху царские подарки.

К царскому столу патриарха не пригласили, послов «почетный корм» от царского стола на Рязанское подворье. По просьбе Иеремии царь позволил ему переговорить с правителем «ближним боярином» Борисом Годуновым и своих нуждах и делах. Патриарх вместе со своей свитой и приставами вошел в «малую подписную ответную палату». Царь вместе с Годуновым направил туда и посольского дьяка Андрея Щелкалова. Годунов, попросив выйти из палаты всех спутников патриарха и всех приставов, предложил патриарху рассказать о всем: для чего он приехал, когда выехал и Константинополя, кто вместо него остался, где находится прежний патриарх Феолипт и о чем вообще хочет возвестить царю.

Московское правительство главным образом старалось разгадать, почему патриарх Иеремия молчит о патриаршестве. Когда Иеремия рассказал о своих злоключениях, стало ясно, что мотивы его приезда очень прозаические. А в вязи с исчезновением Феолипта, во время правления которого был поднят вопрос о руссом патриаршестве и которому напрасно были отданы богатые дары, вопрос о патриаршестве надо начинать сначала. Это, конечно, было обидно.

Сверх этого патриарх добавил, что «у него есть некоторые тайные речи, и Борис бы Феодорович выслушал их вкратце». «О чем были эти тайные речи? Не о патриаршестве ли Русском? Но речи о Русском патриаршестве, которых более всего ждали от Иеремии, Годунов не стал бы выслушивать только «вкратце», — писал митрополит Макарий (Булгаков). Да Иеремии и нечего было говорить о патриаршестве, о котором он не привез из Царьграда и сам не имел никакого решения и определенной мысли. Скорее всего, то были речи о политических делах Турции и других сторон, через которые он проходил. О чем бы, впрочем, ни были тайные речи Иеремии, необходимо допустить, что его речами и объяснениями русские остались довольны.

И действительно, Годунов не долго интересовался «тайнами» патриарха Иеремии. Вскоре патриарх вернулся на Рязанское подворье обедать.

Был ли задан Иеремии прямо вопрос о патриаршестве? Но патриарх не мог утешать Годунова, ибо судя по дальнейшим заявлениям Иеремии, последний мог только сказать о том, что «слышал» о желании русских иметь патриарха, и об обещании других патриархов подумать об этом, и, видимо, не стыдился признаться, что никаких обязательств на себе не чувствовал. Московские дипломаты дали Иеремии возможность ощутить свое разочарование от его приезда. После парадного приема, патриарх со своими спутниками находился под почетным арестом на Рязанском подворье, как бы в полном забвении на долгие недели и месяцы (!) Архиепископ Арсений Элассонский (который в последствии остался в России архиереем) пытается в своих мемуарах затушевать этот конфликт. Он пишет, что вернулись они со дворца с честью и оставались здесь (то есть на подворье), общаясь с множеством благородных людей, царский приставников, и что так проходили дни за днями, недели за неделями, пока патриарх Иеремия не заяви, что он собирается домой и только тогда Годунов начал с ним переговоры о патриаршестве. Митрополит Иерофей, как мы уже видели, откровенно описывает это «обращение с благородными людьми, царскими приставами», как «томительный плен».

Итак, москвичи взяли патриарха «измором» и дали ему понять, что, как собиратель милостыни, он им не интересен и просто не нужен. В долгие дни томительного бездействия, хоть и на сытых царских хлебах, по воспоминаниям митрополита Иерофея, хитрые агенты правительства, умело льстя патриарху, постепенно выспрашивали его мнение о возможности учреждения патриаршества в России.

Иерофей осуждает Иеремию за то, что он нетактично менял свое мнение. Сперва вовсе отрицал такую возможность, ссылаясь на то, что он здесь один, а только Собор правомочен на такое дело. Затем он соглашался признать и утвердить за Русской Церковью автономию, наподобие той, которая была у Охридской епископии. Как известно, это была ограниченная автокефалия с поминанием Константинопольского патриарха и получением от него святого Мира. Впоследствии, под турецким игом Охридская архиепископия вполне зависела от Константинополя и лишь номинально была автокефальной. Это было намного меньше того, чем de facto обладала Русская Церковь, которая с середины XV века совершенно не зависела от Константинопольского патриарха. «Но и Охридские привилегии казались гордым грекам слишком щедрыми», — писал А.В.Карташев. По этому поводу митрополит Иерофей говорил Иеремии: «Владыко мой! Этого делать нельзя, Константин Великий учредил патриаршество со Вселенским Собором, и Великий Юстиниан учредил Охридскую архиепископию с V Вселенским Собором… нас же здесь только трое (епископов), да притом, владыко, мы пришли (сюда) за милостыней к царю, ради долгов, которые наделаны в наши дни». «Патриарх сказал, что он тоже этого не хочет (делать), но если (они — русские) хотят, то я останусь здесь патриархом». Иерофей возражал, что это невозможно, ибо «ты иноязычен и не знаешь обычаев здешнего края; и они (русские) не хотят тебя иметь своим патриархом, смотри, чтобы не осрамиться». Но патриарх остался непреклонен и ничего не хотел слушать. «И вот, русские, — пишет Иерофей, — придумали хитрую уловку и говорят: «Владыко, если бы ты захотел и остался здесь, то мы бы имели тебя патриархом». И эти слова ему сказал не царь, ни бояре, а только те, которые нас стерегли. И Иеремия неосмотрительно, ни с кем не сговорившись, отвечал: «Остаюсь». Такой он имел нрав, что никогда никого не слушал, вследствие чего и сам много страдал и Церковь в его дни».

Как только Иеремия «попался на эту удочку» — сразу же начались энергичные переговоры с патриархом, описание которых уже нашло свое отражение в официальных русских памятниках.

В начале января 1589 года царь собирает Думу и произносит печь, в которой, резюмируя историю взаимоотношений Руссой митрополии и Константинополя, доводит ее до настоящего промыслительного прихода в Москву самого Константинопольского патриарха. «И мы о том прося у Бога милости, помыслили, чтобы в нашем Российском царстве учинити патриарха, какого Господь Бог благоволит: если захочет бытии в нашем государстве Цареградский патриарх Иеремия, и ему бы бытии патриархом во Владимире, а на Москве бы митрополиту прежнему; а не захочет Цареградский патриарх быть в Владимире, иного бы учинити на Москве патриарха из московского Собору, кого Господь благоволит».

Отсюда можно сделать вывод, что Иеремия теперь согласится (после отказа ему жить в Москве) посвятить Московского патриарха. Дума теперь поручает ехать к патриарху Борису Годунову для официальных переговоров от имени царя.

По мнению А.Я.Шпакова, речь царя производит странное впечатление недомолвок и неискренности по отношению к патриарху Иеремии. Если царь видел в приезде Иеремии руку Провидения, указующую на необходимость учреждения патриаршества в России, и если он действительно хотел, чтобы патриарх Иеремия остался в России, то почему же Иеремии было предложена кафедра во Владимире, а не в Москве. Неудобство и трудность иметь патриархом «иноязычного», на что ссылается царь в следующей своей речи, не устранялись тем, что Иеремия жил бы в Москве. Поэтому приходится довериться указанием митрополита Иерофея, что это предложение было лишь искусным приемом, что этим хотели только завлечь патриарха и, после выраженного им принципиального согласия на учреждение патриаршества в России, заставить его, хотя бы и «не хотя», поставить кандидатом желанного кандидата царя — Иова.

Борис Годунов поехал на Рязанское подворье и говорил «о том» патриарху тайно. Ответ Иеремии был отрицательным. Он прекрасно понимал, что патриарх, отделенный от царя — это лишь одна декорация, без силы и значения. К тому же, из переговоров с царскими приставами, патриарх узнал, каким захолустьем теперь стал Владимир. Иеремия отвечал: «Антиохийский патриарх Иоаким возвестил нам желанию государя о патриаршестве в России, и мы о том все вкупе со Александрийским патриархом Сильвестром, и Иерусалимским патриархом Нифонтом, и Антиохийским патриархом Иоакимом, и со архиепископы и епископы и со свеем освященным Собором советовали, и, советовав, приговорили, что пригоже в Российском царстве патриарха учинити. И ныне, будет на то воля благочестивого государя, и аз не отмещуся (то есть не отказываюсь быть русским патриархом), только мне во Владимире быть невозможно, потому что патриарх при государе всегда. А то, что за патриаршество, если жить не при государе? Тому статься никак невозможно». Здесь, в первой части патриаршего ответа, по мнению большинства русских историографов, в том числе А.Я.Шпакова, митрополита Макария (Булгакова), А.В.Карташева видно явно позднее апокрифическое прибавление. Дьяки, составители актов об учреждении патриаршества, изложили дело так, как хотелось бы русским. В уста Иеремии они вложили миф о Соборе восточных патриархов. Если бы Собор был, то Иеремия не разочаровал бы так русских на первом же приеме и не был бы в положении почетно арестанта, вместе со своими спутниками; к тому же ему бы не пришлось выслушивать возражения митрополита Иерофея о невозможности устройства патриархата в России без решения Собора патриархов. Патриарх Александрийский Мелетий Пигас не укорял бы впоследствии Иеремию за самовольное учреждение русского патриархата. Явная ошибка и в имени Иерусалимского патриарха, ибо известно, что с 1579 по 1608 год Иерусалимскую кафедру возглавлял патриарх не Нифонт, а Софроний.

Московское правительство, узнав об отказе Иеремии, попробовало изменить его настроение неоднократными и настойчивыми визитами к нему Годунова с тем же предложением. Наконец, после решительного отказа быть патриархом во Владимире, Иеремия рискнул даже сделать встречное предложение: «буде благочестивый царь повелит мне быти в своем государстве, в царствующем граде Москве при себе, государе, в том месте, где ныне митрополит, а митрополита мочно устроити и в ином граде коли благочестивый государь хощет мене устроити в своем государстве».

Многие моменты закулисной работы и психологических воздействий на Иеремию не отражены в архивных документах, и нам не все ясно о ходе переговоров. Но после такого ответа патриарха московское правительство почему-то решило закончить тайные переговоры с Иеремией и перейти к открытым. Возможно, правительство было уже уверено, что в той или иной форме патриаршество будет все же учреждено в России. Но обратимся к воспоминаниям очевидцев этих событий, которые приоткрывают нам тайную стадию переговоров. Арсений Элассонский (который впоследствии остался в России епископом Тверским, а потом и Суздальским) рисует все в неверных, смягченных тонах. Он пишет, что, будто бы, отказ самого Иеремии от патриаршества в Москве вынудил царя просить его поставить патриархом Иова. Арсений пишет, что якобы еще при первом своем посольстве Годунов умолял Иеремию навсегда остаться в России, в Москве, и продолжать называться в полном смысле Вселенским Патриархом. Быть любящим отцом для царя и царицы. Патриарх, тронутый этими словами, якобы решился исполнить волю царя, но ему воспрепятствовал митрополит Иерофей и другие члены из патриаршей свиты, и посольство якобы явилось к царю с великой печалью. И снова, через несколько дней, шлет царь посольство к патриарху с просьбой возвести митрополита Иова в патриархи. Здесь, как заметил А.В.Карташев, искусно «выгораживаются» обе стороны, ибо царь ничего не вымогает у патриарха, а Иеремия великодушно соглашается не на большее, а на меньшее. А возражения членов патриаршей свиты, вероятно, относятся не к препятствию воле Иеремии остаться в России, а к его желанию поставить патриарха из русских. Такое тенденциозное освещение Арсений придумал, наверное, в целях апологии Иеремии перед греками, ибо, вероятнее всего, они могли не одобрить действий Иеремии.

Митрополит Иерофей в своих мемуарах излагает дело гораздо проще и правдоподобнее: «Когда русские увидели, что Иеремия не ставит им патриарха, а сам хочет остаться у них, то говорят ему: владыко, если ты хочешь остаться, то и мы этого хотим, но древняя кафедра России — во Владимире, туда и благоволишь отправиться на жительство. А то было место хуже Кукоса (это место ссылки святителя Иоанна Златоуста, в Закавказье, синоним «захолустья»). Но, предупрежденный некоторыми христианами, патриарх сказал: я никогда не сделаю этого. Тогда говорят ему: решение царя таково, чтобы ты поставил патриарха. И Иеремия заговорил другое, что он не уполномочен епископами (собором патриархов) и что это незаконно. Но, наконец, нехотя рукоположил для России патриарха и попросил государя отпустить его в Царьград». Создается впечатление, что здесь Иерофей проговаривается о желании Иеремии уклониться от поставления патриарха и уехать, предоставляя самим русским епископам по его устному благословению поставить патриарха. Но Москва не была так наивна, чтобы пойти на такой риск.

Как только усиленные и настойчивые просьбы, даже требования, судя по воспоминаниям митрополита Иерофея, вынудили патриарха дать такое недобровольное, вымученное согласие, царь Федор созвал 17 января собор иерархов русской митрополии.

Только с этого момента, как замечает А.Я.Шпаков, духовенство впервые приблизилось к делу учреждения патриаршества в России. Царь произнес речь, где упомянул о поставлении в России русских митрополитов Собором епископов, затем поведал о переговорах с Антиохийским патриархом Иоакимом и сообщил, что Константинопольский патриарх Иеремия согласен исполнить волю царя и поставить Московского патриарха из русских, а именно, митрополита Иова. Эта речь явно свидетельствуе

⇐ Предыдущая123Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: