К теоретическому пониманию жизни и психики

Александр В. Сурмава

 

Определенно, научная психология, сделавшая предметом познания существо, созданное по образу и подобию Божию, а значит, неявно, самого Бога, была наказана за эдакую дерзость. Ее родовым проклятием стал картезианский дуализм, раскалывающий все без единого исключения психологические теории на абстрактные, несоединимые половинки тела и души, интеллекта и аффекта, природы и культуры и т.п., а значит вынуждающий более или менее явно призывать все того же Бога в качестве генерального медиатора, посредника между сторонами раскола.

Так было 75 лет тому назад, когда Л.С.Выготский размышлял об «Историческом смысле психологического кризиса». Так есть сегодня, когда календарь отсчитывает дни и нового века, и нового тысячелетия.

Надо ли говорить, что и мировая, и российская психология, по-прежнему, остается не единой наукой, а пестрой мозаикой различных школ, адепты которых зачастую не желают не только принять, но и элементарно понять своих коллег? И не потому, что исследователи настолько глубоко погрузились в отдельные частности, и что совокупный объем накопленного научного знания стал чрезмерно велик и не укладывается в отдельной ученой голове. Перебор по части количества накопленной информации тоже имеет место быть, но он не причина, а, скорее, следствие хронического теоретического несварения.

Но самое печальное, это то, что, по крайней мере, в российской психологии, в последние годы, резко упал интерес к серьезному теоретизированию. Контраст с атмосферой 60-х 70-х годов просто оглушительный.

Сегодняшнего студента психолога, а студент всегда самый лучший барометр состояния науки, интересует не Наука, а прикладные методики. Числом поболее, потехнологичнее, поимпортнее и по возможности без лишних теоретических умствований.

Понятно, что за всем этим стоит общий кризис российской науки, обусловленный ее адаптацией к новым рыночным реалиям. Но науке нет дела до этих исторических частностей. Россия, а прежде СССР были родиной не только космоса и балета, но и уникальной психологической школы – школы Выготского-Леонтьева[I]. Вот подлинно отечественный «брэнд» за которым в Москву приезжали заморские исследователи еще тогда, когда она была отделена от всего мира пресловутым «железным занавесом». Продолжают приезжать и сегодня. Все еще…

Хорошо кабы завтрашнему студенту, который, несомненно, раньше или позже вернется к научным интересам, не пришлось ехать в далекий калифорнийский San Diego изучать таинственные Cultural-Historical Approach & Theory of Activity.

Впрочем, если всерьез, то историческое время и время развития науки не всегда совпадают. На исторических часах сейчас XXI век, а вот часы нашей психологической науки, как нам кажется, притормозили свой ход и начали останавливаться еще где-то в начале восьмидесятых.

Поэтому нам не представляется анахронизмом продолжить теоретический разговор, когда-то разворачивавшийся в большой аудитории Давыдовского института психологии. И, соответственно, мы считаем наиболее теоретически продуктивным обратиться к анализу идей наших современников – Рене Декарта, Бенедикта Спинозы, Алексея Николаевича Леонтьева и Эвальда Васильевича Ильенкова.

***

Итак, принципиальный научно-теоретический выход из картезианского тупика был еще в XVII веке сформулирован Спинозой. Спиноза предложил не наводить мосты над пропастью, отделяющей непротяженное мышление от протяженной телесности, а устранить саму пропасть. И для этого надо «всего лишь» не исходить из двух равно ложных абстракций, соединить которые под силу только трансцендентному Богу-чудотворцу.

Между тем, принципиальное решение, предложенное Спинозой, само требует содержательного понимания. Если мышление есть способ действия мыслящего тела, то в чем заключается этот способ, и чем отличается тело мыслящее от просто тела?

Ответ на этот вопрос сам по себе представляет серьезнейшую научно-теоретическую задачу. Попытки ее решить в психологии предпринимались в течение всего ХХ века.

Далее других в теоретической реализации спинозовского понимания мышления (психики) продвинулась психологическая теория деятельности.

Между тем, теоретический анализ концепции, сформулированной в школе Леонтьева, ставит нас перед дополнительной трудностью. Трудность эта обусловлена тем, что в силу известных исторических обстоятельств А.Н.Леонтьев и его коллеги как теоретики были вынуждены в значительной степени «играть на чужом поле», пользуясь заимствованными из чужой науки понятиями и терминами.

Однако, сегодняшнему, а тем более завтрашнему психологу, обращающемуся к научному наследию авторов теории деятельности, нет дела до исторического контекста, в котором рождалась эта теория. Перед ним лежит, ставший уже классическим, теоретический текст, и он и есть та данность, с которой имеет дело наука.

Поэтому, оставив возможные исторические нюансы в интерпретации позиции авторов теории деятельности будущим историкам советской психологии, обратимся к существу вопроса.

***

Базовыми категориями в понимании жизни и психики в науке Нового времени являются категории раздражимости и чувствительности. Под раздражимостью естествознание традиционно, начиная с XVII века, когда это понятие было введено Глиссоном, понимало способность живого субстрата приходить в состояние активности, понимаемой как некоторое имманентное шевеление этого субстрата, происходящее за счет энергии самого субстрата при контакте с каким-либо внешним агентом-раздражителем. Понимаемая так раздражимость, согласно всеобщему мнению, есть абстрактно-всеобщее свойство любого живого тела, свойственная всем организмам, как из животного, так и из растительного царств.

В свою очередь, под чувствительностью естествознание подразумевало способность организма не только приходить в состояние абстрактного шевеления под воздействием некоторого внешнего или внутреннего раздражителя, но еще к тому же как-то ощущать, субъективно переживать либо это свое состояние, либо сам агент-раздражитель, либо, наконец, то и другое вместе.

По-разному сложилась научная судьба двух вышеназванных категорий. Так, раздражимость была сразу же принята в семью категорий теоретической биологии, физиологии, а затем и зоопсихологии на правах законного и любимого детища. Между тем судьба категории чувствительности чем дальше, тем больше напоминала судьбу падчерицы, которую вынуждены терпеть в солидном естественнонаучном семействе, да и то только потому, что без ее услуг пока еще просто не могут обойтись.

Часть физиологов предлагала вовсе избавиться от этой столь неудобной для естественнонаучного мышления категории, разделив стоящее за ней эмпирическое содержание на две части с тем, чтобы первую «объективную» или двигательную ее часть объявить видом раздражимости, а другую - «субъективную» или психическую объявить эпифеноменом и отдать на потребу спиритуалистической психологии и философии. Такова, например, позиция Клода Бернара.

Напротив, ученые, которых не устраивало простое размежевание сфер влияния и мирное сосуществование с идеалистической психологией, пытались не сводить, редуцировать категорию чувствительности к раздражимости, но, опираясь на идею эволюции, вывести ее из нее, указав на жизненное, приспособительное значение чувствительности (ощущения), вообще психики для ориентации животного в предметном мире. Такова позиция И.М. Сеченова и В.А. Вагнера, в рамках этой же логики сформулирована гипотеза А.В. Запорожца и А.Н. Леонтьева.

Сам факт обращения психологов к категориям раздражимости и чувствительности был обусловлен их попытками преодолеть абстрактно духовное понимание психики, и поставить психические явления в один ряд со всеми другими естественно-природными явлениями, проследить существенную связь между объективно-телесной стороной животной жизни и стороной субъективно-психической, стороной все время ускользающей из-под скальпеля «объективного» анализа, и в то же время дразнящей своей интуитивно очевидной, непосредственной наличностью.

Психикой может обладать только живой организм. С этим на сегодняшний день вряд ли кто-нибудь стал спорить всерьез. Следовательно, научная теория, желающая воспроизвести в движении своих категорий возникновение и развитие психики как естественноисторического явления, должна начинать свой путь с понимания сущности жизни - этой естественной предпосылки психики.

Последовательно материалистическое понимание сущности жизни представляет собой едва ли более легкую задачу, чем материалистическое понимание психики. Над разрешением этой проблемы две с половиной тысячи лет билась философия, более трех столетий ее пытается решать современная наука, а в XX веке к размышлениям над ней к философам и биологам присоединились также химики и даже физики. Между тем, достигнуть полной ясности в вопросе о том, что такое жизнь пока еще не удалось, о чем свидетельствуют продолжающиеся в науке дискуссии даже не о том или ином конкретном пути возникновения жизни на Земле, а о том, возможно ли вообще самозарождение жизни как необходимая ступень в эволюции материальной вселенной.

Некоторым интуитивным представлением о сущности жизни обладает, разумеется, каждый взрослый человек, даже не имеющий специально биологического образования, и этого представления обычно бывает вполне достаточно для того, чтобы различать живое и неживое, встречающиеся в житейском обиходе.

Однако, уже для того, чтобы судить является ли, скажем, вирус веществом или существом, недостаточным оказывается не только интуитивное, но и развитое современной наукой дискурсивное представление о сущности жизни. Тем с большей осторожностью должны мы подходить к устоявшимся, пусть даже и освященным авторитетом науки, представлениям о сущности жизни, когда речь идет о том, чтобы понять и теоретически изобразить переход от жизни допсихической к жизни опосредованной психикой.

Любое живое тело есть совокупность бесконечного ряда различных свойств или определений. Спрашивается, какие из этих свойств являются существенными для живого тела, как живого, а какие - нет, наконец, какие из его существенных свойств являются абсолютно необходимыми, атрибутивными, а какие лишь факультативными свойствами живого тела?

Логически возможны только два пути, два способа определения, вычленения существенных свойств. Первый путь - это путь эмпирической индукции, отвлечение признака абстрактно общего всем без исключения индивидам, входящим в генеральную совокупность, т.е. в нашем случае всем живым телам. Путь этот, как об этом ясно и недвусмысленно свидетельствует логика, абсолютно тупиковый, ибо a priori в качестве критерия для отнесения единичных предметов к генеральной совокупности предполагает наличие невесть откуда взявшегося представления о сущности предмета.

Между тем, именно метод эмпирической индукции был, а в значительной степени и остается, методом естествознания вообще, биологического же естествознания в особенности. Стоит ли после этого удивляться тому, что, руководствуясь им, биологи пришли к глубокомысленному выводу о том, что вопрос о сущности жизни есть вопрос о правильном употреблении слов, а, следовательно, проблема «вещество или существо» может решаться только полюбовным соглашением, т.е. неразрешима по существу.

Так в популярном университетском учебнике биологии можно прочесть: «Все организмы и составляющие их клетки имеют более или менее определенные размеры и форму. В них происходит метаболические реакции. Они обладают раздражимостью, способны к движению, росту, размножению и приспособлению к изменениям внешней среды. Хотя этот перечень свойств кажется вполне четким и определенным, граница между живым и неживым довольно условна. Вирусам, например, свойственны лишь некоторые, но не все черты, характерные для живых организмов. Если мы поймем, что мы не в состоянии обоснованно ответить на вопрос, являются ли (здесь и далее курсив автора - А.С.) вирусы живыми, а можем лишь решать, следует ли называть их живыми, то проблема эта предстанет перед нами в правильном ракурсе»^[1].

Нетрудно заметить, что вышеуказанный «ракурс» попросту устраняет из поля зрения исследователя проблему сущности жизни, подменяя ее перечислением более или менее полного списка эмпирических ее признаков, среди которых, в числе прочих, фигурирует также и раздражимость. Понятно, что, исходя из такого представления о жизни, невозможно теоретически воспроизвести процесс возникновения в эволюции материального мира форм жизни, с необходимостью, в соответствии со своей природой порождающей психику, а, разве что, пополнить эмпирическую систему признаков жизни столь же эмпирически установленным «психическим элементом». Элементом, который ввиду эмпиричности «системы» абсолютно безразличен к сколь угодно спиритуалистическому его толкованию. Между тем, именно материализм составлял всегда главный пафос сторонников эволюционного объяснения возникновения психики. Поэтому А.В. Запорожец и А.Н.Леонтьев и оказались вынуждены обратиться за пониманием сущности жизни к принципиально иной логике, с обоснования которой они и начинают изложение своей гипотезы.

«Всякий материальный процесс, - пишет А.В. Запорожец, - как неорганический, так и органический, заключается во взаимодействии материальных тел. Однако в ходе развития материи характер их взаимодействия изменяется. Если в неорганической природе взаимодействие приводит, как правило, к разрушению и уничтожению взаимодействующих мертвых тел, то в органической природе оно становится необходимым условием существования живого тела»^[2].

«Жизнь есть процесс особого взаимодействия особый образом организованных тел^[3]», - резюмирует А.Н.Леонтьев. Эту же логику, логику взаимодействия, он развивает и применительно к сущности психики. «Мы рассматриваем психику, - пишет А.И. Леонтьев, - как свойство материи. Но всякое свойство раскрывает себя в определенной форме движения материи, в определенной форме взаимодействия. Изучение какого-нибудь свойства и есть изучение соответствующего взаимодействия»^[4].

В приведенных фрагментах оба автора по существу формулируют свое понимание категории сущности, согласно которому ее научные определения надлежит искать не внутри исследуемого предмета, а в системе его отношений, взаимодействий внутри некоторой более широкой целостности. Соответственно этому своему пониманию они и усматривают сущность жизни в раздражимости, понимаемой как форму взаимодействия живого тела с окружающей средой. Вот как эту мысль формулирует А.В. Запорожец: «Способность живых существ реагировать на воздействия окружающей среды, приходить под влиянием этих воздействий в активное состояние называется раздражимостью.

Раздражимость присуща любому организму и является фундаментальным свойством всякой живой материи»^[5].

А вот определение раздражимости, принадлежащее А.Н. Леонтьеву: «Свойство организмов приходить под влиянием воздействий среды в состояние деятельности, т.е. свойство раздражимости, есть фундаментальное свойства всякой живой материи, оно является необходимым условием обмена веществ, а значит самой жизни»^[6]

Нетрудно убедиться, что оба процитированные нами определения в точности совпадают с определением раздражимости в естествознании.

Так, соответствующее определение, например, у Клода Бернара, звучит так: «Раздражимость есть свойство живого элемента действовать сообразно своей природе вследствие постороннего возбуждения»^[7]. Аналогично Р. Вирхов называл раздражимостью «свойство живых тел, которое делает их способными приходить в состояние деятельности под влиянием раздражителей, т.е. внешних агентов»^[8].

Заметим, что и в формулировках А.В.Запорожца и А.Н.Леонтьева, и в формулировках К.Бернара и Р.Вирхова речь идет о взаимодействии живого организма с некоторой абстрактной «внешней средой», «внешними агентами», или «посторонними» возбудителями. Строго говоря, речь идет даже не о взаимодействии, а об одностороннем внешнем воздействии на живой организм со стороны некоторых внеположенных организму внешних вещей, так что в рамках такого отношения живой организм выступает не как активный субъект взаимодействия, а как страдательный объект внешних воздействий.

Несложно разглядеть в таком специфическом понимании «взаимодействия» обычную схему естественнонаучного эксперимента. По самой сути эксперимента, как испытаний природы, активной, вопрошающей стороной в нем через организуемое им воздействие, стимул выступает сам экспериментатор, в то время как на долю предмета исследования, в данном случае - живого организма, остается уже только пассивная, страдательная позиция.

Между тем, А.Н.Леонтьев без устали подчеркивает, что в рамках живого отношения, живой организм выступает именно как активный субъект.

Так он пишет: «... говоря о жизни в ее всеобщей форме, мы должны сохранить точку зрения признания активности субъекта. Для всякого живого существа предмет есть не только то, в отношении к чему обнаруживает себя то или иное его свойство, но также и «утверждающий его жизнь предмет», предмет, по отношению к которому живое существо является не только страдательным, но и деятельным, стремящимся или страстным.

- И далее, - Для растения... солнце есть не только предмет, обнаруживающий свойство растения ассимилировать углекислоту за счет солнечных лучей, но и первейшее условие его жизни, предмет, к которому оно активно, деятельно стремится. Растение выгибает по направлению к солнцу свой стебель, протягивает ветви, обращается поверхностью своих листьев»^[9].

Заметим, что, говоря специально об активности живого организма, А.Н. Леонтьев в данном случае говорит не о взаимодействии с абстрактным внешним стимулом, или средой, а о специфически предметном отношении. Здесь Леонтьев абсолютно точен, и если следовать логике его слов, то из них напрашиваются следующие выводы.

Во-первых, живой организм дабы быть «не только страдательным», в отношении к своему предмету, «но и деятельным, стремящимся или страстным», по-видимому, не нуждается во внешнем принуждении, поводе или толчке для того, чтобы направить на него свою деятельность, но разворачивает свою активность спонтанно. Иначе говоря, поступает так, как и надлежит поступать в отношении к предмету страсти, дабы не прослыть неживым.

Во-вторых, сам предмет живого организма есть не некоторая случайная внешняя вещь, но «вещь» положенная самим организмом в качестве предмета своего «страстного стремления».

И, наконец, в-третьих, что активное, предметное действие живого организма есть не некоторое определенное лишь изнутри абстрактное шевеление, но известное спинозовско-ильенковское действие «по форме предмета».

Между тем, такое понимание предметного отношения очевидно не укладывается в рамки логической категории «взаимодействия», но совершенно очевидно восходит к «более сильной» диалектической категории, категории «полагания».

Активное, или предметное отношение вообще не может быть понято, как взаимодействие двух внеположенных вещей. То же солнце, взятое в абстракции от жизненного процесса, столь же мало является «предметом» растения, как, скажем, предметом астрономии. Специфическое «предметное» качество оно получает исключительно благодаря спонтанной активности зеленого растения, «избирающей» солнце в качестве своего предмета и ревниво воспроизводящей его движение по небосклону движением своих листьев.

Но это и означает, что живое, активное или предметное отношение (не надо 3-х слов, ибо это одно и то же) как таковое возможно только между живым, активным субъектом и положенным его жизненной активностью предметом.

Иное дело стимул-реактивное отношение, или отношение «раздражимости». Это последнее, разумеется, когда оно вообще имеет место: во-первых, не спонтанно со стороны раздражимого объекта; во-вторых, не продуктивно, ибо организм не полагает своего предмета, а вынужден удовольствоваться случайным и потому безразличным внешним воздействием; и, наконец, форма ответа, реакции организма, если она не является просто механическим действием внешней причины, может быть обусловлена лишь абстрактной внутренней природой самого организма, но никак не формой безразличной для организма внешней вещи, случайно задевшей его живую субъективность, т.е. в рамках стимул-реактивного отношения не будет и малейшего следа предметности.

Нащупав однажды подлинно диалектическое понимание природы жизненно активного или предметного отношения, А.Н.Леонтьев, не удерживает его и вновь возвращается от диалектики полагания к рассуждениям о взаимодействии организма с «внешней средой». «Главная особенность процесса взаимодействия живых организмов с окружающей их средой, - пишет он, - заключается... в том, что всякий ответ (реакция) организма на внешнее воздействие является активным процессом, т.е. совершается за счет энергии самого организма»[10].

Здесь, во-первых, на место предмета А.Н. Леонтьев вновь подставляет окружающую среду, а затем пытается определить особенность взаимодействия с ней живых организмов.

Но в недифференцированном представлении об окружающей среде смешано то, что является предметом живого организма, и в отношении к чему этот организм проявляет активность, и то, что его предметом не является, а, значит, в отношении с чем живой организм лишь страдателен, т.е. не проявляет себя как живой. Поэтому во взаимодействии с окружающей средой живой организм будет проявлять себя то так, то эдак, то как живой и активный субъект, то как мертвый и страдательный объект, а, значит, «всякий ответ (реакция) организма на внешнее воздействие» со стороны окружающей среды отнюдь необязательно будет активным процессом, как бы далее ни понимать категорию активности.

Во-вторых, не замечая даже чисто стилистической несообразности, А.Н.Леонтьев активное отношение живого организма к своему предмету, т.е., собственно, акцию определяет как страдательное отношение, как всего лишь ответ на внешнее воздействие, ре-акцию, приговаривая после этого, что эта реакция живого организма является на самом деле активным процессом, т.е. не реакцией, а акцией.

Надо ли говорить, что организм, который способен проявить свою живую сущность лишь в ответ на внешнее ему, а значит сугубо случайное воздействие на него со стороны абсолютно случайно очутившегося здесь и сейчас «предмета» этого организма, может остаться живым организмом тоже лишь в результате абсолютно случайного стечения обстоятельств.

И, наконец, в-третьих, в приведенном рассуждении А.Н.Леонтьев определяет активность как присущую только живому организму способность реагировать на внешнее воздействие таким образом, что его реакция совершается не за счет энергии внешнего толчка, а «за счет энергии самого организма». Между тем, еще на уровне неорганической химии, например, в каталитических реакциях мы имеем именно такой, «активный» по терминологии А.Н. Леонтьева способ реагирования. Так, если в гремучий газ - смесь двух объемных частей водорода с одной частью кислорода - внести горящую спичку, то в качестве реакции на это воздействие произойдет взрыв, энергия которого будет иметь очень отдаленное отношение к энергии горящей спички, но целиком принадлежать самой раздражимой системе двух газов.

Надо ли говорить, что такое по сути физикалистское понимание природы активности абсолютно не ухватывает действительной специфики живого движения и не имеет абсолютно ничего общего с развиваемым самим же А.Н.Леонтьевым представлением, о живом движении, пластически воспроизводящем форму своего предмета.

Впрочем, последнее представление А.Н.Леонтьев, в очевидном противоречии с приводимым им же самим фактом движения листьев растения за солнцем, относит исключительно к психически опосредованному движению, или чувствительности. Вообще, интересно наблюдать, как и А.Н. Леонтьев, и А.В. Запорожец, при всей глубине их анализа, в данном пункте проявляют удивительную слепоту к фактам (которые они сами же и приводят) и не хотят признать в движениях растений способность к активному пластическому уподоблению форме предмета, будь то движение листьев за солнцем, прорастание корней по градиенту влажности, отрицательный геотропизм или, наконец, активная предметная локомоция одноклеточных и даже некоторых многоклеточных - колониальных водорослей.

На наш взгляд основная причина такой их «избирательной слепоты» к фактам коренится в разделяемом ими общем для всех эволюционистов представлении, согласно которому способность живого организма к действию «по форме», или в соответствии с формой его предмета есть уже, собственно, психическая способность, или, во всяком случае, должна быть обусловлена последней. Поэтому способность к пластическому уподоблению, к «снятию слепка с предметных условий действия»[11] А.В.Запорожец и А.Н. Леонтьев приберегают для определения принципа взаимодействия тел в рамках уже не просто живого, но психического отношения, для определения уже не раздражимости, но чувствительности. Представление о сущности жизни интересует авторов гипотезы лишь постольку, поскольку жизнь представляет собой ближайшую ступеньку, ведущую в эволюции материального мира к психике. Поэтому, определив сущность жизни как раздражимость, они немедленно переходят к дедукции, выведению из нее чувствительности или психики.

Ближайшим, эмпирическим определением психики является ее субъективная переживаемость, репрезентированность индивиду. He ощущаемое ощущение или непереживаемый аффект суть не более чем противоречие в определениях. Между тем именно субъективная представленностъ как таковая ставит самые серьезные препятствия на пути традиционного естественнонаучного экспериментального исследования психики и делает практически невозможным ее изучение в эволюционном аспекте, т.е. изучение различных форм зоопсихики.

Поэтому последовательно материалистически настроенные естествоиспытатели сместили акценты в проблеме возникновения и развития психики. Не умея ответить на вопрос - как Природа порождает существа, наделенные психикой, т.е. существа, способные к удвоению мира на мир реальный и мир представляемый, они очень убедительно объясняю нам для чего нужна психика. Материалистическое обоснование возможности и необходимости психики - вот задача, которую ставят перед собой и пытаются решать ученые-эволюционисты. Между тем, именно с этой-то задачей они и не справляются, незаметно по ходу рассуждения подменяя проблему эволюционного возникновения ощущающих организмов, проблемой эволюционного возникновения и развития предметного характера жизнедеятельности животных, проблемой, разумеется, содержательно связанной с первой, но безусловно ей не тождественной.

Из общеэволюционных соображений непосредственно следует, что психика вряд ли могла бы естественноисторически возникнуть, а тем более эволюционировать, если б ее единственным смыслом была предоставляемая животному возможность ощущать свои ощущения, безотносительно к предметному смыслу, содержанию этих последних. Ощущения, вообще психика, имеют для животного в высшей степени утилитарный, деловой смысл именно потому, что они суть не только и не столько абстрактно субъективные переживания, но презентированное животному в форме субъективных переживаний некоторое предметное содержание, образ его предметной среды, его предметных условий действия, его Umwelt.

Понятно, что животное, активно перемещающееся в своем предметном пространстве в поисках пищи, убежища и полового партнера, дабы оказаться способным к таким целенаправленным локомоциям должно располагать объективной информацией о конкретной форме этого пространства и своем месте в нем. Но из одного этого еще вовсе не следует, что подобная информация непременно должна быть представлена живому организму в виде субъективного ощущения, или переживания, ибо в таком случае у нас просто не было бы никаких логических оснований отказывать в психике и растениям, и зооспорам, да и просто всевозможным кибернетическим устройствам, успешно решающим сегодня такие пространственно-двигательные задачи.

Это, разумеется, еще не аргумент. Однако для того, чтобы отбросить столь интуитивно очевидную формулу Карла Линнея: Vegetalia vivunt, animalia sentiunt необходимы более серьезные логические основания, чем одна материалистическая благонамеренность.

Ученые эволюционисты безусловно близки к истине, связывая необходимость возникновения психики с жизнью в вещно-оформленной среде. Однако ни из чего не следует, что чувствительность, как таковая, не может возникнуть еще в среде-стихие. Скорее напротив, сам факт такого перехода от жизни в среде-стихие к жизни в вещно оформленной среде говорит о том, что совершившие такой переход организмы как минимум обладали возможностью для него, т.е. хотя бы элементарной чувствительностью.

Между тем, если исходить из того, что жизнь вообще, жизнь в ее всеобщей форме есть активный процесс, то это значит, что не только в животной, но и в растительной форме жизни необходимо присутствует отражение предметной действительности активным движением «по форме» предмета.

Понятно, что такое предметно-активное движение в среде-стихие, где живому организму приходится иметь дело с континуально распределенными предметами – полем освещенности, влажности и т.п. представляет собой принципиально более легкую задачу, чем движение в вещно оформленном предметном пространстве. Первое, будучи движением по градиентам предметного поля, в принципе может быть реализовано и фактически реализуется элементарным одноклеточным организмом, своего рода элементом, атомом или монадой жизни. Внешне его можно представить в виде движения элементарного, «точечного» заряда во внешнем электростатическом поле.

Однако организмы развитых многоклеточных животных, состоящие из бесчисленного множества таких живых клеток, при всем желании невозможно уподобить движению точечного заряда даже в том случае, если предметом такого многоклеточного существа является все та же среда-стихия. Предметная активность такого существа, если продолжить нашу аналогию, будет в элементарном случае походить скорее на «поведение» уже не точечного заряда, но диполя во внешнем электростатическом поле. Конкретное движение такого целого организма будет в данном случае существенно опосредовано его внутренними или рефлексивными отношениями.

Если элементарный точечный заряд будет «просто» двигаться по (или против) градиента внешнего электростатического поля, то диполь, кроме этого поступательного движения, будет все время разворачиваться вдоль силовых линий такового. При этом на составляющие его противоположные заряды все время будут действовать противоположно направленные силы, стремящиеся разорвать его на два отдельных однозначно зараженных тела, а потому общее поступательное движение диполя как целого будет существенно опосредовано силами притяжения, удерживающими противоположные заряды Диполя в единстве.

То же самое в принципе происходит и с многоклеточным животным организмом, активность которого диалектически складывается из симультанной предметной активности составляющих его живых субъединиц, связанных друг с другом некоторыми морфогенетическими или рефлексивными отношениями.

Поэтому предметная активность такого организма есть не только движение по форме предметного поля, есть не только отношение к «внешнему» предмету, но необходимо включает в себя также и момент самонаправленного, рефлексивного отношения. Поэтому любой внешнепредметный образ психического восприятия всегда аффективно окрашен, всегда дан животному не как его чисто внешнепредметная активность, а в чувственной форме, в форме внутрителесного самоощущения.

Вот эту существенную определенность психической активности, отличающую ее от активности абстрактно жизненной, и не уловил А.Н.Леонтьев, ограничившись тем, что лишь констатировал наличие такой аффективной составляющей любого психического акта и обозначив его как «чувственную ткань ощущения».

Тут, впрочем, необходимо уточнение. Разумеется, как психолог А.Н.Леонтьев не мог недооценивать субъективную сторону психики, ее презентированность индивиду в виде чувственных образов и аффектов. Но, если анализ природы восприятия и, говоря шире, анализ когнитивных процессов оказался в высшей степени «удобным» для теории деятельности, разработавшей в этой области целый спектр исключительно продуктивных экспериментальных методик и теоретических идей, то того же никак нельзя сказать о процессах аффективных.

Между тем, противоречивость взглядов А.Н.Леонтьева на природу абстрактной жизненной активности, которую он, как мы показали выше, фактически истолковал как раздражимость, т.е. непредметно, привело его дополнительно к целому ряду противоречий и неразрешимых трудностей, когда он из такой «активности» попытался непосредственно дедуцировать определения психического отношения.

С одной стороны, он энергично пытался опровергнуть расхожую схему SèR, резонно указывая на то, что ее принятие исключает принцип активности субъекта и применительно к человеку необходимо приводит к выводу, что его «сознание определяется окружающими вещами, явлениями»[12].

Но, с другой стороны, он тут же сам соскальзывал на эту же стимул-реактивную логику, когда на место собственно предмета, положенного жизненной (а в случае человека - культурной) активностью субъекта он no-существу подставлял все ту же внеположенную субъекту внешнюю вещь.

«Основной, или, как иногда говорят, конституирующей характеристикой деятельности является ее предметность - утверждает А.Н.Леонтьев. - Собственно, в самом понятии деятельности уже имплицитно содержится понятие ее предмета (Gegenstand). Выражение «беспредметная деятельность» лишено всякого смысла. Деятельность может казаться беспредметной, но научное исследование деятельности необходимо требует открытия ее предмета. При этом предмет деятельности выступает двояко: первично - в своем независимом существовании, как подчиняющий себе и преобразующий деятельность субъекта, вторично - как образ предмета, как продукт психического отражения его свойств, которое осуществляется в результате деятельности субъекта и иначе осуществиться не может»[13].

В приведенном фрагменте со всей очевидностью выступает главное противоречие во взглядах А.Н.Леонтьева. Либо «предмет» «в своем независимом» от деятельности существовании есть вовсе не предмет, а просто некоторая внешняя вещь, и тогда деятельность в схеме Леонтьева детерминируется не предметом, а «окружающими вещами, явлениями», а значит, он благополучно возвращается к той же самой схеме SèR. Либо между субъектом активности (деятельности) и внешними вещами существует некоторая мистическая, или целевая связь, полагающая внешнюю вещь в определение предмета еще до начала самого процесса деятельности. Последняя альтернатива, как не трудно убедиться, столь же далека от материализма, как и первая.

Отсюда в теории А.Н.Леонтьева возникает, наконец, самая главная и no-существу неразрешимая в ее рамках проблема - проблема соединения субъекта деятельности с вне и независимо от него существующим «предметом». Пытаясь решить ее и А.Н.Леонтьев, и А.В.Запорожец, обращаются к категории «сигнальности», заимствуя ее из всецело стимул-реактивной концепции И.П.Павлова[II].

Между тем, павловская теория нисколько не может помочь в решении подобной проблемы, ибо она сама весьма сильно грешит все тем же телеологизмом.

«Животному мало, - пишет И.П.Павлов, - забрать в рот только находящуюся перед ним пищу, тогда бы оно часто голодало и умирало о

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: