 |
Монолог пули, убившей Лорку
|
|
|
|
Пусть на меня проклятие падёт
За эту силу, от которой стонет
Земля, и юный Лорка не споёт –
И алой розой вновь не зацветёт
Заря на андалузском небосклоне.
Лишь только одинокий луч блеснёт,
Как облачной затянет поволокой…
Пусть на меня проклятие падёт
За эту немощь –
Я убила Лорку!
Я – чёрная печаль, я на земле
Свинец свинцом –
А сколько тьмы бездонной!
Но как же так: не выстрелиться мне,
Для смерти человечеством рождённой?!
Я в этом мире быть обречена
Самой собой – и в назначенье горьком,
Быть может, скажут, не моя вина.
Но что с того:
Ведь я убила Лорку!
Ода золоту
Совсем непоэтичные дела –
Осанну петь кому-нибудь в угоду,
Но если речь о золоте зашла,
Сегодня я ему слагаю оду.
Предмет, конечно, малость мелковат
Для гимнов и высоких песнопений,
Но золото относится к словам,
Имеющим по нескольку значений.
Пусть первое значение не в счёт:
Поэту ли металлом восторгаться!
Но в золоте содержатся ещё
И нематериальные богатства.
И славлю я то золото земли,
Что светится значением высоким,
Которое ничто не умалит
Под небом голубым, золотооким.
Как не иссякнет золото хлебов,
Взращённое руками золотыми,
И матерей великая любовь –
Золотосердая – мы живы ими!
Пою я золотые имена,
Что высечены золотом по камню, –
Пусть ими вечно славится страна
И золотыми множится веками.
Пусть будут оды петься без конца
О хлеборобах, матерях, солдатах!..
…На среднем пальце золото кольца,
Завещанное мне отцом когда-то,
Ношу
И постараюсь уберечь
Для сына –
Значит, ода и об этом
Металле,
Если – о высоком речь
И если ты родился быть поэтом.
|
|
|
Соловьи
Настало время гнёзда вить –
Пора любви настала!
И вот уже – «тук-тук-фьюить»
Вслед за водицей талой.
На иве ли, на тополях –
Кому какая доля!
Была бы солнечной земля,
Чтобы душе – раздолье!
И среди прочих – соловьи
Выводят лад за ладом
О самом главном – о любви! –
Весенние рулады.
Чем меньше слышим соловьёв,
Тем больше в них потреба!
У них ни музыки, ни слов,
А только зовы неба.
Тут заведёшь – лишь сердце тронь! –
Ещё не те колена!
И птичка-то – всего с ладонь,
А песня – о нетленном.
Об иве ли, о тополях –
Кому какая доля!
Была бы солнечной земля,
Чтобы душе – раздолье!
Соловьи только рождаются…
Ах, весна!
Журчание ручьёв
Топит сердце в счастье полноводном
И – в тоске.
Ах, это соловьёв
Пенье наводнило мир сегодня!
День рожденья этих славных птиц,
Оттого и радостно, и грустно –
То тоска не ведает границ,
Полнит сердце половодьем чувства!
Соловьи рождаются весной,
Песни их рождаются с ручьями.
Но и летом соловьи со мной,
Осенью и зимними ночами.
Стоит только отворить тетрадь
Со стихами – сразу трель раздастся!
Разве могут песни умирать?!
Соловьями можно лишь рождаться!..
Солнце
…И солнце осенью стареет:
Едва прореживая тьму,
Оно уже почти не греет,
Не нужно стало никому.
Не важно никому, взошло ли,
Торит ли светлые пути.
И вот – живём как поневоле,
И что ни день – то ночь почти.
И так – тревожимая снами,
Без солнца старится душа…
Не важно: осень ли, весна ли,
Зима ли, лето ли – дышать
Дано нам только под светилом
И видеть сны о небылом.
Нет, это не оно остыло,
Остыли мы – и поделом
Нам тьма тоски и мгла печали…
Нет, виновато не оно,
Что мы его не замечаем
И так тревожно и темно…
Последняя листва
Пора переселенья душ
Творится будто бы на свете!
По осени, от первых стуж,
|
|
|
Листвою окрылился ветер.
Но с опереньем золотым
Ему кружить совсем немного:
Сгорят осенние листы,
Падут на землю одиноко.
И в том не осени вина –
Она сама-то мимолётна.
Что жизнь утратами полна,
Печалиться из года в год нам.
Но как не верить чудесам:
Едва успеет опуститься,
Листва грустит по небесам,
Подобно перелётным птицам.
И быть однажды перестав
Листвой, собьётся в птичью стаю –
И ни единого листа
Ни в мире, ни в душе не станет.
Но, впрочем, и душа сама
Когда-то обернётся птицей…
А там, за осенью, зима
В окно крылами постучится.
Осень
Длиннее ночи, дни короче –
Всё ближе к осени дела.
И вот ни дня уже, ни ночи –
Сплошная мгла.
И день, и ночь – сплошные тени,
И всё длиннее и длинней.
А что же мы ещё хотели –
Пора теней!
И звёзды гроздьями поспели
И чаще падают они.
У речки Сюнь, родной купели,
Грустит тальник.
И убывает птичье пенье –
И всё печальнее душа.
Деревья тают постепенно,
Листвой шурша.
Меняются деревья в цвете:
На их тысячелистье лиц
Застыла грусть-тоска по лету,
По пенью птиц.
Но мы почти не замечаем,
Как лист уходит за листом,
И только по своей печали
Поймём о том
И, сколько песен мы ни просим, –
По опустелости немой!..
Уж лето обернулось в осень,
А та – зимой.
В краю родном
В краю родном, вдаль устремляя взгляд,
Стою на легендарной Хан-горе.
Ещё милее с высоты земля!
Что может лучше сердце обогреть?
Поля, озёра, травы и цветы,
И речка Сюнь – родимая купель –
Как на ладони с этой высоты,
К которой с детства сердцем прикипел.
Здесь хан когда-то всем повелевал,
В сражениях его звенели дни,
И, как от ветра клонится трава,
Так подданные падали пред ним.
И я томлюсь загадкой: этот хан
Когда, и где, и отчего почил:
Сломал недуг, от боевых ли ран? –
О том лишь звёзды ведают в ночи.
Отсюда зримей: как там ни кружись,
Но есть конец и ханским временам.
И это – жизнь, на то она и жизнь!
И хорошо, когда даётся нам
В краю желанном обрести покой –
За всё, кем был и не был на земле.
А после – в светлой памяти людской
Дано бы было время одолеть!..
В краю родном, вдаль устремляя взгляд,
Стою на легендарной Хан-горе…
|
|
|
Ещё милее с высоты земля!
Что может лучше сердце отогреть?..
Отзывы о поэтических книгах Рамиля Сарчина
АЛЕКСАНДР РАССАДИН
У России – осенний характер…
(о книге «Стихотворения»)
Редкое, давно не испытываемое чувство – будучи уверенным, что всё самое главное в поэзии тебе знакомо, не единожды перечитано, – почти случайно открыть для себя строки, которых, оказывается, тебе не доставало. Для меня книга лирики Рамиля Сарчина стала одним из самых волнующих духовных обретений последних лет. У автора, на мой взгляд, есть главное, что отличает поэта от простого «смертного» стихотворца. Это умение извлечь звуки, скрытые, по определению Томаса Элиота, в «общей речи времени». Это поразительная органичность в выборе точных предметных деталей, контекстуально преображаемых в нечто большее, чем они есть на самом деле: «обойные ромашки отцветали», «дорог прогнившая солома», гудящий соломенный мотор… Это и подкупающая искренность, неподдельный драматизм лирического самовыражения, стоическое желание быть собой, а не другим, в таких, например, произведениях сборника, как «Маргинал», «Татарское», «Март»… Было бы слишком просто объединить эти стихи необычайно популярной в двадцатом веке темой диалога культур, темой «тюрко-славянского» синтеза… Тогда о чём они? Может быть, о том, что и в момент своего очередного страшного разлома (последнего ли?) Россия не перестаёт быть загадкой, куда-то несясь, не даёт ответа, что жить в ней не только великое счастье, но и всегда суровое бремя, нелёгкое испытание…
Ульяновск, 1998
ИННА ЛИСНЯНСКАЯ
(о книге «Возвращение»)
…Это своеобразное и постоянное возвращение к теме «родные корни». Дом лирического героя, чьё окно по-особому открыто в мир, навсегда остаётся в памяти: «Горит окно с кривою крестовиной, / Со светлым косоглазием окно». Это окно горит и освещает нам путь не только в будущее, но и возвращение к прошлому, где до щемящего чувства многое дорого поэту. Казалось бы, очень трудно найти определение Родины, чтобы обойтись без банальностей. А Рамиль Сарчин нашёл. Выразил ощущение родины, прибегнув к очень простому и всем понятному образу:
|
|
|
Дом на краю села.
В нём не погашен свет.
Бабушка умерла.
Бабушки больше нет.
Бабушка – умерла.
Вот уже сорок дней…
Знаешь, она была
Родиною моей.
Многое утрачено с потерей родного человека, но непогашенный свет в окне горит. И это – символ будущего. Я недаром остановилась на разговоре о светящемся окне. Оно олицетворяет свечение трёх времен; это свечение ощущается во всей поэтической книге Рамиля Сарчина…
Хайфа (Израиль), 2009
ЭДУАРД УЧАРОВ
По мотивам книги стихов «Возвращение» Рамиля Сарчина
Глубока взятая лирическая нота клеверного разнотравья корневых мест Рамиля Сарчина. Режущая пальцы осока, загадочная луговая ромашка, сколотые солнца зверобоя, белые салюты тысячелистника, духмяная земляника и дикая малина, запылившийся подорожник и рваный лопух на дне лога, горячая крапива у покосившейся изгороди – весь этот гербарий детства, хранимый в душе поэта на протяжении долгого и извилистого пути стихотворных выдыханий – непременно возвращает в магическое детство пишущего и подпитывает его сердце кровью глубинных истоков родной деревни. Волшебство наступившего вечера трансформирует соцветья в созвездья. Тысячи вспыхнувших огоньков возвращают читателя на небесную землю, где предки шагали по Млечному Пути к лечебным звёздам, растущим на окрестных лугах:
…Густеет день, и наступает вечер,
И затухают тихие цветы.
И вместо них, распахивая вечность,
Созвездия цветут из темноты.
А утром распахивается окно света. Лучи, низвергающиеся на землю пламенным двигателем нашего мира, безошибочно отыскивают купол мечети, бегут узкими кинжальными полосами от серебряного полумесяца в открытые двери к выцветшему молельному коврику на полу храма и согревают незатейливую древесность молитвенного тела. Озарённый купол, сверкающий далеко за село – словно маяк для потерпевших кораблекрушение сосен из ближайшего леса, которые из последних сил гребут колючими ветвями на вспыхнувший отблеск. А ещё купол – последнее прибежище, остров обетованный для уставших плыть по воздуху птиц. Они – духи святые, божьи сизые проповедники, символизирующие мир и благочестие – обмахивают конус добрыми крылами, подхватывают молитвы верующих и уносят их на небо к Богу:
Село моё – окраина и скука…
И на проулки, бедные людьми,
Горит мечети озарённый купол
И голубями сизыми дымит…
Ранее, в детстве, также обмахивала перстами, шепча надо мной молитвы – бабушка Елена Георгиевна. Над моей кроватью в углу находился киот и она каждое утро (почему-то помнятся только глубоко тёмные зимние рани) вставала передо мной и начинала бормотания с придыханиями. Я часто с испугом просыпался в эти мгновения и лежал не дыша, боясь обнаружить своё бодрствование. Я вслушивался в бабушкин шёпот, в шорох массивной крепдешиновой юбки и представлял себе дедушку Бога, подплывающего ко мне на облаке и принимающегося исполнять все мои желания. Это был седовласый, с морщинами на лбу, волшебный Бог. А бабушка, мама моей мамы, казалось мне, наоборот – не спускающейся с небес, а прорастающей из земли и вобравшей в себя всю мудрость, строгость и справедливость вятских предков. Даваника, мама моего папы, научившая меня в свои далеко за семьдесят болеть за советскую хоккейную сборную и наших фигуристов, выполняющая все капризы распоясавшегося внука, балующая его шоколадными конфетами «Нива» с вафельной крошкой и домашними мясными кыстыбыями из прозрачного теста – была полной противоположностью Елены Георгиевны. Казанская даваника Гульшат Хазеевна любила меня со всей восточной пылкостью, на которую была способна, и олицетворяла собой другой полюс родного дома, более южного, тёплого, объятного… Когда их обеих не стало – не стало и частицы меня, частички моего пространства и любви. Ощущалось это пронзительно, навылет, именно так, как звучат мощнейшие по силе своего воздействия строки:
|
|
|
Дом на краю села.
В нём не погашен свет.
Бабушка умерла.
Бабушки больше нет.
Бабушка – умерла.
Вот уже сорок дней…
Знаешь, она была
Родиною моей.
Такое мог написать только большой поэт. Тонкая печаль и тихая грусть, хрупкий лиризм и психологизм изложения сюжетной линии, минимализм в средствах передачи общего настроения стихотворного полотна, пастернаковская «неслыханная простота» синтаксиса и тропов, традиции Рубцова и Есенина – всё это вкупе позволяет говорить о вполне индивидуальной манере и самостоятельной поэтике Рамиля Сарчина, вобравшей в себя два языковых национальных пласта: татарский лингвокультурный концепт «сагыш» (тоска по родине, отчему краю) – одну из наиболее разработанных тем в татарской поэзии, и традиционную школу русской «деревенской» поэзии и прозы с проработкой, например, есенинского «имажинизма» – скупых, но очень точных и запоминающихся образов. Вообще, давно известно, что мультикультурность проникающего в поэта пространства невероятно стимулирует творческий процесс и даёт поразительные результаты. Наложение архетипических метафор различных культурных кодов на единый текст производит глубинный взаимодополняющий лирический эффект. Например, образ берёзы в татарском фольклоре – традиционно печален. Это дерево считается кладбищенским, а слово созвучно горю. В русской же литературе берёза – нечто девственное, светлое, нежное. Соединение этих национальных кодов в едином символе Родины оказывает на подготовленного читателя сильнейшее эмоционально психологическое потрясение на уровне «обморока чувств»:
…В каждой берёзе – Русь,
Словно благая весть:
Ветки стремятся ввысь,
Корни – с землёй срослись…
Надо также сказать и о том, что поэтическое звучание особым образом ретранслирует и усиливает значение каждого слова в стихе, а рифмы – если мы говорим о силлаботонике – очень действенный «тэг» для подсознания. Слова-окончания – ключевые, ударные созвучия – своеобразные поэтические гвозди, вбивающиеся глубоко в горбыль души и способные оказывать на протяжении длительного времени определённое мотивационно-психологическое влияние на интеллектуальную и духовную деятельность личности. Звукопись души, записанная поэтом не нотным, но азбучным способом, представляет собой «бомбу замедленного действия». Поэтический импульс, посыл стихотворения может никак и не проявить себя вначале, но работа души воспринимающего смыслы и музыку произведения рано или поздно явит результат. Нужно быть к этому готовым. Поэт же в этом случае сам себя как звуковой импульс и являет. Самосознание этого факта – признак высокого мастерства:
…В каком-нибудь вишнёвом переулке,
В таком же светлом, как благая весть,
Я становлюсь до удивленья гулким,
Как будто переулок я и есть.
Возвращаясь к мультикультурности татарстанского пространства в общем и Казани, где бесконфликтно сосуществуют восточные и европейские культурные традиции в частности, – необходимо отметить, что именно художник, творческая натура, эта сверхчувствительная антенна, ловящая волны этнических коллективно бессознательных импульсов и декодирующая их в наднациональное общепонятное для всех художественное произведение, поэт, мастер слова – особенно чуток и ответственен в выборе своего лексикона. Наш случай подтверждает и то, что только взгляд со стороны на другой этнос надёжен и крайне ёмок:
…Дорога узкая,
А всюду – ширь!
Таков у русского
Замер души.
Ещё одна надмирная и, в общем-то, понятная и принимаемая любым читателем общечеловеческая метафора горящего окна отчего дома – своеобразное возвращение лирического героя к родным пенатам (собственно, эта центральная тема и послужила для заглавия всей книги автора), избывание накопившейся тоски по изначальному краю, прошедшему детству и юности, любовь к своим близким и вера в светлое настоящее, в место силы, возвращаясь в которое регенерируешь и физически, и творчески, и духовно. И, что самое важное, казалось бы, образ окна уже многократно использован и заштампирован, но стоит только добавить пару индивидуальных штрихов – «кривая крестовина», «светлое косоглазие» – и из избитого образ превращается в запоминающийся и, главное, достоверный и исповедальный авторский посыл:
…В селе моём, пустом наполовину,
На родине, оставленной давно,
Горит окно с кривою крестовиной,
Со светлым косоглазием окно.
Небо, ночь, звёзды… Вспыхнувшие соцветья-созвездья трансформируются в звёзды-слова настоящих Творцов, божьих людей, воплощений святого духа, голубей обетованных, машущих читателям крылами добра и света – тех категорий, которые созвучны постулатам классического русского «тихого лиризма». Эти эстетические метки-флажки поэта Рамиля Сарчина понятны и вполне разделяемы: светлая грусть, высокая печаль, антагонизм добра и зла, апелляция к нравственным императивам и общекультурным ценностям. А над всем этим – покой и воля, вещее слово настоящего поэта, возвращающее нас «в обитель дальную трудов и чистых нег» и утверждающее, что счастье всё-таки существует. Счастье поэтического говорения. Говорения сиятельными звёздами:
День как добро:
Чем больше, тем светлее.
И ночи тоже землю серебрят.
Подставь ведро
Под звёзды Водолея,
Ведь звёздами поэты говорят!
Казань, 2016
РОБЕРТ ВИНОНЕН
…И ты всё шагаешь…
(о книге «Цветоповал»)
Стихи Рамиля Сарчина на первый взгляд довольно безыскусны, не претендуют на какие-то глобальные осмысления чего-либо.
Ах, как берёза пахнет стариною!
А в пору зимних и тревожных дней
Она всегда белеет надо мною
Как светлый образ родины моей.
Не отводя глаз от этого образа, поэт в другом стихотворении ещё уточняет, углубляет его:
Дрожат берёзовые ветви,
Как руки матери моей…
От бедности ли такая привязанность к немногому вокруг себя? Нет, пытливый художник суете поисков новых и новых объектов предпочитает по-новому раскрывать обыденное и привычное. Достоинство такой простоты в конкретности, наглядности того, о чём речь. Про что рассказано, то и показано. Такая поэзия освобождает от умозрительности, зато чревата сложностью внутренней: показана берёза, а сказано о матери, о родине. Не случайным кажется и написание этого святого слова – родина – с маленькой буквы. Заглавная буква несколько изменила бы интонацию, добавила сюда пафоса – ненужного, то бишь поэту несвойственного.
По многим стихотворениям книги чувствуется стремление поэта не только отразить мир, но и как бы вместить его в себя. Состояние души, родственное тютчевскому мироощущению: всё во мне и я во всём. Оно даже, осмелюсь при всём риске сравнения с классиком сказать, выражено у нашего современника не столь декларативно:
В каком-нибудь вишнёвом переулке,
В таком же светлом, как благая весть,
Я становлюсь до удивленья гулким,
Как будто переулок я и есть.
Мелочи жизни под пером Р. Сарчина находят поэтическое преображение в силу того, что он воспринимает, говоря его же словами, весь «быт как отблеск бытия». Поэтому, например, обыкновенный снег ему видится «посмертною маскою лета», а осенний листок не просто прилип к оконному стеклу, но распят на нём. За благополучием внешних покровов поэт должен чуять нечто драматичное и трудно выразимое – тот самый отблеск бытия. Лишь ради него и стоит писать стихи.
Жизнь отвела поэту Рамилю Сарчину место меж двух национальных культур – и сам он это хорошо чувствует. Выбрав для творчества русский язык, не забывает о своих татарских корнях. И говорит об этом с большим тактом:
В селе моём
Над золотом осенним
Мечеть белеет, тишину храня,
И православным летоисчисленьем
Издалека приветствует меня.
Для человека талантливого такая позиция всегда благотворна. Вся история русской литературы тому свидетель, если оглядеть даже самые высокие вершины её. Скажем, Державин, происходивший из знатного рода мурзы Багрима. «Его гений мыслил по-татарски», – сказал о поэте Пушкин, потомок эфиопских князей. И один из потомков шотландского офицера Георга Лермонта недаром заявлял о русскости – он, дескать, не Байрон, а другой «ещё неведомый избранник».
Русское и татарское у Р. Сарчина всегда рядом:
Мусульмане выковали месяц,
Христиане сколотили крест.
И всё же не этим двуединством определяется главное в поэзии нашего автора. Главное, по-моему, – тот добрый взгляд, который различает общечеловеческие духовные ценности мира. В этом смысле Рамиль Сарчин следует – и по форме и по содержанию – классической традиции русского стиха. Не потому ли, читая лучшие строки поэта, я припоминал завет Владимира Соколова: «Я должен видеть, что за пустяками». Когда человек внутренне сосредоточен, всё видимое и всё происходящее с ним становится поводом к такому обобщению, что и простая прогулка открывает поэту выход из обыденности:
Шуршат под ногами песок и голыш,
И ширится солнышко, грея,
И ты всё шагаешь – и вроде бы длишь
Себя на какое-то время.
Как тонко уловлена и ненавязчиво подмечена связь времени и пространства! Вообще в этом поэте глубоко запрятан философ. Как знать, не тут ли залог нового витка в развитии художника.
С моей возрастной колокольни Рамиль Сарчин – поэт молодой. На самом же деле он как раз на пике творческих возможностей. Однако здесь автора третьей книги застаёт самая сложная пора: идти дальше, не сходя с достигнутой высоты. Стало быть, остаётся пожелать поэту счастливого полёта!
Хельсинки (Финляндия), 2011
Сарчин Рамиль Шавкетович
Не погашен свет
Стихотворения
|
|
|
12 |
