Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Социальные прогнозы К. Маркса.

Одна из самых часто встречаемых претензий к К. Марксу со стороны либеральной и консервативной критики заключается в том, что его социальные прогнозы относительно исторической судьбы капитализма не сбылись. Подобные претензии, по видимости, верны: крупномасштабной победоносной пролетарской революции в развитых стран до сих пор не произошло. Однако значит ли это, что в капиталистическом обществе отсутствуют напрочь процессы обобществления, которые, по К. Марксу, и служат предпосылкой его уничтожения? Нет: именно прогнозы о нарастании этих процессов, встречающиеся в его произведениях, удивительно точны. Но это стало ясным лишь в XX в.

Вспомним основные признаки общественного устройства современных индустриально-развитых стран, в том числе и нынешней России. Они достаточно полно описаны в социально-критической литературе середины и второй половины ХХ в. Затем сравним их с описанными К. Марксом в Рукописях 1844 г. свойствами общества «всеобщей частной собственности» как первой стадии коммунизма. На этой стадии «действительное отчуждение человеческой жизни остается в силе и даже оказывается тем большим отчуждением, чем больше его сознают как отчуждение».[1]

1. Современному индустриально-развитому обществу («обществу потребления») присуща обезличенность социальных связей, усредненность потребления и производства, абстрагирование от таланта, оригинальности, индивидуальности, как потребителя, так и производителя. Здесь «господство вещественной собственности … так велико», что оно проявляется в стремлении «уничтожить все то, чем, на началах частной собственности, не могут обладать все». Этот коммунизм, «отрицающий повсюду личность человека», «хочет насильственно абстрагироваться от таланта».[2] В современном мире это выражается в господстве особой эстетической нормы массовой культуры – китча, «попсы». Усредненность потребительских норм на данном уровне развития производительных сил выступает как реализация социалистического принципа социальной справедливости. Так подтверждается его недостаточность. Рынок здесь обнаруживает себя как диктатура посредственности,в то время как «тоталитаризм» (это «свое иное» рынка, превращенный рынок, рынок, опосредованный идеологией), уже (в советском строе и в практике национал-социализма) проявил себя как посредственность диктатуры. Свою обезличенность «массовый», «случайный» индивид компенсирует тем, чем он был обделен в условиях «нормального капитализма» XIX в., представлявшего собой «войну всех против всех»: удовлетворением психологической потребности в солидарности, в защищенности, в чувстве вовлеченности в одно общее великое дело («строительство коммунизма», осуществление «национальной идеи», «американской мечты», «культурной революции» и т. д.). Это проявилось не только в условиях так называемого «тоталитаризма», но и в странах, где господствуют либеральная демократия и система дешевого кредита или социального перераспределения.

2. «Массовый» или «случайный» (К. Маркс) индивид в этих условиях считает приоритетным такое отношение к вещам и другим людям, в которых они фигурируют в качестве средств, служащих для достижения его целей. Этот стереотип социального поведения Э. Фромм назвал в книге «Иметь или быть?» «модусом обладания», лишь повторив сказанное К. Марксом в Рукописях: «Непосредственное физическое обладание представляется ему <«грубому» коммунизму – А. К. > единственной целью жизни и существования».[3]

3. Все классы современного индустриально-развитого общества, будь то капиталист, чиновник или рабочий, осознают себя как трудящиеся на общее благо, – по крайней мере, так декларируется господствующими религиями и идеологиями. Иначе говоря, в общественном сознании здесь преобладают не «мысли господствующего класса» (К. Маркс) в их непосредственном, эгоистически циничном выражении, а именно иллюзорно-всеобщие формы, скрывающие узкоклассовый интерес. Говоря словами К. Маркса, при данном общественном устройстве «категория рабочего не отменяется, а распространяется на всех людей».[4] С этим связано возвеличивание труда как высшей моральной ценности.

4. «Отношение частной собственности остается отношением всего общества к миру вещей»[5] и мерой всех остальных отношений. Логика политэкономии становится логикой индивидуальной жизни. Политэкономия поэтому здесь есть психология, а психология – политэкономия (как это выражено в американской практической психологии, у Д. Карнеги, Э. Берна, Э. Шострома или в сочинениях либерала Ф. Хайека). Снижение рождаемости в данном обществе непосредственно предпослано ростом социальных перспектив (с возможностью карьерного роста, образования и т. д.) и связанным с ними ростом личного самосознания, индивидуализма. Поэтому оно является не чем иным, как проявлением субъективного мальтузианства, превращенного из политэкономической теории в психологический фактор отчуждения родовой жизни в пользу жизни политической, экономической или культурной. Так психология становится здесь теорией труда, точно также как при классическом капитализме в качестве теории труда выступала политэкономия. Все это проводится тем более последовательно, что частная собственность в силу своей «всеобщности» на деле обнаруживает свой гуманистический потенциал, позволяя массовому собственнику пользоваться материальными и духовными благами в пределах господствующих потребительских стандартов и в условиях относительно автономного существования. Последнее обстоятельство делает подавляющее большинство индивидов совершенно невосприимчивыми ко всякого рода коммунистическим и социалистическим теориям, толкующим о создании «общественной собственности». В их восприятии эти теории не могут стать реальной альтернативой рыночной экономике, поскольку противоречат самой человеческой природе, а именно природе самих этих индивидов как частных собственников.[6] Таким образом, этот первоначальный коммунизм внутренне противоречив как «лишь последовательное выражение частной собственности» и в тоже время являющийся ее отрицанием.[7]

5. Противопоставляя обыкновенной, изолированной частной собственности частную собственность всеобщую, массовое сознание здесь на деле разрушает частность, исключительность, «святость» семьи и брака тем, что самые интимные отношения между мужчиной и женщиной выставляет напоказ, «обобществляет». Собственно, это и есть то, что буржуа прежних времен называли «общностью жен», обвиняя коммунистов в стремлении эту общность ввести. Здесь, правда, «общность жен» в известной степени остается виртуальной, обнаруживая себя, прежде всего, в «желтых» СМИ, в Интернете, порнографической литературе и кинематографе, в самой эротической составляющей массовой культуры. Тем не менее, можно сказать вслед за К. Марксом, что присущее этому обществу противопоставление частной собственности всеобщей частной собственности «выражается в совершенно животной форме», когда «браку (являющемуся, действительно, некоторой формой исключительной частной собственности)» противопоставляется «общность жен, где, следовательно, женщина становится общественной и всеобщей собственностью. Можно сказать, – пишет он далее, – что эта идея общности жен <т. е. эротический элемент массовой, обезличенной культуры общества потребления – А. К. > выдает тайну этого совершенно еще грубого и неосмысленного коммунизма. Подобно тому, как женщина переходит тут от брака ко всеобщей проституции, так и весь мир богатства, то есть предметной сущности человека, переходит от исключительного брака с частным собственником к универсальной проституции со всем обществом».[8]

Первое, что бросается в глаза: современное промышленно развитое общество по своим существенным характеристикам совпадает, как ни покажется это странным «посткоммунистическому» читателю, с «коммунизмом в его первой форме», выступающим как «всеобщая частная собственность». В советское время, как мы указали выше, эти названия относили обычно к утопическому социализму, теперь их часто относят к советскому режиму или, по крайней мере, к определенным «девиантным» этапам его развития, таким как, например, «военный коммунизм» времен гражданской войны или сталинизм. Это верно. Но разница между «казарменным коммунизмом» эпохи ГУЛАГа и дворцовым коммунизмом, «коммунизмом» вилл и коттеджей«неолиберальной» эпохи М. Тэтчер и Р. Рейгана, – по большому счету только в уровне материального благополучия масс и степени манипулирования ими. В обоих случаях одинаково мы видим обезличивание индивидов, «абстрагирование от таланта», возвеличивание труда как всеобщей ценности и бесцеремонное вторжение в частную жизнь, получившее в начале XXI в. государственную санкцию под предлогом «борьбы с терроризмом», как это произошло, например, в США при администрации Дж. Буша. Общность между «казарменным» и «дворцовым» коммунизмом предвосхитил К. Маркс, когда писал, что на своей первой стадии коммунизм выступит либо как «деспотический», либо как «демократический» коммунизм, но одинаково «грубый», односторонний, основанный на уравнительности.[9]

Таким образом, смещается ракурс рассмотрения современного общества: вместо «окончательно и бесповоротно» победившего капитализма (фукуямовского «конца истории») мы видим одну из форм его самоотрицания, не вышедшую, правда, еще за рамки прежней общественной формы. Оказывается, что под личиной «капиталистического постиндустриального общества» – «общества потребления» – скрывается «общество всеобщей частной собственности» или «грубый коммунизм», по слову К. Маркса, – первый этап разложения частнособственнических отношений, их незавершенное отрицание.

Этот вывод не будет неожиданным, если мы вспомним, что исторически предшествовало рождению этой общественной системы: освободительная борьба фабрично-заводского пролетариата («труда»), его революционные и реформистские движения во всех без исключения промышленных странах мира. Все они сливаются в единый поток всемирной социальной революции первых десятилетий XX в., навсегда изменившей облик капитализма. Пролетариат нанес ему серьезный удар, но не смог воспользоваться плодами своей победы в условиях промышленного производства и доминирующих форм разделения труда. За него это сделала государственная бюрократия. Эмансипация рабочего класса обернулась возвышением чиновников, постепенно, но неуклонно консолидирующихся в самостоятельный класс управленцев и стремящихся превратить все остальное общество в объект управления, в административно зависимых работников. Это новое господство достигается посредством совмещения технико-социальных функций с социально-экономическими и благодаря балансированию над противоречиями гражданского общества, из недр которого бюрократия и вырастает. Отдаленный исторический прецедент такого балансирования – бонапартизм, только в данном случае он стал системен в силу политической и экономической несамостоятельности буржуазии и рабочего класса. Данную социальную систему, которая до сих пор во всем мире только становится, можно назвать бюрократической, поскольку она основана на скрытом или явном господстве государственной бюрократии и административных отношений.

Из этого можно сделать вывод, что К. Маркс ошибся не столько в предсказании мировой пролетарской революции, сколько в определении ее конкретных результатов. Подобно тому, как буржуазно-просветительское «Царство Разума» воплотилось на практике в виде господства капитала, так и чаемая классиками марксизма диктатура пролетариата реализовалась в реальности в виде политической диктатуры государственной бюрократии, действующей от имени самых широких масс, в том числе и пролетариата, принявшего чиновничье-буржуазные ценности за свои собственные. В последнем обстоятельстве заключается существенное свойство данной системы: она выступает как практическая иллюзия народовластия. Эта иллюзия (воплощенная в идеологемах «правового государства» или «рабоче-крестьянского государства») не случайна, она имеет под собой практическое основание. В рамках данного общества впервые в мировой истории экономическое, политическое и культурное развитие стало отражать в той или иной степени последовательности интересы непосредственных производителей, субъекта труда. «Общество потребления» потому и является таковым, что представляет собой экономическую диктатуру пролетариата. Социально-психологической основой его является массовый платежеспособный потребитель, имеющий относительно развитые личные потребности. Но благодаря чему они удовлетворяются? Благодаря тому, что рынок здесь управляется экономическими, политическими и правовыми рычагами, благодаря тому, что рынок стал частью механизма сознательного опосредования социальных связей, где буржуазно-бюрократическая корпорация является главным социальным субъектом управления. На основе этого социального механизма, и, следовательно, на основе растущей роли чиновничества, сложилась система перераспределения общественного продукта, включающая в себя разного рода формы неэкономической оплаты за труд в виде социальных программ и «бесплатных» социальных услуг. Причиной роста жизненного уровня здесь стало именно это ограничение, незавершенное отрицание частной собственности и рынка в форме государственного управления.

Все противоречия капиталистического общества здесь остаются, но дополняются (а нередко и смягчаются) отношениями административной зависимости, которые, в свою очередь, порождают новые противоречия – между управляемыми гражданами и управляющим классом. Система перераспределения дополняет систему найма в качестве нового механизма социальной репрессии: работник оказывается не только экономически зависимым от непосредственного работодателя, но и административно зависимым от государства. Он не только интегрирован в потребительскую систему «буржуазного» консъюмеризма и в «социалистические» административные связи, но является и субъектом наемного труда, участвующего в производстве капитала, пролетариатом. Т. о., он оказывается уязвимым дважды: как гражданин и как работник, но эта уязвимость – плата за относительное материальное благополучие. Это существенно снижает возможности политической самодеятельности трудящихся, что придает такому модернизированному капитализму исключительную устойчивость, демонстрируемую, несмотря на все его кризисы и структурные перестройки.

Эту социальную систему часто связывают с экономическим проектом Дж. М. Кейнса, но точнее ее можно было бы назвать и «перераспределительным социализмом». Общественная практика, лежащая в основе этой системы, была предвосхищена в общих чертах еще в XIX в. мыслителями, традиционно зачисляемыми в лагерь социалистов – П. Прудоном, Р. Оуэном, А. Сен-Симоном. Суть их идей в том, чтобы, сохраняя капиталистический способ производства, добиться перераспределения части общественного продукта в пользу трудящихся. Результатом практического воплощения этих идей и составило все то, что позже стали связывать с понятиями «массовая культура», «общество потребления» и «постиндустриальное общество».

К. Маркс неоднократно критиковал подобные социальные проекты, выявляя ограниченность их социальных возможностей. Так, например, он писал о социальном проекте сенсимонистов, содержащем идею о дешевом кредитовании населения (в котором можно без труда увидеть предвосхищение англо-саксонского варианта современной перераспределительной системы): «В кредитной системе, законченным выражением которой является банковская система, деньги приобретают видимость, будто власть этой чуждой материальной силы сломлена, отношение самоотчуждения [Selbstentfremdung] снято и человек вновь очутился в человеческих отношениях к человеку. Обманутые этой видимостью сенсимонисты рассматривают развитие денег, векселя, бумажные деньги, бумажные представители денег, кредит и банковскую систему как ступени преодоления отрыва человека от вещи, капитала от труда, частной собственности от денег, денег от человека, человека от человека. Поэтому их идеал – организованная банковская система. Но это преодоление отчуждения [Emtfrendung], этот возврат человека к самому себе и в силу этого к другому человеку есть лишь видимость; оно есть тем более гнусное и крайнее самоотчуждение [Selbstentfremdung], обесчеловечивание, что элементом, в котором оно совершается, является уже не товар, не металл, не бумажные деньги, а моральное бытие, общественное бытие, внутренняя жизнь самого человека, и это тем отвратительнее, что под видимостью доверия человека к человеку здесь скрывается величайшее недоверие и полнейшее отчуждение [Emtfrendung]».[10]

Позже, в рукописях 1857-1861 гг., К. Маркс оспаривает уже прудонистов, выступивших с тем же проектом новой банковской системы. Те возлагали на нее ту же надежду, что и сенсимонисты, что она создаст качественно новые условия производства и общения. К. Маркс по этому поводу задает риторический вопрос, подчеркивая утопизм этих планов: «можно ли предпринять подобное преобразование обращения, не затрагивая существующих производственных отношений и покоящихся на них общественных отношений? Если бы оказалось, что каждое подобное преобразование обращения, в свою очередь, само уже предполагает изменение прочих условий производства и общественные перевороты, то, естественно, сразу же обнаружилась бы несостоятельность такого учения, которое предлагает свои фокусы в сфере обращения для того, чтобы, с одной стороны, избежать насильственного характера перемен, а с другой стороны, сделать самые эти перемены не предпосылкой, а, наоборот, постепенным результатом перестройки обращения».[11] И далее он резюмирует: «Та или иная из различных форм денег может лучше другой соответствовать общественному производству на той или иной из его различных ступеней; одна форма денег может устранить такие недостатки, с которыми не в состоянии справиться другая; но ни одна из этих форм, пока они остаются формами денег, а деньги – существенным производственным отношением, не может уничтожить противоречий, присущих выраженному деньгами отношению, а может лишь преподнести их в той или иной форме <курсив наш – А. К. >. Никакая форма наемного труда, хотя одна из них может устранить недостатки другой, не в состоянии устранить недостатки самой системы наемного труда. Один рычаг, быть может, лучше чем другой, преодолевает сопротивление материи, находящейся в состоянии покоя. Но каждый из них основан на том, что сопротивление остается в силе».[12]

Если сенсимонистов и прудонистов в этих отрывках, дополняющих друг друга и написанных соответственно 168 и 155 лет назад, поменять на неолибералов-монетаристов, применивших в США один из кейнсианских рецептов структурной перестройки капитализма – организованную банковскую систему, стимулирующую «эффективный спрос» (Дж. М. Кейнс), то он окажется описанием в общих чертах нынешнего финансового кризиса и его предпосылок. Кейнсианство и разнообразные социал-демократические проекты, вызванные к жизни социальной революцией начала XX в., имевшей именно насильственный характер и охватившей в разных формах все без исключения индустриально-развитые страны мира, таким образом, оказываются разными вариантами эпигонства утопических социальных проектов А. Сен-Симона и П. Прудона. Сняв социальную напряженность в эпоху «холодной войны», они, тем не менее, не стали и не могли стать панацеей от социальных проблем в условиях капиталистического способа производства, о чем и предупреждал К. Маркс. Это тем более верно, если учесть, что «гнусное и крайнее самоотчуждение» ныне нашло выражение в «моральном бытии, общественном бытии, внутренней жизни самого человека» современного «общества потребления». В обоих случаях – и на заре становления капитализма и сейчас – имеет место идеологическая видимость преодоления отчуждения, которая в действительности проявляется как общественное самоотчуждение, всеобщий самообман, разоблачаемый мировым финансовым кризисом, массовыми протестными движениями и разного рода социальными патологиями: наркоманией, коррупцией, идеологической манипуляцией, потребительскими стереотипами бытового поведения.

Т. о., в произведениях К. Маркса мы находим предвосхищение критического анализа современных социальных паллиативов. Общественное развитие показывает верность этого анализа, верность прогнозов их превратного воплощения, но так же и историческую необходимость их появления. Эти паллиативы были вызваны к жизни в XX в. потому, что они решали и решили (для большинства трудящихся) проблему массовой нищеты, по крайней мере, они сделали ее регулируемой. Накал социальных противоречий и протестов снизился, и даже кризис, начавшийся в 2008 г., не породил победоносного антикапиталистического движения. Борьба идет не столько против капитализма самого по себе, сколько за восстановление полуразрушенной неолибералами перераспредилительной системы (которую, впрочем, можно назвать формой социализма, единственно возможной в данных общественных условиях). Можно было бы на этом закрыть тему коммунизма. Это действительно стоит сделать, если последний понимать в духе советского «марксизма-ленинизма» как то, что можно и нужно «ввести» и «построить» в ответ на низкий материальный уровень «трудовых масс». Но дело в том, что не массовая нищета как таковая, согласно К. Марксу, является предпосылкой деятельности, преобразующей капиталистическое общество (если бы это было так, то марксизм ничем не отличался бы, скажем, от бакунизма). Нищета, социальные бедствия вообще, порождают социальный протест, но чтобы он был содержательным, он должен быть связан с социальной практикой, созидающей качественно иные (относительно капитализма) общественные отношения. В «Капитале» классик пишет: «Капиталистический способ присвоения, вытекающий из капиталистического способа производства, а следовательно, капиталистическая частная собственность, есть первое отрицание индивидуальной частной собственности, основанной на собственном труде. Но капиталистическое производство порождает с необходимостью естественного процесса свое собственное отрицание <N. B.: коммунизм, понимается в данном случае К. Марксом не как действие политической партии, а как именно «естественный процесс» – А. К. >. Это – отрицание отрицания. Оно восстанавливает не частную собственность, а индивидуальную собственность <выделено мной – А. К. > на основе достижений капиталистической эры: на основе кооперации и общего владения землей и произведенными самим трудом средствами производства».[13]

Обратим внимание на то, что кооперацию и общее владение К. Маркс трактует как достижение капитализма, ставшее основой индивидуальной собственности, которая приходит на смену частной; индивидуальная собственность есть то, что следует за капитализмом. Иначе говоря, процессы обобществления происходят благодаря тому, что в недрах самого капитализма складывается порождающая их общественная практика. Субъектом подобной практики должен выступить пролетариат как класс, революционизирующий общество постольку, поскольку он включен в непосредственно-общественное производство, это вытекает из самого его места в общественном разделении труда. Коммунизм К. Маркс и Ф. Энгельс определяют в «Немецкой идеологии» как «производство самой формы общения»[14], как такую практическую деятельность, которая универсальна, которая преодолевает всякую общественную и личную ограниченность: «частная собственность может быть уничтожена только при условии всестороннего развития индивидов».[15] «Всестороннее развитие индивидов», согласно классическому марксизму, и есть положительная программа коммунистической революции.

Но, как свидетельствует история революционной деятельности фабрично-заводского пролетариата, его место в общественном разделении труда определила и ограниченность его революционности рамками эпохи становления индустриального производства. Очевидно, что дело тут не в особом «месте» в системе общественного разделения труда (как будто существует в нем место более удачное), а в самом по себе разделении труда и, стало быть, в самом труде как условии отчуждения. Преодоление всякой социальной ограниченности, поэтому, есть преодоление этих условий. Значит, подлинный субъект снятия отчуждения мы должны искать не в системе общественного разделения труда, а там, где она преодолевается, где исчезает самый труд. «Уничтожение труда» и коммунизм как отрицание частной собственности – это для К. Маркса стороны одного и того же процесса снятия социальных противоречий: «Если частной собственности хотят нанести смертельный удар, то нужно повести наступление на частную собственность не только как на вещественное состояние, но и как на деятельность, как на труд. Одно из нелепейших недоразумений – говорить о свободном, человеческом, общественном труде, о труде без частной собственности. … Таким образом, упразднение частной собственности становится действительностью только тогда <курсив мой – А. К. >, когда оно понимается как упразднение “труда”».[16]

Но как возможно подобное развитие в условиях разделения труда, не преодолимого в рамках индустриального производства? Не трудно заметить, что К. Маркс принимает промышленное производство за непосредственно-общественное, а фабрично-заводской пролетариат – за носителя непосредственно-общественной, универсальной практики, «производящей общение». В исторической перспективе это тождество разовьется в противоречие между эмпирическим фабрично-заводским пролетариатом и тем, кем он должен быть, коль скоро «его цель и его историческое дело предуказывается его собственным жизненным положением, равно как и всей организацией современного буржуазного общества».[17] Классический марксизм потенциально замкнут рамками этого противоречия, и движется в них. В итоге оно развивается (особенно в марксистских школах ленинского этапа) в противоречие между эмпирическим пролетариатом и его понятием, которое противостоит первому подобно метафизическому понятию совершенно в духе гегелевского панлогизма.

Фабрично-заводской пролетариат избегнул бы эксцессов, связанных с «местным» или «грубым» коммунизмом, если бы подвергся практической критике как субъект отчуждения. Но откуда она могла взяться? Причем необходимо, чтобы это была именно его самокритика, ибо только тогда произошло бы его саморазличение и самоопределение как субъекта всеобщего освобождения. Но мог ли фабрично-заводской пролетариат стать субъектом отрицания себя как субъекта труда? Мог ли он стать субъектом практической критики труда? Позволяли ли ему это сделать сами производительные силы, частью которых он был?

Нет: разделение труда, соответствующее фабрично-заводскому производству, разносило отчужденный труд и освобождающую «самодеятельность» по разным сторонам общественной иерархии. Это приводило к тому, что, как писали сами классики марксизма, «различие между индивидом как личностью и случайным индивидом» становилось «историческим фактом».[18]

Не только социальные низы, но и выходцы из господствующих слоев неизбежно приходят к конфликту со своей средой, если только осознают ее ограниченность. Человечность как рабочего, так и буржуа в одинаковой степени проявляется в той мере, в какой они превосходят свой классовый статус. Конечно, отдельные персоны из ремесленной или фабрично-заводской среды могли подняться до высот социально-критической рефлексии (например, В. Вейтлинг и И. Дицген), но суть дела заключается в том, что они в этом случае переставали быть рабочими и ремесленниками. Своеобразно понял это В. И. Ленин, признавший в своей работе «Что делать?», что индустриальный пролетариат не способен самостоятельно выработать социалистическое самосознание. (К этому мы бы добавили, что, как показал XX век, самостоятельно он вырабатывает только потребительское, религиозное или этно-националистическое сознание.) На этом историческом факте зиждется ленинское учение о политической партии рабочего класса как организации профессиональных революционеров. Чтобы стать революционным, пролетариат должен стать объектом воздействия революционеров, которые в таком случае становятся подобными воспитателям Ж. Руссо. Но перефразируем по этому случаю К. Маркса («кто воспитает воспитателей?»): кто революционизирует революционеров? Нетрудно в подобных революционных теориях увидеть просветительскую традицию: апелляцию к знанию, к разуму, только на этот раз – к знанию и разуму класса. Все они, так или иначе, прямо или косвенно, признают, что пролетариат не революционен по самой своей природе, что он не может стать самостоятельным политическим субъектом. Это на самом деле так: в условиях разделения труда промышленной эпохи имеет место политическое самоотчуждение труда. Политическая деятельность является потребностью рабочего класса, поскольку только участвуя в ней, он удовлетворит свои классовые интересы, но она же не является потребностью эмпирических пролетариев, поскольку их жизненные, житейские цели и задачи лежат вне пределов политической сферы общества. Вот почему подобные теории (начиная с учения Ф. Лассаля, который первым стал создавать национальную (ограниченную рамками государства) пролетарскую партию, а затем – ленинизм, троцкизм, сталинизм, учение Д. Лукача, грамшианство и т. д.) необходимо выделить и противопоставить классическому марксизму как просветительские теории рабочего класса. Сам факт существования подобных теорий, исходящих из практической необходимости, говорит нам: зрелого пролетариата, которой бы сам, без посредников, мог решать свою собственную судьбу, в промышленную эпоху не появилось. Следовательно, в эту эпоху отсутствовал субъективный фактор пролетарской революции, без которого она могла принимать только неадекватные, превращенные, паллиативные формы. Это дает нам ответ на вопрос: почему не сбылись социальные прогнозы К. Маркса по поводу победоносной пролетарской, антикапиталистической революции.

Но социальная теория К. Маркса подразумевала, что как раз интересы житейского свойства определяют поведение людей. Пролетариат, по его мысли, должен добиться своего освобождения сам, исходя из своих интересов, «своею собственной рукой», а не посредством знания-разума профессионалов-революционеров, пусть даже субъективно и объективно связанных с ним. «Для Маркса интеллектуал – помощник, советчик, помогающий устранить разруху в мозгах. Для Ленина - вождь».[19] Классики в Манифесте прямо указывают: «Коммунисты не являются особой партией, противостоящей другим рабочим партиям. У них нет никаких интересов, отдельных от интересов всего пролетариата в целом. Коммунисты отличаются от остальных пролетарских партий лишь тем, что, с одной сто­роны, в борьбе пролетариев различных наций они выделяют и отстаивают общие, не завися­щие от национальности (курсив мой – А. К.) интересы всего пролетариата; с другой стороны, тем, что на различ­ных ступенях развития, через которые проходит борьба пролетариата с буржуазией, они все­гда являются представителями интересов движения в целом».[20] Пролетариат в этом отрывке четко обозначен как субъект революционной практики, но отнюдь не как исполнитель чьей-либо воли. Как отмечает Т. И. Ойзерман, «основоположники марксизма называют партиями определенные политические движения безотносительно тому, являются ли они партиями в современном смысле этого слова».[21] Конечно, К. Маркс проводил различие между «передовыми» и «отсталыми» отрядами рабочего класса и так же занимался строительством партии – авангарда рабочего класса. Но создаваемый им Интернационал – это организация международная, открытая, напоминающая, скорее, общественное движение, нежели организацию профессиональных революционеров, противопоставляющих себя всем остальным рабочим движениям и эмпирическому рабочему классу. В этом – противоречие между просветительскими теориями рабочего класса и классическим марксизмом. Последний не мыслит революцию вне пролетариата; революция для него и есть сам пролетариат. Но суть дела в том, что этот пролетариат связан с исторически ограниченной формой общественного производства.

Т. о., классический марксизм заявлял о себе как о «практическом материализме», но связал выполнение своих конечных целей (провозглашенных в Манифесте Коммунистической партии) с ограниченным социальным субъектом, который не мог осознать эти цели как свои собственные, а уж тем более, реализовать их практически. Это заставляет сделать вывод: либо эти цели не верны, либо пролетариат «не тот», им не соответствующий. Но цели коммунизма не умозрительны, они укоренены в отчужденной жизнедеятельности всего общества и сводятся к снятию этого отчуждения, имеющего всеобщий характер. Они всеобщи том смысле, что необходимость их достижения воспроизводится (по разному) в потребностях каждого человеческого индивида, безотносительно к его социально-классовой принадлежности и к тому, осознает он это или нет. Тогда как социальный субъект, воспроизводящий это отчуждение как самоотчуждение, но не осознающий его, сам производит свою частность, частность своих интересов, и по этой причине исторически преходящ. К тому же, необходимо учитывать, что понятие «пролетариат» у К. Маркса описывает не технику и не технологию, не конкретно-исторические средства производства, и уж, тем более, не фабрично-заводскую технологию саму по себе, а особую ситуацию трудящегося индивида, связанную с тем, что он находится в отношении найма и участвует в производстве капитала.[22] Эти отношения – отношения отчуждения и самоотчуждения – воспроизводятся и в нашу эпоху уже в рамках иных, «постиндустриальных», «когнитивных» средств производства, что говорит не о том, что цели коммунизма не верны, а о том, что в данных условиях формируется новый субъект отчуждения и его отрицания. Другое дело, что процесс его становления пока не завершен; общество переживает период классообразования. Только этим можно объяснить парадокс, состоящий в том, что объект социальной критики ныне всем очевиден (это – социальное отчуждение, явленное в разнообразных формах и красочно описанное в художественной, философской и научной литературе), а его субъект (он же и субъект его практической критики) представляется отсутствующим.

Идея о новом субъекте революционных преобразований не нова.[23] Правда, часто авторы, освещающие этот вопрос, просто переносят схемы марксистской политологии (точнее, вышеупомянутой просветительской теории рабочего класса) на современную эпоху, не соотнося с новыми процессами обобществления. Иначе говоря, он решается ими, как и в старых марксистских школах, вне диалектической антропологии Фейербаха-Маркса. Но именно в последней содержатся методологические приемы, позволяющие высветить новую социальную перспективу, связанную со становлением информационного производства.

Обратимся в начале к Л. Фейербаху. Из своей концепции преобразующей деятельности он в 1846 г. делает вывод: «искусства и науки процветают лишь во взаимодействии людей, они не есть частная собственность; они суть общественная собственность человечества; они та область, где пользующийся дурной славой коммунизм уже стал истиной».[24] И дальше: «любое специальное знание если и не по объему, то по своей силе есть знание всеобщее».[25] Наука как всеобщее знание и искусство как эстетическая ценность реализуют свои свойства не в рамках частного, товарно-денежного, присвоения, ибо купить книгу – это еще не означает ее освоить, а как раз в ходе их индивидуального освоения при условии возможности присвоения и освоения общего и доступного всем людям. Сферы наук

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...