Автор статьи: Писарев Д. И.

Мотивы русской драмы

I

Основываясь на драматических произведениях Островского, Добролюбов
показал нам в русской семье то "темное царство", в котором вянут умственные
способности и истощаются свежие силы наших молодых поколений. Статью прочли,
похвалили и потом отложили в сторону. Любители патриотических иллюзий,
не сумевшие сделать Добролюбову ни одного основательного возражения,
продолжали упиваться своими иллюзиями и, вероятно, будут продолжать это
занятие до тех пор, пока будут находить себе читателей. Глядя на эти
постоянные коленопреклонения перед народною мудростью и перед народною
правдою, замечая, что доверчивые читатели принимают за чистую монету ходячие
фразы, лишенные всякого содержания, и зная, что народная мудрость и народная
правда выразились всего полнее в сооружении нашего семейного быта, -
добросовестная критика поставлена в печальную необходимость повторять по
нескольку раз те положения, которые давно уже были высказаны и доказаны.
Пока будут существовать явления "темного царства" и пока патриотическая
мечтательность будет смотреть на них сквозь пальцы, до тех пор нам постоянно
придется напоминать читающему обществу верные и живые идеи Добролюбова о
нашей семейной жизни. Но при этом нам придется быть строже и
последовательнее Добролюбова; нам необходимо будет защищать его идеи против
его собственных увлечений; там, где Добролюбов поддался порыву эстетического
чувства, мы постараемся рассуждать хладнокровно и увидим, что наша семейная
патриархальность подавляет всякое здоровое развитие. Драма Островского
"Гроза" вызвала со стороны Добролюбова критическую статью под заглавием "Луч
света в темном царстве". Эта статья была ошибкою со стороны Добролюбова; он
увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое
явление. Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что
взгляд Добролюбова в этом случае неверен и что ни одно светлое явление не
может ни возникнуть, ни сложиться в "темном царстве" патриархальной русской
семьи, выведенной на сцену в драме Островского.

II

Катерина, жена молодого купца Тихона Кабанова, живет с мужем в доме
своей свекрови, которая постоянно ворчит на всех домашних. Дети старой
Кабанихи, Тихон и Варвара, давно прислушались к этому брюзжанию и умеют его
"мимо ушей пропущать" на том основании, что "ей ведь что-нибудь надо ж
говорить". Но Катерина никак не может привыкнуть к манерам своей
свекрови и постоянно страдает от ее разговоров. В том же городе, в котором
живут Кабановы, находится молодой человек, Борис Григорьевич, получивший
порядочное образование. Он заглядывается на Катерину в церкви и на бульваре,
а Катерина с своей стороны влюбляется в него, но желает сохранить в целости
свою добродетель. Тихон уезжает куда-то на две недели; Варвара, по
добродушию, помогает Борису видеться с Катериною, и влюбленная чета
наслаждается полным счастьем в продолжение десяти летних ночей. Приезжает
Тихон; Катерина терзается угрызениями совести, худеет и бледнеет; потом ее
пугает гроза, которую она принимает за выражение небесного гнева; в это же
время смущают ее слова полоумной барыни о геенне огненной; все это она
принимает на свой счет; на улице, при народе, она бросается перед мужем на
колени и признается ему в своей вине. Муж, по приказанию своей матери,
"побил ее немножко", после того как они воротились домой; старая
Кабаниха с удвоенным усердием принялась точить покаявшуюся грешницу упреками
и нравоучениями; к Катерине приставили крепкий домашний караул, однако ей
удалось убежать из дома; она встретилась с своим любовником и узнала от
него, что он, по приказанию дяди, уезжает в Кяхту; - потом, тотчас после
этого свидания, она бросилась в Волгу и утонула. Вот те данные, на основании
которых мы должны составить себе понятие о характере Катерины. Я дал моему
читателю голый перечень таких фактов, которые в моем рассказе могут
показаться слишком резкими, бессвязными и в общей совокупности даже
неправдоподобными. Что это за любовь, возникающая от обмена нескольких
взглядов? Что это за суровая добродетель, сдающаяся при первом удобном
случае? Наконец, что это за самоубийство, вызванное такими мелкими
неприятностями, которые переносятся совершенно благополучно всеми членами
всех русских семейств?
Я передал факты совершенно верно, но, разумеется, я не мог передать в
нескольких строках те оттенки в развитии действия, которые, смягчая внешнюю
резкость очертаний, заставляют читателя или зрителя видеть в Катерине не
выдумку автора, а живое лицо, действительно способное сделать все
вышеозначенные эксцентричности. Читая "Грозу" или смотря ее на сцене, вы ни
разу не усомнитесь в том, что Катерина должна была поступать в
действительности именно так, как она поступает в драме. Вы увидите перед
собою и поймете Катерину, но, разумеется, поймете ее так или иначе, смотря
по тому, с какой точки зрения вы на нее посмотрите. Всякое живое явление
отличается от мертвой отвлеченности именно тем, что его можно рассматривать
с разных сторон; и, выходя из одних и тех же основных фактов, можно
приходить к различным и даже к противоположным заключениям. Катерина
испытала на себе много разнородных приговоров; нашлись моралисты, которые
обличили ее в безнравственности, это было всего легче сделать: стоило только
сличить каждый поступок Катерины с предписаниями положительного закона и
подвести итоги; на эту работу не требовалось ни остроумия, ни глубокомыслия,
и поэтому ее действительно исполнили с блестящим успехом писатели, не
отличающиеся ни тем, ни другим из этих достоинств; потом явились эстетики и
решили, что Катерина - светлое явление; эстетики, разумеется, стояли
неизмеримо выше неумолимых поборников благочиния, и поэтому первых выслушали
с уважением, между тем как последних тотчас же осмеяли. Во главе эстетиков
стоял Добролюбов, постоянно преследовавший эстетических критиков своими
меткими и справедливыми насмешками. В приговоре над Катериною он сошелся с
своими всегдашними противниками, и сошелся потому, что, подобно им, стал
восхищаться общим впечатлением, вместо того чтобы подвергнуть это
впечатление спокойному анализу. В каждом из поступков Катерины можно
отыскать привлекательную сторону; Добролюбов отыскал эти стороны, сложил их
вместе, составил из них идеальный образ, увидал вследствие этого "луч света
в темном царстве" и, как человек, полный любви, обрадовался этому лучу
чистою и святою радостью гражданина и поэта. Если бы он не поддался этой
радости, если бы он на одну минуту попробовал взглянуть спокойно и
внимательно на свою драгоценную находку, то в его уме тотчас родился бы
самый простой вопрос, который немедленно привел бы за собою полное
разрушение привлекательной иллюзии. Добролюбов спросил бы самого себя: как
мог сложиться этот светлый образ? Чтобы ответить себе на этот вопрос, он
проследил бы жизнь Катерины с самого детства, тем более что Островский дает
на это некоторые материалы; он увидел бы, что воспитание и жизнь не могли
дать Катерине ни твердого характера, ни развитого ума; тогда он еще раз
взглянул бы на те факты, в которых ему бросилась в глаза одна
привлекательная сторона, и тут вся личность Катерины представилась бы ему в
совершенно другом свете. Грустно расставаться с светлою иллюзиею, а делать
нечего; пришлось бы и на этот раз удовлетвориться темною действительностью.

III

Во всех поступках и ощущениях Катерины заметна прежде всего резкая
несоразмерность между причинами и следствиями. Каждое внешнее впечатление
потрясает весь ее организм; самое ничтожное событие, самый пустой разговор
производят в ее мыслях, чувствах и поступках целые перевороты. Кабаниха
ворчит, Катерина от этого изнывает; Борис Григорьевич бросает нежные
взгляды, Катерина влюбляется; Варвара говорит мимоходом несколько слов о
Борисе, Катерина заранее считает себя погибшею женщиною, хотя она до тех пор
даже не разговаривала с своим будущим любовником; Тихон отлучается из дома
на несколько дней, Катерина падает перед ним на колени и хочет, чтобы он
взял с нее страшную клятву в супружеской верности. Варвара дает Катерине
ключ от калитки, Катерина, подержавшись за этот ключ в продолжение пяти
минут, решает, что она непременно увидит Бориса, и кончает свой монолог
словами: "Ах, кабы ночь поскорее!" А между тем даже и ключ-то был дан ей
преимущественно для любовных интересов самой Варвары, и в начале своего
монолога Катерина находила даже, что ключ жжет ей руки и что его непременно
следует бросить. При свидании с Борисом, конечно, повторяется та же история;
сначала "поди прочь, окаянный человек!", а вслед за тем на шею кидается.
Пока продолжаются свидания, Катерина думает только о том, что "погуляем";
как только приезжает Тихон и вследствие этого ночные прогулки прекращаются,
Катерина начинает терзаться угрызениями совести и доходит в этом направлении
до полусумасшествия; а между тем Борис живет в том же городе, все идет
по-старому, и, прибегая к маленьким хитростям и предосторожностям, можно
было бы кое-когда видеться и наслаждаться жизнью. Но Катерина ходит как
потерянная, и Варвара очень основательно боится, что она бухнется мужу в
ноги, да и расскажет ему все по порядку. Так оно и выходит, и катастрофу эту
производит стечение самых пустых обстоятельств. Грянул гром - Катерина
потеряла последний остаток своего ума, а тут еще прошла по сцене полоумная
барыня с двумя лакеями и произнесла всенародную проповедь о вечных мучениях;
а тут еще на стене, в крытой галерее, нарисовано адское пламя; и все это
одно к одному - ну, посудите сами, как же в самом деле Катерине не
рассказать мужу тут же, при Кабанихе и при всей городской публике, как она
провела во время отсутствия Тихона все десять ночей? Окончательная
катастрофа, самоубийство, точно так же происходит экспромтом. Катерина
убегает из дому с неопределенною надеждою увидать своего Бориса; она еще не
думает о самоубийстве; она жалеет о том, что прежде убивали, а теперь не
убивают; она спрашивает: "Долго ли еще мне мучиться?" Она находит неудобным,
что смерть не является; "ты, говорит, ее кличешь, а она не приходит".
Ясно, стало быть, что решения на самоубийство еще нет, потому что в
противном случае не о чем было бы и толковать. Но вот, пока Катерина
рассуждает таким образом, является Борис; происходит нежное свидание. Борис
говорит: "Еду". Катерина спрашивает: "Куда едешь?" - Ей отвечают: "Далеко,
Катя, в Сибирь". - "Возьми меня с собой отсюда!" - "Нельзя мне, Катя".
После этого разговор становится уже менее интересным и переходит в обмен
взаимных нежностей. Потом, когда Катерина остается одна, она спрашивает
себя: "Куда теперь? домой идти?" и отвечает: "Нет, мне что домой, что в
могилу - все равно". Потом слово "могила" наводит ее на новый ряд мыслей, и
она начинает рассматривать могилу с чисто эстетической точки зрения, с
которой, впрочем, людям до сих пор удавалось смотреть только на чужие
могилы. "В могиле, говорит, лучше... Под деревцом могилушка... как хорошо!..
Солнышко ее греет, дождичком ее мочит... весной на ней травка вырастает,
мягкая такая... птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут,
цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие... всякие, всякие".
Это поэтическое описание могилы совершенно очаровывает Катерину, и она
объявляет, что "об жизни и думать не хочется". При этом, увлекаясь
эстетическим чувством, она даже совершенно упускает из виду геенну огненную,
а между тем она вовсе не равнодушна к этой последней мысли, потому что в
противном случае не было бы сцены публичного покаяния в грехах, не было бы
отъезда Бориса в Сибирь, и вся история о ночных прогулках оставалась бы
шитою и крытою. Но в последние свои минуты Катерина до такой степени
забывает о загробной жизни, что даже складывает руки крест-накрест, как в
гробу складывают; и, делая это движение руками, она даже тут не сближает
идеи о самоубийстве с идеею о геенне огненной. Таким образом делается прыжок
в Волгу, и драма оканчивается.

IV

Вся жизнь Катерины состоит из постоянных внутренних противоречий; она
ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в
том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра;
она на каждом шагу путает и свою собственную жизнь и жизнь других людей;
наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает
затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством, да еще таким
самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой.
Эстетики не могли не заметить того, что бросается в глаза во всем поведении
Катерины; противоречия и нелепости слишком очевидны, но зато их можно
назвать красивым именем; можно сказать, что в них выражается страстная,
нежная и искренняя натура. Страстность, нежность, искренность - все это
очень хорошие свойства, по крайней мере все это очень красивые слова, а так
как главное дело заключается в словах, то и нет резона, чтобы не объявить
Катерину светлым явлением и не прийти от нее в восторг. Я совершенно
согласен с тем, что страстность, нежность и искренность составляют
действительно преобладающие свойства в натуре Катерины, согласен даже с тем,
что все противоречия и нелепости ее поведения объясняются именно этими
свойствами. Но что же это значит? Значит, что поле моего анализа следует
расширить; разбирая личность Катерины, следует иметь в виду страстность,
нежность и искренность вообще и, кроме того, те понятия, которые
господствуют в обществе и в литературе насчет этих свойств человеческого
организма. Если бы я не знал заранее, что задача моя расширится таким
образом, то я и не принялся бы за эту статью... Очень нужно в самом деле
драму, написанную с лишком три года тому назад, разбирать для того, чтобы
доказать публике, каким образом Добролюбов ошибся в оценке одного женского
характера. Но тут дело идет об общих вопросах нашей жизни, а о таких
вопросах говорить всегда удобно, потому что они всегда стоят на очереди и
всегда решаются только на время. Эстетики подводят Катерину под известную
мерку, и я вовсе не намерен доказывать, что Катерина не подходит под эту
мерку; Катерина-то подходит, да мерка-то никуда не годится, и все основания,
на которых стоит эта мерка, тоже никуда не годятся; все это должно быть
совершенно переделано, и хотя, разумеется, я не справлюсь один с этою
задачею, однако лепту свою внесу.
Мы до сих пор, при оценке явлений нравственного мира, ходим ощупью и
действуем наугад; по привычке мы знаем, что такое грех; по уложению о
наказаниях мы знаем, что такое преступление; но когда нам приходится
ориентироваться в бесконечных лесахѓтех явлений, которые не составляют ни
греха, ни преступления, когда нам приходится рассматривать, например,
качества человеческой природы, составляющие задатки и основания будущих
поступков, тогда мы идем все врассыпную и аукаемся из разных углов этой
дубравы, то есть сообщаем друг другу наши личные вкусы, которые чрезвычайно
редко могут иметь какой-нибудь общий интерес. Каждое человеческое свойство
имеет на всех языках по крайней мере по два названия, из которых одно
порицательное, а другое хвалительное, - скупость и бережливость, трусость и
осторожность, жестокость и твердость, глупость и невинность, вранье и
поэзия, дряблость и нежность, взбалмошность и страстность, и так далее до
бесконечности. У каждого отдельного человека есть в отношении к нравственным
качествам свой особенный лексикон, который почти никогда не сходится вполне
с лексиконами других людей. Когда вы, например, одного человека называете
благородным энтузиастом, а другого безумным фанатиком, то вы сами, конечно,
понимаете вполне, что вы хотите сказать, но другие люди понимают вас только
приблизительно, а иногда могут и совсем не понимать. Есть ведь такие
озорники, для которых коммунист Бабеф был благородным энтузиастом, но зато
есть и такие мудрецы, которые австрийского министра Шмерлинга назовут
безумным фанатиком. И те и другие будут употреблять одни и те же слова, и
теми же самыми словами будут пользоваться все люди бесчисленных
промежуточных оттенков. Как вы тут поступите, чтобы отрыть живое явление
из-под груды набросанных слов, которые на языке каждого отдельного человека
имеют свой особенный смысл? Что такое благородный энтузиазм? Что такое
безумный фанатик? Это пустые звуки, не соответствующие никакому
определенному представлению. Эти звуки выражают отношение говорящего лица к
неизвестному предмету, который остается совершенно неизвестным во все время
разговора и после его окончания. Чтобы узнать, что за человек был коммунист
Бабеф и что за человек Шмерлинг, надо, разумеется, отодвинуть в сторону все
приговоры, произнесенные над этими двумя личностями различными людьми,
выражавшими в этом случае свои личные вкусы и свои политические симпатии.
Надо взять сырые факты во всей их сырости, и чем они сырее, чем меньше они
замаскированы хвалительными или порицательными словами, тем больше мы имеем
шансов уловить и понять живое явление, а не бесцветную фразу. Так поступает
мыслящий историк. Если он, располагая обширными сведениями, будет избегать
увлечения фразами, если он к человеку и ко всем отраслям его деятельности
будет относиться не как патриот, не как либерал, не как энтузиаст, не как
эстетик, а просто как натуралист, то он наверное сумеет дать определенные и
объективные ответы на многие вопросы, решавшиеся обыкновенно красивым
волнением возвышенных чувств. Обиды для человеческого достоинства тут не
произойдет никакой, а польза будет большая, потому что вместо ста возов
вранья получится одна горсть настоящего знания. А одна остроумная поговорка
утверждает совершенно справедливо, что лучше получить маленький деревянный
дом, чем большую каменную болезнь.

V

Мыслящий историк трудится и размышляет, конечно, не для того, чтобы
приклеить тот или другой ярлык к тому или другому историческому имени. Стоит
ли в самом деле тратить труд и время для того, чтобы с полным убеждением
назвать Сидора мошенником, а Филимона добродетельным отцом семейства?
Исторические личности любопытны только как крупные образчики нашей породы,
очень удобные для изучения и очень способные служить материалами для общих
выводов антропологии. Рассматривая их деятельность, измеряя их влияние на
современников, изучая те обстоятельства, которые помогали или мешали
исполнению их намерений, мы, из множества отдельных и разнообразных фактов,
выводим неопровержимые заключения об общих свойствах человеческой природы, о
степени ее изменяемости, о влиянии климатических и бытовых условий, о
различных проявлениях национальных характеров, о зарождении и
распространении идей и верований, и наконец, что всего важнее, мы подходим к
решению того вопроса, который в последнее время блистательным образом
поставил знаменитый Бокль. Вот в чем состоит этот вопрос: какая сила или
какой элемент служит основанием и важнейшим двигателем человеческого
прогресса? Бокль отвечает на этот вопрос просто и решительно. Он говорит:
чем больше реальных знаний, тем сильнее прогресс; чем больше человек изучает
видимые явления и чем меньше он предается фантазиям, тем удобнее он
устроивает свою жизнь и тем быстрее одно усовершенствование быта сменяется
другим. - Ясно, смело и просто! - Таким образом, дельные историки путем
терпеливого изучения идут к той же цели, которую должны иметь в виду все
люди, решающиеся заявлять в литературе свои суждения о различных явлениях
нравственной и умственной жизни человечества.
Каждый критик, разбирающий какой-нибудь литературный тип, должен, в
своей ограниченной сфере деятельности, прикладывать к делу те самые приемы,
которыми пользуется мыслящий историк, рассматривая мировые события и
расставляя по местам великих и сильных людей. - Историк не восхищается, не
умиляется, не негодует, не фразерствует, и все эти патологические
отправления так же неприличны в критике, как и в историке. Историк разлагает
каждое явление на его составные части и изучает каждую часть отдельно, и
потом, когда известны все составные элементы, тогда и общий результат
оказывается понятным и неизбежным; что казалось, раньше анализа, ужасным
преступлением или непостижимым подвигом, то оказывается, после анализа,
простым и необходимым следствием данных условий. Точно так же следует
поступать критику: вместо того чтобы плакать над несчастиями героев и
героинь, вместо того чтобы сочувствовать одному, негодовать против другого,
восхищаться третьим, лезть на стены по поводу четвертого, критик должен
сначала проплакаться и пробесноваться про себя, а потом, вступая в разговор
с публикою, должен обстоятельно и рассудительно сообщить ей свои размышления
о причинах тех явлений, которые вызывают в жизни слезы, сочувствие,
негодование или восторги. Он должен объяснять явления, а не воспевать их; он
должен анализировать, а не лицедействовать. Это будет более полезно и менее
раздирательно.
Если историк и критик пойдут оба по одному пути, если оба они будут не
болтать, а размышлять, то оба придут к одним и тем же результатам. Между
частною жизнью человека и историческою жизнью человечества есть только
количественная разница. Одни и те же законы управляют обоими порядками
явлений, точно так же как одни и те же химические и физические законы
управляют и развитием простой клеточки и развитием человеческого организма.
Прежде господствовало мнение, будто общественный деятель должен вести себя
совсем не так, как частный человек. Что в частном человеке считалось
мошенничеством, то в общественном деятеле называлось политическою мудростью.
С другой стороны, то, что в общественном деятеле считалось предосудительною
слабостью, то в частном человеке называлось трогательною мягкостью души.
Существовало, таким образом, для одних и тех же людей два рода
справедливости, два рода благоразумия, - всего по два. Теперь дуализм,
вытесняемый из всех своих убежищ, не может удержаться и в этом месте, в
котором нелепость его особенно очевидна и в котором он наделал очень много
практических гадостей. Теперь умные люди начинают понимать, что простая
справедливость составляет всегда самую мудрую и самую выгодную политику; с
другой стороны, они понимают, что и частная жизнь не требует ничего, кроме
простой справедливости; потоки слез и конвульсии самоистязания так же
безобразны в самой скромной частной жизни, как и на сцене всемирной истории;
и безобразны они в том и в другом случае единственно потому, что вредны, то
есть доставляют одному человеку или многим людям боль, не выкупаемую никаким
наслаждением.
Искусственная грань, поставленная человеческим невежеством между
историею и частною жизнью, разрушается по мере того, как исчезает невежество
со всеми своими предрассудками и нелепыми убеждениями. В сознании мыслящих
людей эта грань уже разрушена, и на этом основании критик и историк могут и
должны приходить к одним и тем же результатам. Исторические личности и
простые люди должны быть измеряемы одною меркою. В истории явление может
быть названо светлым или темным не потому, что оно нравится или не нравится
историку, а потому, что оно ускоряет или задерживает развитие человеческого
благосостояния. В истории нет бесплодно-светлых явлений; что бесплодно, то
не светло, - на то не стоит совсем обращать внимания; в истории есть очень
много услужливых медведей, которые очень усердно били мух на лбу спящего
человечества увесистыми булыжниками; однако смешон и жалок был бы тот
историк, который стал бы благодарить этих добросовестных медведей за чистоту
их намерений. Встречаясь с примером медвежьей нравственности, историк должен
только заметить, что лоб человечества оказался раскроенным; и должен
описать, глубока ли была рана и скоро ли зажила, и как подействовало это
убиение мухи на весь организм пациента, и как обрисовались вследствие этого
дальнейшие отношения между пустынником и медведем. Ну, а что такое медведь?
Медведь ничего; он свое дело сделал. Хватил камнем по лбу - и успокоился. С
него взятки гладки. Ругать его не следует - во-первых, потому, что это ни к
чему не ведет; а во-вторых, не за что: потому - глуп. Ну, а хвалить его за
непорочность сердца и подавно не резон; во-первых - не стоит благодарности:
ведь лоб-то все-таки разбит; а во-вторых - опять-таки он глуп, так на какого
же черта годится его непорочность сердца?
Так как я случайно напал на басню Крылова, то мимоходом любопытно будет
заметить, как простой здравый смысл сходится иногда в своих суждениях с теми
выводами, которые дают основательное научное исследование и широкое
философское мышление. Три басни Крылова, о медведе, о музыкантах, которые
"немножечко дерут, зато уж в рот хмельного не берут", и о судье, который
попадет в рай за глупость, - три эти басни {9}, говорю я, написаны на ту
мысль, что сила ума важнее, чем безукоризненная нравственность. Видно, что
эта мысль была особенно мила Крылову, который, разумеется, мог замечать
верность этой мысли только в явлениях частной жизни. И эту же самую мысль
Бокль возводит в мировой исторический закон. Русский баснописец,
образовавшийся на медные деньги и, наверное, считавший Карамзина величайшим
историком XIX века, говорит по-своему то же самое, что высказал передовой
мыслитель Англии, вооруженный наукою. Это я замечаю не для того, чтобы
похвастаться русскою сметливостью, а для того, чтобы показать, до какой
степени результаты разумной и положительной науки соответствуют естественным
требованиям неиспорченного и незасоренного человеческого ума. Кроме того,
эта неожиданная встреча Бокля с Крыловым может служить примером того
согласия, которое может и должно существовать, во-первых, между частного
жизнью и историею, а вследствие этого, во-вторых, между историком и
критиком. Если добродушный дедушка Крылов мог сойтись с Боклем, то критикам,
живущим во второй половине XIX века и обнаруживающим притязания на смелость
мысли и на широкое развитие ума, таким критикам, говорю я, и подавно следует
держаться с непоколебимою последовательностью за те приемы и идеи, которые в
наше время сближают историческое изучение с естествознанием. Наконец, если
Бокль слишком умен и головоломен для наших критиков, пусть они держатся за
дедушку Крылова, пусть проводят, в своих исследованиях о нравственных
достоинствах человека, простую мысль, выраженную такими незатейливыми
словами: "Услужливый дурак опаснее врага" {10}. Если бы только одна эта
мысль, понятная пятилетнему ребенку, была проведена в нашей критике с
надлежащею последовательностью, то во всех наших воззрениях на нравственные
достоинства произошел бы радикальный переворот, и престарелая эстетика
давным-давно отправилась бы туда же, куда отправились алхимия и метафизика.

VI

Наша частная жизнь запружена донельзя красивы и чувствами и высокими
достоинствами, которыми всякий порядочный человек старается запастись для
своего домашнего обихода и которым всякий свидетельствует свое внимание,
хотя никто не может сказать, чтобы они когда-нибудь кому бы то ни было
доставили малейшее удовольствие. Было время, когда лучшими атрибутами
физической красоты считалась в женщине интересная бледность лица и
непостижимая тонкость талии; барышни пили уксус и перетягивались так, что у
них трещали ребра и спиралось дыхание; много здоровья было уничтожено по
милости этой эстетики, и, по всей вероятности, эти своеобразные понятия о
красоте еще не вполне уничтожились и теперь, потому что Льюис восстает
против корсетов в своей физиологии {11}, а Чернышевский заставляет Веру
Павловну упомянуть о том, что она, сделавшись умною женщиною, перестала
шнуроваться {12}. Таким образом, физическая эстетика очень часто идет
вразрез с требованиями здравого смысла, с предписаниями элементарной гигиены
и даже с инстинктивным стремлением человека к удобству и комфорту. "Il faut
souffrir pour etre belle" {Чтоб быть красивой, нужно страдать (фр.). -
Ред.}, говорила в былое время молодая девушка, и все находили, что она
говорит святую истину, потому что красота должна существовать сама по себе,
ради красоты, совершенно независимо от условий, необходимых для здоровья,
для удобства и для наслаждения жизнью. Критики, не освободившиеся от влияния
эстетики, сходятся с обожателями интересной бледности и тонких талий, вместо
того чтобы сходиться с естествоиспытателями и мыслящими историками. Надо
сознаться, что даже лучшие из наших критиков, Белинский и Добролюбов, не
могли оторваться окончательно от эстетических традиций. Осуждать их за это
было бы нелепо, потому что надо же помнить, как много они сделали для
уяснения всех наших понятий, и надо же понимать, что не могут два человека
отработать за нас всю нашу работу мысли. Но, не осуждая их, надо видеть их
ошибки и прокладывать новые пути в тех местах, где старые тропинки
уклоняются в глушь и в болото.
Относительно анализа "светлых явлений" нас не удовлетворяет эстетика ни
своим красивым негодованием, ни своим искусственно подогретым восторгом. Ее
белила и румяна тут остаются ни при чем. - Натуралист, говоря о человеке,
назовет светлым явлением нормально развитой организм; историк даст это
название умной личности, понимающей свои выгоды, знающей требования своего
времени и вследствие этого работающей всеми силами для развития общего
благосостояния; критик имеет право видеть светлое явление только в том
человеке, который умеет быть счастливым, то есть приносить пользу себе и
другим, и, умея жить и действовать при неблагоприятных условиях, понимает в
то же время их неблагоприятность и, по мере сил своих, старается
переработать эти условия к лучшему. И натуралист, и историк, и критик
согласятся между собою в том пункте, что необходимым свойством такого
светлого явления должен быть сильный и развитой ум; там, где нет этого
свойства, там не может быть и светлых явлений. Натуралист скажет вам, что
нормально развитый человеческий организм необходимо должен быть одарен
здоровым мозгом, а здоровый мозг так же неизбежно должен мыслить правильно,
как здоровый желудок должен переваривать пищу; если же этот мозг расслаблен
отсутствием упражнения и если, таким образом, человек, умный от природы,
притуплён обстоятельствами жизни, то весь рассматриваемый субъект уже не
может считаться нормально развитым организмом, точно так же как не может им
считаться человек, ослабивший свой слух или свое зрение. Такого человека и
натуралист не назовет светлым явлением, хотя бы этот человек пользовался
железным здоровьем и лошадиного силою. Историк скажет вам... но вы и сами
знаете, что он вам скажет; ясное дело, что ум для исторической личности так
же необходим, как жабры и плавательные перья для рыбы; ума тут не заменить
никакими эстетическими ингредиентами; это, может быть, единственная истина,
неопровержимо доказанная всем историческим опытом нашей породы. Критик
докажет вам, что только умный и развитой человек может оберегать себя и
других от страданий при тех неблагоприятных условиях жизни, при которых
существует огромное большинство людей на земном шаре; кто не умеет сделать
ничего для облегчения своих и чужих страданий, тот ни в каком случае не
может быть назван светлым явлением; тот - трутень, может быть очень милый,
очень грациозный, симпатичный, но все это такие неосязаемые и невесомые
качества, которые доступны только пониманию людей, обожающих интересную
бледность и тонкие талии. Облегчая жизнь себе и другим, умный и развитой
человек не ограничивается этим; он, кроме того, в большей или в меньшей
степени, сознательно или невольно, переработывает эту жизнь и приготовляет
переход к лучшим условиям существования. Умная и развитая личность, сама
того не замечая, действует на все, что к ней прикасается; ее мысли, ее
занятия, ее гуманное обращение, ее спокойная твердость - все это шевелит
вокруг нее стоячую воду человеческой рутины; кто уже не в силах развиваться,
тот по крайней мере уважает в умной и развитой личности хорошего человека, -
а людям очень полезно уважать то, что действительно заслуживает уважения; но
кто молод, кто способен полюбить идею, кто ищет возможности развернуть силы
своего свежего ума, тот, сблизившись с умною и развитою личностью, может
быть начнет новую жизнь, полную обаятельного труда и неистощимого
наслаждения. Если предполагаемая светлая личность даст таким образом
обществу двух-трех молодых работников, если она внушит двум-трем старикам
невольное уважение к тому, что они прежде осмеивали и притесняли, - то
неужели вы скажете, что такая личность ровно ничего не сделала для
облегчения перехода к лучшим идеям и к более сносным условиям жизни? Мне
кажется, что она сделала в малых размерах то, что делают в больших размерах
величайшие исторические личности. Разница между ними заключается только в
количестве сил, и потому оценивать их деятельность можно и должно
посредством одинаковых приемов. Так вот какие должны быть "лучи света" - не
Катерине чета.

VII

"Яйца курицу не учат", - говорит наш народ, и так эта поговорка ему по
душе пришлась, что он твердит ее с утра до вечера, словами и поступками, от
моря и до моря. И передает он ее потомству, как священное наследство, и
благодарное потомство, пользуясь ею в свою очередь, созидает на ней
величественное здание семейного чинопочитания. И поговорка эта не теряет
своей силы, потому что она всегда употребляется кстати; а кстати, потому,
что ее употребляют только старшие члены семейства, которые не могут
ошибаться, которые всегда оказываются правыми и которые, следовательно,
всегда действуют благодетельно и рассуждают поучительно. Ты - яйцо
бессознательное и должен пребывать в своей безответной невинности до тех
пор, пока сам не сделаешься курицею. Таким образом пятидесятилетние куры
рассуждают с тридцатилетними яйцами, которые с пеленок выучились понимать и
чувствовать все, что так коротко и так величественно внушает им бессмертная
поговорка. Великое изречение народной мудрости действительно выражает в
четырех словах весь принцип нашей семейной жизни. Принцип этот действует еще
с полною силою в тех слоях нашего народа, которые считаются чисто русскими.
Только в молодости человек может развернуть и воспитать те силы своего
ума, которые потом будут служить ему в зрелом возрасте; что не развилось в
молодости, то остается неразвитым на всю жизнь; следовательно, если
молодость проводится под скорлупою, то и ум и воля человека остаются
навсегда в положении заморенного зародыша; и наблюдателю, смотрящему со
стороны на этот курятник, остается только изучать различные проявления
человеческого уродства. Каждый новорожденный ребенок втискивается в одну и
ту же готовую форму, а разнообразие результатов происходит, во-первых, от
того, что не все дети родятся одинаковыми, а во-вторых, от того, что для
втискивания употребляются различные приемы. Один ребенок ложится в форму
тихо и благонравно, а другой барахтается и кричит благим матом; одного
ребенка бросают в форму со всего размаху, да еще потом держат в форме за
вихор; а другого кладут помаленьку, полегоньку и при этом поглаживают по
головке и пряником обольщают. Но форма все-таки одна и та же, и - не в укор
будь сказано искателям светлых явлений - уродование идет все