 |
Побеги с моралью и побеги с инженерией 15 глава
|
|
|
|
А тем временем нас по одному начинают вызывать в Областную Комендатуру - это тут же, во дворе облВД, это - такой полковник, майор и многие лейтенанты, которые заведуют всеми ссыльными Джамбульской области. К полковнику, впрочем, нам ходу нет, майор лишь просматривает наши лица, как газетные заголовки, а оформляют нас лейтенанты, красиво пишущие перьями.
Лагерный опыт отчетливо бьет меня под бок: смотри! в эти короткие минуты решается вся твоя будущая судьба! Не теряй времени! Требуй, настаивай, протестуй! Напрягись, извернись, изобрети что-нибудь, почему ты обязательно должен остаться в областном городе или получить самый близкий и удобный район. (И причина эта есть, только я не знаю о ней: второй год растут во мне метастазы после лагерной незаконченной операции.)
Не-ет, я уже не тот... Я не тот уже, каким начинал срок. Какая-то высшая малоподвижность снизошла на меня, и мне приятно в ней пребывать. Мне приятно не пользоваться суетливым лагерным опытом. Мне отвратительно придумывать сейчас убогий жалкий предлог. Никто из людей ничего не знает наперед. И самая большая беда может постичь человека в наилучшем месте, и самое большое счастье разыщет его - в наидурном. Да даже узнать, расспросить, какие районы области хорошие, какие плохие - я не успел, я занят был судьбой старого инженера.
На его деле какая-то охранительная резолюция стоит, потому что ему разрешают выйти пешком своими ногами в город, дойти до ОблВодСтроя и спросить себе там работы. А всем остальным нам одно назначение: Кок-Терекский район. Это - кусок пустыни на севере области, начало безжизненной Бет-Пак-Дала, занимающей весь центр Казахстана. Вот тебе и виноград!..
Фамилию каждого из нас кругловато вписывают в бланк, отпечатанный на корявой рыжей бумаге, ставят число, подкладывают нам - распишитесь.
|
|
|
Где это я уже встречал подобное? Ах, это когда мне объявляли постановление ОСО. Тогда тоже вся задача была - взять ручку и расписаться. Только тогда бумага была московская, гладкая. Перо и чернила, впрочем, такие же дрянные.
Итак, что же мне "объявлено сего числа"? Что я, имярек, ссылаюсь навечно в такой-то район под гласный надзор (старая царская терминология!) районного МГБ и в случае самовольного отъезда за пределы района буду судим по Указу Президиума Верхсовета, предусматривающему наказание 20 (двадцать) лет каторжных работ.
Ну что ж, все законно. Ничто не удивляет нас. Мы охотно подписываем. <Годами позже я достану Уголовный кодекс РСФСР и с удовольствием прочту там в статье 35-й: что ссылка назначается на срок от трех до десяти лет, в качестве же дополнительной к заключению может быть только до пяти лет. (Это - гордость советских юристов: что начиная еше с уголовного кодекса 1922 года в советском праве нет бессрочных правопоражений и вообще бессрочных репрессий, кроме самой жуткой из них - бессрочного изгнания из пределов СССР. И в этом "важное принципиальное отличие советского права от буржуазного" (Сборник "От тюрем..."). Так-то так, но экономя труд МВД, пожалуй вечную- то выписывать проще: не надо следить за концами сроков да морочиться обновлять их.
И еще в статье 35-й, что ссылка дается только особым определением суда. Ну, хотя бы ОСО? Но даже и не ОСО, а дежурный лейтенант выписывал нам вечную ссылку.> В моей голове настойчиво закручивается эпиграмма, немного длинноватая, правда:
Чтоб сразу, как молот кузнечный
Обрушить по хрупкой судьбе, -
Бумажку: я сослан навечно
Под гласный надзор МГБ.
Я выкружил подпись беспечно.
Есть Альпы. Базальты. Есть - Млечный,
Есть звезды - не те, безупречно
|
|
|
Сверкающие на тебе.
Мне лестно быть вечным, конечно!
Но - вечно ли МГБ?
Приходит Владимир Александрович из города, я читаю ему эпиграмму, и мы смеемся - смеемся как дети, как арестанты, как безгрешные люди. У В. А. очень светлый смех - напоминает смех К. И. Страховича. И сходство между ними глубокое: это люди - слишком ушедшие в интеллект, и никак не могут страдания тела разрушить их душевное равновесие.
А между тем и сейчас у него мало веселого. Сослали его, конечно, не сюда, ошиблись, как полагается. Только из Фрунзе могли назначить его в Чуйскую долину, в места его бывших работ. А здесь Водстрой занимается арыками. Самодовольный полуграмотный казах, начальник Водстроя, удостоил создателя Чуйской системы ирригации постоять у порога кабинета, позвонил в обком и согласился принять младшим гидротехником, как девчонку после училища. А во Фрунзе - нельзя: другая республика.
Как одной фразой описать всю русскую историю? Страна задушенных возможностей.
Но все же потирает руки седенький: знают его ученые, может быть, перетащат. Расписывается и он, что сослан навечно, а если отлучится - будет отбывать каторгу до 93-х лет. Я подношу ему вещи до ворот - до черты, которую запрещено мне переступать. Сейчас он пойдет снимать у добрых людей угол комнаты и грозится выписать старуху из Москвы. Дети?.. Дети не приедут. Говорят, нельзя бросать московские квартиры. А еще родственники? Брат есть. Но у брата глубоконесчастная судьба: он историк, не понял Октябрьской революции, покинул родину и теперь, бедняга, заведует кафедрой Византии в Колумбийском университете. Мы еще раз смеемся, жалеем брата и обнимаемся на прощание. Вот промелькнул еще один замечательный человек и ушел навсегда.
А нас, остальных, почему-то держат еще сутки и сутки в маленькой каморке, где на дурном щелястом полу мы спим вплотную, еле вытягивая ноги в длину. Это напоминает мне тот карцер, с которого я начал свой срок восемь лет назад. Освобожденных, нас на ночь запирают на замок, предлагая, если мы хотим, взять внутрь парашу. От тюрьмы только то отличие, что эти дни нас уже не кормят бесплатно, мы даем свои деньги и на них с базара приносят чего-нибудь.
На третьи сутки приходит самый настоящий конвой с карабинами, нам дают расписаться, что мы получили деньги на дорогу и на еду, дорожные деньги тотчас у нас отбирает конвой (якобы - покупать билеты, на самом деле, напугав проводников, провезут нас бесплатно, деньги возьмут себе, это уж их заработок), строят нас колонной по двое с вещами и ведут к вокзалу опять между рядами тополей. Поют птицы, гудит весна - а ведь только 2-е марта! Мы в ватном, жарко, но рады, что на юге. Кому-кому, а невольному человеку круче всего достается от морозов.
|
|
|
Целый день везут нас медленным поездом навстречу тому, как мы сюда приехали, потом, от станции Чу, километров десять гонят пешком. Наши мешки и чемоданы заставляют нас славно взопреть, мы клонимся, спотыкаемся, но волочим: каждая тряпочка, вынесенная через лагерную вахту, еще пригодится нашему нищему телу. А на мне - две телогрейки (одну замотал по инвентаризации) и сверх того - многострадальная фронтовая шинель, истертая и по фронтовой земле и по лагерной - как же теперь ее, рыжую, замусоленную, бросить?
День кончается - мы не доехали. Значит, опять ночевать в тюрьме, в Новотроицком. Уж как давно мы свободны - а все тюрьма и тюрьма. Камера, голый пол, глазок, оправка, руки назад, кипяток - и только пайки не дают: ведь мы уже свободные.
На утро подгоняют грузовик, приходит за нами тот же конвой, переночевавший без казармы. Еще 60 км вглубь степи. Застреваем в мокрых низинках, соскакиваем с грузовика (прежде, зэками, не могли) и толкаем, толкаем его из грязи, чтобы скорей миновало дорожное разнообразие, чтобы скорей приехать в вечную ссылку. А конвой стоит полукругом и охраняет нас.
Мелькают километры степи. Сколько глазу хватает, справа и слева - жесткая серая несъедобная трава, и редко-редко - казахский убогий аул с кущицей деревьев. Наконец впереди, за степной округлостью, показываются вершинки немногих тополей (Кок-Терек - "зеленый тополь").
Приехали! Грузовик несется между чеченскими и казахскими саманными мазанками, вздувает облако пыли, привлекает на себя стаю негодующих собак. Сторонятся милые ишаки в маленьких бричках, из одного двора медленно и презрительно на нас оглядывается верблюд. Есть и люди, но глаза наши видят только женщин, этих необыкновенных забытых женщин: вон чернявенькая с порога следит за нашей машиной, приложив ладонь козырьком; вон сразу трое идут в пестрых красных платьях. Все - не русские. "Ничего, есть еще для нас невесты!" - бодро кричит мне на ухо сорокалетний капитан дальнего плавания В. И. Василенко, который в Экибастузе гладко прожил заведующим прачечной, а теперь ехал на волю расправлять крылья, искать себе корабля.
|
|
|
Миновав раймаг, чайную, амбулаторию, почту, райисполком, райком под шифером, дом культуры под камышом, - грузовик наш останавливается около дома МВД-МГБ. Все в пыли, мы спрыгиваем, входим в его палисадник и, мало стесняясь центральной улицей, моемся тут до пояса.
Через улицу, прямо против МГБ, стоит одноэтажное, но высокое удивительное здание: четыре дорических колонны всерьез несут на себе поддельный портик, у подошвы колонн - две ступени, облицованные под гладкий камень, а над всем этим - потемневшая соломенная крыша. Сердце не может не забиться: это школа! десятилетка. Но не бейся, молчи, несносное: это здание тебя не касается.
Пересекая центральную улицу, туда, в заветные школьные ворота, идет девушка с завитыми локонами, чистенькая, подобранная в талии жакета как осочка. Она идет - и касается ли земли? Она - учительница! Она так молода, что не могла еще кончить института. Значит - семилетка и целый педагогический техникум! Как я завидую ей! Какая бездна между ею и мной, чернорабочим. Мы - разных сословий, и я никогда не осмелился бы провести ее под руку.
А между тем новоприбывшими, по очереди выдергивая их к себе в молчаливый кабинет, стал заниматься... кто же бы? Да конечно кум, оперуполномоченный! И в ссылке он есть, и тут он - главное лицо!
Первая встреча очень важна: ведь нам с ним играть в кошки-мышки не месяц, а вечно. Сейчас я переступлю его порог, и мы будем приглядываться друг ко другу исподтишка. Очень молодой казах, он скрывается за замкнутостью и вежливостью, я - за простоватостью. Мы оба понимаем, что наши незначащие фразы, вроде - "вот вам лист бумаги", "а какой ручкой я могу писать?" - это уже поединок. Но для меня важно показать, что я даже не догадываюсь об этом. Я просто, видимо, всегда такой, нараспашку, без хитростей. Ну же, бронзовый леший, помечай у себя в мозгу: этот - особого наблюдения не требует, приехал мирно жить, заключение пошло ему на пользу".
Что я должен заполнить? Анкету, конечно. И автобиографию. Этим откроется новая папка, вот приготовленная на столе. Потом сюда будут подшиваться доносы на меня, характеристики от должностных лиц. И как только в контурах соскребется новое дело и будет из центра сигнал сажать - меня посадят (вот здесь, на заднем дворе, саманная тюрьма) и вмажут новую десятку.
|
|
|
Я подаю начинательные бумаги, опер прочитывает их и накалывает в скоросшиватель.
- А не скажете, где здесь райОНО? - вдруг спрашиваю я беззаботно-вежливо.
А он вежливо объясняет. Он не вскидывает удивленно бровей. Отсюда я делаю вывод, что могу идти наниматься, МГБ не возражает. (Конечно, как старый арестант, я не продешевился, не спросил его прямо: а можно ли мне работать в системе народного образования?)
- Скажите, а когда я смогу туда пройти без конвоя?
Он пожимает плечами:
- Вообще, сегодня, пока к вам тут при... - желательно, чтобы вы не выходили за ворота. Но по служебному вопросу сходить можно.
И вот я иду! Все ли понимают это великое свободное слово? Я сам иду! Ни с боков, ни сзади не нависают автоматы. Я оборачиваюсь: никого! Захочу, пойду правой стороною, мимо школьного забора, где в луже копается большая свинья. Захочу, пойду левой стороною, где бродят и роются куры перед самым райОНО.
Двести метров я прохожу до райОНО - а спина моя, вечно согнутая, уже чуть-чуть распрямилась, а манеры уже чуть-чуть развязнее. За эти двести метров я перешел в следующее гражданское сословие.
Я вхожу в старой шерстяной гимнастерке фронтовых времен, в старых-престарых диагоналевых брюках. А ботинки - лагерные, свинокожие, и еле упрятаны в них торчащие уши портянок.
Сидят два толстых казаха - два инспектора райОНО, согласно надписям.
- Я хотел бы поступить на работу, в школу, - говорю я с растущей убежденностью и даже как бы легкостью, будто спрашиваю, где у них тут графин с водой.
Они настораживаются. Все-таки в аул, среди пустыни не каждые полчаса приходит наниматься новый преподаватель. И хотя Кок-Терекский район обширнее Бельгии, всех лиц с семиклассным образованием здесь знают в лицо.
- А что вы кончили? - довольно чисто по-русски спрашивают меня.
- Физмат университета.
Они даже вздрагивают. Переглядываются. Быстро тараторят по-казахски.
- А... откуда вы приехали?
Как будто неясно, я должен все иим назвать. Какой же дурак приедет сюда нанииматься, да еще в марте месяце?
- Час назад я приехал сюда в ссылку.
Они принимают многознающий вид и один за другим исчезают в кабинете зава. Они ушли - и теперь я вижу на себе взгляд машинистки лет под пятьдесят, русской. Миг - как искра, и мы - земляки: с Архипелага и она! Откуда, за что, с какого года? Надежда Николаевна Грекова из казачьей новочеркасской семьи, арестована в 37-м, простая машинистка и всем арсеналом органов убеждена, что состояла в какой-то фантастической террористической организации. Десять лет, а теперь - повторница, и - вечная ссылка.
Понижая голос и оглядываясь на притворенную дверь заведующего, она толково информирует меня: две десятилетки, несколько семилеток, район задыхается без математиков, нет ни одного с высшим образованием, а какие такие бывают физики - тут и не видели никогда. Звонок из кабинета. Несмотря на полноту, машинистка вскакивает, бодро бежит - вся служба, и на возврате громко официально вызывает меня.
Красная скатерть на столе. На диване - оба толстых инспектора, очень удобно сидят. В большом кресле под портретом Сталина - заведующий: маленькая гибкая привлекательная казашка с манерами кошки и змеи. Сталин недобро усмехается мне с портрета.
Меня сажают у двери, вдали, как подследственного. Заводят никчемный тягостный разговор, потому особенно долгий, что пару фраз сказав со мною по-русски, они потом десять минут переговариваются по-казахски, а я сижу как дурак. Меня расспрашивают подробно где и когда я преподавал, выражают сомнение, не забыл ли я своего предмета или методики. Затем после всяких заминок и вздохов, что нет мест, что математиками и физиками переполнены школы района, и даже полставки трудно выкроить, что воспитание молодого человека нашей эпохи - ответственная задача, - они подводят к главному: за что я сидел? в чем именно мое преступление? Кошка-змея заранее жмурит лукавые глаза, будто багровый свет моего преступления уже ударяет в ее партийное лицо. Я смотрю поверх нее в зловещее лицо сатаны, искалечившего всю мою жизнь. Что я могу перед его портретом рассказать о наших с ним отношениях?
Я пугаю этих просветителей, есть такой арестантский прием: о чем они меня спрашивают - это государственная тайна, рассказывать я не имею права. А короче я хочу знать, принимают они меня на работу или нет.
И опять, и опять они переговариваются по-казахски. Кто такой смелый, что на собственный страх примет на работу государственного преступника? Но выход у них есть: они дают мне писать автобиографию, заполнять анкету в двух экземплярах. Знакомое дело! Бумага все терпит. Не час ли назад я это уже заполнял? И заполнив еще раз, возвращаюсь в МГБ.
С интересом обхожу я их двор, их самодельную внутреннюю тюрьму, смотрю, как, подражая взрослым, и они безо всякой надобности пробили в глинобитном заборе окошко для приема передач, хотя забор так низок, что и без окошка можно передать корзину. Но без окошка - что ж будет за МГБ? Я брожу по их двору и нахожу, что мне здесь гораздо легче дышится, чем в затхлом райОНО: оттуда загадочным кажется МГБ, и инспектора леденеют. А тут - родное министерство. Вот три лба коменданта (два офицера среди них), они откровенно поставлены за нами наблюдать, и мы - их хлеб. Никакой загадки.
Коменданты оказываются покладистыми и разрешают нам провести ночь не в запертой комнате, а во дворе, на сене.
Ночь под открытым небом! Мы забыли, что это значит!.. Всегда замки, всегда решетки, всегда стены и потолок. Куда там спать! Я хожу, хожу и хожу по залитому нежным лунным светом хозяйственному притюремному двору. Отпряженная телега, колодец, водопойное корыто, стожок сена, черные тени лошадей под навесом - все это так мирно, даже старинно, без жестокой печати МВД. Третье марта - а ничуть не похолодало к ночи, тот же почти летний воздух, что днем. Над разбросанным Кок-Тереком ревут ишаки, подолгу, страстно, вновь и вновь, сообщая ишачкам о своей любви, об избытке приливших сил - и вероятно ответы ишачек тоже в этом реве. Я плохо различаю голоса, вот низкие могучие ревы - может, верблюжьи. Мне кажется, будь у меня голос, и я бы сейчас заревел на луну: я буду здесь дышать! я буду здесь передвигаться!
Не может быть, чтобы я не пробил этого бумажного занавеса анкет! В эту трубную ночь я чувствую превосходство над трусливыми чиновниками. Преподавать! - снова почувствовать себя человеком! Стремительно войти в класс и огненно обежать ребячьи лица! Палец, протянутый к чертежу - и все не дышат! Разгадка дополнительного построения - и все вздыхают освобожденно.
Не могу спать! Хожу, хожу, хожу под луной. Поют ишаки! Поют верблюды! И все поет во мне: свободен! свободен!
Наконец, я ложусь подле товарищей на сено под навесом. В двух шагах от нас стоят лошади у своих яслей и всю ночь мирно жуют сено. И кажется, ничего роднее этого звука нельзя было во всей вселенной придумать для нашей первой полусвободной ночи.
Жуйте, беззлобные! Жуйте, лошадки!..
***
На следующий день нам разрешают уйти на частные квартиры. По своим средствам я нахожу себе домик-курятник - с единственным подслеповатым окошком и такой низенький, что даже посередине, где крыша поднимается выше всего, я не могу выпрямиться в рост. "Мне б избенку пониже..." - когда-то в тюрьме писал я мечтательно о ссылке. Но все-таки мало приятно, что головы нельзя поднять. Зато - отдельный домик! Пол - земляной, на него - лагерную телогрейку, вот и постель! Но тут же ссыльный инженер, преподаватель Баумановского института, Александр Климентьевич Зданюкевич, одолжает мне пару деревянных ящиков, на которых я устраиваюсь с комфортом. Керосиновой лампы у меня еще нет (ничего нет! - каждую нужную вещь придется выбрать и купить, как будто ты на земле впервые) - но я даже не жалею, что нет лампы. Все годы в камерах и бараках резал души казенный свет, а теперь я блаженствую в темноте. И темнота может стать элементом свободы! В темноте и тишине (могло бы радио доноситься из площадного динамика, но третий день оно в Кок-Тереке бездействует) я просто так лежу на ящиках - и наслаждаюсь!
Чего мне еще хотеть?..
Однако утро 6 марта превосходит все возможные желания! Моя хозяйка, новгородская ссыльная бабушка Чадова, шепотом, не осмеливаясь вслух, говорит мне:
- Поди-ка там радио послушай. Что-то мне сказали, повторить боюсь.
Действительно, заговорило. Я иду на центральную площадь. Толпа человек в двести - очень много для Кок-Терека, сбилась под пасмурным небом вокруг столба, под громкоговорителем. Среди толпы - много казахов, притом старых. С лысых голов они сняли пышные рыжие шапки из ондатры и держат в руках. Они очень скорбны. Молодые - равнодушнее. У двух-трех трактористов фуражки не сняты. Не сниму, конечно, и я. Я еще не разобрал слов диктора (его голос надрывается от драматической игры) - но уже осеняет меня понимание.
Миг, который мы с друзьями призывали еще во студентах! Миг, о котором молятся все зэки ГУЛага (кроме ортодоксов)! Умер, азиатский диктатор! Скорежился, злодей! О, какое открытое ликование сейчас там у нас, в Особлаге! А здесь стоят школьные учительницы, русские девушки, и рыдают навзрыд: "Как же мы теперь будем?.." Родимого потеряли... Крикнуть бы им сейчас через площадь: "Так и будете! Отцов ваших не расстреляют! Женихов не посадят! И сами не будете ЧС!"
Хочется вопить перед репродуктором, даже отплясать дикарский танец! Но увы, медлительны реки истории. И лицо мое, ко всему тренированное, принимает тримасу горестного внимания. Пока - притворяться, по-прежнему притворяться.
И все же великолепно ознаменовано начало моей ссылки!
Этот весь день уходит у меня опять на стихотворение - "Пятое марта".
***
Минует десяток дней - и в борьбе за портфели и в опаске друг перед другом семибоярщина упраздняет вовсе МГБ! Так правильно я усомнился: вечно ли МГБ? <Правда, через полгода вернут нам КГБ, штаты прежние.>
И что ж на земле тогда вечно, кроме несправедливости, неравенства и рабства?..
Глава 6
Ссыльное благоденствие
1. Гвозди велосипедные - 1/2 кило
2. Батинка - 5
3. Поддувальник - 2
4. Стаханы - 10
5. Финал ученический - 1
6. Глопус - 1
7. Спичка - 50 пачек
8. Лампа летючий Мыш - 2
9. Зубная пасть - 8 штук
10. Пряник - 34 кило
11. Водка - 156 поллитровок
Это была ведомость инвентаризации и переоценки всех наличных товаров универсального магазина в ауле Айдарлы. Инспекторы и товароведы Кок-Терекского РайПО составили эту ведомость, а я теперь прокручивал на арифмометре и снижал цену на какой товар на 7,5 процентов, на другой - полтора. Цены катастрофически снижались, и можно было ожидать, что к новому учебному году и финал, и глопус будут проданы, гвозди найдут себе места в велосипедах, и только большой завал пряника, вероятно еще довоенного, клонился к разряду неликвидов. А водка, хоть и подорожай, дольше 1 мая не задержится.
Снижение цен, которое, по сталинскому заводу, прошло под 1 апреля, и от которого трудящиеся выиграли сколько-то миллионов рублей (вся выгода была заранее подсчитана и опубликована) - больно ударило по мне.
Уже месяц, проведенный в ссылке, я проедал свои лагерные "хозрасчетные" заработки литейщика - на воле, поддерживался лагерными деньгами! - и все ходил в РайОНО узнавать: когда ж возьмут меня? Но змееватая заведующая перестала меня принимать, два толстых инспектора все менее находили времени что-то мне буркнуть, а к исходу месяца была мне показана резолюция ОблОНО, что школы кок-терекского района полностью укомплектованы математиками и нет никакой возможности найти мне работу.
Тем временем я писал, однако, пьесу ("Декабристы без декабря"), не проходя ежедневного утреннего и вечернего обыска и не нуждаясь так часто уничтожать написанное. как прежде. Ничем другим я занят не был, и после лагеря мне понравилось так. Один раз в день я ходил в "Чайную" и там на два рубля съедал горячей похлебки - той самой, которую тут же отпускали в ведре и для арестантов местной тюрьмы. А хлеб-черняшку продавали в магазине свободно. А картошки я уже купил, и даже - ломоть свиного сала. Сам, на ишаке, привез я саксаула из зарослей, мог и плиту топить. Счастье мое было очень недалеко от полного, и я так задумывал: не берут на работу - не надо, пока деньги тянуться - буду пьесу писать, в кои веки такая свобода!
Вдруг на улице один из комендантов поманил меня пальцем. Он повел меня в райПО, в кабинет начальника, как бомба толстого казаха, и сказал со значением:
- Математик.
И что за чудо? Никто не спросил меня, за что я сидел, и не дал заполнять автобиографии и анкеты! - тотчас же его секретарша ссыльная гречанка-девчонка, кинематографически красивая, отстукала одним пальцем на машинке приказ о назначении меня плановиком-экономистом с окладом 450 рублей в месяц. В тот же день и с такой же легкостью, без всяких анкетных изучений, были зачислены в райПО еще двое непристроенных ссыльных: капитан дальнего плавания Василенко, и еще неизвестный мне, очень затаенный Григорий Самойлович М-з. Василенко уже носился с проектом углублять реку Чу (ее в летние месяцы переходила вброд корова) и налаживать катерами сообщение, просил комендатуру пустить его исследовать русло. Его однокурсник по мореходному училищу, по парусному бригу "Товарищ", капитан Манн в эти дни снаряжал "Обь" в Антарктиду - а Василенко гнали кладовщиком в райПО.
Но не плановиком, не кладовщиком, не счетоводом - все трое мы были брошены на аврал: на переоценку товаров. В ночь с 31 марта на 1 апреля райПО, что ни год, охватывалось агонией, и никогда не хватало и не могло хватить людей. Надо было: все товары учесть (и обнаружить воров-продавцов, но не для отдачи их под суд), переоценить - и с утра уже торговать по новым ценам, очень выгодным для трудящихся, А огромная пустыня нашего района имела железнодорожных путей и шоссе - ноль километров, и в глубинных магазинах эти очень выгодные для трудящихся цены никак не удавалось осуществить раньше 1 мая: сквозной месяц все магазины вообще не торговали, пока в райПО подсчитывались и утверждались ведомости, пока их доставляли на верблюдах. Но в самом-то райцентре хоть предмайскую ж торговлю надо было не срывать!
К нашему приходу в райПО над этим уже сидело человек пятнадцать - штатных и привлеченных. Простыни ведомостей на плохой бумаге лежали на всех столах, и слышалось только щелканье счетов, на которых опытные бухгалтеры и умножали и делили, да деловое переругивание. Тут же посадили работать и нас. Умножать и делить на бумажке мне сразу надоело, я запросил арифмометр. В райПО не было ни одного, да никто не умел на нем и работать, но кто-то вспомнил, что видел в шкафу районного статуправления какую-то машинку с цифрами, только и там никто на ней не работал. Позвонили, сходили, принесли. Я стал трещать и быстро усеивать колонки, ведущие бухгалтеры - враждебно на меня коситься: не конкурент ли?
Я же крутил и думал про себя: как быстро зэк наглеет, или, выражаясь литературным языком, как быстро растут человеческие потребности! Я недоволен, что меня оторвали от пьесы, слагаемой в темной конуре; я недоволен, что меня не взяли в школу; недоволен, что меня насильно заставили... что же? ковырять мерзлую землю? месить ногами саманы в ледяной воде? - нет, меня насильно посадили за чистый стол крутить ручку арифмометра и вписывать цифры в столбец. Да если бы в начале моей лагерной отсидки мне предложили бы эту блаженную работу выполнять весь срок по 12 часов в день бесплатно - я бы ликовал! Но вот мне платят за эту работу 450 рублей, я теперь буду и литр молока брать ежедень, а я нос ворочу - не маловато ли?
Так неделю увязало райПО в переоценке (тут надо было верно определять для каждого товара его группу по общему понижению и еще его группу по удорожанию для деревни) - и все ни один магазин не мог начать торговать. Тогда жирный председатель, сам первейший бездельник, собрал всех нас в свой торжественный кабинет и сказал:
- Так вот что. Последний вывод медицина, что человек совсем не нужен спать восемь часов. Абсолютно достаточно - четыре часа! Поэтому приказываю: начало работы - семь утра, конец - два часа ночи, перерыв на обед час и на ужин час.
И, кажется, никто из нас в этой оглушающей тираде ничего смешного не нашел, а только жуткое. Все съежились, молчали, и лишь осмелились обсудить, с какого часа лучше ужинный перерыв.
Да, вот она, та судьба ссыльных, о которой меня предупреждали, из таких приказов она и состоит. Все сидящие здесь - ссыльные, они дрожат за место; уволенные, они долго не найдут себе в Кок-Тереке другого. И в конце концов, это же - не лично для директора, это - для страны, это - надо. И последний вывод медицины им кажется довольно сносным.
Ах, сейчас бы встать и высмеять этого самодовольного кабана! Раз бы единый отвести душу! Но это была бы чистая "антисоветская агитация" - призыв к срыву важнейшего мероприятия. Так всю жизнь переходишь из состояния в состояние - ученик, студент, гражданин, солдат, заключенный, ссыльный - и всегда есть веская сила у начальства, а ты должен гнуться и молчать.
Скажи он - до десяти вечера, я бы сидел. Но предлагал он нам - сухой расстрел, мне предлагал: здесь, на воле - и перестать писать! Нет уж, будь ты проклят, и снижение цен вместе с тобой. Лагерь подсказывал мне выход: не говорить против, а молча против делать. Со всеми вместе я покорно выслушал приказ, а в пять вечера встал из-за стола - и ушел. И вернулся только в девять утра. Коллеги мои уже все сидели, считали, или делали вид, что считают. Как на дикого, смотрели на меня. М-з, скрытно одобряя мой поступок, но сам так не решаясь, тайно сообщил мне, что вчера вечером над моим пустым столом председатель кричал, что загонит меня в пустыню за сто километров.
Признаюсь, я струхнул: конечно, МВД все могло сделать. И загнало бы! И за сто километров, только б и видел я тот районный центр! Но я был счастливчик: я попал на Архипелаг после конца войны, то есть самый смертный период миновав; и теперь в ссылку я приехал после смерти Сталина. За месяц что-то и сюда уже доползло, до нашей комендатуры.
Незаметно начиналась новая пора - самое мягкое трехлетие в истории Архипелага.
|
|
|
