 |
Подружки. Всего лишь барбос!
|
|
|
|
ДОНЯ
Дон! Дон! Дон! Стучали капли по перевёрнутому корыту. Ночью лёг на крыши иней, а теперь оттаивал на солнце, и капли, собираясь на краю, обрывались вниз. Дон! Дон! Дон!..
Люди молча стояли на тротуаре, опоясав улицу, и этот звук — дон! дон! дон! — казалось, один жил над ними.
По мостовой шли евреи из гетто, тоже молча и очень медленно, будто хотели удержать бег времени. Их не подгоняли. Полицаи шли ленивой походкой, держа руки на автоматах. Один впереди, несколько по бокам, один сзади.
Дон! Дон! Дон!
Люди на тротуарах кутались в платки и пальто, наспех наброшенные на плечи. Жители окрестных домов, поляки, украинцы, не впервые провожали такое шествие. Было только непонятно, почему эту партию так долго мучили за колючей проволокой, не расстреляли сразу, как других.
Пани Стефа держала руки под платком, возле самого горла, будто хотела удержать сердце, которое рвалось из груди, выгоняло частыми толчками слёзы на глаза. А плакать было нельзя — не вильно, а то если увидит полицай…
Пани Стефа ещё издали заметила высокую красивую женщину с длинными чёрными волосами и большими блестящими глазами, похожими на те, что пани Стефа видела на старинных иконах в костёле. На плечи женщины была наброшена шаль с большими цветами, а под шалью, на руках, она держала ребёнка, закутанного в одеяльце. И была похожа эта женщина, может быть из-за шали, не на еврейку, а на цыганку. Глаза женщины с беспокойством перебегали по лицам стоящих на тротуаре людей и вдруг заглянули в глаза пани Стефы, да так, что у неё на мгновение остановилось сердце. А женщина, качнувшись в сторону пани Стефы, распахнула шаль и бросила ребёнка. Ещё даже не сообразив, в чём дело, пани Стефа схватила свёрток и спрятала под платком. Её сестра, пани Мися, стоявшая рядом, накрыла пани Стефу своим пальто.
|
|
|
Высокая женщина медленно уходила вместе с толпой дальше, сложив руки под шалью, будто там ещё лежал ребёнок, и ни разу не оглянулась.
Ребёнок шевельнулся, открыл глаза, такие же чёрные и большие, как у матери, увидел чужое лицо, захныкал. У пани Стефы никогда не было детей, но она инстинктивно стала расстёгивать кофточку, прижала холодное личико девочки к тёплой груди. Полицаи прошли мимо…
Пани Стефа попятилась, выбралась из толпы и пошла к своему дому, возле которого всё так же лежало корыто и по нему барабанила капель.
Дон! Дон! Дон!
Юра видел, как из гетто выводили людей. Среди них была его мама и маленькая сестричка Мариошка, которая родилась почти перед самой войной. Мама была не еврейка, а молдаванка или румынка. Она и сама не знала, потому что родители её потерялись в гражданскую войну и она воспитывалась в детдоме. А отец у Юры был русский, голубоглазый, рыжеусый. И Юра был похож на отца — тоже голубоглазый, курносый, но усов у него, конечно, не было, и поэтому мама говорила, что подбородок и губы у него её, мамины.
Когда родилась Мариошка, похожая на маму так, будто просто маму взяли и уменьшили, все только ахали и охали вокруг Мариошки, даже папа полюбил её больше, чем Юру. Юра уже хотел рассердиться на родителей, а заодно и на сестрёнку, но началась война. В первый же день папа ушёл в военкомат, и больше они его не видели, а маму с Мариошкой, когда пришли немцы, забрали в гетто.
Хозяйка, у которой они жили на квартире, кричала полицаям, что мама вовсе не еврейка, она даже подтолкнула к ним Юру — посмотрите, мол, сын какой у неё, разве похож на еврея, — но мама оттолкнула Юру и тоже закричала, но не на полицаев, а на хозяйку:
— Зачем вы это делаете? Вы же знаете, что это не мой сын! Мальчик просто пришёл в гости. Отведите его лучше к родителям!
|
|
|
И тогда хозяйка схватила Юру за руку, вывела в сад и спрятала в яме, в которой когда-то коптили окорока.
Маму и Мариошку забрали, а Юра жил в яме или на чердаке в сарае. Ночью к нему приходила хозяйка, приносила еду и всякий раз говорила, что мама и Мариошка живы.
Юра верил, что скоро наши войска вернутся и с ними папа, закончится эта страшная непонятная жизнь и они снова будут вместе. Юра не станет сердиться на родителей за Мариошку, ведь она такая маленькая.
…Из гетто вывели всех людей, ворота остались открытыми. В толпе Юра сразу узнал маму. И по её цветной шали, и по тому, что мама была высокая, гордая и даже сейчас красивая. А под шалью на руках мама держала Мариошку.
Полицаи были заняты, и Юра не боялся, что его увидят. Он пробирался ближе, прячась за спины людей, ему так хотелось, чтобы мама его увидела, хотелось хоть одним глазком взглянуть на Мариошку, жива ли она, что-то уж очень тихо лежит в одеяльце, а ведь она была крикуша, любила поорать. Бывало, и спать никому не даст.
Люди на тротуаре стояли неподвижно, молча, и Юре трудно было пробираться между ними. Тогда он решил обежать толпу по другой улице и выйти навстречу маме. Но когда он снова увидел маму, Мариошки на руках у неё не было.
Мама не заметила Юру…
Дорога выходила за город, сворачивала в лес, к Карпатам. Толпа на тротуарах поредела. Юра, сгибаясь, прокрался по придорожной канаве; по пояс в холодной осенней воде перебрёл речушку под мостом; прячась за кусты, побежал в лес. В лесу притаился за большим деревом у дороги. Он намного опередил маму.
Когда люди вошли в лес, полицаи начали избивать их здоровенными сучковатыми палками, подобранными тут же. Закричали дети, запричитали женщины, старики молча закрывали головы руками. Толпа обезумевших людей почти бежала.
Юра видел, как бил полицай его маму по голове, норовил попасть в лицо, но она прикрывалась шалью. Полицай сорвал шаль, отбросил её в сторону, и она распласталась на кусте у дороги. И тогда мама закричала, как другие женщины.
— Мамочка! Не надо! — Юра выскочил из-за дерева. — Мамочка-а-а!
В глазах матери мелькнул ужас.
— Беги! Беги! — крикнула она.
И Юра побежал. Его гнал ужас на лице матери, её крик:
|
|
|
«Беги! Беги! Найди Мариошку, она жива!.. »
Полицай сначала опешил, потом вдогонку полетели выстрелы. Полицаев было мало, за Юрой никто не погнался. Он споткнулся, упал, зажимая уши руками, но в ушах по-прежнему бился мамин крик: «Беги! Беги! »
Издали донеслись беспорядочные автоматные очереди…
Юра, прячась за деревьями, вернулся к тому месту, где он видел маму в последний раз. Цветная мамина шаль скорбно висела на кусте, опустив концы, как перебитые руки. Юра снял её. Шаль пахла мамой, запахом её волос и немножко парным молоком и пелёнками — Мариошкой.
Когда советские войска освободили город, хозяйка отвела Юру в детдом. Как и другие дети, Юра ходил в школу, дежурил на кухне, копался в огороде. Делал всё это быстро и прилежно, чтобы поскорее освободиться. И как только выдавалась свободная минутка, шёл искать Мариошку. Он заглядывал через заборы, во дворы, где были дети, в парке присматривался к каждой маленькой девочке, играющей в песок на детской площадке, заглядывал в коляски. По улице, где гнали его маму на расстрел, он ходил чуть не каждый день. Если Мариошка жива, если мама успела отдать её кому-нибудь, то она должна быть только здесь. Юра был уверен, что узнает её. Конечно, Мариошка подросла, уже умеет ходить, но она похожа на маму, а таких, как мама, Юра больше не встречал.
Всякий раз, когда в детдом поступали новые дети, Юра всех внимательно рассматривал. Но Мариошка не находилась, как не находился и папа, которого вместе с родителями других детей разыскивал директор детдома Виктор Иванович. И однажды Юра рассказал Виктору Ивановичу о Мариошке.
Через несколько дней в местной газете появилось объявление: кто знает о маленькой девочке, которую кто-то спас, когда людей из гетто вели на расстрел, пусть придёт в редакцию.
Юра каждый день ходил в редакцию, но на объявление никто не отозвался.
Ночью Юра доставал из-под подушки мамину шаль, прижимался к ней лицом. Он не разворачивал её, чтобы подольше сохранился запах мамы и Мариошки.
Доня, маленькая дочка пани Стефы, долго болела и ходить начала поздно. Пани Стефа никуда её не водила, а выносила на веранду в ванночке, и Доня, сидя на перинке, дремала на солнышке или играла с цветами и листочками, которые ей приносила пани Стефа из сада. Пока в городе были немцы, пани Стефа не спала ночами, прислушиваясь, не идут ли за Донечкой.
|
|
|
Сёстры жили очень уединённо, всё время проводили в саду, спрятанном от улицы за домом. В город, на базар, ходила пани Мися, а пани Стефа всё время была с Доней. И газеты с объявлением они не видели.
Но вот поляки из Западной Украины, по договору польского и Советского правительства, стали переезжать в Польшу. Пани Мися уговаривала сестру уехать. Там, в Польше, никто никогда не скажет их Донечке, что она не родная им. Мать Дони погибла, они видели это, можно сказать, своими глазами. А отца, наверное, тоже нет в живых.
И пани Стефа согласилась.
Юра шёл всё по той же улице и не узнавал её. Возле домов на тротуарах громоздились вещи, суетились люди. На одной подводе на вещах сидела девочка лет трёх с цветочным горшком на коленях. Юра загляделся и чуть не упал, споткнувшись о ящик. Он услышал предостерегающий возглас и вдруг на ящике, в детской ванночке, увидел Мариошку. На него смотрели мамины чёрные глаза, длинные брови, почти до ушей, будто нарисованные углём.
— Мариошка! — крикнул Юра и выхватил сестричку из ванночки. — Мариошечка!
Девочка испугалась, заплакала, задрыгала ножками. Пани Стефа подхватила её на руки.
— Зачем пугаешь ребёнка? Ну успокойся, Донечка. — Она поцеловала девочку, прижала к себе.
— Она… Я… — Юра не мог говорить.
Он так долго искал, нашёл, и вот должно случиться что-то страшное, страшнее, чем до сих пор: никто не поверит, что это его сестричка, и её заберут навсегда.
— Мама велела найти её… — Он потянул девочку за ногу к себе.
— Я её мама! — сказала пани Стефа сердито и отошла от Юры. — Уйди, мальчик, не мешай. Видишь, мы уезжаем. Ты что-то напутал, — добавила она мягче, взглянув в расстроенное лицо Юры.
— Тётечка, нет, не уезжайте! Я искал, я нашёл… — Юра стал так, чтобы девочка видела его, протянул к ней руки. — Мариошечка, ну узнай же меня, я твой братик, Юра! Помнишь, как я носил тебя на руках? Ты была совсем маленькая…
Но девочка снова заплакала.
К тротуару подъехала подвода. Из дома выбежала пани Мися с большим узлом, возчик стал складывать на подводу вещи.
— Тётечка! — крикнул Юра. — Не уезжайте, подождите немножко, я сейчас!
Он помчался в детдом, схватил мамину шаль, открыл дверь в кабинет директора, не замечая там каких-то серьёзных людей, которые о чём-то совещались, крикнул:
— Мариошку увозят!
|
|
|
Он бежал по тротуару и слышал, как стучит за ним по каменным плитам деревяшка Виктора Ивановича.
Возле дома пани Стефы никого не было.
— Беги на вокзал! — крикнул Виктор Иванович, растирая культю. — Я следом.
Пани Стефа с Мариошкой на руках стояла возле последнего вагона. Вещи в вагон вносила сестра, какой-то мужчина помогал ей.
— Вот! — ещё издали крикнул Юра и протянул пани Стефе мамину шаль. — Вот!
Шаль развернулась, и земля поплыла перед глазами пани Стефы. Она увидела высокую женщину, которая уходила в свой последний путь, оставив ей, пани Стефе, свою живую кровинку — маленькую дочку. Эти цветы колыхались на её спине, а женщина больше так и не оглянулась ни разу…
— Мися, — сказала пани Стефа сестре, — выноси вещи обратно, мы не поедем в Польшу, мы остаёмся.
Пани Мися растерянно остановилась с большим узлом в руках.
— Почему?
— Теперь у нас двое детей, наша Доня и этот мальчик…
— Мариошечка! — кинулся Юра к сестрёнке, но она испуганно обхватила шею пани Стефы ручонками. И тогда Юра тоже, поверх маленьких ручонок сестры, обнял пани Стефу за шею и, ощутив тепло, заплакал впервые за много-много месяцев.
Пани Стефа обняла беловолосого мальчика, крепко, как и Мариошку, прижала к себе.
— Я очень прошу тебя, сынок, называй свою сестричку Доней, Доньцей. Теперь это её имя. Знаешь, что оно значит? Дочка…
ЛЕС
Весна была ранняя. Поезд бежал по голым, бесснежным полям, не перепаханным с осени, не засеянным озимыми. В воронках вдоль железной дороги стояла чистая, холодная, весенняя вода. Ни одной целой станции по пути — развалины, трубы, пустые окна, обгорелые стены.
Возле труб и развалин оживали сады. Кое-где в ложбинках, спрятавшись от ветра, покрывались первым цветом абрикосы.
Люди жадно смотрели в окна. Большинство такие же, как Ксана с мамой, — едущие из эвакуации на освобождённую свою землю.
— Хорошо, что весна. Не такое тяжёлое впечатление, — сказал кто-то.
«Почему тяжёлое? — удивилась Ксана. — Мы же едем домой! »
Ей казалось, что сердце её превратилось в ласточку, которая после долгой зимы, даже трёх зим, возвращается в родные края. Оно готово было выпорхнуть и лететь быстрее поезда, вперёд, вперёд!
Ксана, как и все, смотрела на воронки от бомб, на разбитые вагоны под откосом, на трубы, трубы без домов. Но это не гасило радости.
Дом, в котором они жили до войны, пустовал. Полы были сорваны, стены выбиты копытами лошадей. Для жилья был пригоден только чердак, светлый, сухой. До войны Ксанин брат устраивал там с друзьями штаб. Ксану туда не пускали. Теперь Ксана была здесь хозяйкой.
Солнце нагрело черепичную крышу, в окошко врывался свежий, ласковый ветерок. Над балкой, под самой крышей, прилепились высохшие соты — видимо, осы устраивали себе гнездо. За доску засунута истлевшая шапка подсолнуха. Обычно осенью на чердаке сушили подсолнухи и кукурузу, выбивали скалками-каталками семечки, лущили кукурузу — початок о початок.
Мама прилегла на узлах немного отдохнуть.
Ксане не отдыхалось, ей хотелось сразу всё обежать и увидеть.
Ксана замечала всё: пробивающиеся из земли петушки возле забора, лохматые, как кисточки, красные стебельки пионов, кусты крыжовника с развернувшимися листьями, каждую лопнувшую цветочную почку. Ксане хотелось припасть к земле, целовать эти живые ростки. Она сама не знала, что так истосковалась.
Ксана вышла на улицу. Перед войной была застроена только одна сторона улицы, а на второй, где на гору протянулись огороды, а дальше легло поле, появилось только несколько домов. Однажды во время сильного ливня с размытых огородов летела в окна домиков картошка. А по базарным дням Ксана с братом закрывали в комнате ставни, тогда через круглую дырочку от болта отражались на противоположной стене нагруженные возы, тётки в цветных платках, коровы, привязанные к возам. Всё это двигалось по стенке вверх ногами…
Когда убирали с огородов, мальчишки выгоняли на поле коров, разводили дымные костры из ботвы, пекли картошку.
А за полем, за самой вершинкой, которая не давала горизонту убежать подальше, был: лес, не видимый ниоткуда. Лес был в овраге, вершины деревьев шумели рядом с колосьями пшеницы. В этот лес можно было нырять, как в реку, — бежать вниз, хватаясь за кусты и деревья, и всё-таки упасть в листья и потом, когда уже сердце перестанет колотиться, долго слушать перешёптывание веток, цвиньканье птиц и смотреть в лёгкое, голубое небо, повязанное вокруг оврага.
Даже в самую жару было прохладно и тихо в лесу. Ксане никогда не приходила в голову мысль, что её может там кто-нибудь обидеть. Лес был Ксаниной тайной, она любила ходить туда одна.
Весной расцветали голубые пролески и сиреневые «собачки» на ломких стебельках, и тогда воспитательницы из детского сада приводили ребятишек, усаживали в кружок, не давая разбегаться, и цветы собирали с самого краешка. Ксане казалось, что она одна владеет глубиной и прохладой леса…
Наверное, и сейчас в лесу цветут «собачки», а то и гусиный лук раскрыл жёлтые звёздочки. Ксана посмотрела на занавешенное платком окно чердака и перешла дорогу.
Только одним глазочком взглянуть на этот лес, который снился даже в Сибири, где её ошеломила тайга.
Не доходя до вершины, Ксана повернулась лицом к городу. Отсюда не было видно разрушенных домов. Белели стены, возвышалась пожарная каланча, блестела узкой полоской река Тясмин. Немцы ушли совсем недавно, а Ксане казалось, что война уже закончилась.
Ксана пятилась, не оглядываясь, чтобы потом сразу увидеть, охватить весь свой лес. Кажется, пора. Резко повернулась и замерла. Леса не было. От края до края широкого оврага тянулись ряды низеньких, у самой земли, пеньков. Даже кусты по краям были вырублены, корявые сучья, как искалеченные руки, угрожали кому-то. Кое-где от пней тянулись хилые веточки.
Ксана смотрела, видела и не могла поверить, не могла понять, кто, зачем, для чего вырубил лес. И вдруг в голову ударила мысль: немцы! Вот они какие, немцы! Ксана оглянулась на город и будто только теперь увидела за тополями улицу Ленина, разрушенную всю, до единого дома, и обрывки моста, загромоздившие реку, и свой дом, в котором устроили конюшню.
Осторожно, стараясь не шуметь, она спустилась вниз. Ей было страшно, как на кладбище. Она села на пенёк, сложила руки на коленях и закрыла глаза…
— Девочка, что ты там делаешь?
Ксана вздрогнула, встала. Наверху стояла женщина, глядела на неё из-под руки. Ксана подошла к ней, узнала свою бывшую соседку.
— Тётя Маруся, зачем они срубили лес?
— Партизан боялись. Лес-то возле самого города.
— Жалко…
— Лес насадим.
— Так когда он вырастет?
— Вырастет когда-нибудь. Лес вырастет… А кто в земле лежит, тот уже никогда не вырастет…
Тётя Маруся тихо пошла по полю, будто разговаривала совсем не с Ксаной, а сама с собой.
Ксана хотела догнать её, спросить, где её дочка Аська, с которой Ксана ходила до войны в один класс, и не посмела.
Вот что такое война! Как же жили здесь люди три долгих года?
Ксана шла домой, и в голове у неё билась только одна мысль: «Проклятые, проклятые фашисты! Бейте их! Война ещё идёт! Бейте, чтобы ни одного, ни пенёчка, ни веточки от них на земле не осталось! »
ПОДРУЖКИ
Вера вышла из дому и увидела в конце аллеи, которая ведёт к школе, своих подружек Асю, Раю и Наташу. Вот уже несколько дней они не заходят за Верой, хотя Вера и не знает почему.
Вера взяла портфель под мышку, чтобы было удобнее, и побежала за подружками. Ася оглянулась, что-то сказала Рае и Наташе, и они свернули в переулок. Вера тоже свернула в переулок и увидела, что девочки спрятались от неё за большой куст бузины.
У Веры громко застучало сердце, слёзы горячо прихлынули к глазам.
— Девочки! — сказала она сквозь куст. — Почему вы убегаете от меня?
Девочки перестали шептаться, притаились. Вера заглянула за куст.
Девочкам было неловко. На Веру никто не смотрел. Ася чертила носком ботинка узоры на земле, Наташа и Рая деловито отряхивали юбочки.
— Мы с подлизами не дружим! — наконец сказала Ася.
— Да, конечно, как твоя мама приходила в школу… с тех пор учителя тебе только пятёрки ставят, — добавила Рая.
— В диктанте запятую пропустила, и всё равно Марья Петровна пять поставила. Идёмте, девочки! — Наташа схватила свой портфель и выбежала из-за куста.
— «Умница Верочка, как она хорошо нам всё рассказала! » — голосом учительницы передразнила Ася.
Подружки, смеясь и оглядываясь на растерянную Веру, побежали в школу.
Вере идти в школу совсем не хотелось. Она свернула на тропку и вышла в поле. И тут уж она дала волю слезам. Слёзы скатывались со щёк на фартук, и подсолнухи по краям тропки сочувственно заглядывали Вере в лицо, будто хотели вытереть ей слёзы своими шершавыми шляпами.
«Лучше бы мама и не приходила никогда в школу! — думала Вера. — А Рая ещё тогда поблагодарила её от всего класса… Попрошу маму, чтобы мы переехали куда-нибудь, и тогда уж ни за что не позволю приходить ей в школу. Просто буду Вера, и всё, и никто не скажет, что пятёрки я получаю потому, что моя мама ходит в школу. Вот скажу маме… Нет, не скажу. Ей будет обидно. Ведь она очень волновалась и готовилась несколько вечеров, хоть и главный инженер. А рассказывала она так интересно! Как на заводе из газа получается нить, потом из неё делают много красивых вещей — кофточки и даже шубы… Назло девчонкам буду учиться ещё лучше. Конечно, в пятом классе стало труднее, а ведь ещё хочется и книжки читать. Мама говорит, читай, книжки уже в большую очередь к тебе выстроились. Вот „Хижина дяди Тома“ сначала неинтересной показалась, а потом оторваться не могла, даже слёзы проливала».
Вера вытерла лицо, поправила галстук. Ей стало легче. Что такое её огорчения по сравнению с бедой старого негра Тома? А подружек можно других найти… Вера побежала к школе.
Как нарочно, Веру снова вызвали на первом же уроке ботаники. Учительница была строгая, неулыбчивая. Когда Вера закончила, она спросила у класса:
— Кто дополнит?
У Веры похолодело в груди: разве она что-нибудь забыла? Она видела, что Ася даже подпрыгнула на парте. Лицо её стало напряжённым, глаза она подняла в потолок. Наверное, в уме перебирала всё, надеясь, что Вера что-нибудь пропустила.
— Да, дополнить трудно, — сказала учительница. — Вера рассказала о ядовитых растениях даже то, чего нет в учебниках. Ты, наверное, книжку читала?
— Да, — смущённо ответила Вера.
— Умница. Ставлю тебе пятёрку.
Ася, Наташа и Рая подавленно молчали. Тут уж придраться было не к чему — Вере действительно можно поставить пятёрку, даже с плюсом. Им ведь тоже было интересно, как она про эти ядовитые растения рассказывала. Оказывается, нежный лесной ландыш очень ядовитый. Хорошо, что Вера рассказала, а то и отравиться недолго…
После уроков три подружки возвращались из школы позже всех. Повеселевшая Вера ушла с другими девочками далеко вперёд.
— Вот что, — сказала Ася Рае и Наташе, — у меня есть предложение. Давайте теперь, как только Веру вызовут, следить, что она пропустила, и потом дополнять.
— Трудно! Верка всегда всё знает! — вздохнула Рая.
— А мы тоже всё будем знать, — возразила Ася. — Что мы, не можем выучить, что ли?
Дома Ася аккуратно разложила на столе учебники и принялась за уроки. Надо же, три письменных и три устных. Ничего! Ася упрямо тряхнула головой: не маленькая, выучу.
Когда Ася выполнила письменные задания, к окну подбирались сумерки. Она вздохнула: ведь ещё история, география и по домоводству там что-то вышить. А когда же гулять? Вот почему Вера теперь редко выходит по вечерам во двор. А они считали, что она развоображалась.
Ася встала из-за стола, подошла к окну и ахнула: Наташа и Рая спокойно сидели на лавочке во дворе и обгрызали варёные кукурузные початки.
Ася выбежала на балкон.
— Девочки, что же вы, а уроки?
— Мы уже выучили, — поспешно сказала Наташа.
— И историю, и географию?
— Выучили, — неуверенно ответила Рая.
— А как же дополнять?
— Ну её, пусть себе получает пятёрки. Так и времени погулять не останется, — сказала Наташа.
— Выйдешь? — спросила Рая. — Смотри, я тебе кукурузу оставила.
— Нет! — сердито ответила Ася и ушла в комнату.
На следующий день по истории первой вызвали Асю. Она очень волновалась, но ответила хорошо. Учительница спросила, кто дополнит. Почему-то почти все учителя в пятом классе спрашивали дополнять, как сговорились.
Ася с тревогой посмотрела на Веру. Эта Верка, конечно, что-то вычитала и сейчас обязательно выскочит.
Вера сделала движение, будто хотела поднять руку. Учительница заметила.
— Ты, Вера, дополнишь?
Вера взглянула в тревожные глаза Аси.
— Нет, нет, — поспешно сказала она и спрятала руку под парту, — Она всё рассказала.
— Молодец, Ася, ставлю тебе пять…
Сияющая Ася подала учительнице дневник.
На переменке, счастливая и возбуждённая, Ася подошла к Вере, которая одна стояла у окна и ела яблоко.
— Вера, дай мне, пожалуйста, ту книжку, где ты про ядовитые растения читала…
Вера удивлённо и радостно взглянула на Асю, но ответить не успела. Наташа и Рая потянули Асю за руки в другой конец коридора и зашептали с двух сторон:
— Что, пятёрку получила и сразу к Верке подлизываться пошла, да?
— Эх, вы! — рассердилась Ася. — Ничего не понимаете, а ещё подружки!
КАК ПОДСКАЗЫВАЕТ СЕРДЦЕ…
Петя стоял на балконе, ему было скучно. Так всегда: когда нет мамы, не погуляешь. Бабушка боится за него и выпускает только на балкон — подышать воздухом.
На улице потеплело, с крыши капала вода, и за ночь на балконе намёрзло множество сосулек. По сосулькам перебегало солнце, балкон был очень красивый, но Пете не становилось от этого веселее. Он срывал сосульки и бросал вниз. Они втыкались в снег рядышком, замирая по стойке «смирно», как солдаты в строю.
На площадке дети лепили бабу — а Пете нельзя. В соседнем дворе играли в снежки — тоже нельзя…
Из подъезда на дорожку выбежала Катюшка, похожая на яблоко, одетое в шубу, — круглые красные щёки и пушистая красная шапка. Она разбежалась, проехала по ледяной дорожке, потом посмотрела вверх, увидела Петю.
— Ты что, заболел? — сочувственно спросила она.
Петя кивнул, ему не хотелось признаваться, что он вовсе не заболел, а просто бабушка считает его маленьким и пойдёт с ним гулять за ручку, когда сварит обед.
— А зачем же ты сосульку ешь?
Петя испуганно оглянулся — не услышала ли бабушка — и бросил сосульку вниз. Она разлетелась возле Катюшкиных ног, блестящие кусочки завертелись на льду.
— Не попадёшь! Не попадёшь! — дразнила Катюшка, скользя по дорожке туда-сюда.
Сосульки со звоном разбивались об лёд, но ни одна не попадала в юркую Катюшку. Сосульки кончились, а Петя так ни разу и не попал.
Он оглянулся, поискал, что бы бросить ещё, схватил небольшой осколок кафельной плитки и швырнул.
Катюшка крутанулась на одной ноге и вдруг застыла на месте, схватившись обеими руками за лицо.
Петя с ужасом увидел, как по Катюшкиным пальцам прямо в рукава шубы потекло что-то тёмно-красное. Кровь!
— Катюшка! Я нечаянно! — закричал Петя. — Правда же, нечаянно? Мы же играли… Ну что стоишь? Иди скорее домой!
— Дома никого нет! — не разжимая рук, сказала Катюшка и заплакала тоненько и жалобно.
— Катюшка, подожди, я сейчас! — Петя ринулся в комнату и наткнулся на бабушку.
— Никуда я тебя не пущу! — сказала бабушка. — Придёт мама, тогда разберёмся.
— А Катюшка? У неё же кровь! — Петя подбежал к окну: Катюшки не было.
— Доигрался! Лучше бы я тебя и на балкон не выпускала. Что теперь будет? — Бабушка закрыла дверь и положила ключ в карман фартука.
Петя в отчаянье махнул рукой, снял пальто и пошёл в ванную. Бабушку не переспоришь… Что же делать? Петя открыл кран, вода зашумела в раковине.
— Бабушка, иди-ка сюда.
Бабушка появилась на пороге, держа на весу испачканные в муке руки.
— Иди ближе, посмотри, что там плавает…
Бабушка наклонилась над раковиной, Петя выскочил из ванной и закрыл дверь на задвижку.
— Бабушка, — сказал он в щёлку, — не волнуйся. Вымой руки и посиди на табуреточке. Я только взгляну…
— Отопри сейчас же! — сказала бабушка. — Всё равно ты никуда не пойдёшь, ключ-то у меня!
Петя бросился на балкон. Прыгнуть? Хоть и второй этаж, а высоко!
Петя вспомнил, как мальчишка из соседнего дома взобрался на четвёртый этаж по водосточной трубе. Сколько воплей тогда было во дворе!
Петина мама строго наказала Пете, чтобы он не вздумал брать пример, а папа сказал:
— Да наш мазунчик и не способен на такое!
И хоть папа успокаивал маму, в этих словах Пете почудилось что-то обидное. Нет, папа, ты ещё не знаешь своего сына!
Петя надел пальто, снял в кухне бельевую верёвку.
Бабушка стучала в дверь ванной:
— Петя, Петя, что ты придумал, сейчас же открой!
Но Петя больше не колебался. Он обвязался верёвкой, конец прикрепил к перилам и обхватил руками и ногами водосточную трубу. Он даже не успел испугаться, как оказался на земле. На пальто и рукавицах осталась широкая ржавая полоса.
Петя забарабанил в Катюшкину дверь. Открыла соседка.
— Ты к Катюше? Её нет. Мама повела в поликлинику. Какой-то хулиган чуть не выбил ей глаза. Ты не видел кто? Катюшка не говорит.
Петя мчался по тротуару, как паровоз по рельсам. Прохожие шарахались от него в разные стороны.
В поликлинике ему пришлось снять пальто. Нянечка посмотрела на ржавчину, покачала головой.
— Тебе к кому? — спросила она.
— К такому врачу, если глаз выбьют…
— Значит, к хирургу, на третьем этаже. Только сначала надо в регистратуру.
Но Петя уже летел, наверх через две ступеньки.
Возле кабинета с табличкой «Хирург» никого не было. Петя прислушался — в кабинете тихо. Но вот раздался тоненький Катюшкин плач и мужской голос:
— Не плачь, твоё счастье, что в глаз не попало. А эта царапина до свадьбы заживёт и жирком заплывёт.
— А люди-то какие! — Это голос Катюшкиной мамы. — Ударили девочку и бросили. Хорошо, что я сразу домой вернулась.
У Пети гулко забилось сердце. Он повернул ручку двери и почувствовал себя так, будто нырнул в воду с открытыми глазами и разинутым ртом.
— Что тебе, мальчик? — спросил врач в белой шапочке. Он писал, сидя за столом, а Катюшка возвышалась на белом, круглом, как у рояля, стуле, и медсестра перебинтовывала ей голову.
— Это я ударил её… — сказал Петя.
— Вот как! — Хирург отложил ручку, подошёл к Пете. — Зачем же ты пришёл?
— Я думал… может, надо… У Катюшки вытекла кровь… Возьмите мою! — Петя решительно завернул рукав. — Возьмите мою кровь!
— Ой, не надо! — заплакала Катюшка одним глазом. — Он же не нарочно! У меня вытекла одна капелька, просто синяк надулся.
— Ладно, идёмте! — сказала Катюшкина мама. — Герои…
И хоть ещё до лета было далеко, они зашли в кафе-мороженое и Катюшкина мама сказала, что они могут выбрать себе мороженое кто какое хочет.
Петя старался не думать, как он объяснится с бабушкой и мамой. Если они ничего не поймут, то папа непременно должен понять! Ведь бывают в жизни такие моменты, когда, чтобы быть честным и мужественным, надо поступать так, как подсказывает сердце.
ВСЕГО ЛИШЬ БАРБОС!
Незабудки — живые капельки — росли на скалах. Большие, на длинных стеблях, они крепко держались за холодные камни. Внизу раскачивалось море и через равные промежутки времени ударяло волнами о скалу, осыпая её брызгами.
— Ди-им! А как это здесь выросли незабудки? — спросил Боря.
— Не знаю…
— А может, это море их набрызгало?
— Нет, море же солёное. Брызги высохнут — останется соль.
Они лежали на скале, свесив головы вниз, и смотрели, как тужится море, чтобы достать и слизнуть незабудки, но только обдаёт брызгами и отступает.
Две стриженые головы торчали над скалой, а между ними выглядывала третья, остроносая, ушастая — Рэм.
Ещё осенью папин знакомый подарил Бобу и Диму щенка и обнадёжил, что из него вырастет настоящая овчарка. Щенок сразу оставил в коридоре следы, мама разворчалась, но Боб и Дим накрепко пообещали маме, что кормить, убирать за щенком и водить его на прогулку они будут сами. Назвали щенка Рэмом. К лету Рэм вырос, но уши у него висели, а хвост завёртывался вверх. Отец смеялся и говорил, что напрасно его назвали так высокопарно — Рэмом: ведь это всего лишь барбос.
Боб погладил Рэма по шее. Рэм благодарно лизнул его в щёку и тут же, чтобы не обидеть, лизнул и Дима. Боб потрогал вялые уши собаки, поднял их торчком, но когда отпустил, уши снова повисли. Боб вздохнул.
— Они уже не будут у него стоять, да, Дим?
— Какая разница? — сказал Дим. — Мы же не пограничники, это им нужны чистокровные овчарки, а наш Рэм всё равно всё понимает. — Дим вскочил.
Рэм радостно подпрыгнул, готовый ринуться за ним, но Дим строго прикрикнул:
— Тубо! Нельзя! Лежать!
Рэм виновато вильнул своим непородистым хвостом, лёг возле Боба, тревожно повизгивая.
— Молодец! — похвалил Дим. — Теперь за мной!
Он помчался с сопки, хватаясь руками за лиственницы, которые осыпали мчавшихся следом Рэма и Боба мягкими, уже пожелтевшими хвоинками…
Это было первое дальнее путешествие Рэма. За день он набегался, его неокрепшие лапы устали, и на обратном пути он начал хитрить: спрячется в густых кустах стланика или за большим пнём и отдыхает, пока его ищут. Сначала все смеялись, потом отец начал сердиться: надо спешить к автобусу, а Рэм задерживает.
Спускаясь с сопки, они увидели невесёлое зрелище: на стоянке автобуса собралось сотни полторы людей. Почему-то на эту окраину города с самыми грибными и рыбными местами автобусы ходили совсем редко.
Пришёл автобус. Люди облепили его, но дверь не открылась. Кондуктор что-то показывала руками через окошко, будто играла на гармошке. Губы её быстро двигались. Хотя слов не было слышно, все поняли, что сказала сердитая кондукторша: автобус не резиновый, наведите порядок, потом открою дверь.
— Товарищи! — сказал отец Боба и Дима, и все сразу затихли, потому что голос у отца был сильный и красивый, да и сам он, высокий, загорелый, вызывал к себе симпатию. — В автобус должны сесть женщины и дети. Этот автобус последний. Мужчинам придётся идти пешком.
— Мы не дети, — торопливо сказал Боб, — мы тоже пойдём пешком.
— И Рэм пойдёт с нами, — добавил Дим.
— Нет, — возразил отец. — Вы сядете с мамой в автобус, хотя вы уже и не дети, а с Рэмом пойду я.
Когда женщины и дети вошли в автобус, оказалось, что туда ещё поместится десятка полтора людей. Начался настоящий штурм. Мужчины лезли по принципу — кто ловчее. И вдруг Боб и Дим увидели, что их отец тоже оказался в автобусе.
— А как же Рэм? — закричали они вместе и попытались протиснуться к выходу, но бесполезно. Автобус с открытыми дверями, из которых, как сосиски, болтались руки и ноги, медленно пополз по дороге.
Рэм с жалобным скулением немножко потрусил следом, а потом вернулся на остановку.
Боб и Дим плакали. Они не хотели ничего говорить и слушать, они не хотели смотреть на отца, а заодно и на маму.
Мама в спортивном костюме сидела в углу дивана, отец ходил по комнате широкими шагами, Дим и Боб уткнулись в портьеру. Света не зажигали, потому что никому не хотелось смотреть друг на друга.
— Из-за чего, собственно, весь сыр-бор? — наконец сказал отец, остановившись посреди комнаты. — Из-за какого-то барбоса? Да разве это собака? Я вам завтра же принесу настоящую овчарку, даю честное слово! Ну, хватит хлюпать!
Отец подошёл к двери, взял Боба и Дима за руки, привлёк к себе. Они вырвались, и Боб сказал:
— Ты предатель, а Рэм думает, что это мы такие!
— Да ты понимаешь, что говоришь? — с горечью и возмущением воскликнул отец. — Ведь я был на фронте, у меня ордена и медали…
— Хоть ты и был на фронте, — возразил Дим, — я не хотел бы воевать с тобой в одном окопе!
Эти слова иногда о ком-нибудь говорил отец, и они обозначали самое плохое, что можно сказать о человеке. Так считали все: отец, Боб и Дим, мама.
— Почему? — тихо спросил отец. Он стоял посреди комнаты, большой, сильный, но даже в темноте было видно, как он растерялся.
— Ты бы бросил меня, как Рэма, — ответил Дим.
Тихо в квартире. Спят рыбы в аквариуме. Спят краны в ванной и электрические лампочки. Только дверь не спит. Скрип-пиу! Через полчаса снова — скрип-пиу-у!
Идут по дороге две маленькие фигурки. Крепко держатся за руки, молчат, чтобы никто не услышал. Слишком громко стучат ботинки по широким бетонным плитам тротуара.
— Тише! — шепчет Дим.
— Я и так тихо, — отвечает Боб и, споткнувшись, летит в канаву. Дзе-ле-лень-дзекк! Покатился фонарь под горку.
— Ты не плачешь? — спрашивает Дим, поднимая Боба.
— Нне-ет! — отвечает Боб.
Темно на дороге. Кончился тротуар. Галька пырскает из-под ног, как лягушки. Небо только, над морем чуточку светлее. А там, где горбатая сопка, съёжившись от холода, уткнулась носом в землю непроглядная темнота. Там, у сопки, конечная остановка автобуса. Там остался Рэм.
— Может, фонарь засветим? — спрашивает Боб.
— Нет, ещё увидят, — отвечает Дим.
— Кто увидит?
— Кто-нибудь…
Вдруг впереди, на дороге, появился маленький жёлтый огонёк, всё ближе, ближе. Боб и Дим спрятались в канаву.
Что-то странное двигалось по дороге. Кто-то большой на велосипеде, за ним, сзад
|
|
|
