XIII. Величайшая опасность — государство.

При нормальном общественном порядке масса — это те, кто не выступает активно. В этом ее предназначение. Она появилась на свет, чтобы быть пассивной, чтобы кто-то влиял на нее, — направлял, представлял, организовывал — вплоть до того момента, когда она перестанет быть массой или по крайней мере захочет этого. Но она появилась на свет не для того, чтобы выполнять все это самой. Она должна подчинить свою жизнь высшему авторитету, представленному отборным меньшинством. Можно спорить о том, из кого состоит меньшинство; но кто бы это ни был, без него бытие человечества утратило бы самую ценную, самую существенную свою долю. В этом не может быть ни малейшего сомнения, хотя Европа в течение целого столетия, подобно страусу, прячет голову под крыло, стараясь не замечать очевидной истины. Это не личное мнение, основанное на отдельных фактах и наблюдениях; это закон "социальной физики", гораздо более непреложной, чем закон Ньютона. В тот день, когда в Европе вновь восторжествует подлинная философия[††] — единственное, что может спасти Европу, — человечество снова поймет, что человек — хочет он этого или нет — самой природой своей призван искать высший авторитет. Если он находит его сам, он — избранный; если нет, он — человек массы и нуждается в руководстве.

Стало быть, когда масса претендует на самочинную деятельность, она тем самым восстает против собственной судьбы, против своего назначения; и так как именно это она сейчас и делает, я и говорю, о восстании масс. Ибо единственное, что можно с полным правом и по существу назвать восстанием, это неприятие собственной судьбы, восстание против самого себя. Восстание Люцифера было бы, строго говоря, не меньше, если бы он претендовал не на место Бога, ему не предназначенное, а на место последнего из ангелов, что ему тоже не написано на роду. (Если бы Люцифер был русским, как Толстой, он вероятно, избрал бы вторую форму восстания, которая не меньше направлена против Бога, чем первая, более известная.) Масса выступает самостоятельно только в одном случае: когда она творит самосуд; другого ей не дано. Не совсем случайно суд Линча родился в Америке; ведь Америка — в известном смысле рай для масс. Не случайно и то, что сегодня, в эпоху господства масс, господствует и насилие, что оно становится единственным доводом, возводится в доктрину. Я давно уже отметил, что насилие становится в наше время обычным явлением, нормой [ "Расслабленная Испания" (1921) — прим. автора. ] Сейчас процесс достиг полного развития, и это хороший признак — значит, теперь он пойдет на убыль. Насилие становится предметом риторики, излюбленной темой пустых краснобаев. Когда реальное историческое явление изживает себя, оно падает жертвой риторики и надолго остается ее пищей. Реальность, как таковая, давно уже умерла, но имя ее живет в устах риторов и, хотя это лишь слово, оно все же сохраняет еще какую-то магическую силу.

Но даже если престиж насилия как цинично установленного образа правления начинает падать, мы все же остаемся под его властью, хотя и в иной форме. Я имею в виду самую серьезную опасность, грозящую сейчас европейской цивилизации. Как и все угрожающие ей опасности, эта тоже родилась из недр самой культуры. Более того, она представляет собою одно из ее славных достижений: это наше современное государство. Мы встречаемся снова с тем явлением, которое мы проследили в предыдущей главе, в случае с наукой — плодотворность принципов науки приводит к беспримерному прогрессу; но этот прогресс неизбежно вызывает специализацию, которая грозит науку задушить.

То же самое происходит и с государством.

Вспомним роль государства во всех европейских нациях к концу XVIII века. Она была ничтожна. Ранний капитализм и его промышленные организации — в которые впервые победоносно проникла новая техника — дали первый толчок росту общества. Появился новый социальный класс, численностью и силой превосходивший все предыдущие: буржуазия. Он обладал одним важным качеством — практическим смыслом. Он знал толк в организации, обладал дисциплиной и методичностью в работе, умел вести "государственный корабль". Эта метафора — изобретение самой буржуазии, которая ощущала самое себя как океан, могучий и чреватый бурями. Вначале корабль был миниатюрен: всего было понемногу — и солдат, и чиновников, и денег. Его сколотили еще в средние века люди, совсем не похожие на буржуазию, — дворяне. Эта порода отличалась поразительной храбростью, даром управления и чувством ответственности. Им современные государства Европы обязаны своим существованием. Но при всей этой одаренности дворянам всегда не хватало одного — головы. Они обладали ограниченным умом, сентиментальностью, инстинктом, интуицией, словом, были "иррациональны". Поэтому они не могли развить технику — для этого необходима рационализация. Они не могли выдумать пороха — это слишком кропотливо и скучно. Сами не способные к созданию нового оружия, они допустили, чтобы горожане — буржуазия — обзавелись порохом (привозя его с Востока или еще откуда-то); и тогда горожане автоматически выиграли войну у благородных дворян, рыцарей, которые были так закованы в железо, что едва передвигались. Рыцарям в голову не приходило, что вечный секрет победы не столько в методах обороны, сколько в оружии нападения — секрет, снова раскрытый Наполеоном [ Эта упрощенная картина великого исторического переворота, в котором буржуазия выбила дворянство из господствующего положения, принадлежит Ранке. Но, конечно, эта символическая и схематическая картина требует многих дополнений, чтобы отвечать действительности. Порох был известен с незапамятных времен. Заряжаемый ствол был изобретен кем-то в Ломбардии и не был в употреблении, пока не отлили первую пулю. Дворяне мало пользовались огнестрельным оружием из-за его дороговизны. Только горожане, экономически лучше организованные, дали ему широкое применение. Однако достоверно, что бароны, представленные средневековым войском бургундцев, потерпели решительное поражение от нового, не профессионального городского войска швейцарцев, главная сила которых была в дисциплине и в новой рациональной тактике. — Прим. автора ].

Государство — прежде всего техника, техника общественного порядка и администрации. "Старый режим" конца XVIII века располагал очень слабым государственным аппаратам, который не мог противостоять напиравшим со всех сторон волнам социальной революции. Несоответствие между силой государства и силой общества было настолько велико, что по сравнению с империей Карла Великого государство XVIII века представляется нам выродившимся. Несомненно, империя Каролингов располагала несравненно меньшими средствами, чем королевство Людовика XVI, но, с другой стороны, общество эпохи Каролингов было совершенно бессильно. [ Стоило бы остановиться на этом и показать, что эпоха абсолютных монархий в Европе располагала очень слабым государственным аппаратом. Как это объяснить? Ведь общество только еще начинало развиваться. Государство было всемогуще — оно было абсолютно. Почему же оно не обеспечило за собою полноты власти? Одну из причин мы уже указали: неспособность наследственной аристократии к технической и административной рационализации. Но это не все. Суть в том, что в эпоху абсолютизма аристократия не хотела усиления государства за счет общества. Вопреки общепринятому мнению, абсолютное государство инстинктивно уважало и ценило общество гораздо больше, чем сегодняшнее, демократическое. Последнее умнее, но у него меньше чувства исторической ответственности. — Прим. автора ]. Громадная разница между силой общества и силой государства была причиной ряда Революций, нет — революций, вплоть до 1848-го.

Благодаря революции буржуазия захватила в свои руки общественную власть и, применив неоспоримые способности к государственной деятельности, на протяжении одного поколения создала мощное государство, которое быстро покончили с революциями. С 1848 г., т.е. с началом второго поколения буржуазных правительств, революции в Европе прекратились — конечно, не потому, чтобы для них не стало оснований, но потому, что не было средств. Силы государства и общества сравнялись. Прощай навсегда, революция! Отныне в Европе возможна лишь противоположность революции, государственный переворот. Все последующее, что казалось революцией, было лишь замаскированным государственным переворотом.

В наше время государство стало могучей, страшной машиной, которая благодаря обилию и точности своих средств работает с изумительной эффективностью. Эта машина помещается в самом центре общества; достаточно нажать кнопку, чтобы чудовищные государственные рычаги пришли в ход, захватывая и подчиняя себе все части социального тела.

Современное государство — наиболее очевидный и общеизвестный продукт цивилизации. Крайне интересно и поучительно проследить отношение человека массы к государству. Он видит государство, изумляется ему, знает, что это оно охраняет его собственную жизнь, но не отдает себе отчета в том, что это — человеческое творение, что оно создано известными людьми и держится на известных ценных свойствах и качествах, которыми люди вчера еще обладали, но завтра могут не обладать. С другой стороны, человек массы видит в государстве анонимную силу и, так как он чувствует себя тоже анонимом, считает государство как бы "своим". Представим себе, что в общественной жизни страны возникают затруднения, конфликт, проблема; человек массы будет склонен потребовать, чтобы государство немедленно вмешалось и разрешило проблему непосредственно, пустив в ход свои огромные, непреодолимые средства.

Вот величайшая опасность, угрожающая сейчас цивилизации: подчинение всей жизни государству, вмешательство его во все области, поглощение всей общественной спонтанной инициативы государственной властью, а значит, уничтожение исторической самодеятельности общества, которая в конечном счете поддерживает, питает и движет судьбы человечества. Массы знают, что, когда им что-либо не понравится или чего-нибудь сильно захочется, они могут достигнуть без усилий и сомнений, без борьбы и риска; им достаточно нажать кнопку, и чудодейственная машина государства точно сделает, что нужно. Эта легкая возможность всегда представляет для масс сильное искушение. Масса говорит себе: "Государство — это я" — но это полное заблуждение. Государство тождественно с массой только в том смысле, в каком два человека равны между собой, потому что они оба — не Петры. Сегодняшнее государство и массы совпадают только в том, что оба они безымянны. Но человек массы действительно верит, что он — государство, и все больше стремится под всякими предлогами пустить государственную машину в ход, чтобы подавлять творческое меньшинство, которое мешает ему всюду, во всех областях жизни — в политике, в науке, в индустрии.

Это стремление кончится плохо. Творческие стремления общества будут все больше подавляться вмешательством государства; новые семена не смогут приносить плодов. Общество будет принуждено жить для государства, человек — для правительственной машины. И так как само государство в конце концов только машина, существование и поддержание которой зависит от машиниста, то, высосав все соки из общества, обескровленное, оно само умрет смертью ржавой машины, более отвратительной, чем смерть живого существа.

Такова была плачевная судьба античной цивилизации. Римская империя, созданная Юлиями и Клавдиями, была, без сомнения, отличной машиной, далеко превосходившей старый республиканский Рим патрицианских фамилий. Однако (любопытное совпадение!) как только Империя достигла полного развития, общественный организм начал разлагаться. Уже во времена Антонинов (2-й век по Р.Х.) государство начинает подавлять общество своим бездушным могуществом, порабощать его; вся жизнь общества отныне сводится к служению государству и постепенно бюрократизируется. К чему это приводит? К постепенному упадку во всех областях жизни; богатство исчезает, деторождение падает. Тогда государство для удовлетворения собственных нужд начинает еще больше закручивать пресс, бюрократизация усиливается: идет уже милитаризация общества. Наиболее острой, безотлагательной потребностью государства становится военная машина, армия. Первая задача государства — безопасность страны (заметим, кстати: та самая безопасность, которая порождает психологию людей массы). Итак, прежде всего армия! Императоры Северы — родом из Африки — милитаризовали всю жизнь империи. Тщетные усилия! Нищета все растет, женщины становятся все бесплоднее. Не хватает уже и солдат. После Северов армия начинает пополняться иностранцами.

Ясен ли нам теперь парадоксальный и трагический процесс этатизма? Чтобы лучше организовать свою жизнь, общество создает государственный аппарат, появляется "государство". Затем "государство" оказывается наверху, а общество отныне должно жить для государства [Вспомним последние слова Септимия Севера наследникам: "Будьте едины, платите солдатам и не заботьтесь об остальном". — Прим. автора]. Но все же государство состоит еще из тех же членов общества. Однако вскоре этих членов уже не хватает для поддержания государства и приходится брать иностранцев — сперва далматов, потом германцев. Постепенно иностранцы становятся господами, а коренное население обращается в горючее для питания государственной машины. Костяк государства пожирает живое тело нации. Мертвая конструкция становится владельцем и хозяином жилого дома.

Кто это постиг, тот, естественно, почувствует тревогу, слыша, как Муссолини с редкой наглостью проповедует формулу, якобы только что чудесным образом открытую в Италии: "Все для государства, ничего кроме государства, ничего против государства!" Этого достаточно, чтобы убедиться, что фашизм — типичное движение людей массы. Муссолини нашел превосходно организованное итальянское государство, организованное не им, но как раз теми силами и идеями, с которыми он борется, — либеральной демократией, и начал безжалостно его истощать. Я не могу здесь разбирать детально его достижения, но могу смело утверждать, что результаты, им достигнутые до сих пор, не могут идти в сравнение с тем, что сделано в области политики и администрации либеральными государствами. Если Муссолини чего-нибудь и достиг, это настолько незначительно, что вряд ли может уравновесить то ненормальное увеличение власти, которое позволило ему использовать государственную машину до крайнего предела.

Этатизм — высшая форма политики насилия и прямого действия, когда она возводится уже в норму, в систему, когда анонимные массы проводят свою волю от имени государства и средствами государства, этой анонимной машины.

Европейские нации стоят перед тяжелым этапом острых внутренних кризисов, сложных проблем — правовых, экономических и социальных. Приходится опасаться, что государства, управляемые людьми массы, не остановятся перед тем, чтобы подавить независимость личности и групп и тем окончательно разбить наши надежды на будущий прогресс.

Конкретный пример такого механизма представляет собою одно из самых тревожных явлений последних 30 лет — огромный рост полиции во всех государствах. Как мы к этому ни привыкли, наша душа не должна забывать, что самый факт трагически парадоксален: чтобы спокойно передвигаться и ходить по своим делам, жителям большого города непременно нужна полиция. Но любители порядка очень наивны, если они думают, что "силы общественного порядка" ограничатся тем, чего от них хотели. В конце концов решать станут они, и наведут свой порядок.

Когда около 1800 г. новая промышленность начала создавать новый тип человека — индустриального рабочего — с более преступными наклонностями, чем традиционные типы, Франция поспешила создать сильную полицию. Около 1810 года Англия по той же причине — возросла преступность — вдруг обнаружила, что у нее нет полиции. У власти были консерваторы. Что они сделали? Создали полицейскую силу? Ничего подобного. Они предпочли мириться с преступлениями, как только могли. "Народ согласен лучше терпеть беспорядок, чем лишиться свободы". "В Париже, — пишет Джон Уильям Уорд, — отличная полицейская сила, но французы дорого платят за это удовольствие. Я предпочитаю видеть каждые 3 или 4 года, как полдюжине парней рубят головы на Ратклиф Род, чем подвергаться домашним обыскам, шпионажу и всем махинациям Фушэ". Вот два представления о государстве. Англичанин предпочитает государство ограниченное.

XIV. Кто правит миром?.

Итак, как я уже говорил, развитие европейской цивилизации автоматически привело к "восстанию масс". С одной стороны, это хорошо — ведь так проявляется чудесное повышение общего жизненного уровня. Но обратная сторона поистине ужасна — так падает нравственность современного человека. Рассмотрим теперь этот упадок морали с новой точки зрения.

1.

Сущность или характер новой исторической эпохи — результат как внутренних перемен, изменений в человеке, его духе, так и внешних перемен, формальных, как бы механических. Наиболее важная из перемен второго рода — перемещение власти, ибо оно влечет за собой и перемещение духа.

Поэтому если мы хотим понять какую-то эпоху, первым нашим вопросом должно быть: кто правил тогда миром? Может статься, род людской был тогда разделен на несколько отдельных, не сообщавшихся между собой групп, которые составляли независимые, замкнутые миры. Во времена Мильтиада средиземноморский мир не знал о существовании мира дальневосточного. В таких случаях мы должны поставить наш вопрос: кто правит миром? — для каждого замкнутого мира отдельно. Но начиная с XIV века человечество было захвачено мощным процессом объединения, которое в наши дни достигло небывалых пределов. Теперь уже нет изолированных групп, нет человеческих островов. В наше время тот, кто правит миром, действительно им правит. Три последних столетия эта роль принадлежала однородной группе европейских народов. Европа правила, и под ее единым правлением мир жил единым стилем или, во всяком случае, все более приближался к единству.

Обычно этот стиль жизни называют новым временем — бесцветное, ничего не говорящее имя, за которым кроется вот это, эпоха гегемонии Европы.

Под "правлением" не надо понимать в первую очередь материальную силу, физическое принуждение. Все же я стремлюсь избегать глупостей, хотя бы самых грубых и явных. Так вот: нормальные, прочные отношения между людьми, которые разумеются под словом "правление", никогда не покоятся на силе; наоборот, лишь господствуя, человек или группа людей получают в свои руки аппарат власти, именующийся "силой". Случаи, в которых на первый взгляд сила кажется основой господства, при ближайшем исследовании прекрасно доказывают наш тезис. Наполеон насильно захватил Испанию и некоторое время держался там, но собственно говоря, он ни одного дня не правил Испанией, хотя обладал силой, или, вернее, именно потому, что он обладал только силой. Надо отличать насильственный захват власти от естественного господства, правления. Правление — нормальное проявление власти, оно всегда основано на общественном мнении — и нынче, и десять тысяч лет тому назад, и среди англичан, и среди бушменов. Ни одна власть в мире никогда не покоилась ни на чем, кроме общественного мнения.

Вы думаете, что суверенитет общественного мнения открыт в 1789 году адвокатом Дантоном или в XIII веке св. Фомой Аквинским? Его открывали повсюду, много раз; но то, что общественное мнение — основная сила, из которой в человеческих сообществах возникает господство, так же старо и прочно, как само человечество. В физике Ньютона сила тяжести — причина движения. Закон общественного мнения — это закон всемирного тяготения в сфере политической истории. Без него история не была бы наукой. Задача истории состоит в том, как метко заметил Юм, чтобы показать, что сила общественного мнения не утопическое мечтание, а самая настоящая реальность, действующая постоянно в жизни общества. Даже тот, кто хочет править, опираясь на янычар, зависит от их мнения и от мнения подданных о янычарах.

На самом деле с помощью янычар не правят. Талейран сказал Наполеону: "Штыки, государь, годятся для всего, но вот сидеть на них нельзя". "Править" значит не "взять власть", а "спокойно пользоваться властью". Править значит сидеть — на троне, в кресле министра, в банке, на Святом Престоле. Вопреки наивным, газетным представлениям, для правления нужны не столько кулаки, сколько зад. Государство в конце концов держится на общественном мнении; дело тут в равновесии, в устойчивости.

Иногда нет никакого общественного мнения. Общество разбито на противоборствующие группы, мнения противоположны, власти не сложиться. Но природа не выносит пустоты, и пустое место, возникшее за отсутствием общественного мнения, займет грубая сила. Итак, лишь в крайнем случае сила замещает общественное мнение.

Поэтому если мы хотим формулировать закон общественного мнения строго, как закон тяготения в истории, то, принимая во внимание последний случай, мы придем к давно известной формуле: против общественного мнения править нельзя.

Мы замечаем, что всякая власть основана на общественном мнении, тем самым на духе. Стало быть, в конце концов власть — не что иное, как проявление духовной силы. Это точно подтверждается историческими фактами. Всякая первобытная власть "священна", она коренится в религии; и та же религия — первичная форма всего, что впоследствии зовется идеей, мыслью, иными словами — все нематериальное, метафизическое. В средние века это повторяется в большем масштабе. Первым государством, первой общественной властью образовавшейся в Европе, была Церковь с ее специфической, так и называвшейся "духовной властью". От Церкви светская власть восприняла идею, чти и она "духовная власть", господство определенных идей, и возникла "Священная Римская Империя". Так боролись две власти духовного происхождения; а поскольку они не могли разграничить свои сферы по существу (обе духовны!), они условились разделить их по отношению ко времени: одна берет себе все временное, другая — вечное. Светская и религиозная власть одинаково духовны; но одна — дух времени, общественное мнение, изменчивое и мирское; другая — дух вечности, мысль божия, его суждение о человеке и его судьбах.

Таким образом, слова "в такую-то эпоху правит такой-то человек, такой-то народ, такая-то группа народов" равносильны словам "в такую-то эпоху господствует такая-то система мнений, идей, вкусов, стремлений, целей".

Что понимать под господством мнения? У большинства людей мнения нет, мнение надо дать им, как смазочное масло в машину. Поэтому необходимо, чтобы хоть какой-то дух обладал властью и пользовался ею, снабжая надлежащим мнением тех, кто мнения не имеет, то есть большинство людей. Без мнений общество превратилось бы в хаос хуже того — в историческое ничто. Жизнь утратила бы всякую структуру, организацию. Следовательно, без власти духа, без кого-то, кто правит, человеческое общество хаотично; и хаос царит в нем в той мере, в какой нет власти, нет правителя. И соответственно, каждая смена власти, смена правящих — вместе с тем и смена мнений, смена исторического центра тяжести.

Вернемся теперь к началу. Европа, этот конгломерат духовно родственных народов, несколько веков правила миром. В средние века во временном светском мире единого правления не было; так случалось во всяком "средневековье" мировой истории. Это эпохи без "общественного мнения", эпохи относительного хаоса, относительного варварства. Есть и эпохи, когда люди любят, ненавидят, стремятся к чему-то, отвращаются от чего-то, и все это горячо, страстно; зато идеи, мнения почти отсутствуют. Эпохи эти не лишены прелести. Но в великие исторические эпохи человечество живет идеями; это эпохи общественного мнения, духовного порядка. Позади средних веков лежит эпоха, в которой, как и в новое время, мы находим властелина, хотя бы только и на ограниченной части мира. Это Рим, великий правитель, который установил порядок в Средиземноморье и в ближних к нему землях.

Сейчас, после войны, слышатся речи о том, что Европа больше не правит миром. Чувствуем ли мы все значение этого диагноза? Он возвещает нам грядущую смену власти. Кто же ее возьмет? Кто будет наследником Европы в господстве над миром? Верно ли вообще, что кто-то явится? А если никого не найдется, что тогда?

2.

Поистине в мире каждый момент, тем самым сейчас, происходит бесконечно много событий. Всякая попытка передать в словах все то, что сейчас действительно происходит, сама по себе смешна. Нам остается одно — построить самим, по нашему разумению конструкцию действительности, предположить, что она отвечает истине, и пользоваться ею, как схемой, сеткой, системой понятий, которая дает нам хоть приблизительное подобие действительности. Это обычный научный метод, больше того — только так пользуются разумом. Когда мы видим нашего друга Петра на садовой дорожке и говорим: "Это Петр" — мы сознательно, иронически делаем ошибку. Ибо для нас Петр — это условный выбор черт, физических и моральных, манеры и поведение — то, что называется "характер"; на самом же деле друг наш Петр иногда ничуть не схож с "нашим другом Петром".

Каждое понятие, самое простое и самое научное, всегда как бы смеется над самим собой, охвачено зубцами иронии, словно бриллиант в золотой оправе. Оно серьезно говорит: "Это — А, вот это Б". Но это напускная серьезность, оно сжимает губы, чтобы не расхохотаться, ибо знает отлично, что "это" не А, а "вот это" — не Б. То, что понятие думает про себя, не совпадает с тем, что оно говорит, и в двойственности этой — причина иронии. Думает оно так: "Я знаю, что, строго говоря, это — не А, а то — не Б; но для практических целей я договорилось с самим собой называть их А и Б".

Такая теория познания рассердила бы древнего грека. Грек верил, что в разуме, в понятиях он обретает саму реальность. Мы же полагаем, что разум и понятия — только предметы домашнего обихода, которыми мы пользуемся, чтобы определить свое положение в бесконечной и крайне проблематичной действительности, называемой жизнью. Жизнь — это борьба с миром вещей, чтобы удержаться среди них. "Понятия" — наш стратегический план, чтобы отразить их наступление. Исследуя ядро любого понятия, мы обнаружим, что оно ровно ничего не говорит нам о самом предмете, но лишь определяет его отношение к нам, к человеку; показывает, что человек может с "ним" сделать или что "оно" может человеку сделать. Такое условное определение "понятия" как чего-то живого, всегда способного принять активное или пассивное участие в нашей жизни, по-видимому, никем еще не высказано. Но оно кажется мне логическим выводом философского исследования, начало которому положил Кант. Если, пользуясь им, мы проследим все прошлые философии вплоть до Канта, то увидим, что в основном все философы говорили одно и то же. В конце концов каждое открытие в философии лишь обнаруживало, выносило на поверхность то, что было скрыто в глубине.

Однако такое введение вряд ли соответствует нашей основной теме, далекой от чистой философии. Я просто хочу сказать, что в мире (историческом, конечно) сейчас происходит следующее: в течение трех столетий Европа бесспорно правила миром; а сейчас она не знает наверное, правит ли она еще и будет ли править завтра. Сводя необозримое множество событий и факторов, из которых слагается историческая реальность сегодняшнего дня, к такой короткой формуле, мы в лучшем случае сильно преувеличиваем; и я должен был напомнить, что всякое мышление — вольное или невольное преувеличение. Кто боится преувеличений, должен молчать; более того, он не должен думать, и обречен на идиотизм.

Я действительно верю, что в мире все идет именно так, как я сказал; все остальное — лишь следствия, условия, симптомы и пересуды.

Я не говорил, что господству Европы уже пришел конец, я сказал, только, что с некоторого времени Европа не знает точно, правит ли она сегодня и будет ли править завтра. Вместе с тем у остальных народов Земли появляется соответствующее настроение — они не уверены в том, что ими кто-то правит.

В последние годы много говорилось о закате Европы. Очень прошу, не будьте так просты, чтобы вспоминать Шпенглера каждый раз, как только речь заходит об этом! Книги еще не было, а все про это говорили, да и книга обязана своим успехом именно тому, что подозрение или тревогу испытывали многие по самым разным причинам.

Об упадке Европы говорилось так часто, что многие приняли это за совершившийся факт. Не то чтобы они были всерьез убеждены, но они привыкли этому верить, хотя, по совести говоря, и не вспомнят, когда же в этом убедились. Книга Уолдо Франка "Новое открытие Америки" целиком основана на предположении, что Европа при последнем издыхании. Франк даже не считает нужным остановиться на этом вопросе и подвергнуть такое грандиозное событие, основание всех его выводов, критическому анализу. Без всякой проверки он исходит из этого предположения, как из бесспорного факта. И эта бесцеремонность подсказывает мне, что сам Франк вовсе не убежден в упадке Европы; куда там, он и вопросы не ставил. Он пользуется этой мыслью, как трамваем. Трюизмы — трамвай умственного транспорта.

Так поступают многие; прежде всего народы, целые народы.

Современный мир ведет себя по-ребячески. В школе, когда учитель выйдет на минуту из класса, мальчишки срываются с цепи. Каждый спешит сбросить гнет, вызванный присутствием учителя, освободиться от ярма предписаний встать на голову ощутить себя хозяином своей судьбы. Но когда предписания, регулирующие занятия и обязанности, отменены, оказывается, что юной ватаге нечего делать: у нее нет ни серьезной работы, ни осмысленной задачи, постоянной цели; предоставленный самому себе, мальчишка может только одно — скакать козлом.

Именно такую безутешную картину представляют собою теперь небольшие нации. Раз уж наступает "закат Европы" и править Европа не будет, народы и народники скачут козлами, кривляются, паясничают или надуваются, пыжатся, притворяясь взрослыми, которые сами правят своей судьбой. Отсюда и "национализмы", которые возникают повсюду.

В предыдущих главах я попытался нарисовать новый тип человека, который сейчас господствует в мире; я назвал его человеком массы и показал отличительную его черту: чувствуя себя заурядным, он провозглашает права заурядности и отказывается признавать все высшее. Если это настроение торжествует в каждом народе, оно, естественно, господствует и во всех нациях в целом. В определенном смысле появляются народы массы, которые решительно восстают против великих творческих народов против, отборного меньшинства, которое создало историю. Поистине смешно, когда мелкая республика вытягивается на цыпочки, ругает из своего уголка Европу и возвещает ее уход из мировой истории.

К чему же это ведет? Европа создала систему норм, ценность и плодотворность которых доказана столетиями. Эти нормы не самые лучшие из возможных, но они, без сомнения обязательны до тех пор, пока не созданы или по крайней мере не намечены новые. Раньше, чем их отменить, надо создать другие. Теперь народ массы отменяет нашу систему норм, основу европейской цивилизации; но так как он не способен создать новую, он не знает, что делать, и, чтобы занять время, скачет козлом.

Когда из мира исчезает правитель, вот первое следствие: восставшим подданным нечего делать, у них нет жизненной программы.

3.

Цыган пришел на исповедь. Священник спрашивает его, знает ли он десять заповедей Господних. Цыган отвечает: "Хотел было выучить, отец, да у нас поговаривают, будто их отменят".

Не так ли сейчас в мире? Поговаривают, что заповеди европейской культуры больше не действительны и человечество — и люди, и народы — пользуется этим предлогом, чтобы жить без заповедей; ведь только европейские и были! Дело обстоит не так, как раньше, когда новые, созревшие нормы вытесняли старые, свежий пыл приходил на смену былому, уже остывшему энтузиазму. Это естественно. Больше того — старое оказывается тогда старым не потому, что оно одряхлело, но потому, что новый принцип благодаря своей новизне состарил его. Если бы у нас не было детей, мы не старели бы или старели бы гораздо позднее. То же самое происходит с машинами: автомобиль десятилетней давности кажется более старым, чем двадцатилетний локомотив, только потому, что автомобильная техника развивается быстрее. Закат, вызванный восходом, лишь признак здоровья.

Но то, что сейчас происходит в Европе, нездорово и ненормально. Европейские заповеди потеряли свою силу, а новых на горизонте нет. Европа, говорят нам, теряет господство, но не видно никого, кто занял бы ее место. Под Европой мы понимаем обычно прежде всего триаду — Францию, Англию, Германию. В этой части земного шара созрела та культура, которая организовала и оформила современный мир. Если эти три народа и впрямь "на закате", их жизненные установки утратили силу, нет ничего удивительного в том, что мир теряет нравственность.

А ведь так оно и есть. Весь мир — и народы, и люди — нравственность теряет. Некоторое время такая "свобода от морали" кажется занимательной, даже прекрасной. Низшие классы чувствуют, что освободились от бремени заповедей. Но праздник непродолжителен. Без заповедей, которые обязывают к определенному образу жизни, существование оказывается совершенно пустым. Именно это и случилось с лучшей частью нашей молодежи. Она свободна от уз и запретов — и ощущает пустоту. Бесцельность отрицает жизнь, она хуже смерти. Ибо жить — значит делать что-то определенное, выполнять задание; и в той мере, в какой мы уклоняемся от этого, мы опустошаем нашу жизнь. Вскоре люди взвоют, как бесчисленное множество псов, требуя властителя, который налагал бы обязанности и задания.

Пускай бы Европа не правила, если бы нашелся кто-то, способный ее заменить. Но никого нет и в помине. Нью-Йорк и Москва не представляют ничего нового по сравнению с Европой. Они окраины европейского мира, отрезанные от центра и потому лишенные значения. Говорить о Нью-Йорке и о Москве сейчас еще очень трудно, ибо толком еще не известно, что они такое; несомненно только одно — они еще не сказали решающего слова. Но и так мы знаем достаточно, чтобы судить об их общем характере. Видимо, они относятся полностью к тому виду явлений, которые я назвал "историческим камуфляжем". "Камуфляж" — то, что кажется чем-то иным, внешность не выявляет сущность, но скрывает ее. Поэтому он вводит в заблуждение всех, кто заранее знал, что камуфляж бывает. Это как с миражом — если о нем знаешь, видишь верно.

В каждом историческом камуфляже два слоя: глубинный — подлинный, основной; и поверхностный — мнимый, случайный. Москва прикрывается тонкой пленкой европейских идей — марксизмом, созданным в Европе применительно к европейским делам и проблемам. Под этой пленкой — народ, который отличается от Европы не только этнически, но, что еще важнее, по возрасту; народ еще не перебродивший, молодой. Если бы марксизм победил в России, где нет никакой индустрии, это было бы величайшим парадоксом, какой только может случиться с марксизмом. Но этого парадокса нет, так как нет победы. Россия настолько же марксистская, насколько германцы Священной Римской империи были римлянами. У новых народов нет "идей". Если они вырастают в среде, где существует — или недавно существовала — старая цивилизация, они перенимают ее идеи. Вот тут-то и возникает камуфляж. Как я уже говорил, есть два основных типа народов. Есть народы, родившиеся в мире, еще не имевшем цивилизации; таковы египтяне и китайцы. У них все свое, коренное; их стиль прям и ясен. Другие народы появляются и развиваются в пространстве, уже насыщенном древней цивилизацией. Таков был Рим, который создавался на побережье Средиземного моря, напоенном греко-восточной культурой. Поэтому все повад

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: