 |
Эпилог. Спустя пятнадцать лет
|
|
|
|
Ярким летним утром в прохладную тень перрона Белорусского вокзала в Москве бесшумно вполз международный экспресс, состоящий из синих запыленных, казалось, выгоревших на солнце вагонов. Красивая рыжеволосая девушка с букетом гвоздик, появившаяся на перроне еще за полчаса до прихода экспресса, побежала вдоль поезда. Возле площадки пятого вагона она остановилась, торопливо поправила прическу и стала смотреть в открытую дверь вагона с таким выражением лица, будто ждала появления там самого бога.
Девушка с букетиком гвоздик — это Раечка Гинзбург. Она работает в «Интуристе» только третий месяц. Сегодня она от строгой заведующей бюро обслуживания отеля «Националь» получила первое самостоятельное задание: ей надо встретить прибывающего в Советский Союз в качестве туриста промышленника из Западной Германии господина Гернгросса, к которому ее прикрепили в качестве переводчицы на все время его туристской поездки по СССР. Раечка Гинзбург очень волнуется — это ведь ее первая, очень ответственная самостоятельная работа.
Рая знала о господине Гернгроссе только то, что ему почти шестьдесят лет. Поэтому всех пожилых мужчин, появлявшихся в дверях вагона, как в раме, она встречала почтительной улыбкой и вопросом:
— Извините, пожалуйста, вы случайно не господин Гернгросс?
Один по-русски ответил ей:
— Случайно совсем наоборот.
Другой ответил по-французски:
— К сожалению, нет, мадемуазель…
А вот третий — высокий и седой — посмотрел на нее внимательно и сказал:
— Да. Я — Гернгросс. А вы кто?
— Я переводчица из туристского агентства. Поздравляю вас с прибытием в столицу Советского Союза — город Москву. Разрешите подарить вам эти скромные цветы. — Рая вела себя точно так, как учили ее на курсах.
|
|
|
— Прекрасно. Спасибо. Как прикажете вас называть? — в глазах у Гернгросса поблескивала ирония.
Рая посмотрела на своего подопечного, который мог быть ей дедом, и сказала:
— Просто Рая.
— Ра-я, — повторил Гернгросс и снова внимательно посмотрел на девушку.
Они вышли на вокзальную площадь и остановились. Гернгросс медленно оглядел площадь.
— Вот я и в Москве. Кто это? — он показал на памятник.
— Это великий русский, советский писатель Максим Горький. Он родился…
— Подробности не надо, — любезно перебил Гернгросс. — Писатели — не моя сфера, — улыбнулся он. — Я занимаюсь производством пластических материалов. И когда нам попадется памятник человеку, связанному с этим великим делом, я попрошу вас побольше рассказать о нем… Скажите, этот большой дом какой-нибудь офис?
— Нет. Это просто жилой дом. Между прочим, в этом доме жил и умер наш талантливый поэт-песенник Василий Иванович Лебедев-Кумач.
Гернгросс расхохотался.
— Что у вас вся литература разместилась на этой площади?
— Почему только на этой? — серьезно возразила Рая. — Рядом площадь — там стоит памятник великому советскому поэту Маяковскому. А дальше еще площадь — там знаменитый памятник Пушкину. На Арбате — Гоголь…
Гернгросс смотрел на нее удивленно: он не понимал, почему девушка сердится.
Когда носильщик принес чемоданы, Гернгросс и Рая сели в машину и поехали в отель «Националь», где туристу был приготовлен номер. Рая молчала. Она не знала, чем занять своего подопечного; прежний ее план — по дороге рассказать ему о достопримечательностях улицы Горького — оказался исчерпанным. И она боялась, что этот господин почему-либо сразу ее невзлюбил и, приехав в отель, попросит заменить переводчицу, и все в бюро обслуживания будут думать, что она не справилась. Но она все делала правильно, действовала так, как учили на курсах.
|
|
|
— А кто этот на лошади? Тоже писатель? — с хитрой улыбкой спросил у нее Гернгросс, показывая на памятник Долгорукому.
Рая уже открыла рот, чтобы развеять заблуждения своего подопечного, но Гернгросс, смеясь, приложил палец к губам.
— Давайте договоримся. Не обременяйте меня ненужными мне познаниями. Если меня будет что-нибудь интересовать, я спрошу сам. Я вообще враг разговоров на беспредметные темы. А вот о пластиках — сколько угодно. Но вряд ли это интересует вас.
— Почему? Я осведомлена о вашем профиле заранее, — возразила Рая. — В плане для вас есть поездка на выставку нашей промышленности пластмасс. Я прочитала книжку.
— Вот это замечательно! — Гернгросс звонко хлопнул себя по коленке.
Они подъехали к отелю…
Весь день Рая дежурила в комнате переводчиков, ожидая вызова Гернгросса. Но она ему не понадобилась. До завтрака он ходил по магазинам. Уходя, он сказал Рае, что из соображений бережливости в магазины всегда ходит без женщин. Исключения из этого правила он не делает даже для жены… Потом он обедал в компании других туристов и с ними же вечером пошел на балет.
— А вы идите к папе и маме, — сказал он Рае. — Балет понятен всем своим интернациональным молчанием.
Однако утром он сам предупредил Раю, чтобы она никуда не уходила: они едут на выставку советских пластмасс.
Рая еще раз полистала скучнейшую и непонятную ей книжку о пластических массах. И со страхом ждала поездки на выставку.
А поездка прошла прекрасно. На экспонатах были таблички — знай читай да переводи на немецкий. И Гернгросс ни разу ни о чем не переспросил. Было видно, что дело это он знает и ничем удивить его тут нельзя.
На другой день Рая с утра без дела слонялась возле бюро обслуживания. Потом ей это надоело, и она вызвалась подбирать газетные вырезки. А Гернгросс с тремя туристами из Японии отправился утром в Третьяковскую галерею. Рая проводила его до машины.
— Не обижайтесь на меня, Рая, — сказал Гернгросс. — Но переводить картины так же нелепо, как и балет.
В Третьяковской галерее Гернгросс сначала пристроился к экскурсии немецкой молодежи из ГДР. Экскурсовод на хорошем немецком языке рассказывал довольно интересные вещи, и Гернгросс не скучал. Его только раздражали шедшие вместе с ним чересчур уж самоуверенные парни и девицы из этой Германии Ульбрихта. В конце концов он отошел от них и, беспорядочно бродя по галерее, зашел в зал, где экспонировались русские иконы.
|
|
|
О, это очень интересно! Кто-то из людей его круга говорил, что русские иконы бесподобны и стоят грандиозных денег. Гернгроссу особенно понравилась одна из них, написанная на плохо отесанной доске. Казалось, из самых ее пор проступало женское лицо со спокойными, чуть грустными глазами. Гернгросс не удержался и потрогал икону пальцем: ему не верилось, что на доске есть слой краски.
— Гражданин! Руками трогать запрещается! — гулко прозвучало в пустом зале.
Гернгросс отдернул руку и оглянулся. На него строго смотрела худенькая женщина в форменном халатике галереи. И вдруг он увидел, что ее глаза расширяются, она хочет закричать… и не может. Гернгросс невольно сделал шаг назад. Он понимал только одно: эта женщина его знает. Он быстрыми шагами прошел мимо нее, а оказавшись в соседнем зале, еще быстрее устремился к выходу. Во дворе, расталкивая людей, он стремительно прорвался к воротам.
Счастье! Из такси вылезли и направились к галерее две дамы. Гернгросс вскочил в освободившуюся машину.
— Скорей вперед!
Водитель, не очень торопясь, включил скорость, и машина покатилась по переулку.
В это время к милиционеру, дежурившему у подъезда галереи, подбежала женщина в форменном халатике. Показывая на удалявшееся такси, она, тяжело дыша, произнесла отдельные слова:
— Гестапо!.. Палач!.. Арестуйте!.. Гестапо!..
— Сперва, гражданочка, успокойтесь, — степенно посоветовал ей милиционер, но на всякий случай все же посмотрел вслед такси и заметил про себя его номер: не то 30–32, не то 30–37. Машина была уже далеко… — Ну успокоились, гражданочка?
— Боже мой! Берите же машину, догоняйте! Он же удерет!
— Гражданочка, скажите толком, что случилось.
Хищение?
— Да нет же! Вот тот, что уехал… Это палач гестапо… Бил меня… Мучил… Когда война была… Я его узнала… Он испугался и бежать…
|
|
|
— Вот теперь все ясно. Как ваша фамилия?
— Олейникова. Лидия Викторовна Олейникова. Я тут работаю.
— Это вижу. Погодите. Я сейчас.
Милиционер прошел к своему постовому телефону, вызвал дежурного по городу и сообщил о происшествии:
— Да… 30–32 или 30–37. Светло-серая. Фамилия заявителя — Олейникова Лидия Викторовна. Работница Третьяковки… Хорошо.
Водитель Артамонов, повезший Гернгросса, с утра был не в духе. Утром он пришел в гараж, и выяснилось, что сменщик подсунул ему машину с оторванным глушителем — гремит, как пустое ведро с горы. Надо было приварить кронштейн, а сварщик начал требовать на чекушку. Пришлось дать, не то проболтался бы в гараже до полудня. Но беда не приходит одна. Поехал он на вокзальную площадь к ленинградскому поезду. Прошел к выходу, чтобы выловить пассажира повыгоднее, и как раз повезло — поймал такого, который в жизни на такси не ездил. И тут же нарвался на контролера. Теперь будут тебя поливать на всех общих и прочих собраниях. А то и выговор навесят… А этот пассажир попался — зануда неизвестно откуда, гудит и гудит: «Скорей, скорей».
— В случае чего мне штраф платить, а не вам, — привычно огрызнулся Артамонов.
— Я платит все штрафы! — решительно заявил Гернгросс.
Артамонов впервые глянул в зеркальце на своего пассажира: кажись, не русский?
Они уже поднимались по склону улицы Горького.
— Куда еще? — опросил Артамонов уже повежливее.
— Вперед и быстро.
— Ясно…
А что ясно, неизвестно. Будет потом кудахтать: ах, мне надо было направо, ах, налево!
— Пожалуйста, отвозить меня Белорусский вокзаль.
— Вот теперь все ясно. К поезду?
— Станция метро, пожалуйста.
— Ясно. Это мы в момент, — Артамонов и в самом деле поддал газу.
У станции метро Гернгросс выскочил из машины, сунул Артамонову пять рублей и тут же смешался с людским потоком, вливавшимся в двери метро. Артамонов посмотрел на счетчик — 47 копеек. Потом посмотрел на новенькую хрустящую пятерку и решил: «Надо подождать — вспомнит, зануда, вернется за сдачей».
Но «зануда» не вернулся. «Оплатил мне сварщика с походом», — усмехнулся Артамонов и, аккуратненько сложив пятерку, спрятал ее в свой личный кошелек…
Милиционер и Лидия Викторовна Олейникова прошли в помещение дирекции, и постовой неторопливо приступил к таинству составления протокола. Фамилия? Имя? Отчество? Год рождения? Место рождения?.. Он словно не видел, что сидевшую перед ним женщину трясло как в лихорадке и не слышал, как она потерянно твердила: «Он сбежал… Он сбежал…»
Протокол еще не был окончен, как в Третьяковскую примчался коренастый парень в модной клетчатой рубахе навыпуск. Он показал милиционеру свое удостоверение и тихо спросил о чем-то.
|
|
|
Парень, выслушав ответ милиционера, весело осмотрел женщину.
— Вы Олейникова?
— Пятый раз говорю: Олейникова Лидия Викторовна, — начинала сердиться женщина. В самом деле: прицепились к ней, вместо того чтобы догонять палача.
— Вы уж извините, Лидия Викторовна, — улыбнулся парень, — служба у нас такая. Вы не волнуйтесь, меры приняты. Я из госбезопасности. Лейтенант Трегубов. Теперь вы мне все расскажите, Лидия Викторовна. Что это за человек, которого вы опознали? Где вы с ним познакомились? Как? И так далее. Только как можно подробнее…
Когда лейтенант Трегубов вернулся в КГБ и доложил обо всем начальнику отдела, тот быстро отдал по телефону несколько распоряжений, коротко доложил кому-то о происшествии и, наконец, назвал последний номер.
— Это Бабакин говорит. Слушай, помнится мне, что в одном из твоих донесений по «Сатурну», проходивших через меня, было что-то про девушку, которую Мюллер обрабатывал, чтобы закинуть в Москву. Помнишь? Тогда никуда не уходи, сейчас мы зайдем к тебе с лейтенантом Трегубовым. Очень интересная ситуация.
В кабинете полковника Рудина лейтенант Трегубов повторил свой рассказ.
— Ясно. Это она, — сказал Рудин. — Значит, она тогда сломилась?
— Нет. Она сказала, что выжила чудом, а потом, когда ушли немцы, уж своим ходом, как она выразилась, перебралась в Москву, к сестре.
— Поиск уже идет? — спросил Рудин.
— Ищем такси, — ответил Бабакин.
— Генерал Марков информирован?
— Да. Он на четырнадцать ноль-ноль назначил оперативку…
В это время центральная диспетчерская такси уже в шестой раз передавала по радио одно и то же объявление:
— Вниманию всех водителей! Вниманию всех водителей! Если увидите машины за номерами 30–32 и 30–37, передайте их водителям приказ директора парка: немедленно явиться в свой парк. Повторяю…
Это объявление могли слышать только водители радиофицированных машин, а их было еще не так много, да потом еще и не всякий водитель внимательно к этой просьбе отнесется. Старший лейтенант госбезопасности Глебов это понимал и, находясь в таксомоторном парке, старался подавить свое нетерпение.
Первой прибыла машина с номером 30–32. Водителем ее оказалась женщина. И сразу же Глебов документально установил, что в то время, когда случилось происшествие, эта машина по вызову обслуживала народного артиста республики Смирнова-Сокольского.
Артамонов после Гернгросса возил еще с десяток пассажиров и уже после полудня отвез веселую компанию в Химки. И там он влип: у подъезда речного вокзала стояло целое стадо свободных такси. Возвращаться в город пустым накладно, получится холостяк километров на семь. Но он заметил, что такси все же мало-помалу разбирают, и решил ждать своей очереди и подремать.
Его разбудил пожилой водитель.
— Слушай, тебя в гараж начальство требует. Немедленно. По радио с утра трубят. Небось нарушение какое сделал?
— Никаких нарушений не было! — разозлился Артамонов, но вспомнил о контроле на вокзале. — А может, ты ошибся, не обо мне речь?
— Точно. 30–37. Номер прямо в мозги ввинтили — зовут, зовут…
— А твой номер какой?
— А зачем тебе?
— Шутишь, какой холостяк надо сделать! В случае чего подтвердишь, что я из Химок снимался.
— Это можно. Номер мой — 40–14. Фамилия — Соловьев.
Артамонов записал и злой, как черт, рванул машину со стоянки… «Есть же на свете такие люди! Сам сунул пятерку и давай бежать, как на пожар. А потом спохватился и еще тарарам поднимает. А номерок-то мой заприметил. Впрочем, он не мог его увидеть. Он ни спереди, ни сзади машины не заходил. А на щитке после покраски номера нет. Значит, мог же он ошибиться с номером? Мог. А если он сидит в гараже собственной персоной? Тогда дело табак — горела моя пятерка. Но, может, вообще другое — накапал контролер?»
В гараже пассажира не оказалось. Вместо него с Артамоновым разговаривал симпатичный молодой товарищ. Это был Глебов.
— Расскажите мне, где вы были сегодня между десятью и одиннадцатью часами утра, — попросил Глебов.
Артамонов хотел было спросить, а кто ты такой, чтобы я для тебя рассказы рассказывал, но тут же подумал, что трубить полдня по радио зря не станут.
— Где я в это время был? Дайте-ка припомнить… Значит, Преображенка. Потом ЦПКиО Горького… Потом ГУМ… Потом Савеловский… Потом обратно ГУМ… Потом Химки. А оттуда по вызову сюда.
— А в районе Третьяковки вы не были?
Артамонов ответил не сразу, будто силился припомнить. На самом деле он быстро соображал: «Ясно — сдача. Хай подняла та зануда. Но засекли меня, видно, точно и петлять опасно. Гори она, эта трижды проклятая пятерка!»
— Да, я был и там.
— Там вы взяли мужчину высокого роста в светло-сером костюме? — спросил Глебов.
— Ну взял. И что из этого?
— Куда вы его отвезли?
— Метро «Белорусский вокзал».
Артамонов смотрел на симпатичного молодого товарища, видел, как тот волнуется, и не мог понять, с чего. Неужто из-за четырех с полтиной?
— Он вошел в метро?
— Не то что вошел — вбежал.
— По дороге он что-нибудь говорил?
— Только «скорей» да «скорей». Я ему сказал, что не хочу штраф платить, тогда он заявил, что все штрафы уплатит сам. Щедрый… на слово.
— Он говорил по-русски?
— Да. Только он, по-моему, не русский. Слова калечит.
— Как он с вами расплатился?
— Хорошо расплатился, — начал, усмехаясь, Артамонов.
— Меня не интересует сумма, — перебил его Глебов. — Он платил монетами или бумажкой?
— Бумажкой, бумажкой… — огрызнулся Артамонов.
— Она у вас сохранилась?
Артамонов мялся, снова делал вид, что хочет припомнить, цела ли у него та пятерка.
— Товарищ Артамонов, это очень важно, чтобы бумажка оказалась у вас! Очень важно!
Артамонов, не торопясь, достал кошелек и вынул из него пятерку. Он уже понимал, что дело не в сдаче.
— Осторожней! — крикнул Глебов. — Держите за уголочек.
Артамонов бросил пятерку на стол.
— Спасибо, товарищ Артамонов. Огромное вам спасибо. Вы не представляете, как дорого стоит эта пятерка.
— Почему ж это не представляю?
— Вам убыток нести ни к чему, — спохватился Глебов и, вынув из кармана пять рублей, отдал их Артамонову. — Вы пока свободны.
— Что значит пока? — встревожился Артамонов.
— А то, что вас не должно удивить, если мы вызовем вас к себе в КГБ. Возможно, понадобится с вашей помощью установить личность этого пассажира. И последнее: никому о происшествии ни слова.
— Понятно… — озадаченно протянул Артамонов, встал и, переступив с ноги на ногу, смущенно сказал: — Он, между прочим, сдачи не взял. На счетчике было всего сорок семь копеек.
Глебов рассмеялся.
— И вы думали, что вас вызвали отнять сдачу?
— Не без того…
— Подождите немножко, я оформлю протокол, вы должны подписать…
Заканчивалось оперативное совещание у генерал-майора Маркова. Здесь были полковник Рудин, майор Бабакин, лейтенант Трегубов, старший лейтенант Глебов и еще три оперативных работника.
— Я хочу обратить ваше внимание, товарищи, на то, как просто удалось разоблачить этого опытнейшего разведчика, — говорил Марков, улыбаясь. — Как-то в одной критической статье о приключенческой литературе я прочитал такую тираду: нам-де надоели в этих произведениях бдительные уборщицы из гостиниц, ловящие шпионов, как мух. Это мог написать человек, который ничего не понимает в том, о чем пишет. Ему подай баскервильскую собаку, головоломный сюжет или что-либо в этом духе. Ну а нам уборщицы не надоели. И вы посмотрите, какую роль в этом разоблачении сыграла самая элементарная добросовестность разных людей… И прежде всего, конечно, сигнал Олейниковой. Какая молодчина! Ведь она понимала, что из-за этого вылезет на свет история ее любви к эсэсовцу в лагере… — Марков помолчал. — Рудин, и Бабакин, и я — мы давно знакомы с этим господином. Мы его знали под фамилией Мюллер. Это матерый враг нашего государства. Теперь нам предстоит узнать, зачем он пожаловал к нам. Сейчас главное — не спускать с него глаз ни на минуту. Но работать осторожно, чтобы не спугнуть этого хищника. Он должен немного успокоиться и тогда, вероятно, займется тем, ради чего приехал. Хотя может случиться и так, что, испугавшись, он не будет ничего предпринимать и поспешит уехать восвояси, а впоследствии вместо него приедет кто-то другой. Но я думаю, что уехать ему мы все же не позволим. Итак, действуйте, товарищи!
…Гернгросс заболел. Пришел в гостиницу и тотчас вызвал к себе Раю Гинзбург. Она увидела его лежащим в постели. Он негромко стонал. Переведя страдальческий взгляд на Раю, он попытался улыбнуться.
— Вот какой скверный турист вам достался… — сказал он, и лицо его скривилось от боли. — Беда, милая Рая! Со времени войны во мне таится гнусная болезнь — воспаление нервных окончаний солнечного сплетения.
— Я вызову врача! — Рая направилась к телефону.
— Подождите… — остановил он ее. — Бесполезно. Медицина не знает ни причин этой болезни, ни того, как ее лечить… — он снова сморщился, пережидая боль. — Вот, отпустило. В прошлом году я ездил в Швейцарию — там нашелся профессор, который как будто справился с моей болезнью. После его лечения я думал, что все мои мучения окончились. И вдруг… Сегодня вот был в Третьяковской галерее, настроение прекрасное, прошел в зал икон, и тут… Такая боль, Раечка, что становишься от нее безумным, не помнишь, что делаешь. Как раненое животное инстинктивно стремится к своей норе, так и я во время приступа стремлюсь домой… — Он улыбнулся и продолжал, закрыв глаза: — Произошло просто смешное — сраженный чудовищной болью, я ринулся… Куда бы вы думали? На Белорусский вокзал. Вот сила слепого инстинкта: ведь через тот вокзал лежит путь к моему дому. Но еще по дороге к вокзалу боль немного отпустила, и я понял, что веду себя как сумасшедший. И я вернулся в этот мой здешний дом… — Он помолчал, страдальчески улыбаясь. — Врача все-таки надо вызвать, мне необходимо снотворное.
Рая бросилась к телефону и позвонила заведующей бюро обслуживания.
— Врач будет в течение получаса, — сообщила она Гернгроссу.
— Спасибо, милая Рая. Если можно, пожалуйста, достаньте мне книг на немецком языке. Только поинтересней. Если можно, детектив — это очень хорошо отвлекает от всего земного, в том числе и от боли. Жена всегда держит в запасе для меня такие книги.
— Хорошо, я постараюсь…
Рая отправилась в бюро обслуживания. Гернгросс лежал… и тщательно анализировал все, что сегодня случилось. Будучи профессиональным разведчиком, он отлично понимал, что его работа всегда связана с подобными рискованными осложнениями, и особенного страха не испытывал. О том, кто такая женщина, узнавшая его в иконном зале, он вспомнил, еще когда ехал в такси. Память его тоже была профессиональной. Все детали встречи с ней тогда, во время войны, он восстановил в памяти абсолютно точно. И теперь, обдумывая, как она может себя в дальнейшем повести, он в конце концов остановился на наиболее реальном, по его мнению, варианте: да, она узнала его и в первое мгновение не сумела этого скрыть. Но затем, когда шок прошел, она должна была отказаться от мысли заявить о своей встрече. Ведь тогда ей нужно будет сообщить властям, что в лагере она была любовницей эсэсовского офицера, а ведь ей известно, что подобного здесь не прощают… Ну а если она все же подняла шум? Что ж, ничего особенно страшного. Переводчица уже знает объяснение его поведения во время приступа болезни. Сейчас это же узнает и врач. Он может утверждать, что женщина обозналась. Что же касается его поведения, то оно вовсе не было связано с этим случаем и явилось результатом приступа болезни. Свидетелей их встречи в «Сатурне» быть не может, и юридическое обоснование обвинения на основе только одних ее показаний невозможно. Теперь деньги, которые он дал шоферу такси. Он все время помнил об этой синенькой бумажке, прекрасно понимая, что эта бумажка — единственный путь отыскать ее владельца. Валюту он менял здесь, в отеле, получил совершенно новые банкноты в запечатанной пачке, так что синенькая бумажка неизбежно приведет сюда, в отель, а затем установить его личность будет совсем просто… Ну и что? Действует все та же версия: во время приступа болезни он действовал безотчетно, главное было — скорей, скорей домой. Но почему же он воспользовался затем метро, а не вернулся на такси? Здесь был явный просчет в логике, если не ссылаться на приступ боли. Но могли ли «они» разыскать шофера, который его вез к вокзалу? В Москве, надо думать, десятки тысяч такси, и возле галереи ежедневно бывают их сотни. Ну а если все же нашли? Вряд ли водитель сможет опознать своего пассажира, ведь он ни разу даже не оглянулся на него. И все же… А вторичное отрицание опознания будет выглядеть уже уликой. Значит, надо ликвидировать все другие, хоть и побочные улики. И прежде всего деньги. Девушка, менявшая их ему, никаких записей не делала, и возле него, когда он производил обмен, никого не было. Значит, лучше всего ликвидировать оставшиеся у него деньги из той пачки. Скажем, послать Раю что-нибудь купить. Нет, этого делать нельзя, ведь Рая в случае чего сообщит «им» о покупке. Нужно сделать другое…
Гернгросс встал с постели, запер входную дверь и, взяв из кармана деньги, прошел в уборную. Там, тщательно смяв каждую бумажку в отдельности, он долго спускал их в унитаз. Затем отпер дверь и лег в постель, продолжая размышлять.
Иностранных туристов в отеле много, и проверку денег «они» устроить не посмеют. В конце концов у него на самый крайний случай есть еще одно средство защиты — требование к посольству ФРГ оградить его от оскорбительных действий местных властей. Посольство снесется с Бонном, а там знают, кто он и с какой миссией отправился в Москву, и, конечно же, сделают все, чтобы его выручить… Гернгросс несколько успокоился.
Вскоре пришел врач. Гернгросс повторил ему свой рассказ о болезни и попросил несколько порошков снотворного.
— Самое главное — хоть немного заснуть: приступы, как правило, проходят во сне.
— Я хотел бы послушать вас, — сказал врач.
Гернгросс рассмеялся.
— Непременно хотите соблюсти формальности? Так, как я сам знаю свою болезнь, ее никто не знает. Но если знаменитый советский бюрократизм проник и в медицину и вы против него бессильны, пожалуйста, слушайте… — Гернгросс привстал и снял рубашку…
До ночи все было спокойно. Он лежал, принимал лекарства, его вкусно кормили. Рая принесла книги. Вечером она предупредила его, что уходит домой, и объяснила, кому надо звонить, если ему станет хуже. Потом заходил директор отеля. Интересовался, все ли для него сделано, что требовалось.
— Все, господин директор, — улыбнулся Гернгросс. — Даже больше того. Должен сказать, что внимательности обслуживания у вашего отеля могли бы поучиться многие отели Европы.
— Что вы! В нашей работе еще очень много недостатков, — скромно заметил директор и, пожелав Гернгроссу спокойной ночи, ушел.
«В самом деле, все они работают хорошо, — подумал Гернгросс. — Так обслуживают приезжих в Европе отели победнее, хозяева которых стремятся восполнить отсутствие роскоши не требующей расходов назойливой заботливостью. Но там к этому их толкают конкуренция, страх потерять клиентуру. А что же толкает этих?..» Думая об этом, Гернгросс заснул и спал, как всегда, крепко.
Ничего тревожного не случилось и на следующий день, который Гернгросс тоже провел в постели. Рая старательно выполняла его просьбы: обменяла ему валюту, отправила телеграмму жене, принесла газеты. Снова приходил врач, он предложил позвать на консультацию известного советского невропатолога. Гернгросс отказался.
— Зачем? Я вижу, что приступ идет на убыль, — сказал он.
Да, приступ должен длиться еще только два дня. В субботу Гернгросс должен встать с постели, но из отеля он не будет выходить. А в воскресенье совершит небольшую прогулку, главная цель которой — посмотреть, нет ли за ним слежки. В понедельник — дело…
Бывший адъютант Мюллера Биркнер жил в Москве уже тринадцатый год. Никто из знавших Яна Плуциса и подумать не мог, что этот всегда спокойный, умелый и добропорядочный инженер является опаснейшим иностранным разведчиком. Единственная его особенность — по-русски он говорил с легким акцентом — объяснялась весьма просто: все латыши так говорят. В свое время еще в «Сатурне» Рудин заметил, что Биркнер по-немецки говорит так, как говорят русские, которые отлично знают этот язык, но все же не могут вытравить акцент. И Рудин тогда не ошибался: дело в том, что мать у Биркнера была русская, а отец — немец. Именно это плюс знание русского языка предрешило то, что он был избран для роли агента, которого гестапо, как козырную карту, впрок забрасывало в Москву. Тринадцать лет карта была вне игры. Тринадцать лет подряд инженер Плуцис ежегодно двадцать четвертого июня являлся на условное место — к входу в камеру хранения ручного багажа Казанского вокзала и в течение часа ждал посланца от Мюллера. Но тот не приходил, и Ян Плуцис возвращался в ту свою новую жизнь, чтобы терпеливо ждать следующее двадцать четвертое июня.
Документы его не вызывали никакого сомнения, тем более что он и не лез туда, где их строго проверяли. Имея диплом об окончании в Риге еще в буржуазное время технического училища, он устроился техником-бригадиром по бетонным работам в строительный трест. Он просился сначала рабочим, но начальник отдела кадров, увидев рижский диплом, сам настоял — бригадиром. Бетонное дело Плуцис знал, так как в Германии учился в военно-техническом училище, выпускавшем младших офицеров для инженерных войск ТОДТа. Так что работал он не только старательно, но и лучше многих. О его рационализаторском предложении по перевозке жидкого бетона в свое время даже писали в какой-то газете.
В 1948 году Плуцис получил комнату в новом доме. В это же время он поступил на вечерний факультет инженерно-строительного института и в 1953 году получил диплом инженера.
В коллективах, где приходилось ему работать, его неизменно уважали и даже любили. Когда он переезжал в новый дом, в общежитии ему устроили трогательные коллективные проводы. Всегда спокойный, он ни на кого не повышал голоса и умел утихомирить любого крикуна. Он был непреклонно честен, в отличие от иных не допускал никаких махинаций с подсчетом выполненных работ, а будучи хорошим организатором, добивался того, что работающие с ним люди без всяких махинаций зарабатывали лучше других. Однажды с ним заговорили о вступлении в партию. Он категорически отказался, сказал, что считает себя еще недостойным этой высокой чести.
Строительные коллективы часто перекомплектовываются, и обычно хорошо сработавшиеся люди старались остаться вместе. Плуцис, наоборот, всегда охотно шел на предложения перебросить его в другой коллектив. И, надо отдать ему должное, свою жизнь с двойным дном он проводил мастерски. Самим собой он становился только поздно ночью, когда дома приникал ухом к динамику радиоприемника и на коротких волнах слушал радиопередачи из ФРГ или «Голоса Америки» на немецком языке. Слушая эти передачи, особенно в последние годы, он переживал двойственное чувство радости и тревоги — он видел, что все идет именно так, как говорили ему еще во время войны: США все более открыто шли на контакт с западными немцами в борьбе против коммунизма. Ему казалось, что уже давно настала пора активизироваться и ему, а связной не являлся, и иногда у него возникала мысль: не забыли ли его? Последние три года, идя на июньскую встречу, он каждый раз загадывал: если сегодня связной не придет — значит, все пошло прахом. Но он абсолютно не знал, что ему тогда делать, и поэтому, возвращаясь с явки, говорил себе: «Ничего, подожду еще годик…»
…Спустившись в бюро обслуживания отеля, выздоровевший Гернгросс заявил, что прерывает свою туристскую поездку и на юг не поедет. Завтра он последний день проведет в Москве, а на послезавтра ему нужен билет до Стокгольма на самолет шведской авиакомпании «САС».
Отдав эти распоряжения, Гернгросс отправился погулять. Это была типичная прогулка туриста по Москве. В руках у него был план города, в который он то и дело заглядывал. Шел он медленно, останавливался у витрин магазинов, стоял перед памятниками, отдыхал на скамейках в тени, бульваров. Но все это время он занят был только одним: ему надо было выяснить, есть ли за ним слежка. И чем дальше он бродил по городу, тем становился спокойнее. Ведь он-то знал, как заставить наблюдателей обнаружить себя… Нет, никто не следит, все в порядке.
Но слежка была организована так, что даже матерый Гернгросс не мог ее обнаружить. За всю его прогулку не было такой секунды, чтобы он оказался вне наблюдения. И к тому моменту, когда он вернулся в отель пообедать, у генерала Маркова на столе уже лежал маршрут прогулки туриста. Вскоре над этой картой склонились Марков и его сотрудники.
— Значит, прогулка была без контактов? — спросил еще раз Марков.
— Да. Если не считать того момента, когда он сидел на скамейке возле памятника Пушкину и к нему подбежал малыш.
— У малыша в руках не было ничего?
— Лопаточка для песка.
— Он лопатку у малыша не брал?
— Нет.
— Все же я хочу посмотреть кинопленку.
— Она будет готова через полчаса.
— Так… — говорил Марков, точно продолжая размышлять сам с собой. — Следовательно, цель прогулки была проверить, нет ли за спиной нас. Надо признать, он не трус. Я думал, что он закажет билет на самолет сразу после эпизода в Третьяковке. И, значит, у него в Москве очень важное дело, и, наверно, детали встречи так продуманы, что опасности для себя он не видит. Но на дело у него остается только сегодняшняя ночь, завтрашний день и последняя ночь. Утроить внимание, товарищи!..
Гернгросс прекрасно выспался и утром вместе с Раей отправился по магазинам делать покупки.
— Изменяя своему правилу, беру вас, Рая, с собой, но только при одном условии, — смеялся Гернгросс, — никаких советов мне не давать, только помогать мне общаться с продавцами. Условились?
— Я советовать и не собиралась, — обиженно сказала Рая.
Он купил жене коробку духов — «говорят, русскую парфюмерию признали даже в Париже», мужскую каракулевую шапку — «это у наших дам последний крик моды», кофейный сервиз и фарфоровую статуэтку балерины — «для иллюстрации рассказа за кофе о посещении прославленного русского балета» и, наконец, большой фотоальбом о Москве — «буду мысленно гулять по вашей прекрасной столице…». Все покупки он складывал в небольшой чемодан, который взял с собой из отеля.
К обеду они вернулись в отель, и он отпустил Раю до шести часов, предупредив, что она ему понадобится.
Ровно в шесть часов он вызвал ее в свой номер.
— Вы знаете, Раечка, я лечу в Стокгольм, там у меня дел на недельку. И я не хочу таскать с собой чемодан с покупками. В «Метрополе» живет мой соотечественник и коллега по бизнесу, я попросил его отвезти чемодан в Германию. Закажите, пожалуйста, машину и свезите чемодан в «Метрополь».
— Где там искать вашего знакомого?
— А искать и не надо. Вы остановитесь возле подъезда отеля и подождете минут десять. Как только вы сядете в машину, я ему позвоню, и он выйдет за чемоданом…
Рая взяла чемодан и, опустившись вниз, заказала машину. Спустя несколько минут она позвонила Гернгроссу, что выезжает.
— Вот и прекрасно! Я звоню знакомому. Затем возвращайтесь ко мне…
Он подошел к окну, посмотрел, как Рая садилась в машину, помахал ей рукой, а потом надел пыльник и вышел из гостиницы.
Рая все проделала точно, как он просил, и теперь с нетерпением поглядывала на подъезд гостиницы «Метрополь». Прошло минут десять, и вдруг возле машины появился сам Гернгросс.
— Просчет в организации, — смеялся он. — Вы выехали, я ему звоню, а он, оказывается, пошел гулять. Пришлось бежать к вам на выручку. Давайте чемодан. Я его здесь подожду. А вы возвращайтесь к себе и ждите меня.
Почти час Гернгросс простоял с чемоданом возле «Метрополя», а затем медленно пошел к станции метро. Под землей, пересаживаясь с поезда на поезд, он катался не меньше часа — это был нелегкий час для сотрудников Маркова. Зато Гернгросс поднялся из метро на вокзальную площадь совершенно спокойный: слежки не было…
Он прошел в ресторан Казанского вокзала и выпил там чаю. В восемь тридцать он покинул ресторан и минут двадцать толкался по залам ожидания, а затем направился к камере хранения ручного багажа. Возле входа в камеру он поставил чемодан на землю и закурил. Было без пяти минут девять. Минут через десять возле него остановился Плуцис. Поставив свой чемодан рядом с чемоданом Гернгросса, он сделал вид, будто ищет что-то по карманам. В это время Гернгросс, чуть наклонясь, взял чемодан Плуциса и пошел прочь от камеры хранения. А Плуцис, взяв чемодан Гернгросса, направился в другую сторону. Они отошли не больше десяти шагов от места встречи и оба были задержаны сотрудниками госбезопасности…
…Допрос Гернгросса длился второй час. Марков делал вид, что располагает недостаточными уликами и старается поймать Гернгросса на противоречиях в ответах. Тот все отрицал, держался абсолютно спокойно и даже вызывающе: «Чемодан незнакомого мне господина я взял по ошибке».
В кабинет, будто невзначай, по какому-то своему делу зашел Рудин. Он посмотрел на допрашиваемого и всплеснул руками:
|
|
|
