Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!

Прусский социализм и консервативная революция

Освальд Шпенглер

ПРУССАЧЕСТВО И СОЦИАЛИЗМ

Одно из наиболее интересных и известных политических произведений автора <Заката Европы>, впервые опубликованное в 1920 году и ставшее манифестом <консервативной революции> в Германии. Написанная в качестве реакции на события Первой мировой войны, Русской революции и появление Веймарской республики в Германии, эта работа послужила одним из главных катализаторов идеологических и политических споров в немецкой социальной мысли первой половины XX века.

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ. 2

РЕВОЛЮЦИЯ.. 4

СОЦИАЛИЗМ КАК ФОРМА ЖИЗНИ.. 22

АНГЛИЧАНЕ И ПРУССАКИ.. 26

МАРКС.. 73

ИНТЕРНАЦИОНАЛ.. 88

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. 106

КОММЕНТАРИИ.. 108

ПРУССКИЙ СОЦИАЛИЗМ И КОНСЕРВАТИВНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ.. 134

ВВЕДЕНИЕ

Этот небольшой труд возник из заметок, предназначенных для моего произведения <Закат Европы>, а именно для второго тома этой работы. Заметки эти отчасти послужили той канвой, на основе которой развивалась вся эта философия.

Слово <социализм> служит для обозначения если не самого глубокого, то самого громкого вопроса современности. Все употребляют это слово, но каждый при этом думает о другом, каждый вкладывает в этот лозунг то, что он любит или ненавидит, чего он боится или чего желает. Но никто при этом не принимает во внимание исторических условий в узком и широком смысле этого слова. Является ли социализм инстинктом или же он представляет собой систему? Конечная ли он цель человечества или только устройство жизни на сегодня и завтра? Или это есть лишь требование отдельного класса? Тождественен ли социализм с марксизмом? Ошибка всех, кто чего-нибудь желает, заключается в том, что смешивают то, что должно было бы быть, с тем, что действительно будет. Как редко встречается свободный взгляд на совершающееся! Я еще не вижу никого, кто постиг бы пути настоящей революции, кто узрел бы ее смысл, ее продолжительность, ее конец. Смешивают моменты с эпохами, ближайший год с ближайшим столетием, выдумки с идеями, книги с людьми. Марксисты сильны только в отрицании, в области положительного они беспомощны. Они обнаруживают, наконец, что их учитель был лишь критиком, а не творцом. Он оставил в наследство миру читателей ряд понятий. Его насыщенный литературой, на литературе воспитанный и ей же сплоченный пролетариат был реальностью лишь до тех пор, пока он не представлял современную действительность, а отвергал ее. Ныне начинают это понимать: Маркс был только отчимом социализма. В социализме есть более старые, более интенсивные, более глубокие черты, чем приписал ему своей критикой общества Маркс. Они существовали без него и развились помимо него и в противоречии с ним. Черты эти в крови, а не написаны лишь на бумаге. И только кровь решает судьбу будущего.

Но если социализм не совпадает с марксизмом - что же он собою представляет? В этой книге содержится ответ. Многие уже ныне предчувствуют его, но пока головы полны проектами, точками зрения, целями, никто не находит в себе смелости осознать его сущность. Уклоняясь от решений, люди сходят с прежней более энергичной позиции к более средним, более устарелым, более мягким воззрениям, вплоть до Руссо (1) и Адама Смита (2), вообще чего угодно. Ныне каждый шаг уже направлен против Маркса, однако все-таки на каждом шагу ссылаются на него. Между тем время программной политики прошло. Мы - нынешние люди Запада - стали скептиками. Идеологические системы больше не вскружат нам головы, программы составляют принадлежность прошлого столетия. Нам не нужно больше тезисов, мы хотим самих себя.

Этим самым поставлена задача: нужно освободить немецкий социализм от Маркса, немецкий социализм, так как иного не существует. Это тоже принадлежит к постижениям, которые далее не могут оставаться скрытыми. Мы, немцы, социалисты и были бы ими даже в том случае, если бы о социализме никогда ничего не говорилось. Другие народы не могут быть социалистами.

Я говорю здесь не о <примирении>, не о возвращении назад или уклонении в сторону, но о судьбе. Ее не избегнуть, закрывая глаза, отрицая ее, борясь с ней, убегая от нее. Это только иные способы ее осуществления. Ducunt volentem fata, nolentem trahunt*[1]. Старо-прусский дух и социалистический образ мышления, ныне ненавидящие друг друга ненавистью братьев, представляют собой одно и то же. Этому учит не литература, но беспристрастная историческая действительность, в которой кровь, раса, взращенная на никогда не выраженных идеях, и мысль, ставшая общей основой души и тела, значат больше, чем идеалы, тезисы и умозаключения.

Я рассчитываю на ту часть нашей молодежи, которая достаточно глубока, чтобы за пошлыми действиями, за плоскими речами, за лишенными ценности планами почувствовать сильное и непобежденное, то, что движется вперед по своему пути, несмотря ни на что; рассчитываю на юношество, в котором дух отцов воплотился в живые формы, делающие их, всех без исключения, без различия, способными, несмотря на нужду и отречение, осуществить судьбу, которую они в себе чувствуют, воплощением которой они являются, реализовать ее, гордясь, подобно римлянам, своим служением, повелевая в смирении, требуя от самих себя исполнения обязанностей, а не от других предоставления прав. Это сознание, подчиняющее единичное лицо целому, - наше самое святое и великое достояние, наследие суровых столетий, которое отличает нас от всех других народов, нас - самых молодых и последних представителей западной культуры.

К этому юношеству я обращаюсь. Да поймет оно, какая задача этим возлагается на его будущее, и да гордится оно тем, что это возможно.

РЕВОЛЮЦИЯ

История не знает народа, путь которого сложился бы трагичнее. Во время великих кризисов все остальные народы боролись, чтобы победить или быть побежденными. Мы же всегда сражались, чтобы победить или быть уничтоженными, начиная с Колина (3) и Гохкирха (4) через Иену (5) и освободительные войны (6), когда еще на французской территории была сделана попытка путем раздела Пруссии достигнуть соглашения между ее союзниками и Наполеоном; затем, в тот роковой час при Никольсбурге (7), когда Бисмарк (8) думал о самоубийстве, и при Седане (9), который едва устранил объявление войны Италией и одновременно с этим общее наступление соседних держав, вплоть до грозы ужасающих войн, разразившейся над всей планетой, грозы, первые раскаты которой только что утихли. Только государство Фридриха Великого (10) и Бисмарка могло осмелиться вообще помышлять о сопротивлении.

Во всех этих катастрофах немцы сражались против немцев. Тот факт, что часто это было племя против племени и властитель против властителя, находится на периферии исторического процесса. Разлад этот, глубоко заложенный и таящийся в каждой немецкой душе, проявился мрачно и величественно уже в готическую эпоху в образах Барбароссы (11) и Генриха Льва (12) во время битвы при Леньяно (13). Кто это понял? И кто опознал в Лютере возвращение герцога Видукинда (14)? Какая темная сила заставляла многих немцев сражаться за Наполеона и сочувствовать ему, когда он при помощи французской крови распространял на континенте английскую идею? Что связывает в ее сокровеннейшей глубине загадку Леньяно с загадкой Лейпцига? (15) Почему Наполеон видел свою важнейшую задачу в уничтожении маленького фридерицианского мира и в то же время в глубине своей души чувствовал ее неразрешимость? Мировая война на закате западной культуры - это великий спор двух германских идей, которые, как все истинные идеи, не высказывались, а переживались. С момента своего настоящего возникновения, аванпостной схватки на Балканах в 1912 году (16) - война приняла прежде всего внешнюю форму борьбы двух великих держав, из которых одна не имела на своей стороне почти никого, другая же - всех. Она закончилась периодом траншейной войны и разложением миллионных армий. Но уже из этого возникла новая, резко противоречивая формула. Под влиянием унаследованной от прошлого столетия слишком высокой оценки фактов чисто хозяйственного порядка, формула эта обозначается шаблонными терминами <капитализм> и <социализм>. Но за ними скрывается последняя великая душевная проблема человека фаустовского типа.

В этот момент вновь всплыла, не осознанная самими немцами, наполеоновская загадка. На наше образцовое государство - на подлиннейшее и своеобразнейшее наше творение, столь своеобразное, что ни один народ не в состоянии был ни понять его, ни подражать ему, творение, которое ненавидели как все демонически непостижимое, - обрушилось английское воинство Германии.

Ибо таковое существует. Здесь занесла руку для смертельного удара не измена, вызванная склонностью к космополитизму, или еще худшими причинами, а почти метафизическое хотение, напряженное и самоотверженное, иногда довольно простодушное, иногда воодушевленное и честное в своем патриотизме, но самим своим существованием представлявшее готовое оружие для каждого внешнего врага, обладающего практической глубиной англичанина. Это была роковая совокупность политических чаяний, мыслей, форм, которые только англичанин в состоянии воплотить в действительность, овладеть ими и их использовать. Для немцев же, несмотря на всю глубину их страстности и большую готовность к жертвам, - это лишь причина дилетантских действий, которая в своем враждебном государству проявлении разрушает, отравляет и ведет к самоубийству. Это было то невидимое английское воинство, которое Наполеон оставил со времени Иены на немецкой территории.

Недостаточное понимание конкретной действительности стало роковым для Германии. Оно уже с расцветом эпохи Гогенштауфенов (17), когда все, вплоть до провинциального бюргерства XIX столетия, окрещенного именем немецкого Михеля (18), преисполненные сознания своего духовного превосходства, чувствовали себя выше требований дня, - противоборствовало другому инстинкту и навязало ему развитие, превратившее его нынешнюю историю в густую сеть ужасных катастроф. Наименование <Михель> воплощает в себе совокупность наших недостатков, принципиальное недовольство превышающей наши силы действительностью, требующей послушания и уважения, несвоевременную критику, несвоевременную потребность в отдыхе, погоню за идеалами вместо быстрых действий, быстроту действия вместо осторожного взвешивания, <народ> как кучу ворчунов, народное представительство как компанию собутыльников высшего порядка. Все это английские свойства, но в их немецком карикатурном изображении. У нас прежде всего домогаются клочка частной правовой свободы, гарантированной законом независимости, и эти требования предъявляются как раз в такой момент, когда Джон Буль (19), повинуясь верному инстинкту, повременил бы с ними.

19 июля 1917 года - первый акт немецкой революции (20). Это не была просто смена руководства, но именно, как это должно было открыться противникам по резкой форме, - это был государственный переворот, совершенный английским элементом, воспользовавшимся подходящим случаем. Это не было выступлением против политической бездарности власти, но против всякой власти вообще. Бездарность правительства? Видели ли эти круги, в которых не было ни одного государственного человека, хоть соринку в глазу тех, кто нес ответственность за переворот? Могли ли они в этот час предъявить вместо политических способностей, которых у них не было, что либо другое, кроме принципа? Это не было восстание народа, который только наблюдал, опасливо, с сомнением, хотя и со свойственной Михелю симпатией ко всему, что направлено против сидящих наверху, это была революция во фракционных комнатах. Партией большинства у нас называется союз, состоящий из двухсот членов, а не большая часть народа. Эрцбергер (21), в вопросах тактики наиболее одаренный из них демагог, великолепно устраивавший засады, неожиданные нападения, скандалы, виртуоз в детской игре свержения министерств, человек абсолютно не обладавший государственными способностями английского парламентария, но овладевший его ухватками, увлек за собой рой безымянных, падких до какой бы то ни было общественной роли и поэтому не слишком разборчивых людей. Это были эпигоны бидермейеровской революции 1848 года (22), рассматривавшие оппозицию как мировоззрение, и эпигоны социал-демократии, которым недоставало железной руки Бебеля (23). Он, со своим жизненным здравым смыслом, не потерпел бы этого позорного политического спектакля, он потребовал бы и добился бы диктатуры справа или слева.

Он разогнал бы этот парламент и приказал бы расстрелять пацифистов и всех утопических мечтателей о союзе народов.

Таков был <штурм Бастилии> немецкой революции.

Суверенитет партийных вождей есть английская идея. Чтобы его осуществить, нужно было бы быть англичанином по инстинкту и иметь за собой и в себе уклад английской общественной жизни. Мирабо (24) думал об этом: <Мы живем в великое время; но люди очень маленькие, и я не вижу никого, с кем бы я мог пуститься в плавание>. Никто не имел права в 1917 году повторить за ним эти гордые и в то же время смиренные слова. Сломить твердость государственной власти, не признавать больше никаких решающих авторитетов, хотя сами не доросли еще до решений, - таков чисто отрицательный смысл этого государственного переворота. Низвержение государства, подмена его олигархией второстепенных партийных главарей, которые по-прежнему считали оппозицию своим призванием, а управление государством - наглостью, систематическое разрушение и подтачивание основ внутреннего порядка перед лицом смеющегося врага и перед приходящими в отчаяние зрителями, проба только что обретенной власти на спинах важнейших чиновников, подобно тому, как негритянский король пробует оружие на своих рабах, - таков был новый дух, пока в роковой час последнего сопротивления это государство не исчезло.

III

Вслед за неожиданным выступлением <английских> противников государства, неизбежно последовало, в ноябре 1918 года, восстание марксистски настроенного пролетариата (25). Поле действия было перенесено из зала заседаний на улицу. Прикрываясь мятежом <отечественной> армии, выступили читатели радикальной прессы, покинутые наиболее умными вождями, которые только наполовину были убеждены в правоте своего дела. Вслед за революцией глупости последовала революция пошлости. Это снова был не народ, и даже не обученная социализму масса, негодный сброд во главе с отбросами интеллигенции был тем элементом, который вступил в бой. Истинный социализм, проявившийся в августе 1914 года (26), здесь был предан в то время, когда он сражался в последней схватке на фронте или лежал в братских могилах, в которых была погребена половина населения Европы.

Это было бессмысленнейшее действие в немецкой истории. Трудно было бы найти ему подобие в истории других народов. Француз с полным правом отклонил бы сравнение этих событий с 1789 годом как оскорбление своей нации. И это была великая немецкая революция? Как все это было плоско, гнило, как мало было в этом убеждения! Там, где ожидали героев, нашлись только освобожденные преступники, сочинители, дезертиры, которые рыча и совершая кражи, опьяненные своей значительностью и отсутствием опасности, бродили, устраняли, правили, колотили, сочиняли. Скажут, что каждую революцию оскверняют такие фигуры. Конечно. Только с той разницей, что при других революциях народ в целом проявлял себя с такой стихийной силой, что осадок исчезал. Здесь действовал только этот осадок. Не было великой толпы, скованной в одно целое единой мыслью.

В партии Бебеля было нечто солдатское, что ее отличало от социализма всех остальных стран (27). Звонкая поступь рабочих батальонов, спокойная решимость, дисциплина, готовность умереть за что-то потустороннее. С тех пор, как интеллигентные вожди недавнего прошлого бросились в объятия вчерашнего врага - домартовского мелкого мещанства - вдруг испугавшись осуществления того, за что они боролись в течение сорока лет, испугавшись ответственной минуты, когда они должны были творить, а не нападать на существующее, - душа партии угасла. Здесь - впервые! - отделились друг от друга марксизм и социализм, классовая теория и народный инстинкт. Относительную честность проявили только спартаковцы (28). Более умные потеряли веру в догму, но не нашли еще в себе мужества порвать с ней. И мы видели рабочий люд, отщепленный в своем сознании от народа, благодаря нескольким вколоченным в его мозги положениям и понятиям, видели вождей, которые изменили своему знамени, и их армию, продолжавшую свой путь вперед, спотыкаясь, без предводителей. На их умственном горизонте была книга, которую они никогда не читали, а их вожди, по своей ограниченности, никогда не понимали. Победителем в революции никогда не бывает отдельный класс 1789 год был ложно понят, буржуазия - это только слово, - а увлечь всех вперед может только кровь, только идея, ставшая телом и духом. Это приходится постоянно повторять. Люди 1789 года называли себя буржуазией, однако всякий истинный француз был и остается и сегодня буржуа. Каждый истинный немец - рабочий. Таков стиль его жизни. У марксистов власть была в руках, но они добровольно отказались от нее; восстание произошло, по их убеждению, слишком поздно. Оно было ошибкой.

Понимаем ли мы вообще что-нибудь в революции? Когда Бакунин (29) хотел завершить мятеж в Дрездене преданием огню всех общественных зданий и наткнулся на сопротивление, он заявил, что <немцы слишком глупы для этого>, и пошел своим путем. Неописуемое безобразие ноябрьских дней беспримерно. Ни одного величественного момента, ничего воодушевляющего; ни одного крупного человека, ни одного исторически значительного слова, ни одного дерзновенного преступления. Все запечатлено здесь лишь отвратительным ничтожеством и нищетой духа. Нет, мы не революционеры. Никакая нужда, никакая пресса, никакая партия не в состоянии вызвать революционную бурю, равную по мощи подъемам 1813, 1870 и 1914 годам. За исключением нескольких дураков и выскочек, революция производила на всех впечатление сумасшедшего дома, быть может, сильнее всего на самих социалистических вождей. Это беспримерно: они внезапно обрели власть, к которой стремились в течение сорока лет, и приняли ее как несчастье. Те самые солдаты, которые под черно-бело-красными знаменами четыре года сражались как герои, под красным стягом не проявили никакой воли, никакой отваги, ничего не сотворили. Революция не дала своим сторонникам истинного мужества, а отняла его у них.

Классическая страна западноевропейских революций - Франция. Звонкие слова, потоки крови на панели, la sainte guillotine*[2], жуткие ночные пожары, торжественная смерть на баррикаде, оргии беснующейся толпы - все это соответствует садистскому духу этой расы. Все, что в области символических слов и действий составляет революцию во всей ее полноте, идет из Парижа, и мы ему только плохо подражаем. Что такое пролетарское восстание под дулами вражеских пушек, французы нам показали уже в 1871 году (30). Это произойдет, вероятно, еще не раз.

Англичанин стремится убедить внутреннего врага в слабости его позиции. Если это ему не удается, он спокойно берется за саблю и револьвер и подчиняет себе своего противника без революционной мелодрамы. Он рубит голову своему королю, потому что он инстинктивно чувствует необходимость этого символа; для него это проповедь без слов. Француз же поступает так ради реванша, из любви к кровавым сценам. Он щекочет себе нервы сознанием, что это именно королевская голова. Ибо без человеческих голов, нанизанных на колья, аристократов, висящих на фонарях и священников, зарезанных женщинами, он не был бы удовлетворен. Конечный итог великих дней беспокоит его меньше. Англичанину важна цель, французу же средства.

Чего хотели мы? Мы не пошли дальше карикатуры на оба эти типа. Доктринеры, недоучки, болтуны в церкви св. Павла (31) и в Веймаре (32), маленький скандал на улице и на заднем плане безучастно наблюдающий народ. Но истинная революция - это революция всего народа, единый вскрик, единое прикосновение железной руки, единый гнев, единая цель.

И именно всё это - эта немецкая социалистическая революция произошла в 1914 году. Она вылилась в законные военные формы. Она медленно будет преодолевать своей значительностью, мало доступной для среднего уровня понимания, уродства 1918 года и введет их в качестве фактора в русло прогрессивного развития.

Но тем не менее, в обычном понимании истории, на первом плане всегда будет стоять не революция 1914 года, а ноябрьское восстание. Можно себе легко вообразить, как должна была бы на самом деле произойти идеальная пролетарская революция. Тогда сразу становится ясной подавляющая трусость и ничтожность того элемента, который готовился защищать пролетарскую идею. Великие революции творятся железом и кровью. Что сделали бы при этих условиях выдающиеся вожди, как поступили бы индепенденты (33) и якобинцы (34)? А марксисты? В их руках была власть, они должны были бы отважиться на все. Появись хоть один выдающийся человек из недр народа, и весь народ последовал бы за ним. Никогда еще народное движение не было втоптано в грязь более жалким образом из-за ничтожества вождей и их свиты. Якобинцы были готовы всё и всех принести в жертву, потому что они сами жертвовали собою: marcher volontiers, les pieds dans le sang et dans les larmes*[3], - как сказал Сен-Жюст (35). Они боролись против большинства внутри страны и против половины Европы на фронте. Они всех увлекли за собой. Они создавали армии из ничего, они побеждали без офицеров, без оружия. Если бы их подражатели 1918 года развернули на фронте красное знамя и провозгласили борьбу не на жизнь, а на смерть против капитала, если бы они ринулись вперед, чтобы первыми пасть, они увлекли бы за собой не только солдат и всех офицеров, доведенных до полного изнеможения, но и запад. В такие минуты побеждают только собственной смертью. Но они спрятались; вместо того, чтобы встать во главе красных армий, они заняли хорошо оплачиваемые места во главе советов рабочих депутатов. Вместо битв с капитализмом, они выигрывали сражения против продовольственных складов, оконных стекол и государственных касс. Вместо того, чтобы отдавать свою жизнь, они продавали свою форменную одежду. Революция потерпела крушение из-за трусости. Теперь уже поздно. Что было упущено в дни перемирия и подписания мира, никогда уже нельзя будет наверстать. Идеал массы выродился в ряд грязных вымогательств платы без соответственной работы. Ее мужества хватало лишь на то, чтобы тунеядствовать за счет остального народа, крестьян, чиновников, духовенства и так часто вместо созидательного действия выкрикивать слова: советская система, диктатура, республика - что за эти два года они стали смешными. Единственным <действием> было свержение монархов, хотя как раз республиканская форма правления не имеет ничего общего с социализмом.

Все это доказывает, что <четвертое сословие>, - в понятии которого содержится глубочайшее отрицание - как таковое, в противоречие всему остальному народу, не в состоянии созидать. Это доказывает, если только действительно это была социалистическая революция, что пролетариат не является ее достойнейшим представителем. Что бы ни произошло, вопрос окончательно решен. Тот класс, который Бебель воспитал в железной дисциплине для решительного боя, оказался в целом негодным для него. И это навсегда, так как утерянную силу размаха нельзя вновь пробудить. Великая страсть не может быть заменена ожесточением. И поборники программы недавнего прошлого не должны себя обманывать: они потеряют навсегда ценную часть рабочего класса и в один прекрасный день они из вождей великого движения превратятся в болтливых героев беспорядков в городских предместьях. От великого до смешного один шаг.

Такова была великая, рядом поколений возвещенная, воспетая и разукрашенная литературным вымыслом немецкая революция, - зрелище, полное такой убийственной иронии, что необходимо отойти на несколько десятилетий, чтобы она стала понятной немцу; революция, которая опрокинула то, к чему она стремилась, и теперь сама не знает, чего она хочет.

Если бы из этой грядущей дали созерцать три революции - почтенную, великолепную и смешную - то можно было бы сказать следующее: три наиболее молодых народа Европы стремились к воплощению трех идеальных форм существования. Три лозунга определяют их: свобода, равенство, солидарность. Эти формы выявляются в политических институтах либерального парламентаризма, социальной демократии и авторитарного социализма, которые кажутся чем-то новым, в действительности же являются лишь внешними проявлениями неизменного жизненного уклада этих народов, свойственного исключительно каждому из них в отдельности и не передаваемого другому.

Революции древности представляют собой лишь попытки достижения такого жизненного положения, при котором становится вообще возможным спокойное, в самом себе сосредоточенное существование. Несмотря на страстность внешних проявлений, все они имеют оборонительный характер. Начиная с Клеона (36) и до Спартака (37) думали лишь о потребностях данного момента, и никто не пытался создавать общий новый порядок античного жизненного строя. Все же три великие революции Европы ставят вопрос о власти: должна ли воля личности подчиниться коллективной воле или наоборот? И при этом каждый из трех западных народов твердо намерен всему свету навязать свое решение.

Английский инстинкт привел к решению: власть принадлежит личности. Свободная борьба индивидуальностей, торжество сильного, либерализм, неравенство. Не нужно больше государства. Если каждый борется за себя, то в последнем итоге это идет на пользу всем.

Французский инстинкт решает: власть не принадлежит никому. Никакого подчинения и, следовательно, никакого порядка. Не государство, а ничто: равенство всех, идеальный анархизм, на практике (1799, 1851, 1871, 1918) жизнеспособность целого сохраняется только благодаря деспотизму генералов или президентов.

И то и другое называется демократией, но в совершенно разном значении этого слова. О классовой борьбе в марксистском смысле здесь нет и речи. Английская революция, выдвинувшая тип независимого, только перед самим собой ответственного частного лица, была вообще направлена не против сословий, а против государства. Государство было упразднено, как в светском, так и в духовном отношении, на его место стали те преимущества, которые предоставляло островное положение. Сословия существуют и поныне, всеми уважаемые, инстинктивно признаваемые и рабочими. Одна лишь французская революция представляет <борьбу классов>, но не хозяйственных классов, а различающихся по своему общественному положению групп. Малочисленное сословие привилегированных поглощается однородной народной массой - буржуазией.

Немецкая же революция возникла из теории. Немецкий, точнее, прусский инстинкт говорил: власть принадлежит целому. Отдельное лицо ему служит. Целое суверенно. Король только первый слуга своего государства (Фридрих Великий). Каждому отводится предназначенное ему место. Приказывают и повинуются. Все это, начиная с XVIII века, и есть авторитарный социализм, по своему существу чуждый либерализму и антидемократичный, поскольку речь идет об английском либерализме и французской демократии. Точно также ясно, что прусский инстинкт враждебен революции. Приспособление этого организма, проникнутого духом XVIII века, к духу XX века составляло задание организаторов, задание, которое в совсем ином, специфически прусском, смысле можно было бы назвать либеральным и демократическим. Но радикальная теория произвела часть народа в четвертое сословие. В стране крестьян и чиновников это - сущая бессмыслица. Теория эта дала преобладающему большинству народа, разделенному на бесчисленное множество профессий, кличку <третьего сословия> и, таким образом, признала его объектом классовой борьбы. Она превратила, в конце концов, социалистическую идею в привилегию четвертого сословия. Под гипнозом этих построений произошли ноябрьские выступления, направленные на завоевание того, что по существу издавна существовало. И так как в тумане лозунгов этого не заметили, - разбили то, к чему стремились. Вдребезги рассыпалось не только государство, но и партия Бебеля - образцовое произведение истинного социалиста, считавшегося с фактами; она была до последней степени проникнута духом военной дисциплины и авторитета и, именно благодаря этому, могла бы служить несравненным оружием в руках рабочего класса, если бы он захотел привить государству дух нового столетия. Такой результат сделал революцию смешной до отчаяния: она разразилась, чтобы поджечь собственное жилище.

Обещание, которое немецкий народ в 1914 году дал сам себе, то дело, которое он начал методично, без излишнего пафоса осуществлять, то, во имя чего пали два миллиона людей, было отвергнуто и уничтожено. И тогда революционеры беспомощно остановились, не зная, что предпринять, чтобы доказать самим себе факт существования движущейся вперед революции. Это было необходимо, так как рабочий, ожидавший чего-то совсем другого, недоверчиво озирался. Однако этого нельзя было достигнуть одним лишь ежедневным выкрикиванием в пустое пространство боевых лозунгов.

Итак, невозмутимо либеральный Михель восстановил опрокинутый трон и сел на него. Он был добродушным наследником этого шутовского переворота, всем сердцем враждебный социализму, и потому одинаково не переносящий консерваторов и спартаковцев, преисполненный страха, чтобы в один прекрасный день обе партии не обнаружили между собою общее начало. Карл Моор (38), заседавший в клубном кресле, свободолюбиво и терпимо относился ко всем охотникам за наживой, даже самым сомнительным, при условии, чтобы республиканско-парламентарно-демократический принцип сохранялся в неприкосновенности, чтобы были щедры на слова и умеренны в действиях, чтобы смелость, решимость, дисциплина в подчинении и остальные проявления сознания авторитетности заботливо устранялись из окружающей его среды. Для своей защиты он призвал на помощь подлинного солдата - единственное создание ноябрьских дней - и все же затаил глубокое недоверие к духу милитаризма, без которого Веймарский фарс скоро пришел бы к концу.

Того, что здесь было проявлено в области мышления, способности к созиданию, выдержки и достоинства было вполне достаточно, чтобы раз и навсегда опозорить парламентаризм в Германии. Под знаком черно-красно-желтого знамени, которое, благодаря этому, окончательно стало смешным, были возобновлены все нелепости <церкви св. Павла>, в которой политика точно так же вместо действия сводилась к праздной болтовне, возведенной в принцип. Герой 1917 года достиг вершины успеха: достойное его перемирие, достойный его союз народов и мира, достойное его правительство. Михель, улыбаясь, махал шляпой в ожидании, что Джон Буль проявит великодушие и, прослезившись, подписал мир, когда тот действительно проявил его, выдвинув в качестве своего управляющего делами рассвирепевшую Францию.

Веймар осужден в сердце народа. Никто даже не смеется. Утверждение конституции наткнулось на абсолютное равнодушие. Веймарские деятели полагали, что парламентаризм еще в начале своего развития, между тем как в действительности даже в Англии он быстро идет к упадку. Так как оппозиция представлялась им показателем парламентского всемогущества (английская система, на самом деле, кладет в основу существование сильных индивидуальностей, которые издавна разделяются на две друг друга обуславливающие группы, у нас же не было и речи о сильных индивидуальностях) - то они неизменно пребывали в оппозиции по отношению к правительству, которого больше не существовало: картина класса в школе, когда нет учителя.

Этот эпизод, конечно, заслужит в будущем глубочайшее презрение. 1919 год знаменует собой низшую точку падения немецкого достоинства. В церкви св. Павла сидели честные глупцы и доктринеры, натуры склада Жан Поля (39); здесь же чувствовались личные интересы. Эти партии слишком часто смешивали родину с выгодой. Мы переживаем эпоху Директории (40) раньше Термидора (41). Горе нам, если впоследствии придется наверстывать промежуток пути, через который мы перескочили! Не может быть сомнения, что это изолгавшееся историческое действо неудачной и неоконченной революции рано или поздно прекратится. За границей готовится новый акт мировой войны. Мы живем быстро. В то время как Учредительное Собрание, этот ухудшенный вид рейхстага, сколачивает из обломков разрушенного государства избу, а спекуляция и барышничанье жалованьем, товарами и должностями ускоренным темпом превращаются в единственное занятие населения, некоторые граждане начинают иначе, чем раньше, думать о последнем годе. Они сравнивают то, что построено теперь, с тем, что было раньше. Они догадываются, что в действительности народ никогда не выбирает между различными государственными формами. Выбирать можно только внешний покров, но не дух, не сущность, хотя общественное мнение постоянно смешивает одно с другим. Написанное в конституции само по себе всегда лишено значения. Важно то, что извлечет из этого народный инстинкт. Английский парламент правит на основании неписаных законов, развившихся из старинной практики и часто весьма мало демократических. Быть может, именно поэтому он управляет с таким успехом.

VII

Но не нужно обманываться: революция не окончена. Бессмысленна ли она или нет, потерпела ли она крушение или еще многое обещает, представляет ли она начало мировой революции или простое возмущение черни в отдельной стране, одно ясно - это развивающийся кризис, принимающий, подобно всему органическому, подобно болезни, более или менее типичное течение, не терпящее неосмотрительного вмешательства. Этические оценки, как то: <справедливое дело> или <измена>, в отношении самого факта революции неуместны. Будучи революционером или контрреволюционером, необходимо быть знатоком человеческой души, взвешивать с ледяной холодностью и рассудительностью все факторы, пускать в ход все психологические тонкости старой дипломатии, применяясь не к душам монархов и дипломатов, а к несравненно более трудно постижимой массовой душе, реагирующей с гораздо большим раздражением на тактические ошибки. Народные вожди с весьма ограниченным умственным развитием обыкновенно проявляют в этом отношении безграничную уверенность. Наши народные вожди обязаны, быть может, недостатком этого инстинкта чисто немецкой основательности теоретического образования. Необходимо постичь продолжительность, тип, ритм колебания, возрастание и убывание каждой фазы. Тот, кто хоть раз ошибется, навсегда упускает из рук возможность руководить событиями. Но необходимо также знать, чем вообще можно руководить и что необходимо предоставлять собственному течению, что возможно только впоследствии использовать, с более общей точки зрения, или чему только впоследствии можно безболезненно придать другой оборот. Революционеры крупного масштаба всегда обладали тактическими способностями великих полководцев. Настроение одного часа решает вопрос о победе целой армии. Доктринер охотно занимается изучением начального периода революции, когда исходные принципы ясно и определенно противополагаются друг другу; скептик интересуется их концом. Это не только важнее, но и психологически поучительнее. Обстоятельства никогда не были так сложны, как сейчас. Революционный взрыв был в то же время выдачей страны врагу. Это обстоятельство поставило, в противоположность всем остальным странам, тяготение к марксизму в зависимость от влиятельнейшего фактора совершенно другого порядка. Родина и революция, тождественные в 1792 году, в 1919 году вступили в противоречие. Каждая новая фаза нашей революции совершается под давлением какой-либо вражеской комбинации. Английская революция происходила на острове; французская не выпускала из своих рук решающего слова, благодаря проявляемой ею храбрости на поле сражений. В немецкой же революции участвуют Париж

Воспользуйтесь поиском по сайту: