 |
XXXIV. Суббота 25 июля. Жак присутствует на похоронах Жерома де Фонтанена
|
|
|
|
Накануне вечером, проводив взглядом Жореса, который сел в такси и исчез во мраке, Жак присоединился к группе полуночников - партийных активистов, которые часто засиживались до рассвета в "Кружке пива". В отдельный зал, который это кафе на улице Фейдо предоставило социалистам, вел особый ход со двора, что позволяло держать помещение открытым даже после того, как торговля прекращалась. Споры велись с таким жаром и так затянулись, что Жак вышел оттуда лишь в три часа утра. Ему было до того лень в столь поздний час отправляться на площадь Мобер, что он подыскал себе приют в третьеразрядной гостинице в районе Биржи и, едва очутившись в постели, погрузился в глубокий сон, которого не смогли потревожить даже утренние шумы этого густонаселенного квартала.
Когда он проснулся, уже ярко светило солнце.
Совершив свой несложный туалет, он вышел на улицу, купил газеты и побежал читать их на террасе одного из кафе на Бульварах.
На этот раз пресса решилась забить тревогу. Процесс г-жи Кайо оказался оттесненным на вторую страницу, и все газеты жирным шрифтом извещали о серьезности положения, называли австрийскую ноту "ультиматумом", а мероприятия Австрии "наглой провокацией". Даже "Фигаро", которая вот уже целую неделю заполняла каждый номер стенографическим отчетом о процессе г-жи Кайо, сегодня на первой же странице крупными буквами возвещала:
"АВСТРИЙСКАЯ УГРОЗА"
И целый лист был занят сообщениями о напряженных дипломатических отношениях под тревожным заголовком:
"БУДЕТ ЛИ ВОЙНА?"
Полуофициозная "Матэн" взяла воинственный тон: "Австро-сербский конфликт обсуждался во время поездки президента республики в Россию. Двойственный союз не будет застигнут врасплох..." Клемансо[140]писал в "Ом либр": "Никогда с 1870 года Европа не была так близка к военному столкновению, масштабы которого невозможно измерить". "Эко де Пари" сообщала о визите фон Шена на Кэ-д'Орсе: "За австрийскими требованиями последовали германские угрозы..." - и рубрику "В последнюю минуту" завершала таким предупреждением: "Если Сербия не уступит, война может быть объявлена уже сегодня вечером". Речь шла, разумеется, только об австро-сербской войне. Но кто мог поручиться, что удастся локализовать пожар?.. Жорес в своей передовице не скрывал, что "последним шансом сохранить мир" было бы унижение Сербии и постыдное согласие на все австрийские требования. Судя по выдержкам, приводимым в прессе, иностранные газеты проявляли не меньший пессимизм. Утром 25 июля, за каких-нибудь двенадцать часов до истечения срока ультиматума, предъявленного Сербии, вся Европа (как и предсказывал австрийский генерал, о чем Жак узнал за две недели до того в Вене) проснулась в совершенной панике.
|
|
|
Отодвинув ворох газет, которыми завален был столик, Жак выпил простывший кофе. Из этого чтения он не вынес ничего, что ему не было бы известно; но единодушность тревоги придавала событиям некий новый, драматический оттенок. Он сидел неподвижно, взгляд его блуждал по толпе рабочих, служащих, которые выходили из автобусов и бежали, как всегда, по своим делам; но лица их были серьезнее, чем обычно, и каждый держал в руках развернутую газету. На мгновение Жак ощутил упадок духа. Одиночество невыносимо тяготило его. У него промелькнула мысль о Женни, о Даниэле, о похоронах, которые должны были состояться сегодня утром.
Он поспешно встал и двинулся по направлению к Монмартру. Ему пришло в голову подняться к площади Данкур и зайти в редакцию "Либертэр"[141]. Ему не терпелось очутиться в знакомой атмосфере политической борьбы.
|
|
|
На улице Орсель уже человек десять ждали новостей. Левые газеты переходили из рук в руки. "Боннэ руж" посвящала первую страницу забастовкам в России. Для большинства революционеров размах рабочего движения в Петербурге являлся одной из вернейших гарантий русского нейтралитета и, следовательно, локализации конфликта на Балканах. И все в "Либертэр" единодушно критиковали мягкотелость Интернационала и обвиняли вождей в компромиссе о буржуазными правительствами. Разве не наступил подходящий момент для решительных действий - момент, когда надо было любыми средствами вызвать забастовки в других странах и парализовать все европейские правительства одновременно. Исключительно благоприятный случай для массового выступления, которое могло не только ликвидировать нынешнюю опасность, но и на несколько десятилетий приблизить революцию!
Жак прислушивался к спорам, но не решался высказать определенное мнение. С его точки зрения, забастовки в России были обоюдоострым оружием: конечно, они могли парализовать воинственный пыл генерального штаба, но могли также натолкнуть правительство, находящееся в трудном положении, на мысль применить силу - объявить осадное положение под предлогом военной угрозы и беспощадными мерами подавить народное возмущение.
Когда Жак вернулся на площадь Пигаль, часы показывали ровно одиннадцать. "Что мне надо было сделать сегодня утром в одиннадцать?" подумал он. Он забыл. В субботу, в одиннадцать... Охваченный внезапной тревогой, он старался припомнить. Похороны Фонтанена. Но он вовсе не собирался на них присутствовать... Он шагал, опустив голову, в полном замешательстве. "Не могу же я явиться в таком виде... Небритый... Правда, затерявшись в толпе... Я сейчас так близко от Монмартрского кладбища... Если я решусь, парикмахер в какие-нибудь пять минут... Зайду пожать руку Даниэлю; это будет простой любезностью... Любезность, которая ни к чему не обязывает..."
И глаза его уже искали вывеску парикмахерской.
Когда он явился на кладбище, сторож сказал ему, что процессия уже прошла, и указал ему направление.
Вскоре между могилами он увидел группу людей, собравшихся перед часовенкой с надписью:
|
|
|
СЕМЬЯ ДЕ ФОНТАНЕН
Со спины он узнал Даниэля и Грегори. В тишине раздавался только хриплый голос пастора:
- Господь сказал Моисею: "Я пребуду с тобой!" Итак, грешник, даже когда ты шествуешь долиною теней, не бойся, ибо господь с тобой!".
Жак обошел часовню, чтобы видеть присутствующих в лицо. Над всеми в ярком свете дня выделялась голова Даниэля, стоявшего без каски. Рядом с ним находились три женщины, закутанные в чёрные вуали. Первая была г-жа де Фонтанен. Но которая из двух Женни?
Волосы у пастора были всклокочены, взгляд исступленный; стоя с угрожающе поднятой рукой, взывал он к желтому деревянному гробу, покоившемуся под жарким солнцем на пороге склепа:
- Бедный, бедный грешник! Солнце твое закатилось еще до конца дня! Но мы не оплакиваем тебя так, как те, у кого нет надежды! Ты скрылся из нашего поля зрения, но то, что исчезло для нашего плотского взора, было лишь иллюзорной формой ненавистной плоти! Ныне ты сияешь во славе, призванный ко Христу для несения великой и торжественной Службы! Ты прежде нас явился к радостному Пришествию!.. А вы все, братья, здесь присутствующие, укрепите сердца свои терпением! Ибо пришествие Христа столь же близко для каждого из нас!.. Отче наш, в руки твои предаю души наши! Аминь.
Но вот несколько человек подняли гроб, повернули его и стали осторожно спускать на веревках в могилу. Г-жа де Фонтанен, поддерживаемая Даниэлем, склонилась над зияющей ямой. За ней - это верно, Женни? А дальше - Николь Эке?.. Затем три женщины, которых провожал служащий похоронного бюро, незаметно уселись в траурную карету, и она тотчас же медленно отъехала.
Даниэль стоял один в конце маленькой аллеи" держа в согнутой руке свою блестящую каску. У него был какой-то почти парадный вид. Стройный, изящный, он непринужденно, хотя и несколько торжественно, принимал соболезнования присутствующих, которые медленным потоком проходили мимо него.
Жак наблюдал за ним; и уже от одного того, что он смотрел на Даниэля вот так, издалека, он ощущал, как в былые времена, некую сладостную и всепроникающую теплоту.
|
|
|
Даниэль узнал его и, продолжая пожимать протянутые руки, время от времени обращал на него взгляд, полный дружеского удивления.
- Спасибо, что пришел, - сказал он. И нерешительно добавил: - Я уезжаю сегодня вечером... Мне бы так хотелось повидаться с тобой еще раз!
Глядя на друга, Жак думал о войне, о передовых частях, о первых жертвах...
- Ты читал газеты? - спросил он.
Даниэль взглянул на него, не вполне понимая, что он хочет сказать.
- Газеты? Нет, а в чем дело? - Затем, сдерживая настойчивые нотки в голосе, прибавил: - Ты придешь попрощаться со мной вечером на Восточный вокзал?
- В котором часу?
Лицо Даниэля засветилось.
- Поезд отходит в девять тридцать... Хочешь, я буду ждать тебя в девять часов в буфете?
- Ладно, приду.
Прежде чем распрощаться, они еще раз посмотрели друг на друга.
- Спасибо, - прошептал Даниэль.
Жак ушел, не оборачиваясь.
|
|
|
